Лаврова Елена. Цветаева Знаешь царя, так псаря не

ЦВЕТАЕВА: "ЗНАЕШЬ ЦАРЯ, ТАК ПСАРЯ ; НЕ ЖАЛУЙ":
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ПИСЬМАМ С.°ЭФРОНА

«…Цветаева … поэт, писатель и вообще «гений». Какой с неё спрос. Но почему же не нашлось вокруг людей, которые бы объяснили, что Эфрон ; это полукровка, ублюдок, что с такими субъектами лучше вообще не связываться».
Дмитрий Галковский

«А нужно так было. Вот Сергей Яковлевич встал встречаться с Цветаевой. Возвращается из гостей вечером, вдруг на углу ; что это? ; четверо в жёлтых косоворотках стоят: «Ты Эфрон?» ; Я».  ; Ну, получай, раз Эфрон». Били долго, молча, рубахи взмокли от пота. Остановились, тяжело дыша, передохнули. И снова; ногами, ногами. ; «Ребята, за что?» ; А за то, что Эфрон».
Конечно, грубо, очень грубо. Но ведь любовь, тоже, в конце концов, довольно грубая вещь. … Конечно, Цветаева бы сначала поплакала, возмутилась, как Наташа Ростова, у которой её «Анатоля» отняли. А потом бы успокоилась, и всё было бы хорошо».
Дмитрий Галковский

Нехорошо бить человека ногами. Тем более, бить за фамилию.
Я понимаю, что Галковский хотел бы решить проблему радикально: побить полукровку Эфрона за покушение жениться на Марине Цветаевой.
Нет, нехорошо бить человека ногами за то, что он полукровка и за покушение жениться. К тому же, поздно, батенька! Поздно!
Не знаю, чем отличается полукровка от чистопородной человеческой особи. На мой взгляд, ничем особенным и не отличается, если эта особь имеет вполне определённый и установившийся взгляд на свою национальность. Имеет, так сказать, национальное самосознание. Эфрон, невзирая на свою еврейскую фамилию, считал себя русским, что подтверждала и Марина Ивановна в письме П.П. Сувчинскому и Л.П. Карсавину. Эти два уважаемых человека, публично и письменно назвавших Сергея Эфрона евреем. Цветаева возмущенно спрашивает: «Если сына русской матери и православных родителей, рождённого в православии, звать евреем – 1) то чего же стоят и русская мать и православие? – 2) то как же мы назовём сына еврейских родителей, рожденного в еврействе – тоже евреем?
Делая Сергея Яковлевича евреем, вы оба должны сделать Сувчинского – поляком, Ходасевича – поляком, Блока – немцем (Магдебург), Бальмонта – шотландцем, и.т. д.
Вы последовали здесь букве, буквам, слагающим фамилию Эфрон – и последовали чисто-полемически, т.е. НЕЧИСТО   ибо смеюсь при мысли, что вы всерьёз – хотя бы на одну минуту – могли счесть Сергея Яковлевича за еврея. <…> Делая Сергея Яковлевича евреем, вы 1) вычёркиваете мать 2) вычёркиваете рождённость в православии 3) язык, культуру, среду 4) самосознание человека и 5) ВСЕГО ЧЕЛОВЕКА».
Нет, дело не в национальности и не в фамилии супруга Марины Ивановны. И, если с точки зрения Д. Галковского Эфрона следовало бы побить, то за его личные качества. То есть, за личные качества невысокого уровня.
Вот в чём Галковский прав: что возьмёшь с гениального поэта, падкого на красоту! Действительно, какой с поэта спрос! Тем более, с влюблённого поэта! Ей объясняли, что Эфрон ей не партия. Объясняли, что ему только семнадцать лет; что он ещё мальчик; что он – избалованный матерью и сёстрами мальчик; что он мальчик, не кончивший гимназии. Мальчик, ну совершенно не годившийся в мужья. Объясняли все: Волошин, его матушка, сёстры Эфрона, и, наверное, другие люди, близко знавшие Цветаеву в 1911 году. 
Да только кого она слушала!
Она слушала только своё сердце!
Всё остальное для неё не имело значения.
Никого она не слушала!
Она была влюблена в Эфрона!
И вот чего я не знаю: был ли так же пылко влюблён Эфрон в Цветаеву? То, что он женился на ней, ещё ничего не доказывает. У меня есть подозрение, что он просто уступил пылкой барышне, столь откровенно восхищавшейся его красотой. Возможно, ему было лестно. Не исключаю, что барышня ему очень нравилась. К тому же барышня была из очень хорошей – профессорской!   семьи. И, сверх того, барышня писала отличные стихотворения, то есть была талантлива. Сложим всё это вместе. Исследуя письма Эфрона, я не нашла в них ни одной фразы, свидетельствующей о его страсти. Он уступил пылкой барышне – поэту, а отчего бы ему было не уступить? Ведь барышня завоёвывала его так решительно.
Я не разделяю мыслей Галковского насчёт «полукровки», «ублюдка» и битья ногами. Но Галковский прав по существу. Если бы на пути молодой Цветаевой не встретился Сергей Эфрон, её судьба сложилась бы совершенно иначе, и, возможно, была бы не так трагична.
Независимо от Д.°Галковского, примерно в то же время, что и он, я изложила эти мысли о судьбе Цветаевой в своей монографии «Марина Цветаева: человек поэт   мыслитель» (Донецк, 2001). Я не предлагала бить Эфрона ногами. Д.°Галковский   мужчина, отсюда и его радикализм и экстремизм. В главе «Мифопоэтическая модель брака» я писала, что С.°Эфрон своим безответственным поведением погубил великого русского поэта. Разумеется, не он один приложил руку к её безвременной гибели. Но он был   главным, основным губителем Цветаевой.
Наши оппоненты, рисующие образ мужа Цветаевой исключительно голубыми, розовыми и белыми красками, находящие оправдание любым его поступкам, считающие, что своей смертью в застенках учреждения, на которое он долгие годы преданно работал, должны считаться с тем, что наше с Д.°Галковским мнение об Эфроне имеет место быть. Больше того, я уверена, что с течением времени только оно и будет признано  единственно правильным.
Меня мало трогает постыдная и презренная гибель Эфрона. Он получил то, что заслужил. Он получил от тех, кому служил. Мог служить Царю, а послужил псарю. Мог сохранить достоинство и благородство. Но не сохранил. Но, по-видимому, благородства в нём и в зачатке не было. Он пожелал сравняться с псарями. Они были ему ближе. И он стал одним из них. Он мог умереть, как Белый Офицер. Он умер, загрызенный другими псарями, заманившими его в западню. Эти советские псари не простили ему – ничего. Ни дореволюционного прошлого, от которого он отрёкся, а может быть, и послереволюционного прошлого. Всё закономерно и правильно. Всё справедливо.
Личная судьба Эфрона совпадает с личными судьбами многих безвестных эмигрантов, пожелавших приехать в СССР. Мы никогда не узнали бы об Эфроне, его имя кануло бы навсегда в Лету, не будь он мужем Цветаевой. Это она дала его имени сомнительную известность, а сам он, как пишет А.°Бросса, получил сомнительную и позорную славу Герострата. Но А.°Бросса неправ. Герострат погубил храм. Эфрон погубил человека, свою жену, и, скорее всего, не только её. Поэтому известность Эфрона позорнее известности Герострата.
Среди любых наций есть люди, составляющие её славу, и её позор. Эфрон   позор русского народа. Его мать тоже отреклась. Она отреклась от своего сословия, своей культуры, своих родителей, своей семьи и напрасно Цветаева упорно подчёркивает её высокое дворянское происхождение. Ничего от него не осталось. Мать Эфрона его утратила, став народоволкой-революционеркой.
В сочинении «Путь духовного обновления» И.°Ильин писал: «В жизни и культуре всякого народа есть Божие и есть земное. Божие надо и можно любить у всех народов, <…>; но любить земное у других народов не обязательно». Лучше и не скажешь! Так вот я люблю Божие у всех народов, но я не обязана любить земное у них. Я, русская, земное и у русских не люблю, а иногда и терпеть не могу, а иногда и ненавижу.
В Эфроне было слишком много земного и слишком мало, если было вообще, Божьего. Больше скажу, к концу его жизни в нём, по моему мнению, возобладало умение приспосабливаться и тяга к тем, кто сильнее, кто у власти. Это замечали его знакомые по эмиграции.
Проследим путь Эфрона по самым верным свидетельствам   его собственным письмам и по дневникам его жены. Проследим эволюцию души Эфрона. Это самый плодотворный, на мой взгляд, путь, когда индивидуальность наиболее полно раскрывается, особенно в письмах, адресованных любимым людям.
Кто есть любимые люди Эфрона? Прежде всего, его родные старшие сёстры: Вера Яковлевна и Елизавета Яковлевна. Особенно Эфрон был привязан к Елизавете Яковлевне. Писем к жене   немного, по сравнению к любимой сестре. В письмах к жене нет признаний в любви. Письма к сестре полны любовными излияниями.
Посмотрим для начала на фотографию Эфрона 1912 года и на его портрет, созданный художницей М.°Нахман в 1913 году. И.°Ильин говорит: «…человек обычно и не подозревает того, что его телесная внешность точно выражает и верно передаёт его душу во всём её бессознательном и сознательном составе. В действительности человек устроен так, что его тело (глаза, лицо, выражение лица, жестикуляция, смех, голос, интонация и все внешние поступки) не только укрывают его душу, но и обнаруживает её, и притом как бы с точностью хорошего зеркала».
То же говорит и А.°Лосев: «Тело всегда проявление души. <…> По телу мы только и можем судить о личности». Посмотрим, о чём нам говорит внешность Эфрона.
На фотографии 1912 года Сергею Эфрону 18 лет.
Взглянем на Эфрона глазами юной Цветаевой «Красавец. Громадный рост; стройная, хрупкая фигура; руки со старинной гравюры; длинное, узкое, ярко-бледное лицо, на котором горят и сияют огромные глаза   не то зелёные, не то серые, не то синие, и зелёные, и серые, и синие. Крупный изогнутый рот. Лицо единственное и незабвенное под волной тёмных, с тёмно-золотым отливом, пышных, густых волос. Я не сказала о крутом, высоком, ослепительно-белом лбе, в котором сосредоточилась весь ум и всё благородство мира как в глазах   вся грусть. А этот голос – глубокий, мягкий, нежный, этот голос сразу покоряющий всех. А смех его   такой светлый. Детский, неотразимый! А эти ослепительные зубы меж полосок изогнутых губ. А жесты принца!».
Словесный портрет хорош! Но   увы! – пишет влюблённый поэт, человек заведомо предвзятый. 
Если судить по словесному портрету Цветаевой, то красивее человека в мире трудно сыскать. Но вот цвет глаз смущает. Не то, не то, не то. И, и, и! А глаза, как известно, и есть зеркало души. Так какая на самом деле это душа? Прекрасная, как лицо и тело? Или в ней есть какие-то потенциальные возможности зла?
Взглянем на портрет Эфрона, написанный художницей. На портрете М.°Нахман изображён не мальчик, но муж. Лицо прелестным не назовёшь. От сурово сведённых бровей, от складки на лбу веет решимостью, но на что эта решимость направлена, нам не ведомо. Взгляд на чём-то сосредоточен и устремлён вниз. Под такой взгляд лучше не попадать. Кстати, на множестве фотографий Эфрона, взгляд его устремлён вбок или вниз. Редко он смотрит прямо в объектив. Он словно уклоняется смотреть прямо в глаза фотографу (или портретисту).
На портрете М.°Нахман мы видим некоторую дисгармонию лица, которая не видна на фотографии   выдающуюся вперёд, тяжёлую нижнюю челюсть. Физиономисты говорят, что такая челюсть обычно принадлежит людям с самомнением, т.е. с завышенной самооценкой.
Снова посмотрим на внешность Эфрона глазами поэта Цветаевой. Теперь это будет не проза, а стихи:
Есть такие голоса
Что смолкаешь, им не вторя,
Что предвидишь чудеса.
Есть огромные глаза
Цвета моря.

Вот он встал перед тобой:
Посмотри на лоб и брови
И сравни его с собой!
То усталость голубой
Ветхой крови.

Торжествует синева
Каждой благородной веной.
Жест царевича и льва
Повторяют кружева
Белой пеной.

Вашего полка    драгун,
Декабристы и версальцы!
И не знаешь – так он юн! –
Кисти, шпаги или струн
Просят пальцы.
Стихотворение написано в 1913 году.
Лоб, брови, глаза, цвет глаз, вены, жест, пальцы. Всё   внешнее. Всё   только внешность. Послушаем Цветаеву 1929 года: «Всё об улыбке, походке, очах, плечах, даже ушах ; никто о речах. Ибо вся в улыбках, очах, плечах, ушах. Так и останется невинная, бессловесная ; Елена ; кукла, орудие судьбы». Это Цветаева пишет о супруге А.°Пушкина. Больше о Н.°Гончаровой, с её точки зрения, нечего сказать. Так ведь и об Эфроне в 1913 году больше нечего сказать. Он тоже красивая бессловесная кукла, орудие судьбы. Правда, в отличие от Н.°Гончаровой и, скорей всего, под влиянием своей жены, он попытается что-то сказать. Что из этого выйдет, посмотрим ниже.
Влюблённая Цветаева пытается этого ничем, кроме красоты не примечательного юношу, героизировать. Желая польстить юному мужу, Цветаева видит в нём драгуна-декабриста. Героизируя и романтизируя декабристов, возможно, она не знала об их программах преобразования России, основанных на насилии и терроризме, за что их главари и были повешены по заслугам.
И тут же почти без переходов: «кисти, шпаги или струн просят пальцы». Может, художник? Может, музыкант? М. Цветаевой хочется, чтобы этот недоучившийся гимназист кем-то стал. Она как бы рисует план его жизни, его судьбы, его личности. По цветаевским планам красоте юноши должны соответствовать романтический порыв, героизм, творческий потенциал. Пальцы чего-то просят, но в пальцах пока ничего нет. Шпага, кисть или струна этих рук не просят. В этих руках им делать нечего.
Нечаянно – и не случайно! – М. Цветаева живописует одним цветом и пену кружев, и пену брызг морских, и самого юношу – белым, как она сама потом скажет про белый цвет – не-цвет. Только внешность! Нечего пока сказать поэту о характере и внутреннем мире этого юноши. Красота – пустая форма, скажет позже Марина Ивановна. И эти глаза цвета моря. Каков цвет моря? Синий?   Да. Зелёный?   Да, бывает и зелёным. Серый?   Да, море бывает и серого цвета. А ещё оно бывает: голубым, лазурным, чёрным, изумрудным, и.т.°д. Другими словами, цвет моря   изменчив. Этим, пожалуй, всё сказано.
Нечаянно и беспощадно Цветаева выражает некоторые черты внутренней сущности своего возлюбленного:
Как водоросли Ваши члены,
Как ветви мальмэзонских ив,
Так Вы лежали в брызгах пены,
Рассеянно остановив,
На светло-золотистых дынях
Аквамарин и хризопраз
Сине-зелёных, серо-синих
Всегда полузакрытых глаз.
Перед нами полусонное, бездействующее, слабое, гибкое (чересчур гибкое!) существо, как растение, колеблемое всеми ветрами и водами. Очень податливое на внешние воздействия существо, не имеющее своей воли. Недаром юноша сравнивается с растением. И сравнение с ветвями мальмэзонских ив здесь не случайно. В Мальмэзон удалилась Жозефина, отвергнутая жена Наполеона. М. Цветаева в шестнадцать лет была в Париже и, несомненно, Мальмэзон посетила. Ивы мальмэзонские видела. Впрочем, ветви любой ивы гибки.
Вокруг юноши кипит жизнь. Всё движется, играет, сверкает, играет и летит, а он   лежит, не двигаясь:
Летели солнечные стрелы
И волны – бешеные львы.
Так Вы лежали – слишком белый
От нестерпимой синевы.
В юноше   неподвижность покоя, полусон, неопределённость, лень, изменчивость. Цвет глаз меняется в зависимости от цвета того предмета, на который его взгляд устремлён в настоящий момент. Юноша, ещё ничего не сделав, уже устал. Поза – лежащего человека – для него естественна и органична, хотя для юношества всё-таки естественней   движение и порыв. Есть у Цветаевой оправдание этой усталости, которую так и хочется назвать природной ленью – ветхость крови. Это поэтическое объяснение. Но, в общем-то, это не оправдание. У какого человека кровь   новая? У всех людей кровь – ветхая, унаследованная от миллионов предков. Юноша   красивая лежащая статуя, пустая форма   Галатея в мужском облике. Цветаева-Пигмалион продолжает живописать:
Под крыльями раскинутых бровей
Две бездны.
Бездна – глубина пустоты. Страшной пустоты. Притягивающей пустоты. Интуитивно М. Цветаева пытается её заполнить:
В его лице я рыцарству верна.
И нечаянная (снова!) оговорка   «в его лице»   потому что кроме красивого лица пока ещё ничего примечательного и значительного в юноше нет. И неизвестно   будет ли. Цветаева пытается пророчествовать:
Такие в роковые времена
Слагают стансы
И идут на плаху.
Цветаевой мерещится в Эфроне не только драгун и декабрист, но и новый Андре Шенье, французский поэт, взошедший на эшафот. Всё это поэтические мечты, романтические и безудержные. Стансов Эфрон не сложит. Он не поэт. Только одно цветаевское пророчество сбылось   о плахе. А роковые времена не за горами.
Посмотрим внимательно на родителей Эфрона. Взглянуть на них можно с разных точек зрения. Например, есть угол зрения дочери Цветаевой и Эфрона Ариадны Эфрон. Вполне естественно, что это точка зрения, во-первых, близкой родственницы, во-вторых, человека, согласного с советской идеологией (или вынужденного быть с ней согласной). Отсюда героизация и романтизация деятельности и жизни бабушки и дедушки   четы Эфронов. Принимая во внимание эти два обстоятельства, нельзя не согласиться, что этот угол зрения чрезвычайно узок и субъективен, т. е. лжив. Он лжив не с бытовой, а с философской точки зрения. Что называет ложью В.°Соловьёв: «Ложью называем  мы такую мысль, которая берёт исключительно одну какую-нибудь из частных сторон бытия и во имя её отрицает все прочие». Будучи дочерью Цветаевой и Эфрона, А.°Эфрон считала, что её точка зрения на родителей и на события их жизни   единственно правильная. Так она заявила В.°Лосской, пожелавшей заняться исследованием жизни и творчества Цветаевой: «Только я понимаю и знаю её [т.е. Цветаеву] до конца. Я её первый и единственный, верный и вдумчивый читатель». Подход А.°Эфрон к жизни и творчеству своей матери, безусловно, лжив, поскольку она отрицает все прочие подходы и точки зрения,
Итак, что нам известно о родителях и предках Эфрона.
