Самогон и два стакана манки

САМОГОН И ДВА СТАКАНА МАНКИ

 
Рассказ


Они познакомились на литературном вечере в Публичной библиотеке. Зал был переполнен. Послушать молодых поэтов пришли литераторы и музыканты, студенты и члены творческих союзов, журналисты и преподаватели вузов – все, кто любит поэзию. Здесь любой мог прочитать свои творения. Желающих было немало. Многие знали друг друга. Тихо переговаривались, обсуждая услышанное. Как правило, никто не позволял себе резкой критики.

Перед невысоким столиком в кресле сидел парень в джинсах и голубой тенниске, с длинными смоляными волосами, собранными красной ленточкой в пучок. Это был Эльдар Вульфович Мосин, спецкор популярной в городе газеты, известный своими аналитическими и разоблачительными статьями, поэт, руководитель творческого объединения «Донская лира», оппозиционер и критик. Кого-то это притягивало к нему, иных отталкивало.

Он приехал из Одессы в мае 2014 года, где был активистом международного клуба одесситов, автором многих миниатюр команды КВН и неудобным, колючим собеседником. Его хорошо знали и в Ростове, где жил его дедушка, инвалид Отечественной войны. Приезжая к нему погостить, был желанным гостем на таких поэтических посиделках, которые, как правило, заканчивались поклонением Бахусу. Но он не пил из принципиальных соображений, считая, что алкоголь снимает тормоза.

 В Ростове верный себе Эльдар развил бурную деятельность. Писал едкие статьи, которые, как утверждал главный редактор, значительно увеличили число подписчиков. Издавал сборники своих фельетонов, аналитических статей, стихов. Дарил и продавал их. И самое интересное: его книжонки, напечатанные на плохой бумаге, в мягком переплёте, разлетались как жареные пирожки! За ним гонялись издатели, искали встреч высокие чиновники и депутаты, перекупали его книги букинисты и литературные гурманы.

Некий бизнесмен попытался купить права на издание его стихов, но Эльдара это лишь рассмешило. Он предпочитал сам оплачивать тираж и самостоятельно им распоряжаться.

Его побаивались чиновники, завидовали и уважали журналисты и обожали студенты. Особенно студентки. Жил на улице Пушкинской, считающейся красивейшей в Ростове. Квартиру купил на деньги, полученные от продажи участка и хибары деда в Ростове и квартиры в Одессе. Был холост, что вызывало немало разговоров, ведь ему уже исполнилось тридцать. Думали даже, что нестандартно мыслящий Эльдар нестандартен и в своих гендерных привязанностях. Но это были фантазии обиженных девушек, которым он предпочёл работу в архиве или встречу с каким-нибудь заезжим умником.

Его считали успешным журналистом, талантливым литератором, искромётным полемистом и юмористом, безжалостным и едким сатириком… При этом удивительно скрытным человеком.

Обычно он не участвовал в корпоративных мероприятиях. Его никто не видел в ресторане или кафе. Если посещал театр, сидел всегда на галёрке, один. Коллеги считали его высокомерным. Женщины обижались на то, что ни одна красавица не тронула до сих пор его сердца.

Жил он с шестидесятилетней матерью, которая много лет назад получила травму, приковавшую её к постели. Эльдар трогательно ухаживал за нею, вечерами катал в коляске по живописным аллеям Пушкинской. Мать была единственным человеком, с которым он с удовольствием общался, делился мыслями, сомнениями. Иногда спорил, но всегда уважал её мнение, считая энциклопедически образованным и высоконравственным человеком.



Эльдар Вульфович сидел за низеньким столом с микрофоном в руках и дирижировал действом на этом вечере любителей поэзии, равнодушно взирая на пришедших. Рядом восседала полная дама, профессор университета, филолог. Она с интересом рассматривала пришедших, ободряюще улыбалась выступающим, и её нечленораздельные междометия, выражающие одобрение или даже восторг, вызывали у экзальтированных девиц, мечтающих о славе Беллы Ахмадулиной, бурную радость.

Высокий парень, явно подражая Маяковскому, орал, размахивая руками:

Муха бьёт по стеклу в истерике,
Моль у лампочки голову вскружила,
А я снова распускаюсь в лирике,
Прозаические подтянув удила.

