С улыбкой легкой на устах

     Коротка, до обидного коротка и невзрачна человеческая жизнь. Случайно ее обретение, мелки ее замыслы, бессмысленны ее потуги, непредсказуемы ее изгибы, горек и безвиден конец ее. Если даже великий Пушкин говорил: «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?», то чего может думать про жизнь свою печальный, доживающий несчастный век свой «обыкновенный человек»? Но воспоминания… Добрые воспоминания щадят человека, особливо такого, у которого будущего уже и нету вовсе. Уж ежели что и подарил Создатель всякому смертному, так это умение забывать плохое и помнить хорошее. Ну на что бы был похож человек, да и все человечество вообще, когда бы помнило, источалось бы злобою по каждому обидному поводу, поводу бесчисленному, да еще и без срока давности? Плохие воспоминания испепеляют душу, не оставляя в ней ничего, кроме золы. И пускай добропорядочные православные христиане, фарисеи-католики всякой масти и даже согласные с ними кой в чем гностики-атеисты продолжают наивно думать, будто всепрощение есть тяжелый труд и духовный подвиг, за который якобы воздастся вечной жизнью на небесах, на самом деле этот обыкновенный, но и бесценный дар забывать зло и помнить добро – единственное лекарство против неминуемой гибели души от излияния в нее желчи ненависти и мщения, успокоение от неминуемо накатывающей зловещей и темной вечности.

     Величайшее заблуждение человеческой цивилизации – человеческое общение. Оно, безусловно, парадигма прогресса, но оно же и его смерть. Именно в общении человек с необходимостью утрачивает свою индивидуальность, впитывает в себя чужие, усредненные, специально для чьих-то целей выдуманные ценности, взгляды да принципы, постепенно и с удручающей неизбежностью начиная полагать их своими и тем самым превращаясь в толпу. Лишь только анахоретом человек и может достигнуть мудрости и достигает ее, да только общество, толпа не желает и слушать юродивого мудреца. Толпа, лишь бы не обременяться ей тяжелыми мыслями о будущем, устремляется за хоть любым общественным лидером, религиозной доктриной, абстрактной социальной идеей, никогда не понимая и даже не пытаясь понять изначальных замыслов её, но без сомнений сердца и совести сметая с дороги чуждых иноверцев и оставляя на обочинах пути своего недостаточно сочувствовавших, таких, которые по каким-то причинам не умели, не имели сил, а то и просто желания бежать в ногу.

     Быть особенным, единственным, ни на кого не похожим - в природе всякого человеческого существа, и там, в толпе, оно все еще чувствует, память крови его еще помнит эту потребность, но так страшится оно остаться одно, что подавляет в себе последнее человеческое ради… Ради чего, оно уже и не спрашивает. Может быть, просто из страха окончить жизнь свою в одиночестве, не понимая того, однако, что именно ложные цели толпы и создают это одиночество, одиночество, скрасить которое не способно никакое общество и никакое общение, но только добрые воспоминания.

     Подобно тому, как отпечатки пальцев и рисунки ладоней у каждого новорожденного ни на чьи больше не походят, но пальцев-то всего по десять, а ладошек по две, так и судьбы людские от пеленки до савана, при всем богатстве и разнообразии божьих партитур, все сводятся к одному чинопоследованию: родился, учился, женился, жил, состарился, помер. Интонации, миноры-мажоры звучаний несложных таких аккордов возникают на различии того, где родился, как учился, на ком женился, с каким успехом пожил, в каком внимании состарился, в каких страданиях помер. Меж всеми этими количествами да качествами вплетены всевозможные мелодии и темы, как то: нежность, забота, дружба, любовь, уважение, предательство, измена, обман, презрение, унижение, забвение… В общем, этюд иль ноктюрн, пьеса иль сюита, соната иль симфония неодинаковой сложности, исполненные с неодинаковым вдохновением десятью пальцами двух ладошек на восьмидесяти восьми черно-белых клавишах инструмента с именем судьба.

     Воспоминания – это память рук. Пусть тебе никогда уже не выйти на публичную сцену, не сорвать аплодисментов иль свиста, не услыхать дифирамбов или поношений, но ты, если осталась в тебе память рук, всегда можешь подойти к старенькому своему роялю, и проиграть еще раз себе и только себе не всю целиком пьесу, но только любимые места, когда-то удавшиеся темы и пассажи. Блажен, у кого есть такие руки и такой инструмент, кто, притомившись, может аккуратно закрыть пыльную его крышку, устало опуститься в старое уютное кресло и тихо заснуть с легкой улыбкой на устах.