Мать Эфрона, урождённая Дурново, покончила с собою в Париже в 1910 году. Корреспондент «Юманите» писал об этой трагедии: «Четыре года тому назад русские подданные г-н и г-жа Эфрон поселились в Париже, улица Люнен, № 3. Г-н Эфрон, поражённый тяжёлой болезнью, вскоре умер. Г-жа Эфрон осталась одна, с двумя детьми, Петром и Константином, младший – воспитанник лицея Монтень. Третьего дня мальчик был очень расстроен, потому что  был наказан своими учителями. Что случилось с той минуты, как Костя, которому всего 14 лет, вернулся домой? Квартира была заперта, соседям показалось, что слышны стоны и хрипенье, потребовали агентов полиции, которые взломали двери. Костя Эфрон, уже мёртвый, был найден повесившимся в ватер-клозете, привязанный кожаным кушаком к водяной трубе, удушенье последовало, вероятно, очень быстро. Рядом, в столовой, нашли, также мёртвую, г-жу Эфрон; она повесилась на крюке, с помощью тонкой верёвки, три раза обмотанной вокруг её шеи. Всякая гипотеза убийства казалась устранённой. Г-жа Эфрон была, впрочем, предназначена трагической судьбе. Дочь бывшего Московского Губернатора, племянница бывшего Министра Внутренних дел г-на Дурново, она во время оно примкнула к революционному движению. Несколько раз была арестована, смерть видела вблизи, большая часть её жизни прошла в тюрьме и изгнании». В этом газетном сообщении есть замечательная фраза: «Г-жа Эфрон была, впрочем, предназначена трагической судьбе». Действительно, какой ещё судьбы можно было ждать от девушки из очень приличной семьи, примкнувшей к революционерам, т.е. государственным преступникам?!
Кем была Елизавета Петровна Эфрон? Ариадна Сергеевна в своих воспоминаниях пишет следующее: «Мать его, Елизавета Петровна Дурново (1855 – 1910), из старинного дворянского рода, дочь рано вышедшего в отставку гвардейского офицера, адъютанта Николая I». Однако в последующих воспоминаниях адъютант Государя превращается всего только в казначея полка. Следовательно, в первом варианте мы имеем дело с семейной легендой. Второй вариант   реальность.
Дурново   нетитулованная русская дворянская фамилия. Среди Дурново были политические и общественные деятели, но Пётр Аполлонович, отец Елизаветы Петровны, среди них не числится. В личных фондах ЦИАМ указывается, что П.А. Дурново был помещиком. Как повествует А.°Эфрон, Пётр Аполлонович служил в полку, где заведовал полковой кассой, то есть был казначеем. Была назначена ревизия кассы, оказавшейся пустой. А.°Эфрон  говорит, что из кассы брали офицеры в долг под расписку. Прямо скажем, что это тёмная история. Пётр Аполлонович, узнав о предстоящей ревизии, кинулся в Москву, чтобы через сваху жениться на богатой купчихе. Чего он испугался, если у него на руках были расписки офицеров, бравших в долг из кассы? Дело происходило, по всей вероятности в начале пятидесятых. До начала 70-х отсутствовало общее руководство капиталами в армии, не были одинаковыми правила управления этими капиталами. Чаще всего принимал решения о выдаче сумм офицерам командир части, а казначей отпускал деньги. Только в январе 1973 года Военное министерство приняло решение о единых правилах выдачи ссуд из полковых касс, но к этому времени Пётр Аполлонович в армии уже не служил. Так вот, распоряжался выдачей денег офицеру   командир части. Казначей   только исполнитель воли командира части. Следовательно, командир части и должен был отвечать за отсутствие денег в полковой кассе. Как случилось, что отвечать должен был казначей? И почему он так поспешно бросился жениться на богатой купчихе, чтобы положить требуемую сумму в кассу полка? Ведь не мог Пётр Аполлонович не понимать, что после женитьбы на купчихе, ему, дворянину, из армии придётся уйти? А может быть, причиной его отставки была не только женитьбы на купчихе, а вся эта подозрительная история с пустой кассой? И почему он не бросился взыскивать с офицеров деньги по распискам, а избрал «жертвенный» путь? Уж не потому ли, что чувствовал свою вину? Да, именно это я и хочу сказать: уж не запускал ли он сам руку в полковую кассу, не оставляя расписок? Этот вариант мы не можем исключить.
Итак, женившись на купчихе Елизавете Никаноровне Посылиной, и выйдя в отставку, Пётр Аполлонович и его супруга родили в 1855 году дочь Елизавету Петровну Дурново. Благодаря жене, Пётр Аполлонович стал богат. Был куплен дом в Гагаринском переулке. А вот теперь мы прокомментируем весьма любопытный пассаж из рассказа А.С.°Эфрон: «Образ жизни был светский, они вращались в высшем обществе. <…>. Елизавета Петровна видела контраст между богатым домом и нищенствующей дворней. Она всё время проводила с прислугой и вникала в их трудовую жизнь. Отсюда её неудовлетворённость правящим меньшинством и голодающим большинством». Если в богатом доме, у богатых светских людей нищенствовала и голодала дворня, то это говорит только об одном, что хозяева этой дворни были жадными, скупыми и бессердечными людьми. У хорошего хозяина слуги не нищенствуют и не голодают. Или А.°Эфрон сгустила краски намеренно? Думаю, что да, в угоду советским властям. В сущности, это отрывок из советской хрестоматии по истории. Стиль тот же.
То, что девочка проводила время в обществе дворни, «вникая в их трудовую жизнь»,  говорит о её плохом воспитании и недосмотре со стороны родителей. Им, конечно, нужно было бы интересоваться, с кем их дочь проводит время. Не вполне понятно, как именно она вникала в трудовую жизнь дворни? То ли полы и посуду помогала мыть? То ли дворнику помогала подметать двор? То ли на конюшне помогала конюху чистить лошадей?
Итак, барышня Елизавета Петровна с согласия своей матушки начала посещать какие-то лекции, сошлась со студентами с оппозиционными настроениями, узнала о подпольных организациях, и стала народоволкой-революционеркой. Что это были за лекции? О чём лекции? В каком учреждении? Кто их читал? Всё это как-то глухо сказано, слишком неопределённо. Зачем ей нужны были лекции? Эта неопределённость говорит о том, что не за знаниями пришла Елизавета Петровна, а за общением с молодёжью, за тусовкой, как сказали бы нынче.
На одной из революционных сходок Елизавета Петровна познакомилась с Яковом Константиновичем Эфроном. В выписке из копии метрической книги, свидетельствующей о рождении и крещении С.Я. Эфрона, в графе сведений о родителях значится: «Московской губернии, Подольской 2-й гильдии купец Яков Константинович Эфрон, реформаторского исповедания, и законная жена Елизавета Петровна, православного вероисповедания». Так что, называя Я.К. Эфрона православным, Марина Ивановна ошибалась. Он был протестантом. Елизавета Петровна потеряла право называться дворянкой, когда она вышла замуж за купца Якова Константиновича Эфрона. Бывшая дворянка Е.П.°Дурново стала, таким образом, купчихой 2-й гильдии Е.П.°Эфрон, как до замужества была её мать. Но мать после замужества стала дворянкой, так что дочь совершила нисходящее движение, усугубленное мезальянсом. Чего только не сделаешь ради любви! Так что формально С.Я.°Эфрон записан был в сословие купцов.
Я.К. Эфрон и Е.П. Дурново состояли членами народовольческой организации «Земля и Воля», в 1879 г. примкнули к группе «Черный передел». Название устрашающее, но дело касается передела земли в пользу крестьян. В «Народной воле» собрались сторонники индивидуального террора. В «Чёрном переделе» сторонники пропагандистской работы. А.Я. Эфрон пишет, что её дед со стороны отца был слушателем Московского технического Училища. Так оно называлось с 1868 по 1918 год. Вероятно, она хотела сказать   Императорское высшее техническое училище, но из-за советской цензуры решила назвать это учебное заведение так, как оно стало именоваться с 1918 по 1930 год. Сегодня это МГТУ.
Я.К. Эфрон был слушателем, но не студентом. Быть слушателем, значит быть на подготовительном отделении. Стал ли он студентом? Учился ли положенное количество лет? Получил ли Яков Эфрон диплом этого училища – неизвестно. Скорей всего, нет. Создав семью, он вынужден был работать, тем более, что семья неудержимо росла. Здесь уж не до учения. Как пишет А. Эфрон, «Состоявший под гласным надзором полиции, Яков Константинович имел право на должность страхового агента   не более». В.°Лосской она рассказала: «Денег не было, жилось трудно, родители не помогали, а на работу Яков Константинович никак не мог поступить из-за своих убеждений. Он работал каким-то страховым агентом, детей было много, а Елизавета Петровна, мать многодетного семейства, продолжала свою революционную деятельность. Муж её, поглощённый денежными заботами, как-то от всего этого отошёл». Не вполне внятно сказано начёт убеждений и работы. То ли из-за убеждений Я.°Эфрон не хотел найти приличную работу, то ли ему приличную работу не давали из-за его убеждений.
Напрасно мы будем задаваться вопросом: почему русские девочки, иногда даже воспитанницы Института благородных девиц уходили из домов своих обеспеченных и знатных родителей в революционную деятельность? Кто знает   почему?! Что гнало их? Жажда приключений? Любовь к народу, который они считали обездоленным? Жажда власти? Разбуженная совесть? Жажда самопожертвования? У каждой девочки были, вероятно, свои мотивы. Какие мотивы были у Елизаветы Петровны? Этого мы не знаем, и, по всей вероятности, никогда не узнаем, но они были весьма серьёзными, если она вовлекала в революционную деятельность своих подрастающих детей. Впрочем, можно и предположить. Кровь, сказал бы М.°Булгаков устами Воланда. Кровь купцов   выходцев из народа.
Что они, эти народовольцы хотели? За что боролись?
Члены партии «Народная воля» хотели гражданских свобод, перехода земли к народу, самостоятельности крестьян, и замены регулярной армии территориальными формированиями. Народовольцы убили Александра II. И не только его.
Главным направлением членов партии «Чёрный передел» была пропаганда среди рабочих. Но, в общих чертах, и те, и другие хотели устроить социалистическую революцию путём восстания крестьян. Вся земля должна была отойти крестьянам. Хотя партия «Чёрного передела» и отвергала терроризм, как метод воздействия на общественное сознание, но время от времени грешила убийствами. А.Я. Эфрон пишет, что её дедушка Я.К. Эфрон 26 февраля 1979 года убил провокатора Рейнштейна, проникшего в московскую организацию «Чёрного передела». Якову Эфрону в это время было 25 лет. Провокатор был убит по решению Революционного комитета. Ну, это примерно так выглядит, как если бы сегодня офицеру милиции поручили бы внедриться в антиправительственную тайную организацию, имеющую целью устранить президента страны и захватить власть, а его члены этой организации вычислили, приговорили и убили. И гордились бы, что грохнули «мента» на особом задании.
А.С. Эфрон пишет об убийце-дедушке с гордостью: «Яков Константинович и Елизавета Петровна выполняли все, самые опасные и самые по-человечески трудные задания, которые поручала им организация». Пренебрежительное отношение революционеров к чужой жизни это вообще-то отдельная тема. Хотя вообще-то именно здесь всё ясно. Есть идеологическая подкладка. Идеология всё объясняет и разрешает убить. У Раскольникова, как мы помним, тоже была идеология.
Не ясно другое   наше отношение к тем, кто считает возможным и необходимым убить. Что удивительного в том, что А.°Эфрон гордится убийцей-дедушкой и террористкой бабушкой! Во внучку тоже вложена (отцом!) идеологическая программа: тот, кто мешает нам в нашей деятельности, тот, кто нам идеологический враг   может и должен быть убит членами организации. Что же удивляться лёгкости, с которой революционеры и террористы уничтожают человеческую жизнь! Мы   не революционеры и не террористы   эту лёгкость инспирируем. Как?
24 января 1878 года Вера Засулич стреляла из пистолета и тяжело ранила градоначальника Ф.Ф.°Трепова. Причиной покушения явился приказ Трепова выпороть находящегося в заключении революционера, не пожелавшего снять в присутствии градоначальника головной убор.
Каково соотношение наказаний?!
Ты не снял в моём присутствии головной убор   тебя за это выпороть!   Логика начальника.
Ты приказал выпороть (не сам выпорол!)   тебя за это убить!   Логика революционерки. Логика потенциальной преступницы – реализовавшей себя в поступке.
Выпороть   не равняется   убить!
Трепову, конечно, не хватило чувства юмора. Революционер не снял шапку, когда Трепов вошел в камеру. У Трепова было немало средств для того, чтобы принудить революционера шапку   снять. Можно было бы обойтись и без порки. Хотя хорошая порка, я думаю, революционеру вовсе не повредила.
Вере Засулич тоже не хватило чувства юмора. Ах, ах, ах, нашего выпороли! Убить за это! Убить! Может, Вере Засулич привиделась картинка: она сидит в камере, входит Трепов, революционерке велят сказать «Здравствуйте!», а она органически здравствовать градоначальнику не желает и молчит. «Выпороть революционерку!»   велит Трепов.
Что бы ей там ни привиделось, она берёт револьвер, идёт и стреляет. А дальше начинается бесовщина.
31 марта 1878 года состоялся суд. В зале суда   более, чем приличная публика. Не революционеры, отнюдь нет! Дамы из высшего общества в великолепных туалетах, министры, аристократы. На такой «спектакль» в суде ходили, как в театр. Билеты на «спектакль» стоили баснословных денег. Что публика ждала от «спектакля»? А что ждут в театре?   Катарсиса!
Получили катарсис! Присяжные поверенные вынесли оправдательный приговор. Что тут началось! Господа в сюртуках и цилиндрах, дамы в длинных платьях и великолепных шляпах полезли через перила на скамью подсудимых   пожать руку человека, покусившегося на одного из их среды.  Овации! Крики «Браво!». Веру Засулич вынесли из зала суд на руках.
Натуральная бесовщина!
Интересно, вспоминали ли этот эпизод из их жизни через тридцать лет те самые, но уже изрядно постаревшие  господа и дамы, находясь в эмиграции?
А революционеры, разумеется, опыт Веры Засулич намотали на ус. Что там   градоначальник! Бери выше! В 1879 году появляется «Народная воля». Важнейшей целью народовольцев было убийство Царя. 1 марта 1881 года Александра II убили. Между покушением Веры Засулич и этим убийством протекло три года. Вот когда спохватились! Все участники убийства Государя: Желябов, Перовская, Михайлов, Кибальчич, Рысаков были приговорены к повешению. Одной заговорщице казнь отсрочили. Она ждала ребёнка. Казнь не состоялась, поскольку несколько месяцев спустя эта террористка умерла при родах в тюремной больнице. Звали террористку Геся Гельфман. И куда же Геся, беременная, лезла! Ни себя не щадила, ни будущего ребёнка.
Это психология и логика революционеров-террористов. Ни чужой жизни не жалели, ни своей.
В июле 1880 года народоволка, коллега Софьи Перовской, Елизавета Петровна Дурново была арестована при перевозке из Москвы в Петербург нелегальной литературы и станка для подпольной типографии и заключена в Петропавловскую крепость. Как пишет А. Эфрон: «Арест дочери был страшным ударом для ничего не подозревавшего отца, ударом по его родительским чувствам, и по незыблемым его монархическим убеждениям». Тем не менее, отец взял дочь на поруки. После этого она бежала за границу, где и вышла замуж за Я.К. Эфрона. Ради отдалённого светлого будущего, революционеры готовы были пожертвовать жизнью ближайших поколений. В том числе и жизнью собственных детей. Удивительно то, что любящая революционная пара активно размножалась. Всего эта пара родила девять детей. Выжили шестеро. В 1905 году Елизавета Петровна принимает активное участие в революции. В революционную деятельность супруги вовлекают своих старших детей. На даче в Быково, как пишет А. Эфрон, печатают прокламации, изготовляют взрывчатку, скрывают оружие. Готовились убивать.
Но после 1905 года, когда начались преследования тех, кто выступил на баррикадах, Е. Эфрон пришлось не сладко. Она попала в Бутырки. Ей грозила каторга. Она под залог была вызволена своим супругом. Ожидался суд. Настроение Елизаветы Петровны в это время – хуже некуда. Она измучена обысками, тюрьмой, ожиданием решения своей судьбы, предстоящим судом. Летом 1907 года она пишет г-же Н.Л. Лебуржуа письмо, полное отчаяния и тоски. Г-жа Лебуржуа – московский агент «Комитета помощи административно-ссыльным», основанного в Лондоне. Она занималась рассылкой денег, пожертвованными людьми, сочувствующими народовольцам, и вела переписку со ссыльными. Но в лето 1907 г-жа Лебуржуа не была в Москве, а выехала за границу по каким-то, очевидно, партийным делам.
Елизавета Петровна пишет ей вдогонку письмо, в котором жалуется на то, что в Москве холодно и льёт дождь, что дочери больны. Но главная тема   предстоящий суд: «Я знаю, какой может быть приговор, и не желаю дожидаться суда, так как, кроме грязи и клеветы прокурора, кроме простой болтовни защитника, кроме глупой, нелепой процедуры нечего ждать, нам не дадут говорить, или закроют двери, я не хочу подчиняться и не отдамся им живой. Нет возможности быть свободной, так есть возможность свободно умереть. Дни мои сочтены, разумеется, об этом не должны знать мои семейные. <…> Мрачно, пасмурно, холодно. Нет ещё пяти, а ночь нависла над городом. Часы идут, идут дни и скоро, скоро надо будет покончить с собою. Больше всех мне жаль Котика, он худой, слабый и нуждается больше других в моих заботах. Серёжа не отходит от меня и всё гладит по седым волосам».
Она готовится покончить с собой. Ни Котик, ни Серёжа – не препятствие. Страшные люди   революционеры! Террористические акты народовольцев   первые звенья той цепи событий, которые привели к массовому террору в двадцатые-тридцатые годы. Если без суда и следствия можно приговорить и убить одного безоружного и беззащитного человека, то почему бы не сделать то же самое в отношении миллионов безоружных и беззащитных людей?!