Чтобы хорошо писать – козявки не помеха вам!
Мало глаза намётанного, зоркого.
Больше читайте Антона Чехова
И Алексея Максимыча Горького!

Почти без паузы, но уже с самоиронией, стал читать второе стихотворение примерно в том же ключе:

Моя весёлая натура
Краснея, создаёт халтуру!
Но по заказу не писал стихи я –
Это не моя стихия!
Хвалебных од я тоже не писал,
Обычно я всё лирику кропал.
Корова дойная, и много молока,
Но чувствую, что это лишь пока.
Пока! И не приписывайте к позе!
Хочу себя попробовать я в прозе!

Раздались жидкие хлопки. Кто-то порекомендовал ему написать по примеру поэмы Маяковского «Ленин» поэму «Путин», взяв эпиграфом нетленные слова его кумира: «И жизнь хороша, и жить хорошо!..».

Выступающие сменяли друг друга, и было непонятно, кому это нужно, если не проводится подробный разбор творчества, чтобы на одном примере и другие чему-то учились.

Но вот к трибуне подошла девушка с огромными чёрными глазами в светлом платьице, подчёркивающем её стройную фигуру, достала листки и стала читать… нет, скорее петь свои стихи, растягивая слова, как это делают поэты. Голос её дрожал от волнения. Но первые же строки заинтересовали Эльдара. Он с любопытством взглянул на неё. Девушка показалась ему совсем юной. Наклонившись к рядом сидящей даме, тихо спросил:

– Кто такая? 

– Сонечка Лейзер, студентка медицинского института, – так же тихо ответила та. – Талантливая, но ленивая. Стихосложение для неё – хобби.

Эльдар слушал, невольно подавшись вперёд и пристально вглядываясь. Девушка ему понравилась. Это было и для него неожиданным. Сердце его забилось в груди, словно птица в клетке.

А девушка читала:

Сквозь листву высоких тополей
Пробиралась старая луна,
И однажды у моих дверей
Притаилась, сгорбившись, она.

Не люблю таинственных старух.
Вышла я во двор прогнать каргу,
И она умчалась во весь дух,
Медью звёзд швыряясь на бегу.

Я опять тоскую. Ну и что ж?!
Но гоню свои тревоги прочь.
В чёрном небе семизвёздный ковш
Плыл, до дна вычерпывая ночь.

Вот уже зари неясный след
Тьму раздвинул дымкой голубой,
На востоке запылал рассвет,
Обещая встречу нам с тобой.

После неё он больше никого не мог слушать. Думал о том, как бы познакомиться с этой Лейзер.

Когда все желающие выступили, профессор филфака, улыбаясь и одобрительно кивая знакомым студентам, похвалила всех и сказала, что неплохо хотя бы раз в году лучшие произведения издавать.

– Пусть это будет сборник «Молодые голоса Тихого Дона» или что-то в этом роде. И хорошо бы добавить состязательность в наше мероприятие. А то как-то всё у нас вяло, обыденно. За лучшие произведения можно награждать авторов грамотами, ценными подарками или, скажем, бесплатной публикацией их произведений в таком сборнике. Как вы считаете, Эльдар Вульфович?

Как он мог считать? Он сейчас думал о другом. Сказал:

– Идея издать сборник мне нравится. В творческом объединении «Донская лира» мы издали сборник лучших работ, оплатив издание за счёт членских взносов. А вот устраивать соревнование мне бы не хотелось. Нельзя сравнивать несравнимое! Каждый видит мир по-своему. Можно оценивать мастерство. Но как оценить воздействие произведения на человека? Оно зависит от многих факторов. В том числе и от состояния слушателя. Вызвали ли стихи резонанс в его душе? Как можно сравнивать в живописи картины, написанные в манере примитивизма, абстракционизма или реализма? Иной раз самые простые фигурки рождают ассоциации, трогают сильнее, чем огромные реалистические полотна. Там мы восторгаемся техникой, а при взгляде на рисунки Шагала у нас рождаются ассоциации, мысли. Мы не можем понять, отчего возникают те или иные эмоции, разглядывая картины абстракционистов. Но они ведь рождаются! Мне, например, очень понравились стихи Софии Лейзер. Я не предсказатель, но убеждён, что, если она будет продолжать писать, у нас скоро засияет новая звезда. И я рад этому безмерно.