Я.К. Эфрон, поступком которого гордилась семья, дал пример сыну, С.Я. Эфрону, участвовавшему в убийстве Игнатия Рейсса. Причём, если Я.К. Эфрон убивает идейного, так сказать, врага, то С.Я. Эфрон участвует в убийстве   своего, но своего взбунтовавшегося против Сталина. И в обоих случаях отец и сын   бездумно выполняют задание хозяев, не беспокоясь о нравственной стороне вопроса. Перед ними не маячит вопрос: убить или не убить? Им говорят: надо убить! Они идут, и убивают.
Разумеется, оценка поступков людей зависит от идейной и нравственной позиции того, кто эти поступки оценивает. С точки зрения революционера или, так называемого, советского человека, действия Я.К. Эфрона и С.Я. Эфрона есть действия правильные и даже героические   убить идейного врага здесь считается доблестью. Однако стоит взглянуть на эти действия с точки зрения христианской морали, государственных интересов или уголовного кодекса, то картина резко меняется. Получается, что отец и сын   убийцы, достойные повешения.
Подрастающих детей нужно было кормить, одевать, учить. А.Я. Эфрон пишет, что у дедушки страхового агента был небольшой оклад. Е.П. Эфрон, естественно, не служила и заработка не имела. А.Я. Эфрон пишет, что родители Елизаветы Петровны, «…пожилые, немощные, жили отъединённо и о нужде своих близких попросту не догадывались: дочь же о помощи не просила». Но страховым агентом Я.К. Эфрон был в России. Чем он занимался в Париже, чтобы добыть средства к существованию, неизвестно. К тому же он был болен раком. Между тем, С.Я. Эфрон был воспитан, как барчук. Был у Эфронов дом в Мыльниковом переулке, на лето снимали дачу в Быково. У детей была няня. Была, судя по рассказам С.Я. Эфрона, Fraulain, бонна. Мог ли на оклад страхового агента Я.К. Эфрон содержать большую семью, прислугу, обеспечивать жизнь семьи или её отдельных членов за границей? И на какие средства до революции существовали взрослые дети: Анна, Пётр, Вера, Лиля, Сергей? Один источник доходов, впрочем, известен. После смерти Е.Н. Дурново, бабушки, был продан её дом в Гагаринском переулке. Каждому члену семьи досталось по 15 тысяч рублей. Е.П. Эфрон и Я.К. Эфрон получили 30 тысяч. После их смерти деньги были поделены поровну между членами семьи. Деньги были положены в банк. Можно было существовать на проценты. С.Я. Эфрон к моменту женитьбы на М. Цветаевой был человеком состоятельным. Правда, своим состоянием самостоятельно распоряжаться С.Я. Эфрон не может. У него есть опекун. Без его санкции С. Эфрон в финансовых делах   ни шагу.
У Сергея Эфрона было подозрение на туберкулёз. Подозрение это не диагноз. Между подозрением и диагнозом   пропасть. Кстати, Елизавета Петровна, как видно из вышеприведённого письма, слабым ребёнком считала Константина, а не Сергея. Считается, что плохое самочувствие С. Эфрона вызвано сильным стрессом, вызванным смертью брата и матери. Несомненно, что сильный стресс мог повлиять на неокрепшую нервную систему бурно растущего семнадцатилетнего подростка. Старшие сёстры, Вера и Лиля, боятся за его здоровье. Подозрение на туберкулёз даёт им основание продолжать по-матерински нежно и заботливо опекать юношу, а ему, по всей вероятности, нравится быть опекаемым, потому что не видно, что он рвётся к самостоятельности и независимости, что должно быть присуще его возрасту. Он не учится в гимназии, и, похоже, ему нравится бездельничать, чувствовать себя больным, принимать заботу и опеку. Он попросту бьёт баклуши и доволен. Смерть брата и матери, как это ни цинично звучит, есть оправдание его ничегонеделанию и лени.
Весной 1911 года любящие сёстры (ещё до встречи С. Эфрона с М. Цветаевой в Коктебеле) отправляют его в Эсбо – курортный городок близ Гельсингфорса (Финляндия), где, судя по содержанию некоторых строк его письма В.Я. Эфрон, он уже бывал. Он самодовольно пишет сестре, что, увидев его, когда он прибыл, «…прислуга завизжала от удовольствия».
Не странное ли место   Эсбо в Финляндии для человека, у которого подозревают туберкулёз? Впрочем, может быть, врачи знали, что делали. Ошибались же они, когда отправляли мать М. Цветаевой лечиться в тёплую Италию.
Из Эсбо С. Эфрон шлёт письма сёстрам   Вере и Лиле. Два настораживающих момента есть в этих письмах. Вроде бы ничего особенного, но эти два момента отражают кое-какие черты складывающегося внутреннего мира С. Эфрона. Во-первых, ксенофобия и неуважение к чужой вере. С точки зрения юноши, финны, столь радушно и добродушно встретившие его в пансионе – «нехристи», «что-то бормочут на нехристианском наречии», «…я…привёл в восторг всех нехристей». Между тем, он должен знать и, наверное, знает, что финны   христиане «…у них Пасха» и Пасха христианская. Финны   протестанты, отсюда несколько шутливо-пренебрежительное к ним отношение православного С. Эфрона. Между тем, он даже не задумывается, что в его терминологии его отец   тоже «нехристь», ибо он протестантского вероисповедания, как и финны. Найдутся защитники, которые скажут, что Эфрон шутит. Да нет, он не шутит. Его ксенофобия и отсутствие веротерпимости углублялись с годами. Живя во Франции, С. Эфрон не терпит французов, зло отзывается о них, и учит своего маленького сына Георгия их не любить и презирать. Но об этом   позже.
Во-вторых, есть в его письме к В.Я. Эфрон фраза весьма примечательная, ибо честолюбивая: «Дай мне только развиться хорошенько и умственно и физически, я тогда покажу, что Эфроны что-нибудь да значат. Мои мысли направлены только в эту точку». Какой нормальный юноша не честолюбив?! Какой хороший солдат не хочет стать генералом?! Похвальное честолюбие! На что конкретно хочет направить свои честолюбивые мечты Эфрон? Об его интересах мы можем судить по тому, что он читает. Он просит сестру высылать ему в Эсбо петербургскую ежедневную газету «Речь»   центральный орган кадетской партии. Газету редактировал лидер кадетской партии П.Н.°Милюков, чьи книги Эфрон также просит сестру прислать. Итак, судя по чтению, точка приложения сил Эфрона   политика. Запомним это.
Эсбо облегчения как будто не принёс, и принести не мог. Потому что, если бы принёс, то надо было бы задуматься о деле, о возвращении в гимназию, и.т.°п. Пробыв почти месяц в Финляндии, 1 мая Эфрон пишет сестре Вере, что чувствует себя неважно. Теперь его влечёт Крым, на который он возлагает большие надежды. Правда, Эфрон проговаривается в письме, что в Эсбо дрянная погода. Вот и реальная причина, по которой он хочет сменить туманный и дождливый Эсбо на тёплый и солнечный Коктебель.
2 мая Эфрон уже в Москве, где Веру он не застал, ибо она уже в Петербурге.
Чем весной 1911 года занята Цветаева, пока незнакомый ей Эфрон ест, спит и читает Милюкова и «Речь» в Эсбо? С тех пор, как она выпустила свою первую книгу «Вечерний альбом» и сам М.°Волошин пришёл к ней в дом с визитом выразить своё одобрение её первому поэтическому опыту и пригласил к себе в Коктебель, Цветаева ведёт с ним переписку.
В апреле она предпринимает поездку в Крым, но не сразу едет в Коктебель, где её ждёт Волошин. Она едет сначала в Гурзуф. Причина проста: в Гурзуфе был обожаемый Пушкин. Пройти его путем, увидеть то, что видели его глаза, почувствовать то, что, возможно, чувствовал он   вот её цель. Содержание писем Цветаевой: море, встреченные в Гурзуфе люди (пошлые или скучные). Цветаева много, запоем читает. В письмах к Волошину она размышляет о прочитанных книгах, о процессе чтения. Книги рекомендованы Волошиным. Чувствуется, что в её душе идёт сложный процесс окончательного созревания   человека и поэта.
Пути Эфрона и Цветаевой должны вот-вот сойтись в определённой географической точке   Коктебеле.
Почему Эфрон едет именно в Коктебель?
Сёстры Эфрон познакомились с М. Волошиным в Харькове в 1897 году, будучи все в гостях у народовольца Жебунова. В 1908 – 1909 гг. они случайно встретились в Париже. Потом они стали встречаться в Москве. М. Волошин пригласил сестёр в Коктебель. Он едет к сёстрам. Не может ведь Волошин отказать им в просьбе принять юношу в своём доме.
Волошин тоже орудие рока.
Когда М. Цветаева приезжает в Коктебель, Эфроны уже там. На берегу Чёрного моря встречаются семнадцатилетний юноша, почти подросток, и восемнадцатилетняя девушка. Юноша очень хорош собой. Красота юноши моментально завораживает М. Цветаеву. Позже она запишет в дневнике: «Когда я с очень красивым человеком, я сразу перестаю ценить: ум, дарование, душу – вся почва из-под ног уходит! – вся я – ни к чёрту! – всё, кроме красоты! И, естественно, сразу становлюсь – из владетеля золотых приисков – лицом, только обеспеченным, т.е. ничтожеством. Надо, чтобы с тем очень красивым человеком при встрече со мной случалось как раз обратное. Тогда равновесие восстановится. Тогда – Тогда будет любовь».
Но красота, как говорила М. Цветаева, внешнее мерило. К красоте внешней необходима красота внутренняя. Да, но когда она это скажет? Когда станет зрелой и умудрённой жизненным опытом. Впрочем, если, кроме красоты, у человека мало что за душой, для М. Цветаевой это не помеха: «Что я люблю в людях? – Их наружность. Остальное я – большей частью – подгоняла»,   признаётся она в дневнике.
С. Эфрон – не исключение. М. Цветаева, восхищённая его красотой, потеряла голову. О наличии ума, души, дарований не думала. Остальное подогнала, и влюбилась без памяти в созданный ею образ. Поэт всегда падок на красоту. Увы, ценить-то было, кроме красоты, нечего: не было ни большого ума, ни дарований, ни глубокой души. Так, эгоизм и природная леность.
Гордится ли Цветаева, что этот высокий стройный красавец   её друг, а затем молодой муж? Льстит ли это её самолюбию? Несомненно! Цветаева никогда не была красавицей и об этом – знала. В девятнадцатом году она записывает в дневнике: «Бог правильно сделал, не дав мне Красоты. (Нарочно пишу с большой буквы, чтобы не подумали, что я урод!)». Нет, она не красавица, и не урод. Но и не простушка. Лицо Цветаевой больше, чем красиво. Оно одухотворено внутренней работой мысли и внутренним светом.
Что представляет собою этот стройный красавец высоченного роста? А что может представлять собою семнадцатилетний мальчик, избалованный любовью и заботами матери и старших сестёр? Он хорошо воспитан, он говорит по-немецки (Fraulein научила), но в семнадцать лет он ещё не закончил курса гимназии. Он много читает. Чтением его руководила мать, приучая любить хорошую литературу. Но каков его внутренний мир? О чём он мечтает? К чему стремится? Чего хочет? Что любит?
Он окружён ореолом страдания. М. Цветаева узнала трагическую историю его младшего брата и матери и, естественно, в ней просыпается сострадание. Такой красивый! Такой страдающий! Такой хрупкий! Легенда о туберкулёзе Эфрона достигает её слуха. М. Цветаева тоже начинает опекать юношу, энергично оттесняя в сторону его заботливых сестёр. Она потом скажет М. Волошину, что С. Эфрон у неё   вместо сына.
Из Крыма они   уже вместе   возвращаются в Москву. Из Феодосии Цветаева шлёт Волошину и его матери благодарственные письма. В письме к Волошину чётко определено его место в жизни Цветаевой   «приёмный отец»   «приёмная дочь». Судя по письму Цветаевой, Волошин пребывал перед отъездом Цветаевой в сильной тоске. Тоска Волошина так понятна. Возможно, он надеялся на развитие отношений с Цветаевой, такой талантливой, такой многообещающей девушкой. И вот прямо у него из-под носа девушку уводит   кто? Красавец Никто! Первый встречный!
Вывод: не приглашай в свой дом кого попало! Наверное, тысячу раз пожалел, что пригласил.
Кстати, к письмам Цветаевой Эфрон делает коротенькиe и совершенно дурацкие по содержанию приписки. Сёстрам с дороги Эфрон сообщает о себе, по его мнению, насущное: ест и спит, спит и ест. Больше ему сказать нечего.
В Москве они останавливаются в доме в Трёхпрудном переулке, 8   доме И.В. Цветаева, который в то время находился в командировке в Каире.
Здесь летом 1911 года перед С. Эфроном остро встаёт вопрос об окончании курса гимназии. Он давно не учится. По всей вероятности, гимназия была брошена в 1910 году (или раньше?) после смерти брата и матери. Теперь, когда встала перспектива женитьбы, автоматически встала перспектива окончания гимназического курса. Кому принадлежала эта идея? Сам ли С. Эфрон пришёл к этому решению, или его подтолкнула к этому деятельная и энергичная М. Цветаева   не ясно. Во всяком случае, не сёстры, которые позволили ему некоторое время не учиться, не посещать гимназию, ездить то туда, то сюда для отдыха и бить баклуши.
Наверное, всё-таки это была идея М. Цветаевой, которая энергично принялась планировать их совместное будущее. С её точки зрения мужчина должен быть образован, должен делать карьеру, (желательно – военную), должен быть занят, должен иметь вес в обществе. Кстати, взгляды М. Цветаевой на роль мужчины и женщины в семье были из XIX века. Эмансипацией здесь и не пахло. Эмансипация для М. Цветаевой приняла другие формы   курение, творчество и.т. п. Цветаева никогда не покушалась получить высшее образование, зато нет никакого сомнения в том, что она побуждала С. Эфрона к получению оного.
Итак, возник вопрос окончания гимназического курса. Однако, ходить в гимназию и учиться С. Эфрон и не помышляет. Видимо стесняется, что уже вышел возрастом. Принято решение: подготовиться зимой и весной сдать экзамены экстерном. Но, поскольку перерыв в учении большой, многое из гимназического курса подзабыто, С. Эфрон ищет лёгких путей, чтобы, не особо напрягаясь, сдать экзамены и получить аттестат, дающий право на поступление в Университет. Скорее всего, М. Цветаева его в этом решении поддерживает. С. Эфрон пишет сёстрам из Москвы в Коктебель, что у него будет возможность жить в Москве, что ему предлагают держать экстерном при кадетском корпусе. «Так как есть большие связи»   прибавляет юноша. «А при кадетском корпусе настолько легко экзаменуют,  что я могу приготовиться к этой весне. А кроме всего прочего есть связи»,   ещё раз повторит, чтобы сёстры поняли, что раз связи есть, то усилий придётся прилагать меньше   ведь они беспокоятся о его здоровье. Есть в этом письме интересная фраза: «Не буду в письме описывать дома Марины, так как не сумею ничего передать. Расскажу потом при свидании». С. Эфрон живёт в это время в доме в Трёхпрудном переулке, где жила семья Цветаевых. Человек, который надеется стать писателем, признаётся в том, что не может описать дом.
Связи есть не у него, а, видимо, у знакомых М. Цветаевой. Или у И.В. Цветаева, к которому Марина Ивановна хочет обратиться с просьбой о протекции. Конечно, у Ивана Владимировича есть связи. Более того, он может, в случае необходимости, видеть самого Государя по делу строящегося Музея изящных искусств.
12 июля Эфрон уже пишет письмо из Москвы сёстрам, оставшимся в Коктебеле, о своём решении. Видимо, планы на будущее обсуждались путешественниками ещё в поезде, а в Москве – 11 июля – М. Цветаева, надо полагать, развивает бурную деятельность, потому что уже упоминается кадетский корпус, где есть не очень строгие экзаменаторы.
Бурная деятельность Цветаевой продолжается. Вместе с Эфроном она едет на кумыс в Башкирию. Туберкулёз лечат кумысом.
В Коктебель летят отчёты сёстрам об Эфроне: пьёт кумыс, много ест, много сидит. Так и пишет   «много сижу». Занимаются вместе французским.
Интересно, что думают сёстры в это время о Цветаевой? Особенно Елизавета Яковлевна? Уж, наверное, она считает, что рядом с её обожаемым Серёжей должна быть она, а не бойкая, наглая, предприимчивая девица! Правда, она из хорошей семьи. Из очень хорошей семьи. Очень обидно, а сделать ничего нельзя!
Волошину Цветаева пишет иначе. Снова слова благодарности за гостеприимство, за духовное руководство. Такое ощущение от её писем, что она чувствует себя перед Волошиным виноватой. Вероятно, ей уже известно, что Волошин невысокого мнения об Эфроне   красавчике, о котором пока нечего сказать, ибо пуст. И не случайно приводит Цветаева фразу из Жана Поля: «Так же нелепо судить мужчину по его знакомым, как женщину по его мужу».
Здесь возможны две интерпретации. Первая: утверждение, что замужняя женщина есть независимая личность, а не тень своего мужа. В 1934 году Цветаева подтвердит, что изречение Жан Поля пришлось ей по душе: «Человечность через брак или любовь – через другого – и непременно – его – не меня не в цене. Согласны ли Вы со мной? Ведь иначе выходит, что так, какая-то половинка, летейская тень, жаждущая воплощения… <…> Любовь и брак личность скорее разрушают, это испытание. Так думали и Гёте, и Толстой. А ранний брак (как у меня) вообще катастрофа. Удар на всю жизнь».
Нет, никогда не станет она тенью своего мужа. Но вряд ли она хочет, чтобы её муж стал   её тенью. Вот поэтому в 1911 году она прилагает все усилия, чтобы С. Эфрон стал независимым и образованным человеком.
Вторая: намёк на то, чтобы не судил её по человеку, которого она выбрала, чтобы судил её по её личным достоинствам.
В конце письма приписка   передать Елене Оттобальдовне, что она её очень, очень любит. И фраза   Серёжа тоже. Интересно, любят ли Серёжу? Особенно   Волошин.
Вот уже шестнадцать дней они в Башкирии, но от сестёр Эфрон не получает писем. Это его беспокоит. Что же удивляться? Сёстры переживают, что их так внезапно отодвинули.
Цветаева заискивает перед Верой Яковлевной. Описывает, как замечательно она откармливает её брата, и, почему-то говорит о себе в третьем лице: «Марина, если Вера позволит, целует Веру». Да  нужны ли Вере Яковлевне поцелуи этой наглой девицы! Украла брата! Интересно, как они с Елизаветой Яковлевной обсуждали и осуждали нравы современной распущенной молодёжи?