Все были удивлены его словами. Посмотрели на Софию, а какой-то остряк тихо сказал:

– В переводе с идиш слово «лейзер» означает тихий. Это будет шёпот  звёздочки, настолько негромкий, что её никто и не услышит.

Когда все стали расходиться, Эльдар подошёл к Софии и попросил разрешения проводить её.

– Чем объяснить ваше внимание? – удивилась девушка.

– Всё очень просто: мне понравились ваши стихи, понравились вы, и я собираюсь за вами приударить.

София улыбнулась, весело взглянув на него.

– Мне лестно это слышать. Только что вам больше понравилось – я или мои стихи?

– Я вас не разделяю. В ваших стихах услышал вас. И мне вы понравились! В Одессе при этом обычно добавляют: «Штоб я так жил!»

– И как же вы хотите за мной приударить?

– Пока не знаю. Мне хочется больше узнать о вас, да и вам, наверное, хотелось бы узнать, что это за нахал, «больной на голову», так настойчиво набивается в ухажёры.

– Я не знала, что вы – одессит. Мне нравятся ваши обороты речи. Мы с родителями были в Одессе. Ездили отдыхать…

София некоторое время шла молча, решая для себя, стоит ли вообще общаться с этим странным парнем. Она и не думала серьёзно заниматься поэзией. Готовилась стать врачом.

– Ну, что ж, – сказала она. – В субботу я часам к пяти буду на городском пляже. Приходите. Сегодня мне ещё нужно подготовиться к семинару.

– Вы учитесь в медицинском? – спросил Эльдар.

– На пятом курсе.

– Значит, вам двадцать два?

– Ошиблись немного. Двадцать три. Вот мы и пришли. Благодарю за то, что проводили. К сожалению, не могу сказать, что мы с вами познакомились. Я о вас почти ничего не узнала. Но за ваше внимание спасибо. Не буду скрывать: приятно.

– О себе расскажу в субботу. Ничего не утаю.

Эльдару захотелось обнять и поцеловать девушку, но он сдержал свой порыв. Спросил:

– Как же я вас там найду?

– Вы были у нас на пляже?

– Не приходилось. Он у вас не один?

– Городской – на левом берегу Дона. Перейдёте Ворошиловский мост и слева увидите пляж. Я буду в красном купальнике. Если меня не заметите, обязательно обратите внимание на моего папу. Он высокий и грузный, а его лысина блестит на солнце и светит как маяк в ночи. До встречи!

София улыбнулась, махнула рукой и скрылась за дверью парадной, оставив растерянного Эльдара в одиночестве. «При чём здесь папа?», – подумал он.


В субботу Эльдар заранее занял позицию на городском пляже. Облюбовал удобную площадку на травке в тени дерева.

Софию в сопровождении родителей заметил сразу. Они медленно шли, стараясь найти местечко, где бы можно было бросить якорь.

В надежде, что девушка его увидит, он встал. Место здесь действительно было прекрасным. В тени ветвистой ивы на изумрудной травке у самой кромки песка. До воды метров пятнадцать.

София, чуть смутившись, окликнула его:

– Как здорово! Не думала, что вы придёте. Рада, честное слово, рада вас видеть. Мама, папа, это Эльдар Вульфович, мой новый знакомый, журналист и поэт, гроза жуликов и казнокрадов и кумир ростовских красавиц. Его книжками зачитываются.

Отец Софии оценивающе взглянул на молодого человека, улыбнулся и, протягивая руку, представился:

– Яков Григорьевич. Рад знакомству.

Потом руку Эльдару подала мать Софии.

– Вера Михайловна. А я предчувствовала эту встречу. Уж очень настойчиво Соня приглашала нас на пляж. Я здесь была, если память мне не изменяет, лет десять назад.

– Мы предпочитаем отдыхать во время отпуска у Чёрного моря, – добавил Яков Григорьевич. – На походы сюда не хватает времени. В выходные дел иной раз больше, чем в будни.

Он расстелил на траве под деревом коврик, снял с головы соломенную шляпу, которые носили в пятидесятые годы прошлого столетия, и лысина его, как и говорила София, заблестела на солнце.

– Вы уже были в воде? – спросил он, усаживаясь рядом с женой.

– Не успел. Я – одессит и не привык ни к таким пляжам по соседству с рестораном, ни к пресной и мутной воде… Но очень рад встрече и долгожданной прохладе.

Эльдар снял джинсы и тенниску, аккуратно сложил их в небольшую спортивную сумку. Оставшись в плавках-шортах, присел рядом на траву.

София оценила его накачанную фигуру, играющие мышцы и бронзовый загар.

– Вы одессит? – переспросила Вера Михайловна. – По вашей речи этого не скажешь. Я  филолог и знакома с особенностями одесской речи. Валерий Смирнов (есть такой в Одессе писатель) вообще утверждает, что это самостоятельный язык. У вас не слышно характерных оборотов, «одессизмов».

– Избавиться от них мне стоило большого труда, – ответил Эльдар.

– Вы знаете иностранные языки? – поинтересовался Яков Григорьевич.

– Увы! Даже родного не знаю. В школе учил украинский, английский.

– А какой ваш родной?

– Русский, хотя по национальности я – еврей. Но дома никто не говорил на идиш.

– На русском вы говорите грамотно.

– Мне приятно это слышать, но, к сожалению, не могу сказать о себе такого. Никогда не забуду, как в школе, не помню даже в каком классе, удивлялся фразе: «За песчаной косой лопоухий косой пал под острой косой косой бабы с косой». Вот такой у нас язык. Но для меня он – родной. Иного не знаю. Читаю по-английски по необходимости.

Вера Михайловна с удивлением и симпатией смотрела на молодого человека. А Яков Григорьевич попросил его рассказать о себе. Кто он, живы ли родители? Как оказался в Ростове?

 Это напоминало ему вечер вопросов и ответов. Но он ничего не хотел скрывать. Однако вопросы следовали один за другим, и ему начинало это надоедать. Но, глядя на Софию, продолжал отвечать:

– Мы с мамой приехали сюда потому, что мамин папа, мой дедушка, тяжело заболел. К сожалению, через три месяца после нашего приезда мы его похоронили.

Мама у меня  инвалид первой группы. Много лет назад она, мастер спорта по парашютизму, после неудачного прыжка получила травму позвоночника и теперь ходить не может. Передвигается на коляске.

Родные мои – коренные одесситы. Отца я не помню. Мама работала в городской библиотеке на Троицкой. Мой дедушка с первых же дней оказался на фронте. Не успевших эвакуироваться евреев фашисты гнали как скот по улицам города на убой. Почти все мои родственники погибли. Я как-то пробовал подсчитать. Оказалось их тридцать! Вы только представьте: тридцать только из одной нашей семьи!

 Спаслась только семилетняя дочь сестры моей бабушки. Её мама вытолкнула малышку в толпу у дороги. Одна украинская женщина спрятала её, привела в деревню и сказала, что это дочь брата, племянница.

– Это ещё раз доказывает, что люди разные, – кивнул Яков Григорьевич, – одни казнят, а другие – спасают. И нельзя всех немцев, например, называть фашистами. Народ состоит из множества людей. И каждый со своим характером, своим пониманием добра и зла, представлением о том, что хорошо и что плохо.

– И сегодня, – продолжил эту мысль Эльдар, – есть те, кто пытается весь украинский народ представить жестоким и злым. Кричат о Мазепе, предавшем Петра, Бандере, полицаях – пособниках фашистов, о предателях и мерзавцах. Но, во-первых, они боролись с оккупантами, которые вторглись в их страну. Это ложь, что жили они плохо и голодно. А во-вторых, миллионы украинцев погибли, обороняя Брестскую крепость, Киев, Одессу, Крым и Сталинград… Дошли до Берлина, щедро полив своей кровью нашу землю.

Яков Григорьевич внимательно слушал его. Он оказался более глубоким молодым человеком, чем те, с кем ему приходилось в последнее время общаться. Спросил:

– Вы верите в социализм?