Между тем Цветаева строит дальнейшие планы продвижения Эфрона: «С удовольствием думаю о нашем появлении в Мусагете втроём и на ты! Ты ведь приведёшь туда Серёжу? А то мне очень не хочется просить об этом Эллиса». Прозрачный намёк, мол, если и не приведёшь, то приведёт другой. Любишь меня, люби мою собаку! И главное   все – «на ты»! Волошин «на ты»   прилюдно   с кем? С неизвестным никому, ничем не примечательным юношей! Это сильный ход Цветаевой. Если сам Волошин «на ты» с этим юношей, значит, в юноше что-то есть?! Цветаева хочет ввести Эфрона в круг литераторов. Может быть, у него есть литературные способности? Эфрон начинает в это верить, хотя, кроме коротеньких писем, ничего ещё не написал.
Не может Волошин не понимать всех этих намёков. В письме Цветаевой есть ещё один прозрачный намёк: «В-третьих, о моей постели: она скорей похожа на колыбель, притом на плохую. В середине её слишком большое углубление, так что, ложась в неё, я не вижу комнаты. Кроме того, парусина рвётся не по часам, а по минутам. Стоит только шевельнуться, как слышится зловещий треск, после которого я всю ночь лежу на деревяшке». Что ему за дело, какая там у неё постель?! Но, наверное, он прекрасно понимает, что это шифр, который необходимо расшифровать так: мы с Серёжей не спим вместе. Хоть этим она пытается Волошина успокоить. Чиста и невинна, как ребёнок в колыбели!
Из Усень-Ивановского завода С. Эфрон пишет Е.Я. Эфрон письмо, в котором есть две весьма примечательные строчки: «Пишу потому так сухо и официально, что чувствую полное неумение касаться некоторых тем на бумаге». Он имеет в виду тему смерти. С. Эфрон не может описать свои чувства, когда побывал на могиле младшего брата Глеба. Для будущего писателя такое неумение не есть хорошо. Не может описать дом, не может описать чувства. С. Эфрон так никогда и не научится касаться некоторых тем на бумаге. Он никогда не научится писать. Научиться этому   нельзя. Это умение свыше даётся. Или   не даётся.
Весьма примечательна вторая фраза: «По обыкновению не могу довести письмо до конца». Это обыкновение   не доводить ни одного дела до конца станет у С. Эфрона, как мы позже убедимся, судьбой. Всю свою жизнь будет он метаться от одного занятия к другому, бросать начатое, не доводя его до конца. Постоянство в деле, упорство в достижении цели   качества, отсутствующие в характере С. Эфрона.
К осени 1911 года уже всё решено. Они любят друг друга, они должны пожениться. Что или кто их может остановить? Родственники и друзья   в полном изумлении. Слишком юны влюблённые! Точнее, слишком юн С. Эфрон. Девушка в восемнадцать лет к замужеству, в общем, готова. Но семнадцатилетний юноша, не кончивший гимназии, без перспектив, без определённого будущего   это чересчур! Какой из него   муж!
Особенно остро переживает Е.Я. Эфрон. Она на восемь лет старше брата, считает его ещё ребёнком и испытывает к нему покровительственные чувства. Реакция Е.Я. Эфрон на происходящие события, видна из письма её приятельницы М.О. Гордон. Письмо написано в декабре 1911 года. К этому времени влюблённые Марина Ивановна и Сергей Яковлевич твёрдо решили пожениться. Содержание письма Е.Я. Эфрон к С.Я. Эфрон, которое должна была ему передать М.О. Гордон, нам неизвестно, но по ответному письму М.О. Гордон становится понятно, что старшая сестра Сергея Яковлевича страдает. Именно этот глагол использует в своём письме М.О. Гордон. Письмо, по всей вероятности, в высшей степени эмоциональное. Недаром М.О. Гордон пишет, что, прочтя это письмо вместе с В.Я. Эфрон, она не хотела отдавать его адресату. Но письмо всё-таки было отдано. М.О. Гордон пишет также о страдании С.Я. Эфрон. Можно предположить, что Елизавета Яковлевна переживает за брата, слишком рано решившего жениться. Но одно дело   переживать, а другое   страдать. Чем вызвано страдание Е.Я.°Эфрон?
М.О. Гордон пишет: «Лиля, моя дорогая, мне было больно за твоё страдание, с которым ты писала, и за страдание Серёжи, и главное за то, что и твоё и его страдание, и это письмо не могут иметь результата».
По последующему содержанию письма становится ясно, что Елизавета Яковлевна теряет влияние на брата, а это влияние ей очень не хочется терять. Судя по всему, Сергей Яковлевич находится теперь под влиянием Марины Ивановны. Сестра безумно ревнует его и, возможно, отговаривает брата жениться, призывая его преследовать другие, более высокие цели в жизни, помнить о чувстве долга, о традициях русской интеллигенции.
М.О. Гордон упрекает Е.Я°Эфрон в отсутствии «целостного взгляда на жизнь и окончательного понимания своих собственных требований от жизни». Этот упрёк мог показаться Елизавете Яковлевне очень болезненным и обидным, так как М.О. Гордон сравнивает её с Мариной Ивановной: «…в ней есть цельность и последовательность». М.О. Гордон удивительно точно поняла сущность характера юной М. Цветаевой.
Впрочем, М.О. Гордон видит достоинства Елизаветы Яковлевны: «Одно в тебе цельно <…> горячая, полная страдания любовь к Серёже, и эта любовь заставляет тебя метаться и отдаваться под влиянием порыва первому решению, которое, как тебе кажется, должно способствовать счастью Серёжи».
Почему любовь к младшему брату доставляет такие страдания Елизавете Яковлевне? Старшая сестра недовольна тем, что младший брат собрался жениться. Недовольство, гнев, досада – по-человечески понятны. Но   страдание?! Не выходит ли эта любовь за какие-то границы? Впоследствии нам придётся вернуться к нашим осторожным предположениям.
Судя по некоторым намёкам, восемнадцатилетняя М. Цветаева берёт управление судьбами   в свои руки. Берёт управление твёрдо, бескомпромиссно, и уверенно. Это потом, через много лет она признается   несколько раз повторит, что: «слишком ранний брак с слишком молодым» «…ранний брак (как у меня), вообще катастрофа, удар на всю жизнь», «…ранний брак   пагуба. Даже со сверстником». М. Цветаева скажет в 1934 году, что, когда она выходила замуж, она была человеком сложившимся, а С. Эфрон   нет. В течение двадцати лет характер и внутренний мир Эфрона складывался, и «…сложился в другое, часто   неузнаваемое»,   пишет М. Цветаева. Но в 1911 году ей кажется, что она и С. Эфрон   одно, «одноколыбельники»   мыслят и чувствуют одинаково.
Причина, по которой М. Цветаева принимает решение выйти замуж за юношу, объясняется в письме к Н. Гайдукевич: «Встретила я чудесного одинокого мальчика (17 лет) только что потерявшего боготворимую мать и погодка-брата. Потому и «вышла замуж», т.е. сразу заслонила собой смерть. Иначе бы   навряд ли вообще «вышла». М. Цветаева превосходно понимала, на каком фундаменте стоит её брак. В письме к В.Н. Буниной она пояснит: «…жалость, с которой когда-то всё и началось». Любопытно, что фразу «вышла замуж» М. Цветаева намеренно берёт в кавычки. Не «вышла замуж», а скорее, взяла за себя мужа. Так будет точнее. Как бы там ни было, одинокая, и уединённая жизнь М. Цветаевой закончилась.
Все окружающие против этого брака: Пра, М. Волошин, все три сестры Эфрона, и, надо полагать, знакомые тоже не в восторге. И уж конечно в полном шоке И.В.°Цветаев. Слишком юн жених! Слишком неопределённо его будущее! Открыто высказал свою позицию, на правах друга, М. Волошин. Впрочем, может быть, он сам рассчитывал стать женихом Марины, что, безусловно, могло бы круто изменить судьбу Марины Ивановны. М. Волошин   солидный, надёжный человек с именем. Рядом с ним С. Эфрон   никто. Первый встречный! «И первое ничтожество возьмёт над тобой верх   фраза М. Цветаевой из «Письма к Амазонке». Несомненно, М. Волошину было обидно, что такая талантливая, многообещающая девочка, в которой он первым угадал гениальность, пленилась красивой внешностью инфантильного и заурядного первого встречного юноши. Вероятно, очень сильно огорчённый он уезжает в Париж.
В сентябре С. Эфрон и М. Цветаева уже в Москве. Они строят планы, и один из таких планов   жить вместе ещё до свадьбы   подвергается тяжкому испытанию. Естественно, как любая влюблённая пара, они хотят жить вдвоём. В письме к М. Волошину в Париж Цветаева сообщает: «Лиля серьёзно больна, долгое время ей запрещала даже сидеть. Теперь ей немного лучше, но нужно ещё очень беречься. Из-за этого наш план с Серёжей жить вдвоём расстроился. Придётся жить втроём, с Лилей, может быть даже вчетвером, с Верой, <…>. Не знаю, что выйдет из этого совместного житья, ведь Лиля всё ещё считает Серёжу за маленького. Я сама смотрю за его здоровьем, но когда будут следить ещё  Лиля с Верой, согласись – дело становится сложнее. Я бы очень хотела, чтобы Лиля уехала в Париж».
Почему незамужние сёстры не могут жить вдвоём, не мешая влюблённой паре? Кому принадлежит инициатива   предложить совместную жизнь втроём или даже вчетвером? Ясно одно, что эта инициатива не может исходить от Марины Ивановны. Значит, от С. Эфрона? С его стороны это есть, безусловно, похвальное желание   не бросать больную сестру в одиночестве. Но С. Эфрон не может не понимать, что его будущей молодой жене вряд ли нравится этот план. Марине Ивановне приходится согласиться, скрепя сердце. Желание сплавить Лилю   любимую сестру С. Эфрона   подальше   вполне понятное желание. М. Цветаева не хочет, чтобы сёстры Эфрона мешали им. Она хочет С. Эфрона в единоличное владение   и права. То, что она пишет М. Волошину, есть завуалированная просьба пригласить Лилю в Париж. А Лиля, вероятно, довольна таким оборотом дела. Ей хочется продолжать контролировать брата.
В ноябре 1911 года Марина Ивановна пишет М. Волошину в Париж ещё одно письмо. В нём она описывает их новую квартиру в Сивцевом Вражке, в  завтра они переезжают завтра вчетвером. Между делом проскальзывает фраза: «Присутствие Лили и Веры (в общем ненужное)…».
Так и переедут в четырёхкомнатную квартиру в доме на Сивцевом Вражке   вчетвером. По комнате на человека. Можно только догадываться какую ярость испытывает молодая жена, к которой сёстры Эфрон только что в брачную постель не залезли. Но пока что приходится смиряться.
Драма разыгрывается не только между четырьмя родственниками, собирающимися жить совместно, но и между Мариной Ивановной и М. Волошиным. Марина Ивановна упрекает своего друга в том, что он летом в Коктебеле мало внимания уделял С. Эфрону и слова ему не сказал: «Ты, так интересующийся каждым, вдруг пропустил Серёжу,   я ничего не понимаю».
Понятно, что Марина Ивановна влюблена в юношу и хочет, чтобы все её друзья разделили её восторги. Но она не учитывает, что, во-первых, М. Волошин может её ревновать. Ревновать не только как мужчина, что тоже не исключено, но как человек, понимающий, какой творческий потенциал заключён в её личности и вдруг на её пути мальчишка, от красоты которого она потеряла голову, мальчишка, который ему совершенно не интересен, ибо в нём-то он не видит никакого творческого потенциала.
3-го ноября 1911 года Марина Ивановна сообщает М. Волошину, что в январе она и С. Эфрон венчаются, и настойчиво просит своего друга приехать. С. Эфрон тоже шлёт М. Волошину коротенькое письмо с аналогичной просьбой.
По всей вероятности, М. Волошин отказался приехать, чтобы присутствовать на венчании. И высказал своё неодобрение. И как-то неудачно пошутил по поводу предстоящего торжества.
Марина Ивановна коротко огрызнулась и поставила друга на место. Впрочем, менее, чем через месяц их добрые отношения наладятся. М. Волошин извинился, поняв, что изменить ничего не может.
Немного окрепнув, 3-го декабря 1911 года Е.Я. Эфрон наконец-то сообразила уехать в Париж. Её душа потрясена. В её душе смятение такой силы, какая достойна античной трагедии. Смятение она изливает в письме к брату.
Содержание письма Е.Я. Эфрон нам не известно. Мы можем судить об этом содержании по ответу её брата. С. Эфрон, видимо, глубоко смущён письмом сестры, и пытается скрыть смущение шутливым обращением «на Вы»: «Ну, не ожидал я от Вас, Елизавета Яковлевна, моя добрая, хорошая, распрекрасная такого сюрприза, какой Вы мне сделали Вашим глубоко философским письмом.
.   К чему вся эта философия? Не проще было бы сказать на словах при одном из свиданий наших: «Серёжа, будь моим мужем!» Кажись, ведь Ваша философия к этому сводится? А Серёжа бы поцеловал Вас и, представьте себе, не краснея, отвечал бы Вам: да!». В постскриптуме: «Только не думайте, что я предлагаю Вам кровосмешение». С. Эфрон-то, может, и не предлагал. Но что сказала ему сестра?! Всю её философию С. Эфрон изложил в одной фразе: «Серёжа, будь моим мужем!». Если это так, то становится понятным непомерное и необъяснимое страдание Е.Я. Эфрон. Возможно, в эту тайну была посвящена В.Я. Эфрон и даже М.О. Гордон.
Можем ли мы предположить, что Елизавета Яковлевна питала к родному младшему брату отнюдь не сестринские чувства? Можем ли мы предположить, что встревоженная близящейся свадьбой брата она открыла ему свои подлинные чувства, которые С. Эфрон понял и попытался обратить в шутку? Предположить мы можем на основании содержания письма С. Эфрона. Высказывания его не допускают никакого иного толкования. Если Елизавета Яковлевна и правда питала к брату не сестринские чувства, можно только посочувствовать ей. Кстати, она никогда не вышла замуж. И очень настойчиво просила в годы гражданской войны М. Цветаеву отдать ей племянницу Ирину в дочери. И не случайно же Эфрон несколько писем к сестре подписывает: Votre amant (возлюбленный).
Елизавета Яковлевна узнав в Париже, что молодые едут в свадебное путешествие за границу, возвращается в Москву. Как только молодые возвращаются в Москву, Елизавета Яковлевна едет снова за границу. Возможно, ей безумно больно и она уклоняется от встреч с братом и его женой. С. Эфрон в письмах делится с сестрой планами. Он уже не хочет сдавать экзамены в кадетском училище. Что-то там сорвалось. Но найден другой выход, облегчающий сдачу экзаменов: «…за два месяца до экзаменов еду в Ялту с письмом отца Марины к директору гимназии. Кроме того, в Ялтинской гимназии мне знаком инспектор. Эти два месяца я буду брать уроки у местных гимназических учителей. Надеюсь, что экзамены выдержу».
Между тем Марине Ивановне предстоит новое испытание. Они с С. Эфроном должны поехать сначала к Тьо (Сусанне Давыдовне Мейн, второй супруге дедушки со стороны матери Марины Ивановны) в Тарусу, а затем в Санкт-Петербург, к его старшей сестре Анне Яковлевне Трупчинской   знакомиться. Это та самая сестра, о которой с гордостью пишет А. Эфрон, что она, в 1905 году, руководила рабочими кружками и строила баррикады вместе с женой Баумана. Она была замужем за А.В. Трупчинским, присяжным поверенным и воспитывала двух дочерей. А.В. Трупчинский был, кстати сказать, большевиком.
Что касается Анны Яковлевны Эфрон, то здесь есть проблемы. В начале декабря М. Цветаева сообщает о предстоящей поездке М. Волошину и прибавляет: «Его старшая сестра очень враждебно ко мне относится». Марина Ивановна знает об этом, ещё ни разу не встретившись с новой родственницей. Откуда эта враждебность к юной Марине сестёр С. Эфрона? На житейском уровне эта враждебность может быть вызвана тем, что Марина Ивановна старше их брата на год и может в их глазах выглядеть «соблазнительницей» юноши. Здесь могут играть роль соображения, что Марина Ивановна хочет их брата у них «отобрать», «женить на себе», а он так молод, он слаб здоровьем, ему нужно продолжать учение, и.т. д.
Но есть и другой уровень враждебности. Марина Ивановна для них   чужая по духу. Она из благополучной, преуспевающей, обеспеченной профессорской семьи. И.В. Цветаева знает Государь и лично покровительствует ему в его начинаниях. Первым браком профессор был женат на В.Д. Иловайской, дочери известного историка Д. Иловайского, прославившегося своей приверженности монархизму и юдофобством. В семье И.В. Цветаева не пахло революционным духом.
Был и третий уровень враждебности. Вся семья Эфронов тяготела к театру. Сёстры учились на актрис. Пётр, старший брат, был актёром. Тянуло к театру и младшего Сергея. Всю жизнь, не учась никогда и нигде на актёра, он будет игрывать в спектаклях.
Тяготение семьи Эфронов к революционной деятельности и театру есть то самое тяготение, которое не приветствовалось в определённых общественных кругах, к которым принадлежала семья И.В. Цветаева. Вспомним хотя бы такой эпизод в очерке М. Цветаевой «Мать и музыка». Первым словом младшей сестры Аси было слово – нога. Мать вознегодовала, что именно это слово было первым, и негодование объяснялось тем, что она предположила, что дочь станет балериной: «У нас, слава Богу, в семье никто не танцевал». Впрочем, после мать немного смягчилась. Она рассуждает, что балерина тоже может быть порядочной женщиной. Мать рассказала девочкам, что знавала одну такую балерину, у неё было шестеро детей, и она была отличная мать, настолько образцовая, что даже дедушка (А.Д. Мейн) отпустил Марию Александровну к ней на крестины.
Как видно из высказываний Марии Александровны, профессиональное занятие танцем в начале XX века в глазах общества считалось занятием малопочтенным для девушки из хорошей семьи. В.Я. Эфрон, кстати, училась в студии пластического танца. То же отношение было и к профессии актрисы. Это отношение было внушено Марией Александровной дочерям, Марине и Асе. Так что три уровня враждебности сестёр Эфрон к «чужой» Марине Ивановне ей предстояло преодолеть.