– Убеждён, что наш мир движется к нему, то есть будет общественная собственность на средства производства. И это произойдёт не с постоянным преодолением препятствий, а постепенно и естественно.

– И это вы говорите сейчас, когда такой кризис не только у нас, но и во многих странах? – с удивлением спросил Яков Григорьевич. – Может, вы верите и в мировое правительство наподобие Единой Европы?

Эльдар кивнул:

– Единое правительство маловероятно, но некоторые функции будут общими для всех государств. При централизованном планировании резко возрастёт производительность труда.

– О чём вы говорите?! – воскликнула Вера Михайловна. – Вы же недавно приехали из Одессы, где заживо сгорели люди, а пытающихся спастись  добивали и расстреливали! Вы – или карась-идеалист, или…

Эльдар привык к таким спорам. Сказал:

– На Украине целое поколение оторвали от общих с россиянами корней, воспитывали на ложной истории, в результате выросли агрессивные дикари. Но я убеждён, что нормальных людей больше. Та простая украинская женщина, которая спасла мою родственницу, – праведница мира!

– Наверное, вы правы, – задумчиво проговорил Яков Григорьевич.

– Во всяком случае, я собрал свидетельства, документы и послал в Иерусалим, где её причислили к праведницам мира.

– Это делает вам честь, – сказала Вера Михайловна. – Но, может, мы всё же пойдём в воду? Быть на Дону и не искупаться?

Они с Яковом Григорьевичем пошли к реке.

– Вы всегда на свидание ходите с родителями? – улыбнулся Эльдар.

– Я не на свидание шла. Хотела, чтобы родители проветрились. Засиделись они дома. Да и не думала, что вы действительно придёте. Вы не были женаты?

– Не был. Впрочем, об этом никогда не жалел. Ни одна девушка меня не зацепила так, как (сам удивляюсь!) это удалось вам. 

– Я и не думала об этом, – смутилась София. – Вы для меня были и остаётесь интересным, нестандартно мыслящим человеком. Но уж «цеплять», как вы выражаетесь, или ловить в свои сети я вас не думала.

– Жаль. Что нужно сделать, чтобы у меня появился шанс?

– Странный вы человек, Эльдар Вульфович…

– Можно Эльдар. Я старше вас на семь лет, но иногда чувствую себя с вами младенцем.

– Это трудно считать комплиментом. Впрочем, пусть будет Эльдар. А шанс может возникнуть, когда и у меня возникнет то же желание. Притворяться не умею. С вами мне интересно. Я бы сказала – любопытно. Но этого мало. Мне кажется, мы должны лучше узнать друг друга.

– Об этом я и говорил! Это и есть шанс.

– Должна сказать – очень удивлена. Первый экзамен вы сдали на отлично!


Вернувшись, родители Софии спросили, не пойдут ли и они в воду?

София встала, взглядом позвала Эльдара.

Он плавал хорошо. София же едва держалась на воде. Дно было песчаным, вода – мутной и тёплой, как парное молоко. «Почему Дон считают тихим? – подумал он, бросаясь в воду. – И течение здесь заметное. И события проходили громкие. Впрочем, в тихом болоте черти водятся!»


В ресторане под навесом играли свадьбу. Скрипач пиликал на скрипочке популярные песни. Ему помогал тарабанивший по клавишам синтезатора и прыгающий на стуле в такт музыке пианист, а длинный как каланча парень танцевал вокруг контрабаса. Все подпевали солисту:


А эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала,
И крылья эту свадьбу вдаль несли,
Широкой этой свадьбе было места мало,
И неба было мало, и земли.   

Слышны были крики «Горько!». Новобрачным как обычно желали счастья и добра. Рекомендовали плодиться и размножаться. Кто-то охрипшим голосом предлагал выпить, «чтоб хотелось и моглось»!

Гуляющая свадьба раздражала Якова Григорьевича, и он злился: «В кои веки выбрался на Дон, и здесь покоя нет».

–  Когда мой отец ушёл на пенсию, – сказал Яков Григорьевич, – он жаловался, что его забыли. Многие приятели поразъехались. Кто-то ушёл в мир иной, а пенсия его, как шагреневая кожа, сжалась до восемнадцати тысяч. И это у него, у врача, проработавшего сорок лет! Коммунальные платежи – семь тысяч. На медикаменты – тысяч десять в месяц уходило. Все надбавки сняли. На эти деньги, вы же понимаете, жить нельзя. Но при этом он был такой же грузный, как и я…

– Скорее, ты такой как он, – поправила его Вера Михайловна.

– Пусть так. Но он в весе не потерял, – продолжал Яков Григорьевич. – Зато приобрёл диабет и бессонницу, стенокардию и тремор рук, подагру и геморрой. Думаю, что и меня ждёт такая старость.

– Всё не так страшно, уважаемый Яков Григорьевич! Главное: не терять силы духа!

– В последние годы, – сказал Яков Григорьевич, –  отец чувствовал не просто одиночество, а пустоту, космос. Жил устаревшими представлениями о том, что хорошо, что плохо. Не понимал… не хотел понимать, что всё перевернулось вверх тормашками. В таких условиях, не зная, на что опереться, легко потерять ориентиры.

Эльдар задумчиво произнёс:

– Фашисты в своё время изучали этот вопрос на людях. Помещали испытуемого в комнату, куда не проникали звуки. Кормили, поили, не истязали. Но не давали никакой информации. Маленькая комнатка-сундучок и полная тишина. Ни света, ни звука. Ни дуновения ветерка. Там время останавливалось. Человек терял ориентиры и очень скоро сходил с ума.

– Нет, у отца были иные условия. Во-первых, рядом мы. Но оказавшийся никому не нужным, он растерялся. И умер…

– Есть такое понятие: психологическая защита. Она у него была снижена. Помните, как всё это описал Стефан Цвейг в Шахматной новелле?

– Хватит о грустном!

Вера Михайловна расстелила полотенце, достала из сумки термос, разовые стаканчики, ломтиками нарезанный сыр.

– Я рада знакомству, – сказала она. – За это нужно выпить… горячего кофе!

Они уселись на коврике вокруг импровизированного стола. Яков Григорьевич разлил кофе в разовые стаканчики. Привычный запах перебивался аппетитными ароматами шашлыка, готовящегося неподалёку на мангале.

Вера Михайловна, допив кофе, спросила Эльдара, какое у него образование и откуда столь глубокое знание русского языка?

– Одесский университет, – ответил он. – Я действительно люблю русский язык. На нём думаю, мечтаю, работаю. Сложный, удивительный, но родной! Скажите, в каком языке вы ещё такое найдёте: «охрана» и «защита» – синонимы, а «правоохранительные органы» и «правозащитные» – антонимы! Где можно услышать: «Руки не доходят посмотреть»?! Русский язык чрезвычайно богат красками… как жизнь. И я его люблю!

– Вы правы, – улыбнулась Вера Михайловна. – Как-то мне пришлось общаться с английскими туристами. Не могла им объяснить, что «коза» и «козёл» – одно и то же животное, но разного пола. А  «оса» и «осёл» два совершенно разных.

Она чувствовала, что Эльдар её понимает. Ей он нравился.

А Яков Григорьевич продолжал говорить о времени, меняющем мир, о том, что чувство одиночества он иногда испытывает даже в толпе.

– Как можно говорить о космическом одиночестве? У нас телевидение, газеты, Интернет, наконец! – воскликнула София, до сих пор не участвовавшая в разговоре.

– Наверное, ты права, – согласился Яков Григорьевич. – Что же касается неопределённости, она действительно имеет место быть. Кто у нас сегодня в чём-то может быть уверен?! Меняются сами основы морали и нравственности. Меняется жизнь. Одно могу сказать определённо: живым из жизни не уйти! Остаётся только ждать и надеяться.

– На что же вы надеетесь? – улыбнулся Эльдар.

– До недавнего времени – на счастливый случай, – с улыбкой ответил Яков Григорьевич. – Надеялся, что пристрелят или прибьют, зарежут на операции или отравят палёной водкой и я умру быстро и легко, не мучая близких своим растянутым увяданием, Альцгеймером или ещё чем-нибудь.

 – Ну что за разговоры на отдыхе?! – недовольно заметила Вера Михайловна.