В конце декабря Эфрон пишет сестре в Париж: «Бедная, дорогая Лилька, почему ты себя так плохо чувствуешь? Хотя спрашивать не буду, так как почти знаю почему. Как бы мне хотелось помочь тебе! Милая, знай, что у тебя есть брат, который любит тебя очень сильно и нежно, и который часто думает о тебе». Прекрасно он всё понимает, но что он может сделать?!
В Петербурге состоялись смотрины. Старшая сестра А.Я.°Трупчинская приняла у себя юную пару. 10 января 1912 года М. Цветаева пишет в Париж М. Волошину из Петербурга. С первых фраз она признаётся: «Я не могу любить чужого, вернее, чуждого. Я ужасно нетерпима. Нютя – очень добрая, но ужасно много говорит о культуре и наслаждении быть студентом для Серёжи. <…> Её интересует общество адвокатов, людей одной профессии. Я не понимаю этого очарования. И не принимаю». Понятно, что Анна Яковлевна всеми способами настойчиво даёт понять Марине Ивановне, что не следует портить ранним браком карьеру брату.
Чуждость взглядов семьи Эфрон и Марины Ивановны обозначилась резко и навсегда. Но что же Сергей Яковлевич? Какие у него взгляды на мир? Разделяет ли он мировоззрение своих сестёр? Ведь он воспитан ими. Он плоть от плоти этой семьи. Видит ли это Марина Ивановна? Не чувствует ли чуждости своего будущего супруга? Чтобы понять это, нужно вернуться к началу главы, где говорится о том, что Марина Ивановна очаровывалась красотой, а остальное подгоняла, и о том, что в девятнадцать лет она была человеком сложившимся, а С. Эфрон   нет, и через двадцать лет сложился в неузнаваемого человека. А через год Марина Ивановна написала: «…что в младенчестве усвоено   усвоено раз навсегда». Что раз навсегда усвоил в младенчестве С. Эфрон от отца, матери, старших брата и сестёр, то и проявится через двадцать пять-тридцать лет. Так что, неправа Марина Ивановна, говоря, что её муж сложился в неузнаваемое. Это для неё   неузнаваемое, потому что чуждое. И очень узнаваемое, и понятное, и родное для его сестёр. Недаром его духовное тяготение к Е.Я. Эфрон с годами усиливалось обратно пропорционально по отношению к Марине Ивановне.
Мало того, что Марина Ивановна «подгоняет» под его красоту долженствующий быть (и не бывший) внутренний мир. Она заполняет пустоты его внутреннего мира своими чувствами и мыслями. Она ведёт юношу за собою, как Орфей Эвридику.
Что касается поездки в Тарусу к Тьо, то старушка обласкала молодую пару как могла. Тьо благоволила к Сергею Яковлевичу и даже просила у него хозяйственных советов. Однако он в письме к Е.Я. Эфрон, собравшейся приехать в Тарусу, отзывается о добрейшей старушке не самым лучшим образом: «В Тарусе только тебе придётся устроиться не у Тиё, а в постоялом дворе – мебелированных комнатах. Последнее время Тиё немного ведьмисто настроена. Даже Ася не смогла у неё остановиться. Хотя она от меня в восторге, но жить с ней всё же ужасно. Эта старуха несмотря на свою безграничную доброту может довести человека до дикого бешенства. Она заставляет спать с закрытым окном, бережёт от сквозняков, холодной воды, «тарусский анаршист» и тому подобное с такою неумолимостью и твёрдостью, что …   
Кормит цыплятами, бульоном, сливками и тому подобное. После обеда часто подаётся шампанское. Обязательно послеобеденное полоскание рта». «Замученный» шампанским и цыплятами, безграничной добротой «этой старухи» и её европейской аккуратностью, молодой человек даёт злой и несправедливый отзыв о человеке, обласкавшем его. «Эта старуха» воспитала мать Марины Ивановны, Марию Александровну, когда умерла первая жена А.Д. Мейна. Он женился на гувернантке дочери. Французский язык Марины Ивановны усвоен от матери, а та усвоила его от швейцарки Сусанны Давыдовны, Тьо, как она себя называла, коверкая русское слово   тётя. «Эта старуха», способная «довести человека до дикого бешенства» дала молодой паре денег на собственный особняк, который и был впоследствии куплен.
После венчания, состоявшегося 27 января 1912 года, молодые планировали свадебное путешествие. Кстати, М. Волошин к торжеству так и не приехал, а появился в Москве 8-го февраля, т.е. на двенадцатый день после венчания. Временем венчания Марина Ивановна довольна. События своей жизни она проецирует на исторические события, связанные с личностями, к которым чувствует непреодолимое влечение. 1912 год   год пребывания Наполеона в Москве, о чём Марина Ивановна сообщает М. Волошину.
В свадебное путешествие отправились не сразу, а через месяц (29 февраля) после венчания. Путешествие задумывалось задолго до этого события. В ноябре 1911 года планируется Испания, и, может быть, сначала Швейцария. Но маршрут изменился. Сначала поехали во Францию. О чём они пишут с дороги?
Отчитываются то М. Волошину, то сёстрам Эфрон. С. Эфрон первым делом пишет, что побывал на могилах отца, матери и брата и благоустроил их   посадил цветы. Конечно, Марина Ивановна спешит показать молодому мужу свои любимые места в Париже, связанные, прежде всего, с именами Наполеона и Сарры Бернар. И, разумеется, они идут смотреть Сарру Бернар в Орлёнке. Сергей Яковлевич отдаёт старой актрисе   должное: «Хотя я и не мог всего понять, но всё же был поражён игрой. Сарра с трудом ходит по сцене (с костылём). Голос старческий, походка дряблая   и всё-таки прекрасно!». «Не мог всего понять», потому что недостаточно хорошо знал французский язык. Да и с русским   проблемы. «Дряблой» походка быть не может. Дряблой может быть плоть.
Из Франции молодожёны отправляются поездом дальше   через всю Италию на остров Сицилия, в Палермо. Почему такой маршрут? Почему не планируемая ранее Испания? Почему не Греция? Причина выбора маршрута весьма интересна. В комментариях к письму 53 «Истории семьи в письмах» говорится: «Согласно признанию Цветаевой в очерке «Живое о живом», своё свадебное путешествие она распланировала в соответствии с маршрутом свадебного путешествия А.А. Тургеневой и А. Белого в 1909 г.». Составитель комментария ошиблась. Об этом говорится не в очерке «Живое о живом», а в Очерке «Пленный дух»: «От Аси, год спустя, уже не знаю, прилетело письмо: разумное, точное, деловое. С адресами и с ценами. В ответ на мой такой же запрос: куда ехать в Сицилию. И моё свадебное путешествие, год спустя, было только хождение по её   Аси, Кати, Психеи   следам».
Планировать такое важное путешествие по следам другой пары? Почему? Ответ дан в том же очерке. М. Цветаева была влюблена в Асю. Она посвящает описанию внешности Аси Тургеневой, двоюродной внучки Тургенева несколько страниц текста: «Красивее из рук не видала. Кудри, и шейка и руки,   вся она была с английской гравюры, и сама была гравёр, и уже сделала обложку для книги стихов Эллиса «Stigmata», с каким-то храмом». В Асю были влюблены А. Белый, С. Соловьёв, племянник В. Соловьёва, и, по предположению М. Цветаевой, О. Нилендер, переводчик, ученик И.В. Цветаева. Марина Ивановна делает заключение: «Да не влюбиться было нельзя».
М. Цветаева была влюблена в прелестную Асю, и каждая фраза, посвящённая будущей жене А. Белого, свидетельствует об этом: «Помню, как в общей сизой туче всех дымящих папирос всегда ловила её отдельную струйку, следя её от исхода губ до моря,   морей   потолка». Сближение произошло, когда Марине Ивановне понадобились услуги гравёра для обложки её второй книги, которую она предполагала издать в «Мусагете». Ася пригласила её для делового разговора к себе домой. Явление Аси с барсовой шкурой на плечах, в дыму папиросы, руку жмущей, по-мужски крепко: «Прелесть её  была именно в этой смеси мужских, юношеских повадок, я бы даже сказала – мужской деловитости, с крайней лиричностью, девичеством, девчончеством черт и очертаний». Всю жизнь Марину Ивановну будет привлекать в людях эта смесь мужских и женских черт, которая была и в ней самой.
В одной из дневниковых записей у М. Цветаевой есть небольшой набросок к неосуществлённой повести «Красная шляпа». В этом наброске есть фраза: «…для неё нужно быть юношей, т.е. той смесью мужского и женского, которой является каждый юноша и   каждый поэт».
И вот, хотя о женихе Аси А. Белом не сказано при встрече ни слова, Марина Ивановна ощущает уколы ревности: «И странно (здесь всё странно или ничего) уже начало какой-то ревности, уже явное занывание, уже первый укол Zahnschmerzen im Herzen, что вот   уедет, меня – разлюбит, и чувство более благородное, более глубокое: тоска за всю расу, плач амазонок по уходящей, переходящей на тот берег, тем отходящей   сестре». Барсова шкура на плечах Аси Тургеневой   атрибут амазонки.
М. Цветаева, молча, молит, чтобы Ася не выходила замуж за Андрея Белого. Она трижды повторит про себя эту заветную мысль: «Ася, не выходите замуж за Белого, пусть он один едет в Сицилию, и в Египет, оставайтесь одна, оставайтесь с барсом, оставайтесь   барсом». Ася приходит к Марине в гости: «Между нами уже простота любви, сменившая во мне верёвку   удавку   влюблённости». М. Цветаева комментирует: «Я знаю, что она знает, что мы одной породы. Влюбляешься ведь только в чужое, родное   любишь». Порода амазонок. Асе нужно уходить, но уходить ей не хочется. М. Цветаева, видя это, с удовлетворением констатирует: «А со мной, в моей простой любви (а есть   простая?)   в моём весёлом девичьем дружестве, в Трёхпрудном переулке, дом № 8, шоколадный, со ставнями, ты бы всё-таки была счастливее, чем с ним в Сицилии, с ним, которого ты неизбежно потеряешь…». Впоследствии неизбежно и потеряла.
М. Цветаева заключает отрезок очерка об Асе Тургеневой следующим высказыванием: «Уже шестнадцати лет я поняла, что внушать стихи больше, чем писать стихи, больше, чем дар Божий, большая богоизбранность, что не будь в мире «Ась»   не было бы в мире поэм». Сорокадвухлетняя М. Цветаева даёт совет будущим поэтам в женском облике: «Не хочешь ревности, обиды, ранения, ущерба – не тягайся-предайся, растворись всем, что в тебе растворимо, из оставшегося же создай видение, бессмертное. Вот мой завет какой-нибудь моей дальней преемнице, поэту, возникшему в женском образе».
Как сильна была эта любовь, если даже новая любовь к С. Эфрону не отменила её. Именно любовь к Асе Тургеневой побуждает Марину Ивановну ехать по её следам. Это действо напоминает другой эпизод из жизни М. Цветаевой, когда девочкой она полюбила красавицу Надю Иловайскую, и, когда та двадцати лет умерла, ребёнок, гонимый тоской любви, ищет её повсюду, идя по следу   назад. Нади она не увидала никогда. И в очерке «Пленный дух» М. Цветаева дважды повторит, что Аси она больше не видала никогда.
В 1920 году Марина Ивановна запишет в дневнике: «Женщин я люблю, в мужчин   влюбляюсь. Мужчины проходят, женщины остаются».
Что думает С. Эфрон о Франции?! «Я в ужасе от Франции. Более мерзкой страны я в жизни не видел. Всё в прошлом и ничего в настоящем (!!!) Я говорю о первом впечатлении. В вагоне из десяти пар девять целовались. Это у них центр всей жизни!»,   пишет Эфрон в Москву В.Я. Эфрон.
Чем ему не угодила Франция? Неужели только тем, что пары в вагоне целовались? Юношеская категоричность, с которой С. Эфрон отказывает Франции в настоящем, следовательно, и в будущем, была бы забавна, если бы исчезла с возрастом. Не исчезла! К сожалению, С. Эфрон не спешил со зрелостью. Современники вспоминают об С. Эфроне как о вечном юноше. Большинство встречавшихся с ним людей отмечают его мягкость, доброту, обаяние, инфантилизм, безответственность, отсутствие силы воли. Некоторым современникам он показался глупым и недальновидным. Живя во Франции в 30-е гг., Эфрон по-прежнему ненавидит приютившую его страну.
Молодожёны проехали всю Италию. Миланский собор Сергея Яковлевича не впечатлил. Неаполь не понравился. Сицилия напомнила Коктебель. Впрочем, Рим вызвал живой интерес. Италия С. Эфрону тоже не угодила: «Современные италианцы мне очень не нравятся и с внешней стороны и по д`Аннунцио». Финны у него   нехристи, французы   мерзкие, итальянцы не нравятся. Ксенофобия? Если это ксенофобия, а, похоже, что это она, то это говорит об ограниченности C. Эфрона, неспособного понять и принять такими, какими они являются, другие народы. Ксенофобией он будет страдать всю свою жизнь.
М. Цветаева почти не пишет писем. Ей не до писем. Она поглощена своей любовью. С. Эфрон рассказывает в письме к В.Я. Эфрон, как они были в Вене: «Представь себе, что больше всего поразило Марину: разноцветный гравий в Императорском саду. Она в каком-то экстазе встала на колени и долго рылась в камешках. Вспомнился Коктебель!».
Впервые в письмах из-за границы проявляется снимок внутреннего мира С. Эфрона. «…жалко уезжать и вместе с тем тянет обратно. Одним словом: вишу в воздухе, и не хватает твёрдости духа, чтобы заставить себя окончательно решить ехать в Россию. А тоска растёт и растёт!.. У меня сейчас такая грандиозная жажда, а чего   я сам не знаю!»,   пишет он в Москву Е.Я. Эфрон.
Неопределённость, туманность, неясность, двойственность, смятение, отсутствие воли. Но рядом с C. Эфроном целеустремлённая, волевая М. Цветаева. Уж она-то знает, что хочет в каждый момент! И никакой тоски! Она умеет радоваться жизни.
Тоска С. Эфрона   от неопределённости, неоформленности желаний. Хотя, вообще-то, перед ним ясная ближняя цель   сдать экзамены. Беда в том, что он к ним не очень-то подготовлен. Слишком долго он не учился. Слишком всё запущено. Это его не может не беспокоить. Беспокоит это и его молодую жену.
М. Цветаева принимает решение вернуться в Москву, чтобы присутствовать 31 мая 1912 года на открытии Музея изящных искусств им. императора Александра III   Музея, основанного её отцом.
С. Эфрон сразу попадает в центр событий. События вскружили ему голову. Кажется, впервые он понял, в какую среду попал. Он гордится тем, что при открытии памятника Александру III стоял рядом с Государем Николаем II. Он шлёт отчёт об этом великом событии своей сестре В.Я. Эфрон. Интересно было бы знать, как народоволка-сестра оценила это событие в жизни брата? Больше всего С. Эфрона занимает, как он выглядел на церемонии открытия. Тон отчёта немножко шутливый, но описание не лишено самолюбования: «На открытии я был во фраке (прокатном!), цилиндре (Ивана Владимировича!), но вид у меня был важный и непринуждённый, что я поместился между графом Витте и оберпрокурором». Место между государственными деятелями, безусловно, почётное, и С. Эфроном не заслужено. C. Эфрон небрежно замечает, что был на открытии, «…как литератор, причём величали меня Ваше превосходительство». И это   не заслуженное обращение. Тем не менее, он этим, по-мальчишески, гордится. Понимает ли он, что никогда не попал бы на открытие Музея, никогда не стоял бы рядом с Государем, никогда не поместился бы между сановниками, не будь он зятем И.В. Цветаева?
Неудовлетворённый одним письмом об этом событии, С. Эфрон через пять дней шлёт сестре ещё одно, мало отличающееся по содержанию от первого. Он вновь упоминает о том, что стоял в двух шагах от Государя и его матери. Теперь он пишет, что хорошо разглядел Императора. Нашёл, что тот мал ростом, моложав, и у него светлые добрые глаза. Нашёл, что наружность у Государя не императорская. Свита Императора поразила дряхлостью возраста. Самодовольство переполняет Эфрона: «Я был, конечно, самым молодым, в прекрасном, взятом напрокат фраке и шапо-клаке. Чувствовал себя очень непринуждённо и держал себя поэтому прекрасно». С. Эфрон, правда, не упоминает, что, неуклюже повернувшись, опрокинул столик с минеральными водами. К чему портить впечатление от своей непринуждённости?!
Кстати, как сильно отличаются письма «литератора» С. Эфрона от писем М. Цветаевой! Письма С. Эфрона коротки, сухи, ему не хватает терпения и слов. Он всё время обещает рассказать подробности при встрече. Письма Марины Ивановны богаты описаниями. Взять хотя бы письмо Марины Ивановны к В.Я. Эфрон с описанием дома Тьо. Сразу и видно, кто из них двоих   настоящий литератор.
Тем не менее, Эфрон считает себя именно литератором, поскольку написал сборник рассказов «Детство». 2 июня 1912 года он сообщит В.Я.°Эфрон: «Моя книга, как я узнал недавно, расходится довольно хорошо. Маринина ещё лучше». Паритет вроде бы налицо. У жены вышло два сборника стихов. У мужа сборник прозы. Единственно, что этот паритет слегка, а может и не слегка, нарушает, так это   отзывы. О сборниках стихотворений Цветаевой отозвались такие мэтры русской поэзии, как В. Брюсов, Н. Гумилёв, М. Волошин, не говоря уж о не-мэтрах. Отзывы благожелательные, хорошие, несмотря на некоторую желчную раздражительность В. Брюсова. Но то, что сам В. Брюсов отозвался, говорит само за себя. Мог бы просто промолчать. Мог бы не заметить. Мог бы пренебречь. Подумаешь, какая-то девчонка написала стихи! Мало ли девчонок, пишущих стихи! Не промолчал. Заметил. Не пренебрёг.
А вот о сборнике рассказов «Детство» пока нигде никто   ни слова, как будто и не заметили. Конечно, на фоне творений Фёдора Достоевского, Льва Толстого, Антона Чехова и других писателей что такое «Детство» С. Эфрона?!   Пустячок! Милая вещица для домашнего пользования. Школьное сочинение на заданную тему. Но ведь это только начало, вероятно, думает С. Эфрон. Все писатели начинали с каких-то пустяков. Не сразу же стали они писать свои гениальные романы, повести и рассказы. И Достоевский, и Толстой, и Чехов с чего-то начинали. У С. Эфрона, как он полагает, всё впереди. Ему только девятнадцать лет.
Сестра Вера срочно организует одну рецензию, когда С. Эфрон будет в свадебном путешествии. М. Кузмин напишет её и опубликует в журнале «Аполлон», 1912, № 3 4, С. 106. Что же напишет М. Кузмин? Он похвалит книгу за отсутствие моральных тенденций, искренность и правдивость. Правда, добавит ложку дёгтя, заметив, что «некоторые рассказы слишком незначительны». Но за наблюдательность «известную мелкость письма, а иногда и самого содержания ему охотно прощаешь». И пожелания   рассказать что-нибудь не только о детях, но и о взрослых. «Впрочем, если его больше привлекает детский мир, который конечно не исчерпан, мы и за то благодарны». Как говорится, и на том   спасибо. Вроде бы и не обругал. Но не слишком-то и похвалил. В общем   прав. Мелкость письма и незначительность тем   всё-таки это главное. На одной искренности, наблюдательности и правдивости далеко не уедешь. Может, дальнейшие литературные произведения будут значительными?   Не будет больше никаких дальнейших художественных литературных произведений. На «Детстве» С. Эфрон выдохнется навсегда.
На деньги Тьо куплен особняк в Замоскворечье, на углу Большой Полянки и Малого Екатерининского переулка. В особняке семь комнат, кухня, людская, мезонин в три комнаты. Сообщая В.Я. Эфрон, находящейся летом 1912 года в Коктебеле, о грядущей покупке особняка, С. Эфрон уклоняется от объяснения, кто дал денег на его покупку. Но зато тут же, ещё особняка не купив, предлагает сестре поселиться в их с Мариной Ивановной доме. Похоже, что Сергей Яковлевич не посоветовался с женой и превысил свои полномочия. Через три дня после его письма, 11-го июля Марина Ивановна тоже пишет Вере Яковлевне, с первой строки твёрдо и решительно пресекая надежды сестёр на совместную жизнь: «Я должна просить у Вас прощения: по некоторым обстоятельствам, о которых сразу не подумала, трудно будет устроить, чтобы вы с Лилей жили у нас». В доме из десяти комнат места хватило бы всем. Но Марина Ивановна не хочет превращать свой дом в общежитие.
Она делает лёгкий реверанс: «Может быть, Вы даже и не согласились бы, прошу прощения на случай согласия». Перевести это можно так: девочки, если бы вы даже и согласились жить с нами в нашем доме, знайте, я   против. Жить с нами вы не будете!
Что это за обстоятельства, о которых она не подумала? Она, кстати, не утруждает себя объяснениями, что это за обстоятельства. Может быть, она о чём-то догадалась? Может быть, она не хочет, чтобы в их семейную жизнь вмешивались сёстры мужа? Тем более, что скоро родится ребёнок, которого, тем более, она ни с кем не намерена делить. Знает ли С. Эфрон об этом письме? Дело в том, что он уехал в Петербург к опекуну, оформлять бумаги на дом. В конце письма М. Цветаева выражает надежду, что Вера Яковлевна на неё не сердится. Марина Ивановна уверена, что Вера Яковлевна напишет Елизавете Яковлевне и передаст её решение. Точки над i расставлены. Сёстры Эфрон почувствовали твёрдую руку и непреклонную волю.
Непреклонность Марины Ивановны   никогда не жить вместе с сёстрами мужа   распространяется и на жизнь за городом. Сняв дачу в Иваньково, Марина Ивановна приглашает приехать и Веру Яковлевну: «Мы живём на даче у артистки Художественного театра Самаровой, в отдельном домике. Есть чудесная комната для Вас, с отдельной маленькой террасой и входом». Не будь этой отдельной террасы и, тем более, отдельного входа, вряд ли приглашение имело бы место.
В 1912 году Цветаева почти ничего не пишет. Её внимание поглощено мужем, беременностью, устройством дома. Осенью 1912 года родилась дочь Ариадна. Как будто компенсируя отсутствие стихов, Цветаева ведёт дневник. Все записи, естественно, о дочери.
Весной 1913 года, забрав мужа и полугодовалую дочь, М. Цветаева едет в Коктебель к М. Волошину и Пра. Между нею, С. Эфроном и М. Волошиным отношения напряжённые, о чём Марина Ивановна докладывает сёстрам Эфрон: «С Максом мы оба в неестественных, натянутых отношениях, не о чем говорить и надо быть милым. Он чем-то как будто смущён, – вообще наше en trios невозможно. Разговоры смущённые, вялые, всё время начеку». М. Цветаева хочет дружить втроём. Она всем навязывает своего мужа, оттого и неловкость. «Может быть  это оттого, что он не знает, как относиться к Серёже»   сетует в этом же письме Марина Ивановна. Волошин просто не знает, о чём разговаривать с Эфроном. Разные весовые категории.
К тому же для М. Волошина втроём дружить невозможно. Когда-то он пришёл к Марине Ивановне в гости без предупреждения. Пришёл, чтобы познакомиться с девочкой, поразившей его явно выраженным поэтическим дарованием. Он хотел дружить с нею, и только с нею. Может быть, у него были далеко идущие планы. Ведь он был свободен. А девочка оказалась такая милая, такая своеобразная, такая талантливая, такая податливая к воспитанию. В июне 1911 года она написала ему: «Ты такой трогательный, такой хороший, такой медведюшка, что я никогда не буду ничьей приёмной дочерью, кроме твоей. <…> Это лето было лучшее из всех моих взрослых лет, и им я обязана тебе. Прими мою благодарность, моё раскаяние и мою ничем не…заменимую нежность». Здесь Марина Ивановна, уже влюблённая в С. Эфрона, чётко обозначила для себя и своего друга его статус: приёмный (в данном случае   духовный) отец. Отношение   нежность. Теперь во всех письмах М. Цветаевой будет звучать: мы, мы с Серёжей. С. Эфрон делает приписки к письмам и открыткам Марины Ивановны, адресованные М. Волошину.
Серёжу, юношу гимназического возраста, совершенно для него неинтересного и заурядного М. Волошину навязали его сёстры, взяв с собой в Коктебель. Но сёстры, по-видимому, вовсе не претендовали на то, чтобы М. Волошин близко подружился с юношей. В доме у М. Волошина   перед приездом в Коктебель М. Цветаевой   С. Эфрон был на положении гостя, младшего брата приглашённых художником сестёр Эфрон. Сёстры-то понимали, что между их братом и их другом существует и должна существовать дистанция, определяемая разницей в возрасте (шестнадцать лет!) и статусе. «Медведюшке», «приёмному отцу» Марина Ивановна усердно навязывает в друзья своего мужа, как будет позже настойчиво навязывать В. Розанову. Но, по всей вероятности, не хочет М. Волошин этого «мы» из уст Марины Ивановны. Ему интересна она, а не С. Эфрон. И не может М. Волошин не понимать, что, выбрав красивого, но умственно и духовно не развившегося юношу, М. Цветаева выбрала судьбу, подставила себя под удары неведомого рока. Может быть, М. Волошин опасается, что замужество загубит её поэтический дар.
А судьба уже намечает контур будущего   пока вроде бы в незначительных, но таких значимых мелочах! Небольшой эпизод в письме Марины Ивановны из Коктебеля сёстрам Эфрон в Москву: «…идём домой, Серёжа отгоняя, я подманивая   собак. Их здесь очень много: 5 живут на наших террасах, Серёжа швыряет в них камнями, я   хлебом». В этой фразе два мироощущения, и они   полярно противоположны. Характер человека проявляется в мелочах, и эти мелочи красноречивы. Впору бы и задуматься, а добр ли Эфрон? Великодушен ли? Благороден ли? Милосерден ли? Задумалась ли Марина Ивановна об этом, когда её муж швырял камнями в собак, которых она обожала?
Может быть, пока она влюблена, она не задумывается о таких мелочах, о таких проявлениях характера избранника?
Ей двадцать лет. В этот период времени она занята вопросами хозяйства, устройством дома, нарядами, материнством и.т. п. Но одновременно она начинает познавать свою душу, осваивать свой внутренний мир. Она делает открытия. Одна из таких открытий – откровение в письме к М.С. Фельдштейну, будущему мужу В.Я. Эфрон: «Я буду счастлива, я знаю что существенно и что не существенно, я умею удерживаться и не удерживаться, у меня ничего нельзя отнять. Раз внутри   значит моё. И с людьми, как с деревьями: дерево моё   и не знает, также человек, душа его». Здесь прорезался голос будущей, уже близкой Марины Цветаевой.
Что-то в ней назревает. Что-то закипает в душе. Нужно душу излить, ибо   переполнена. Марине Ивановне требуется благодарный слушатель. С М. Волошиным душевной близости не получается. И М. Цветаева ищет её у М.С. Фельдштейна, тоже временами гостящего с женой у М. Волошина.
Почему она не изливает душу мужу? Или Пра? Почему для этого понадобился почти чужой человек? Вопросы риторические. Цветаева вздумала организовать свою жизнь   как все, ибо она ещё не знает, что она   стихия. Стихия вот-вот покажет, на что она способна. Её внутренний мир богат впечатлениями, чувствами, эмоциями. Внутренний мир богат настолько, что перехлёстывает через край. Её ум неустанно работает. Любой, желающий (и даже не желающий) слушать её душу   годится. Фельдштейн?   Пусть Фельдштейн! Она пишет вслед уехавшему в Москву Михаилу Соломоновичу письма. В основном, передаётся информация о том, что ежедневно происходит в Коктебеле после отъезда М.С. Фельдштейна в Москву. Но есть строки совершенно исповедального характера. Нужны ли они Фельдштейну? Как он должен на них реагировать?
Цветаева объясняет Фельдштейну, оправдывая свою прорывающуюся откровенность: «С Пра я совсем не могу говорить ни о своей жизни (внешне внутренней), ни о своей душе. У нас с ней прекрасные отношения   вне моей сущности». С Волошиным   не получается. С Пра   невозможно. С сёстрами Эфрона   немыслимо. А что же Эфрон? Почему Цветаева не изливает душу перед мужем?   Может, и изливает. Но стихии мало одного, мало двух, мало трёх. Стихии нужен простор!
30-го августа 1913 года, когда М. Цветаева приехала из Коктебеля в Москву, скончался от инфаркта И.В. Цветаев. Похоронив отца, 7-го сентября Марина Ивановна садится в поезд, идущий в Крым. В этот раз путь её лежит не в Коктебель, а в Севастополь и затем в Ялту. Она настолько расстроена смертью отца, что забывает дома паспорт, и спохватывается только в поезде. М. Цветаева достала мужу путевку в Ялтинский санаторий Александра III (санаторию, как тогда говорили). Он опять что-то неважно себя чувствует. Однако, осмотренный главным врачом санатория, он получает совет сделать операцию аппендицита и ехать домой, в Москву. Санаторное лечение С. Эфрону ни к чему. Он здоров. Это первый врач, который посмел развеять легенду, придуманную сёстрами С. Эфрона   легенду, в которую верит его жена, что он, возможно, болен туберкулёзом. Возможно, потому что доказательств нет, а есть только подозрения. На подозрениях строилась легенда. Тем более, что у старшего брата С. Эфрона Петра Яковлевича был этот роковой для тех времён диагноз. Если туберкулёз был у Петра Яковлевича, то постоянная физическая слабость и вечная усталость С. Эфрона наводила именно на эти мысли, но не наводила на мысли о патологической лени и инфантилизме молодого человека, обожающего, чтобы его опекали. Впрочем, в санатории С. Эфрон остался. Не пропадать же путёвке. С ним жена с ребёнком и сестра Лиля.
20 сентября 1913 года плотину прорвало. М. Цветаева пишет новое письмо М.С. Фельдштейну   пишет на французском языке. Молодая женщина предлагает своему дорогому другу (cher ami) стать её исповедником. Не больше, не меньше! Речь Марина Ивановна повела о Петре Эфроне, брате Сергея, с которым познакомилась в августе 1913 года. Она говорит о его прекрасных глазах, недуге и недружелюбии. Недружелюбие, очевидно, того же характера, что недружелюбие трёх сестёр Эфрон. Однако это недружелюбие Марина Ивановна намерена преодолеть, в чём признаётся М.С. Фельдштейну: «…его истомлённые глаза <…> могли бы стать моей истинной болью, если бы моя душа так гибко не уклонялась бы от всякого страдания, сама же летя в его распростёртые объятия». Фраза эта чрезвычайно гибка. Пока эта фраза построена в сослагательном наклонении. Марина Ивановна находится в преддверии нового увлечения. Она признаётся, что мечтает об этих прекрасных глазах перед сном. А дальше идёт речь о Байроне, в одно прекрасное утро проснувшемся знаменитым. И рассуждение: «Я только знаю, что ничего не сделаю ни для своей славы, ни для своего счастья. Это должно явиться само, как солнце».
Цветаева начала понимать, что обладает выдающимся поэтическим даром, который должен быть воплощён. Она хочет славы. Она мечтает о ней. И она поняла, что ничего не надо делать для своей славы, только писать стихи. Будут стихи   слава придёт сама. Она чувствует, что начинает писать всё лучше и лучше. М.С. Фельштейну она шлёт в письмах свои последние стихи. Они значительно отличаются по стилю и смыслу от стихов «Вечернего альбома» и «Волшебного фонаря». Цветаева растёт как поэт.
В сентябре 1913 года Марина Ивановна испытала мощное чувство ревности. Маленькая Аля причинила своей матери горькое горе. Ребёнок всё время повторяет: «Лиля, Лиля, Лиля». Она повторяет имя Е.Я.°Эфрон, любимой сестры Эфрона. Цветаева записывает: «Я этим оскорблена в моей гордости, я забываю, что ты ещё не знаешь, и ещё долго не будешь знать, кто я, я молчу, даже не смотрю на тебя и чувствую, что в первый раз   ревную». Было, отчего задуматься. Именно   Лиля, которая то и дело путается под ногами, то и дело претендует на внимание брата, то и заявляет о своих правах на него.
17 октября внезапно Марина Ивановна срывается из Ялты в Феодосию. Нужно было снять жильё. С. Эфрон, перенёс по совету врача, операцию по поводу аппендицита, и, поправившись, из Ялты отправится ненадолго в Москву. Из Феодосии М. Цветаева пишет В.Я. Эфрон: «Последние дни вижусь с Максом. Он очарователен, как в лучшие дни и я вполне забыла летние недоразумения». Не удивительно, что М. Волошин очарователен. Ведь у него, хотя бы и ненадолго, пообщаться с нею один на один. С. Эфрон приедет в Феодосию. Он планирует готовиться к сдаче экзаменов за гимназический курс.
Родились эти планы в 1911 году, но до сих пор не осуществлены. В начале февраля 1914 года М. Цветаева развивает бурную деятельность, чтобы облегчить мужу сдачу экзаменов экстерном. Для начала она идёт к директору феодосийской мужской гимназии С.И. Бельцману. Можно предположить, о чём она ему рассказывает: трудной судьбе семьи Эфронов, о слабом здоровье мужа, о том, какой он замечательный и умный. Директор знал И.В. Цветаева и отнёсся к С. Эфрону «очень мило». Однако Марину Ивановну беспокоит грубый и властный инспектор, который с директором в контрах.
Между тем, характер Эфрона снова проявляется во вроде бы незначительных мелочах. Цветаева купила для дочери большого игрушечного осла   «настоящего, серого, трогательного, со сгибающимися ногами». Цветаева делает запись в дневнике: «Целый вечер я восторгалась им, целовала в морду и гладила. Серёжа придавал ему какие-то необычайно подлые позы: выворачивал голову на спину, всячески выгибал ноги. Я искренне страдала». Эфрон издевается над осликом, а заодно и над женой. Ведь он видел, что ей неприятно то, что он проделывает над осликом. Видел   и продолжал. Случайность? Нет, не случайность. Издевательство, насмешка над людьми   черта характера, которая вполне развилась у взрослого Эфрона. Екатерина Рейтлингер-Кист, близко знавшая Эфрона и Цветаеву в Чехии, вспоминает: «Человек с большим шармом, одновременно «страдающие» глаза и рот уже едва сдерживает смех и издевательское настроение».
В феврале 1914 года Цветаева шлёт отчёт о событиях сёстрам Эфрон в Москву из Феодосии, что шансы их брата выдержать экзамены очень гадательны, что Пётр Николаевич Лампси, наобещавший связей и удач, виноват во всём, ибо обещаний не выполнил. Она пишет, что влиятельных лиц в Феодосии мало, что хлопочут они неохотно, что к ним противно обращаться, тем более, что все они незнакомые. Видимо, именно в это время у М. Цветаевой созревает план – обратиться за помощью к самому В.В. Розанову, который был знаком с профессором И.В. Цветаевым.
7-го марта 1914 года Цветаева пишет В. Розанову три письма. Между первым и вторым письмом интервал в месяц. Между вторым и третьим – десять дней. Поджимало время. Первое письмо написано 7-го марта. Это подготовительное, так сказать, и восторженное письмо, в котором Цветаева пишет о себе и своей семье. Она напоминает философу, что тот был знаком с И.В. Цветаевым. Марина Ивановна упоминает о книгах В. Розанова, которые читала, в меру льстит философу. Львиную долю письма посвящает своему молодому мужу. Это-то и есть артподготовка. В конце письма М. Цветаева прибавляет, что мечтает о встрече со своим знаменитым корреспондентом. 9-го марта она сообщает В.Я. Эфрон, что лично была у директора гимназии, который принял её весьма радушно. Визит к директору гимназии имел вполне определённую цель   навести директора на мысль о знакомстве И.В. Цветаева и В.В. Розанова, благо директор был от философа в восторге. М. Цветаева усердно готовит почву для успешной сдачи мужем экзаменов. Подключены не только директор гимназии и В.В. Розанов, но и брат отца Цветаевой, Д.И. Цветаев, преподаватель латыни Могилевский, узнававший для С. Эфрона темы латинской работы и тригонометрические задачи. Приём запрещённый, но что делать!
Ответил ли философ на первое письмо   неизвестно. Через месяц Цветаева пишет второе письмо, уже не такое восторженное, но в котором углубленно развивает тему «моя семья»   пишет об отце и матери, об их судьбах, об их смерти, и просит В. Розанова прислать две свои фотографии. Цветаева вновь упорно упоминает о своём юном муже Эфроне, о его благородном   по линии русской матери   происхождении, о том, что его отец еврей. (Она знает пристрастие В. Розанова   к евреям). Она признаётся в любви к мужу, восторгается его умом, дарованиями и благородством, а главное, настойчиво пишет, о его болезненности, и она явно держит в уме некую заднюю мысль, которую действительно реализует в последнем письме, по-деловому и без обиняков.