В это время свадьбе стала уж слишком шумной. Какой-то подвыпивший гость, видимо, высокий чин, громко стал настаивать, чтобы невеста именно с ним танцевала первый танец. Жених с полным к нему уважением пытался объяснить, что прошли времена, когда существовало право первой ночи, и он не позволит невесте первый танец танцевать с кем-то другим. Выпивший чин был этим очень недоволен, и возникла, как обычно бывает, небольшая потасовка.

– Да я знаешь кто?.. – кричал обиженный.

– А мне наплевать! – хорохорился жених.

Потом стали танцевать и невеста кружила вальсы со всеми, кто этого хотел.

Сидящие на пляже люди с интересом наблюдали эти баталии.

– Прежде было иначе, – сказал Яков Григорьевич. – Мои предки были из польских евреев. Дед – Лейзер. Его предки перекочевали из Испании в Германию, где и получили эту фамилию. Жили с бабушкой в одном местечке и любили друг друга. Их родители ходили в гости друг к другу.

Потом сорок первый год, война. Дед – студент третьего курса института инженеров транспорта. Железнодорожники тогда были военнообязанными, ходили в синей форме и при погонах.

Их построили во дворе института и повели на склады, выдали каждому третьему винтовки, хранящиеся со времён гражданской войны, и отправили на оборону Днепра. Винтовка образца тысяча восемьсот девяносто первого года у деда оказалась настолько старой, что штык проржавел и его нельзя было открутить. Дали патроны и разрешили по четыре раза выстрелить, чтобы попробовать, как они стреляют. Это и было их подготовкой к боевым действиям.

Несколько дней они сидели в окопах и постреливали в сторону другого берега. На третьи сутки ночью к ним подошёл батальон десантников. Дед впервые тогда увидел автоматы. Было решено форсировать Днепр и создать плацдарм для наших войск, собирающихся отбить брошенную территорию. Это был июль сорок первого года. Навели понтонный мост. Их, студентов, построили и приказали с боем прорваться через мост и зацепиться за тот берег. Дед рассказывал, что неожиданно прилетел наш У-2, увидел людей в чёрной форме и стал бомбить переправу. Потом в небе появился «Мессершмидт» и поджёг нашего дурака, бомбившего своих. Тогда тот, как Гастелло, развернулся и врезался в мост. Все оказались в воде. Дед бросил винтовку. С нею бы не доплыл. Было уже темно, когда выбрался на берег. Командир батальона собрал оставшихся в живых красноармейцев и повёл в какие-то развалины. Пробирались по лесам с боями. Дошли только трое: капитан, мой контуженый и раненный в ногу дед и сержант лет сорока. Голодали, отстреливались. Сержанта убили. Дед с высокой температурой и капитан вошли ночью в село. Стучались в хаты, но никто не открывал. Наконец, одна старушка вышла, дала им еды и сказала, чтобы они уходили. В селе немцы.

На окраине села залезли в сарай, спрятались в соломе. А ночью началась стрельба, взрывы и в село вошла наша отступающая часть. Капитана и деда накормили, переодели.

Вторично они форсировали Днепр уже с этой частью. Дед не мог ходить, началось воспаление. Из носа и ушей шла кровь. Санитарным поездом его отправили в тыл.


Яков Григорьевич помолчал немного и продолжил:

– Бабушка же училась в институте иностранных языков на немецком факультете. Её призвали, и она попала в часть особого назначения. Служила переводчицей. А по боевому расписанию была пулемётчицей. В машине-полуторке был установлен ручной пулемёт. В основном участвовала в допросах как переводчик. Потом их машина подорвалась на мине. Она потеряла сознание. Когда пришла в себя, командир части дал ей конверт и приказал доставить его в штаб армии. Вручив пропуск, с которым она могла проходить через наше охранение, тихо добавил: «Когда придёшь, ни в какой штаб не ходи». Сказал, чтобы вскрыла конверт.

Бабушка так и сделала. Добравшись до штаба армии, вскрыла конверт. В нём были её документы и записка: «Переоденься и беги в глубь страны. Нас бросают на фронт. Ты у нас одна девушка, и контужена. Беги!»