Третье письмо от 18 апреля 1914 года - образец делового стиля. Восторги отброшены в сторону. В письме Цветаева настойчиво снова напоминает В. Розанову о «болезни» легких и сердца Эфрона. Она делает это затем, чтобы В. Розанов, чей авторитет огромен, проникся сочувствием к юноше и оказал влияние на результат экзаменов, которые будет держать экстерном её муж в феодосийской мужской гимназии.
Цветаева всё продумала. Во втором письме есть упоминание о директоре этой самой мужской гимназии, который «Вас страшно любит   его настольная книга   Ваш разбор Великого Инквизитора». Цветаева не скупится на лесть Розанову, повторяя в каждом письме мысль о его гениальности. В последнем письме директор гимназии уже не просто любит Розанова, он на него молится. Без дальнейших обиняков Цветаева решительно указывает Розанову план его дальнейших действий. Тон   повелительный: «Так слушайте: тотчас же по получении моего письма пошлите ему 1) «Опавшие листья» с милой надписью, 2) письмо, в котором Вы напишете о Серёжиных экзаменах, о Вашем знакомстве с папой и - если хотите – о нас. Письмо должно быть ласковым, милым, «тронутым»  его любовью к Вашим книгам,   ни за что не официальным. Напишите о Серёжиной болезни (у директора уже есть свидетельства из нескольких санаторий), о его желании поступить в университет, вообще   расхвалите. О возможности для Серёжи воинской повинности не пишите ничего. Директор с ума сойдёт от восторга, получив письмо и книгу, Вы для него - Бог. Судьба Серёжиных экзаменов   его жизни   моей жизни   почти в Ваших руках. <…> Обращаюсь к Вам, как к папе». Больше всего Цветаева опасается, что, если Эфрон не получит аттестат об окончании гимназии, он не поступит в университет и будет призван в армию.
Принял участие В. Розанов в судьбе Эфрона или не принял, нам достоверно не известно. Повелительный тон Марины Ивановны, диктующей, как именно ему поступить, мог и отпугнуть В. Розанова своей бесцеремонностью. Цветаева, как наседка, старается уберечь мужа от провала. Что только ни сделаешь во имя любви!
5-го мая 1914 года начались испытания. К 22 мая С. Эфрон сдал письменные экзамены. Некоторые   «позорно», как он сам определил. Марина Ивановна 1 июня едет с Алей в Коктебель. Теперь она спокойна и уверена, что устные экзамены он сдаст.
Испытания Эфрон выдержал. Из двенадцати экстернов   один он. Может быть, у остальных одиннадцати экстернов не было столь мощной поддержки? Эфрон достаточно критичен к самому себе. Пишет, что выдержал историю   позорно. Другие, кажется, не намного лучше. Но   выдержал, и Цветаева отзывается об этом, как о «геройском акте», ибо сдал где-то около 25-ти, или более экзаменов, мало спал. Так или иначе, аттестат об окончании гимназии у Эфрона в руках и ему открыт путь к высшему образованию.
Вдохновлённая Марина Ивановна пишет стихотворение, посвящённое мужу, и пересылает его Вере Яковлевне. В этом стихотворении семь строф. Публикуется обыкновенно урезанный и переработанный позже поэтом вариант этого стихотворения, начинающегося строкой «Я с вызовом ношу его кольцо…». Не может быть, чтобы это славословие, посвящённое брату, Вере Яковлевне не понравилось. Но оно очень не понравилось Волошину. Спрошенный Мариной Ивановной, нравится ли ему новое стихотворение, он коротко ответил «Нет». Без объяснений. Именно поэтому Марина Ивановна и пересылает стихотворение Вере Яковлевне в Москву, чтобы узнать мнение о нём, в том числе мнение Елизаветы Яковлевны и Петра Яковлевича. Марина Ивановна несколько обескуражено пишет: «Это было первое нет на мои стихи». Стихотворение яркое, острое, великолепное по техническому исполнению. Что же не понравилось Волошину? И почему не понравилось? Во-первых, Марина Ивановна объявляет, что муж её прекрасен. Во-вторых, объявляет, что она счастлива. В-третьих, предположение, что мать Эфрона до самозабвенья читала Байрона, вот и результат не замедлил сказаться. В-четвёртых, Волошину явно не нравятся поэтические преувеличения. Ничего, что видит в своём муже влюблённая Цветаева, не видит он.
Волошин явно не видит, чем это так прекрасен Эфрон. Он не разделяет мнения Марины Ивановны относительно прекрасности молодого человека. Красив   да. Но не прекрасен. Прекрасным ему предстоит стать. Или не стать. Волошин знает, что одной только красоты мало, чтобы прослыть прекрасным человеком. Марине Ивановне предстоит узнать об этом позже. Прекрасный человек доказывает прекрасность благородными поступками и делами. Никаких благородных поступков и дел, если не считать сдачу гимназических экзаменов, пока за Эфроном не числится.
Что Волошин может возразить на то, что Марина Ивановна счастлива? Может быть, он даже рад, что в настоящий момент она счастлива. Но Волошин, как писала много позже Марина Ивановна, был знающий. И, быть может, ему приходит на ум мысль, что с ним она была бы куда счастливее, чем со смазливым и ничем больше не примечательным мальчиком.
Сравнение Эфрона с Байроном вообще никуда не годится, потому что сравнивается красота, т.е. внешние признаки. Но Байрон, прежде всего, талантливый поэт, известный всему миру, а уж потом   во вторую, если не в десятую очередь   просто красивый мужчина.
Воспевать мужчину не за ум, не за подвиги, не за деяния, не за талант, не за труды, не за мужество. За красоту! Этого М. Волошин не понимает и не принимает. И уж никак не обнаруживает в Эфроне будущего Байрона.
Но, воспевая мужа, Марина Ивановна уже готова к новым впечатлениям. Новая влюблённость вызревает в ней в это коктебельское лето 1914 года. Она и не думает оказывать этой влюблённости сопротивления. И не пытается её сказывать от окружающих. Даже от мужа. Стихия души просыпается.
В июле 1914 года Марина Ивановна пишет стихотворения и письма, посвящённые старшему брату мужа П.Я. Эфрону. Он актёр. Он приехал из-за границы. Он болен туберкулёзом, лежит в московской клинике на Яузском бульваре. Скоро он умрёт, не дожив до августа.
Люди, пишущие о Цветаевой, не понимают, что это была за любовь к умирающему человеку, которую она не скрывала, и приходят к выводу, что она не столько любила, сколько делала красивую литературу из своей жизни.
Подозревать поэта в том, что, пронзительные письма к Петру Яковлевичу и стихотворения, посвящённые ему, есть ложь, поза, хитрость проще, чем задуматься о природе этой странной любви.
Цветаева склонна по своей природе к кариативной, т.е. милосердной, сострадательной любви. Именно эта любовь побудила её выйти замуж за Эфрона. Вспомним: «…жалость, с которой когда-то всё и началось», «Потому и «вышла замуж», т.е. сразу заслонила собой смерть. Иначе бы   навряд ли вообще «вышла».
Для Цветаевой было естественным, что она попыталась заслонить смерть и в случае с П.Я. Эфроном. Конечно, это неравный поединок. Единственно доступный для неё в данном случае способ   писать нежные ободряющие письма, писать стихи, заговорить смерть, попытаться отодвинуть её. Пока человек не умер, надежда на выздоровление есть и у него самого, и у близких людей.
В письме к П.Я. Эфрону есть строки: «Мальчики! Вот в чём моя любовь. Чистые сердцем! Жестоко оскорблённые жизнью! Мальчики без матери!». Собственно, вот и ответ, на который никто из людей, пишущих о Цветаевой не обратил внимания. Жалость к братьям, чья мать повесилась, побуждает Марину Ивановну хотя бы частично заменить её. В этой любви нет и намёка на страсть. Нет ни единого намёка на любовную любовь (определение Цветаевой), зато много материнской нежности, которую она и спешит излить в письмах и стихотворениях.
Впоследствии Цветаева будет жалеть, и заслонять от смерти, одиночества, от самих себя Н. Гронского, А. Штейгера, и появятся статья «Поэт альпинист», «Стихи к сироте» и проникновенные, блистательные письма к обоим адресатам. Для Цветаевой жить, чувствовать и писать об этом   одно и то же, потому что она   поэт. Она не замечает разницы между тем и другим, потому что для неё жить, чувствовать, переживать, писать об этом, как дышать. Она пишет П.Я. Эфрону: «Откуда эта нежность   не знаю, но знаю куда: в вечность!». Права, по существу. Если бы не Цветаева, сегодня никто не знал бы, кто такой П.Я. Эфрон, ибо ничем особенным он в жизни не отличился, ни как актёр, ни как человек. Цветаева   щедра. Она сама принадлежит вечности, и берёт с собою всех, кого жалеет и любит в данный момент.
Упрёк в том, что она «делала литературу» из своей и чужой жизни можно адресовать каждому поэту, прозаику и драматургу, ибо литература жизнью питается.
Кроме того, не следует забывать, что Цветаева не столько человек, сколько явление природы, стихия. Разве можно приказать ветру не дуть? Разве можно рекомендовать буре не свирепствовать? Разве можно советовать молнии не сверкать? Вот почему она и не знает, откуда эта нежность, это «пламя, что сжигает меня». Тому, кто никогда в жизни не испытывал подобный пожар души, Цветаеву не понять.
Эфрон поступает в университет на историко-филологический факультет в возрасте, когда другие молодые люди уже его заканчивают. Цветаева в письме к Берия от 23 декабря 1939 года пишет, что в 1913 году Эфрон поступает в Московский университет на филологический факультет. Эфрон никак не мог поступить в Московский университет в 1913 году, потому что у него не было аттестата. Экзамены закончились 14 июня 1914 года. Возможно, Цветаева перепутала даты.
Однако в университете Эфрон проучился недолго. Весной 1915 года он бросает обучение и становится санитаром в поезде № 187. Кстати, его сестра В.Я. Эфрон тоже нанимается в санитарный поезд № 182. Бросать начатое дело, не доводить его до конца   в характере Эфрона. Идёт война и, на первый взгляд, поступок его выглядит патриотичным. Однако на второй взгляд поступок его может выглядеть как бегство от реальности. Дело в том, что именно в это время у Цветаевой с поэтом Софьей Парнок разгорелся бурный роман. Всё свободное время Марина Ивановна проводит с нею. Стихия разбушевалась!
Положение Эфрона двусмысленное. Он должен что-то предпринять. И он самоустраняется, уклоняется от принятия какого-либо решения. Он предпочитает выжидать. Глядишь, и проблема решится сама собой, как она разрешилась смертью его брата Петра Эфрона 28 июля 1914 года. Тогда Цветаева  увлеклась умирающим от туберкулёза молодым мужчиной. Эфрон в то время тоже самоустранился, и порывался уйти на фронт, ибо началась война. На фронт он не ушёл именно потому, что смерть брата разрешила все проблемы. Это черта в его характере   самоустраниться, выжидать, пытаться удалиться от проблем   проявится ещё не раз.
Впрочем, в этой ситуации, что он может сделать? Развестись? Хлопотно. А ведь всё так хорошо устроилось! И потом, что за причина, по которой он может развестись? Жена увлеклась женщиной?! Какой скандал! Вряд ли он хочет скандала. Он предпочитает быть в положении обиженного мужа, ждать, пока всё не утрясётся само собой. В конце концов, всё и утряслось   до следующего увлечения жены. Но ждать можно было и иначе, не делая судорожных движений.
Стать санитаром в госпитале на колёсах   безусловно, судорожное движение человека с оскорблённым самолюбием. Поезд едет к линии фронта. Там   опасно. Одно дело пережидать бурю в безопасной Москве, посещая лекции в университете. Другое дело, регулярно бывать у линии фронта, где стреляют. Таким радикальным способом Эфрон пытается переключить на себя внимание жены. Однако она занята своими собственными делами: едет в начале лета 1915 года в Коктебель, затем в Святые Горы. С нею   С. Парнок. Словом, внимания на его поступки Цветаева не обращает. Санитаром, так санитаром! Строго говоря, ей нынче не до мужа.
На что рассчитывал Эфрон? Что жена раскается, немедленно бросит свою возлюбленную, бросится ему на шею, умоляя не становиться санитаром в поезде, идущем на фронт? Может, он рассчитывал именно на это. Но поскольку никто не раскаялся, не бросился ему на шею, не умолял вернуться в Университет, то ему ничего не оставалось, как сохранять лицо.
Надолго Эфрона не хватает. Положение санитара его не устраивает. К тому же работа эта не из легких. Когда он пытается, в письмах к сестре, описать санитарный поезд и свою работу, у него ничего не выходит: «Очень трудно писать о поезде. Легко рассказывать и трудно писать. Мы, вероятно, скоро увидимся и тогда я тебе подробно, подробно расскажу». Для человека, считающего себя литератором, это не первое странное заявление. Писатель   он и в поезде писатель. К тому же можно собирать материал для будущих рассказов, повестей или романов, но не видно, что он это делает, ибо не литератор, не писатель. Кстати, Цветаева в этой теме раз и навсегда поставила точку в 1931 году. Она пишет в дневнике: «Моя судьба   как поэта   в до-революционной России самовольная, а отчасти невольная выключенность из литературного круга   из-за раннего замужества с не-литератором». Эфрон-то считал себя литератором, а Цветаева   увы!   таковым его не считает. И права! Кстати, литераторов (газетчиков, критиков) она ненавидела.
К этому же времени относится первая попытка Эфрона управлять женой. Делается это под видом заботы об Але. Эфрон пишет письмо Е.Я. Эфрон: «Мне бы, конечно, очень хотелось, чтобы Аля провела это лето с тобой, но я вместе с тем знаю, какое громадное место сейчас она занимает в Марининой жизни. Для Марины, я это знаю очень хорошо, Аля единственная настоящая радость и сейчас без Али ей будет несносно». Эфрон понимает, что в присутствии Марины Ивановны даже и заикаться нельзя о том, чтобы Аля провела лето с его сестрой.
«У меня сейчас появился мучительный страх за Алю. Я ужасно боюсь, что Марина не сумеет хорошо устроиться этим летом и это отразится на Але». Это не вполне понятное беспокойство. Марина Ивановна не в первый раз едет в Коктебель. Она всегда может рассчитывать на помощь и гостеприимство Волошина и его матери.
Эфрон продолжает: «…помоги и посоветуй Марине устроиться так, чтобы Але было как можно лучше. Посмотри, внушает ли доверие новая няня (Марина в этом ничего не понимает), если нет, то, может быть, Марина согласится взять Эльвиру. Её очень легко найти в адресном столе. Её зовут Эльвира Богдановна Гризевская. Одним словом ты сама хорошо поймёшь, что нужно будет предпринять, чтобы Але было лучше».
Чувствуется слегка завуалированная мысль   Але плохо. Об Але нужно позаботиться. Откуда у него предположение, что Але не очень хорошо? Вероятно, он опасается, что Марина Ивановна, увлечённая новой любовью, не будет уделять много времени дочери. Он пишет, выделяя эту фразу курсивом, в виду её важности: «Мне вообще страшно за Коктебель». Не за Коктебель ему страшно, и не за то, что Аля останется совсем без внимания. Марина Ивановна едет в Коктебель в большой компании: она сама, Аля, Алина няня, Анастасия Ивановна с сыном и его няней, Софья Яковлевна и Елизавета Яковлевна (сестра) Парнок. Шестеро взрослых людей на двух детей. Причём двое взрослых приставлены к детям в качестве нянек. Нет, без внимания и заботы Аля точно не останется. Он настойчиво уговаривает сестру посоветовать жене, чтобы она взяла именно ту няню, которую он рекомендует, некую Эльвиру Богдановну Гризевскую. Эфрон настойчиво уговаривает сестру повлиять на Марину Ивановну. Конечно, Эфрон понимает в няньках, а его жена   ничего не понимает. Откуда у Эфрона такая уверенность в своём понимании жизни? И почему ребёнку нужно подсовывать ему угодную няню?
Почему Эфрон так волнуется и переживает за Коктебель? У оскорблённого мужа есть вполне определённая цель. Он сознательно и целенаправленно настраивает сестру против своей жены, спекулируя ребёнком. Он, наконец, исподволь создаёт ей не вполне лестную репутацию. Он даже не замечает своих противоречий, заявляя, что Аля для Марины Ивановны единственная радость, и тут же выражая сомнение в том, что Але с матерью будет хорошо. А в целом, Эфрон пытается привлечь внимание сестры к своим проблемам и переживаниям, и вызвать к себе сочувствие и жалость. В конце письма главная фраза: «Только будь с Мариной поосторожней   она совсем больна сейчас». «Больна» означает   безумно влюблена в Парнок. Но есть в выбранном слове и другие оттенки смысла. «Больна», значит, не вполне адекватна, ибо ей даже в голову не приходит скрывать от окружающих свои чувства. «Больна», значит, может выздороветь. Впрочем, совет быть поосторожней   вполне дельный. Узнай Марина Ивановна, какой заговор против неё замышляет супруг, не поздоровилось бы ни ему, ни его сестре. Недаром в конце письма Эфрон советует сестре: «Это письмо или уничтожь, или спрячь поглубже». Очень хороший совет!
С обывательской точки зрения на вещи, Эфрон   прав. Прав в том, что действительно достоин сочувствия и жалости. Всё так хорошо начиналось. Страстная любовь к нему девушки, случайно встреченной, на берегу моря. Её горячее сочувствие к его горю. Её неусыпная забота о его здоровье. Свадьба. Брак. Рождение дочери. Живи, да радуйся! Казалось, что так будет всегда. До конца жизни. И вдруг, как гром среди ясного неба   вспыхнувшая внезапно нежность жены к его больному брату. А теперь вспыхнувшая страстная любовь его жены к женщине. И вот   он оставлен, отставлен в сторону, почти брошен. Всё внимание, забота, любовь обращены теперь не на него, а на счастливую соперницу. Соперница, к тому же, совсем не красива, но зато талантлива и умна. Соперница уже поэт, а он всё ещё   никто.
Вряд ли Елизавета Яковлевна выполнила просьбу брата. Скорее всего, она даже и не пыталась. Цветаева никому не позволяла вмешиваться в её дела. Так что шансов у сестры она не было.
А этот период жизни Цветаева письма пишет редко. Она вся поглощена новой любовью. А если и пишет, то короткие, сухие, деловые письма с просьбами.