Так она оказалась в Чкалове. Пошла к военному коменданту. Тот сказал, что ему переводчики не нужны, отправил её в палатку на привокзальной площади. Предложил пожить, пока не найдёт себе жильё. Это был ноябрь сорок первого года.

Разместившись в палатке, бабушка пошла на вокзал за водой. В это время на станцию пришёл санитарный поезд из Украины. На этом поезде привезли и моего деда, у которого началась газовая гангрена. Хотели ногу ампутировать, но он отказался. Пришёл старик-профессор, сделал лампасные разрезы, вставил турунды, наложил лубки и дал костыли. К утру температура начала спадать. Раненых с того поезда расположили на втором этаже вокзала, где развернули эвакогоспиталь. С дедом был и его институтский товарищ. Он тоже пошёл за водой. Увидев бабушку, обрадовался и привёл её к деду.

 Когда они встретились, дед отбросил костыли и шагнул на больную ногу. Стал падать. Бабушка попыталась его удержать, и они вместе упали под лестницу. Больше они уже не теряли друг друга.

Поселились в частном домике на другом берегу Урала. Бабушка работала в госпитале сестрой-хозяйкой, а дед был в команде выздоравливающих. Потом его снова направили на фронт, где он был ранен во второй раз, и его демобилизовали. Это был конец сорок второго года.

Тогда появился приказ Сталина вернуть оставшихся студентов в институты доучиваться. Дед получил предписание ехать в Магнитогорск и продолжать учёбу. Он устроился, вернулся в город Чкалов, забрал бабушку и привёз её в Магнитогорск. Тринадцатого февраля тысяча девятьсот сорок третьего года они расписались. Так как жили в общежитии института, их пригласила к себе бабушкина подружка. Ведь не отметить это событие они не могли. Пошли на рынок, купили бутылку кукурузного самогона, заткнутого початком, и два стакана манной крупы на деньги, вырученные за бабушкину довоенную юбку. Но по дороге в трамвае у деда украли этот самогон.

Бабушка была в сапогах, но по случаю свадьбы надела тонкие фильдеперсовые чулочки. А на дворе – лютый февраль. Она сильно мёрзла, и по дороге они забегали в какие-то подъезды, дед вставал на колени и своим дыханием согревал её коленки.

У мужа подруги был спирт. А из манной крупы они пожарили оладушки.

Первую брачную ночь провели на полу кухни. Им дали матрас, а укрывались бабушкиной шинелью и бушлатом деда.

Вот такие были раньше свадьбы. С манкой и самогоном...

Яков Григорьевич замолчал. Вера Михайловна, желая как-то изменить тему, спросила его:

– А вы-то почему до сих пор один? Или вас устраивает жизнь холостяка?

Эльдар взглянул на Софию, которая тоже смотрела на него, ожидая ответа.

– Не устраивает, – ответил он. – Искал свою любовь. Да и мама у меня – инвалид. Всё не до того было.

– Так и не нашли?

– Кажется, нашёл. Только она ещё этого не знает. – Помолчав, добавил. – По-английски это бы звучало примерно так: Sofia, I have the desire to want you. If you refuse me, I just do not know what I want to do with them. I just commit suicide or to, or impose itself in your hands!

Вера Михайловна оценила его юмор, заметив, что по-русски при дословном переводе это звучит примерно так: «София, я имею желание хотеть тебя. Если ты мне откажешь, я просто не знаю, что я буду хотеть делать с собой. Я просто или покончу в себя, или наложу себе в руки!»

София покраснела, опустив голову, ждала, что скажет отец. Но он молчал. Тогда она, глядя на Эльдара, тихо проговорила:

– Всё это уж очень неожиданно. Мы друг друга не знаем. Пусть пройдёт немного времени. Не буду скрывать: вы мне тоже нравитесь.

Прошло три месяца. Эльдар стал частым гостем в доме Лейзеров. Вместе с Софией проводил все свободные вечера. Познакомил с ней маму.

И вот однажды он пригласил Софию с родителями к себе. Когда сели ужинать, Эльдар поставил на стол бутылку самогона и кулёк с манкой со словами:

– Здесь манки ровно два стакана.

Потом, достал и надел колечко на палец Софии.