Эфрон, напротив, много пишет сёстрам. Рассказывает о местах, где останавливается поезд. Намекает, что фронт близко. Косвенно даёт понять, что страдает: «Мне временами бывает здесь смертельно грустно, но об этом тоже при свидании».
Всё чаще в его письмах Эфрона к сестре повторяется фраза «бросить службу». Ему хочется отдохнуть где-нибудь на даче. Заниматься чем-нибудь продолжительное время он не способен. Ему постоянно хочется отдыхать. Он всё время чувствует себя усталым. Это какая-то перманентная усталость. Но на одном месте ему, как всегда, не сидится. Ещё из санитарного поезда он писал сестре, что его «страшно тянет на войну солдатом или офицером», что смерти он не боится, что невозможно оставаться в бездействии, пока идёт война. Казалось бы, чего проще   пойти в солдаты. Ну, иди! Но о солдатах сказано для красного словца. Две причины мешают ему, по его собственным словам, уйти в солдаты: страх за Марину и «моменты страшной усталости, которые у меня бывают, и тогда хочется такого покоя, так ничего, ничего не нужно, что и война-то уходит на десятый план». Перманентная физическая усталость Эфрона, наверное, порождена нервными стрессами.  В солдаты он так и не решится уйти. А вообще   загадка, как можно устать, ничего не делая?!
Июль 1915 года ещё не закончится, а Эфрон действительно бросает службу и мчится в Коктебель. На пять месяцев только и хватило служению родине. Его сестра В.Я. Эфрон тоже увольняется из санитарного поезда № 182 и решет заняться театром. Женщина! Ей простительно!
В Коктебеле Цветаевой уже нет. Она поехала с Алей и С.Я. Парнок в Святые Горы. Эфрон сообщает В.Я. Эфрон, что в Коктебеле пусто: «Пра осталась одна, усталая от всех летних неприятностей, слабая, ласковая и трогательная». «Летние неприятности»   приезд Марины Ивановны с С. Парнок, отношения с которой она ни от кого не скрывала.
30 июля 1915 года Марина Ивановна пишет короткое, но выразительное письмо Е.Я. Эфрон из Святых Гор Харьковской губернии.
Почему   монастырь? Зимой, кстати, они ездили в Ростов Великий и останавливались в монастырской гостинице. Возможно потому, что С. Парнок была набожна? Известно, что в Святых Горах останавливались они у знакомых Софьи Яковлевны. По всей вероятности фамилия этих знакомых была Лазуренко, потому что адрес и именно эта фамилия указаны в письме Цветаевой из Святых гор – Е.Я. Эфрон   Графский участок, 14, Дача Лазуренко. Вероятно, у знакомых был собственный дом.
Цветаева поразительно сдержанна в отношении поездки в Святые горы. В уже упомянутом письме она сообщает, что местность чем-то напомнила ей Финляндию: сосны, песок, вереск, прохлада, печаль. Сравнение с Финляндией, в которой Цветаева никогда не была, со слов сестры и мужа, в Финляндии в разное время отдыхавших. У Цветаевой в письме ни слова о чудных пейзажах Святых гор. Ни слова о горах. Ни слова о Донце. Ни слова о монастыре. В дневнике Марины Ивановны об этой поездке тоже ни слова. Дневник полон исключительно записями об Але. Ощущение такое, что Цветаева избегает говорить о себе и своих впечатлениях от поездки. Скорее всего, она настолько поглощена своими отношениями с С. Парнок, что у неё не остаётся времени ни для дневника, ни для писем. Или эти письма нам неизвестны, потому что Марина Ивановна признаётся: «Серёжу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду. Пишу ему то каждый, то через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце   вечная тяжесть. С ней засыпаю и просыпаюсь». Если из Коктебеля и Святых гор Марина Ивановна мужу писала, чуть ли не каждый день, то где эти письма? Без них это самый закрытый период её жизни. Цветаева погружена в свою любовь, Елизавете Яковлевне она признаётся, что и Серёжу она любит, и Соню любит, и Соня её любит, и это вечно, и от неё она не сможет уйти. Радости до глубины – нет: «Разорванность от дней, которые надо делить, сердце всё совмещает». В письме   завуалированная просьба понять и не судить. Стихия любви, с которой бороться невозможно. Как долго это может продолжаться? Быть сразу с двумя возлюбленными вряд ли возможно. Впрочем, для Цветаевой нет ничего невозможного.
Где они могли гулять в Святых горах? Не сидели же они целыми днями на даче. Несомненно, ходили в монастырь. Посещали службы. Слушали чудное пение монахов. Поднимались на вершину горы. В 1874 году к вершине горы Фавор была устроена лестница, названная Кирилло-Мефодиевской. Лестница насчитывала 511 ступеней и была выполнена в виде крытой галереи с 16-ю площадками, двумя башнями и 22 переходами. Цветаева и Парнок могли подниматься по ней. Теперь этой лестницы нет. Вместо лестницы   мощёная бетонными плитами дорога-серпантин. Наверное, они посещали могилу Иоанна. В 1850–1867 годах в одной из келий внутри отвесной скалы совершал подвиг затворничества преподобный Иоанн (Крюков). В келье, где не было ничего, кроме гроба, в котором он спал, распятия и иконы, Иоанн провёл 17 лет. (Интересно, мылся святой или обходился без личной гигиены?). Гроб он смастерил себе сам. В нём Иоанна и похоронили. Может быть, у могильного креста Иоанна Цветаева и Парнок совершили ритуал, который совершают современные паломники   прикасаются к кресту, а то и вовсе прижимаются к нему всем телом, и загадывают желания. Считается, что таким образом святой Иоанн не только исполняет заветные желания, но и посылает здоровье всем, кто прикоснётся к его кресту. Верующие да пусть верят!
Конечно, Цветаева и Парнок посетили пещеры. Монахи вырубили в меловой горе ходы. В них более чем прохладно, хотя снаружи может стоять жара. Свечами освещали Цветаева и Парнок себе путь или фонарями? Свечами, конечно, романтичнее, но опаснее. Огонь свечи легко задуть движению воздуха, и тогда останешься в кромешной тьме, внутри горы. Впрочем, наверное, у них был монах-проводник. К тому же можно повернуть и идти назад к выходу.
Гуляя по территории монастыря, Цветаева не могла не знать, что в  монастырской гостинице, останавливался Антон Чехов. Но вряд ли её взволновал тот факт, что Антон Павлович посетил сии места. А. Чехова она с детства не любила. И Ф. Достоевского она не жаловала. И Л. Толстым не увлекалась. Зато боготворила А. Пушкина и А. Блока, С. Унсет и Б. Пастернака. Так что вряд ли Цветаевой польстило, что она гуляла мимо гостиницы, в которой останавливался сам А. Чехов. Скорее всего, она сказала Софье Яковлевне, что эти места когда-нибудь прославятся и тем, что здесь они, поэты, провели месяц. А если не сказала, то подумала. У Марины Ивановны не было комплексов. И если сказала или подумала, то была права. Теперь, когда в рекламных проспектах пишут о красоте здешних мест, не забывают упомянуть, что здесь были А. Чехов, И. Бунин и М. Цветаева с С. Парнок.
Неизвестно купались ли путешественницы в Донце или Банном озере, но возможно, и не купались, поскольку Цветаева говорит о прохладной погоде. Может быть, лето не удалось в 1915 году? Но по лесу они гуляли, несомненно. Лес чудный, полный певчих птиц и белок.
Восстановившись осенью в университете, Эфрон не столько вступает в роль студента, сколько в роль актёра. Он поступит в Камерный театр на третьи роли. Он будет играть роль 2-го гвардейца в спектакле «Сирано де Бержерак». Играть будет весь сезон с ноября по февраль. Его всегда привлекает театр, что весьма симптоматично. Ему нравится проживать на сцене чужие жизни и произносить чужие речи. Он иронически любуется собою: «…я целую руки у дам направо и налево, говорю приятным баритоном о «святом искусстве», меняю женщин, как перчатки, ношу на руках перстни с громадным бриллиантом».
Об обучении в Университете нигде   ни слова. Ни слова о студентах и студенческой жизни, ни слова о лекциях, профессорах, ни слова об и интересе к обучению. Зато много   о театре.
Театр   семейное увлечение семьи Эфронов. Вера Яковлевна, Елизавета Яковлевна, Пётр Яковлевич, его супруга играют в театре. Сергей Яковлевич тоже пробует свои силы на этом поприще. Литература остаётся в стороне. Если Эфрон мнил себя литератором, то отчего он не бил в одну точку? Отчего распылял своё внимание? Отчего не писал, оттачивая мастерство? Ответ прост: нечего ему было сказать, вот и не писалось.
Есть ли ему что сказать на сцене?
А актёр на сцене ничего и не говорит. То есть, он произносит фразы, он играет, но он произносит фразы, написанные драматургом, но он  играет так, как угодно интерпретировать пьесу режиссёру.
Откуда эта страсть к театру? Страсть к фальши?   А оттуда! Когда своего ничего нет, то ищут на стороне.
Вот как отзывается об актёрах В.В.°Розанов: «Актёр – страшный человек, страшное существо. Актёра никто не знает. И он сам себя не знает…и почти хочется сказать: когда Бог сотворял человека, то ненавидевший и смеявшийся  над Ним дьявол в одном месте «массы» , из которой Бог лепил своё «подобие и образ», ткнул пальцем, оставил дыру, не заполненную ничем. А Бог, не заметив, замешал и эту «дыру» в состав человека, и вот из неё и от неё в человечестве и получились  «актёры», «пустые человеки», которым нужно, до ада и нетерпения, в кого-нибудь «воплощаться», «быть кем-то», древним, новым, Иваном Ивановичем, Агамемноном, но ни в коем случае НЕ СОБОЙ, НЕ ПРЕЖНИМ, НЕ УРОЖДЁННЫМ…У настоящего актёра искусство убило всё…У других «талантов» или «призваний» искусство и наука отнимают многое. Поглощают многое; но, в сущности,  поглощают только досуг, ум, мысль. У актёра же, ужасно выговорить,   поглощено само ЛИЦО, ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ. У него «искусством отнята душа, и вне искусства он…без души!».
Природа актёра нечеловеческая.
Эфрона тянет сцена, ибо в университете надо кем-то быть, надо быть собой, а он   пуст, у него нет мнений, ему нечего сказать, он   никто. На сцене он может воплощаться, пусть даже в третьего гвардейца. Мыслить не надо. Текст готов. Осталось нарядиться и воплотиться.
Есть ли у Эфрона актёрский талант? Не говоря о том, что у него нет соответствующего образования. Если таланта и нет, то есть отличный рост, приятный баритон, красивое лицо. Вероятно, он полагает, что этого вполне достаточно. Есть в этом поступке, сделаться актёром, что-то женственное. Так прежде женщины шли на сцену, чтобы как-то реализовать свои амбиции и спрятаться от жизненных проблем.
Цветаева, говоря о театре, не уступит Розанову в резкости суждений. Что именно не устраивает М. Цветаеву в театре, мы уже обсуждали   фальшь! Театр по её определению есть «сердце фальши». Актёры для неё   «коробейники строк и чувств». М. Цветаева заявляет, что актёрам она не поклонница. Она считает, что актёры фальшивы до мозга костей, что у них нет ничего своего, поэтому они играют не только на сцене, но и в жизни. Актёры по её мнению самолюбивы, ребячливы, не умны, тщеславны, бесцеремонны, пусты. М. Цветаева даёт свои характеристики актёрам на основе собственных наблюдений. Совершенно очевидно, что М. Цветаева профессию актёра не уважает, в грош не ставит. Она не скупится на определения: «Актёр   вторичное, актёр   упырь, актёр   плющ, актёр   полип, актёр   для других, вне других   он немыслим, актёр   из-за других». Актёр для М. Цветаевой   полая форма, в которую можно влить всё, что угодно: либо драгоценное вино, либо помои.
В 1919 году в книге «Земные приметы». сравнивает ремесло актёров со своим   поэтическим, и приходит к выводу, что актёр   поэту   не соперник ни в каком смысле, ни в творческом, ни в интеллектуальном: «…поэт   самоцель, покоится в себе (В Психее)». Поэт   существо самодостаточное, поэту не нужны рукоплескания толпы, поэт может творить и для себя самого, и, самое главное, поэт творит. Актёр   всё обратное этому. М. Цветаева говорит, что дело актёра час и ему нужно торопиться: «Шекспировский стих, собственная тугая ляжка – всё в котёл! И этим сомнительным пойлом вы предлагаете опиваться мне, поэту? <…> Нет, господа, наши царства – иные. Нам – остров без зверей, вам – звери без острова. И недаром вас в прежние времена хоронили за церковной оградой». Недаром! Актёр ходячая, полая форма   страшная, потому, что она живая. М. Цветаева восклицает, что недаром актёров во все времена хоронили за церковной оградой, намекая, что на профессии актёра нет Божьей благодати. М. Цветаева делает исключение для актрис-певиц, растворяющихся в стихии голоса. К актёрам-мужчинам она беспощадна. Актёр   видимость естества, поэтому ему не совестно декламировать не своё. От поэта требуется   быть самим собою. От актёра требуется   как можно меньше быть самим собою. Поэт   независим, а если и зависим, то только от Высшего над ним. Актёр зависим от поэта. Посадите, предлагает М. Цветаева, того и другого на необитаемый остров. Поэт и на острове поэт. А какое «…жалкое зрелище: остров   и актер!». Актёр на острове перестает быть. Нет, заключает М. Цветаева, наши царства   иные: «Нам   остров без зверей, вам   звери без   острова». Когда поэт пытается привлечь внимание читателей (публики) актёрскими приёмами, как например, Есенин цилиндром или онучами, или Байрон   ручными леопардами, это вызывает презрение М. Цветаевой. Эти поэты для неё «уже актёры: актёришки».
Цветаева людям, с которыми общалась, театр прощала. Прощает она театр и мужу и его сёстрам. Сёстрам мужа, потому, что они – женщины. Мужу прощает театр, потому что мужа   любит. Она даже похваливает его. Находит, что на сцене он держится свободно, уверенно, голос звучит прекрасно, находит, что на сцене он очень хорош. Конечно, такая фактура! Но Цветаева всегда аккуратно обходит тему   хорошо ли Эфрон играет.
Живёт он в это время, между прочим, в мебелированных комнатах на Садово-Черногрязской улице, а не дома с женой. Примирение, видимо, не наступило.
Эти мебелированные комнаты считались прибежищем богемы.
Он уверяет Е.Я. Эфрон, что война разрывает ему сердце, что нужно поступать в военное училище, потому что только это теперь и нужно, и прибавляет, что если бы он был здоровее, то «давно был бы в армии». «Если бы», да, «кабы»! Он убеждён, что у него слабое здоровье. Проще говоря, он всячески демонстрирует на словах свой патриотизм, но прячется за «слабое здоровье», когда надо от слов переходить к делу. Хочется выглядеть геройски, но Эфрон считает себя больным и надеется, что его комиссуют: «О себе думаю, что вернее всего попаду в Коктебель, что на медицинском осмотре меня признают негодным. Самому же мне хочется только покоя». Так чего же ему на самом деле хочется? Покой и усталость   ключевые слова в лексиконе Эфрона.
Цветаева всё ещё в тесных отношениях с Парнок и живёт в Борисоглебском. Эфрон не мешает их общению. Выжидает, когда место освободится. Освободится оно не так скоро, как ему хочется. Эфрон разочаровывается в ремесле актёра через месяц после того, как вошёл в спектакль: «Лиленька   быть актёром ужас! Никогда больше не буду актёром». Почему   ужас, не объясняет. Может быть, потому что ремесло актёра требует большого труда, к которому он не привык. Впрочем, играть в театре ему ещё придётся, несмотря на то, что быть актёром   ужас.
Примирение состоялось, по-видимому, в декабре 1915 года, потому что Цветаева пишет Е.Я. Эфрон, что: «Серёжа в прекрасном настроении, здоров, хотя очень утомлён, целый день занят то театром, то греческим». Марина Ивановна ходит на спектакли с участием мужа, знакомится с актёрами Камерного театра и театральными деятелями того времени: Алисой Коонен, М.М. Петипа, А.Я. Таировым, и др.
С Софьей Яковлевной Цветаева расстаётся в начале 1916 года. Впрочем, расстаётся не по собственному желанию, а потому, что её возлюбленная подруга ей изменила с актрисой Л. Эрарской. Но затишье и семейная идиллия длится недолго.
Надежды Эфрона на то, что место возле его жены скоро освободится, потускнели. После романа с Софьей Парнок, последовал мимолётный роман с Осипом Мандельштамом, а весной 1916 года Цветаева увлеклась поэтом Тихоном Чурилиным. Напрасно уверяла Цветаева в письме Розанову, что при Эфроне она может жить так, как живёт   совершенно свободная. Брак несовместим с той степенью свободы, которую хочет иметь Марина Ивановна. Ей, самодостаточной, с её установкой на свободу чувств, вообще не надо было выходить замуж. Она это поняла слишком поздно. Но откуда ей было знать в восемнадцать лет, что гениальность, творчество и способность страстно и часто увлекаться идут рука об руку, никогда не расставаясь. Когда она это поняла, возникло ощущение брака, как катастрофы, удара, пагубы. Брак во всех смыслах оказался капканом. Освободиться из него при её уровне совестливости и обострённого чувства долга Цветаева могла только, как лисица, которая, попав в капкан, перегрызает себе лапу.
Между тем, Эфрон   обычный человек с традиционными взглядами на брак и семью. Вряд ли он ожидал, что его жена с такой невероятной скоростью проявит те черты своего характера, о которых она и сама вряд ли до этого подозревала. В отличие от своего мужа Цветаева стремительно развивается. В одном из своих писем она утверждает, что, когда выходила замуж, «…была человеком сложившимся, он   нет». Это правда. И всё-таки   не полная правда. Цветаева была сложившимся человеком, но брак, как это ни странно, окончательно раскрепостил её, пробудил в ней жажду свободно выражать свои чувства, которые не обязательно должны были быть адресованы одному только мужу.
Понимал ли он в 1914-1915 годы, кто его жена? Да, она пишет хорошие стихи, но пока ещё не вполне видно, что перед вами   гений. Вот эти первые экстатические всплески чувств   невинные в своей глубине   явленные во всём своём блеске в стихах и письмах к М. Фельдштейну, П. Эфрону, С. Парнок, О. Мандельштаму, Т. Чурилину   первые ласточки. Неудержимо растёт градус поэтической экзальтации. И Эфрон начинает понимать, что женился не на обычной женщине, а на самой поэтической стихии. Надо отдать Эфрону должное. Он не требует развода, не хватается за револьвер, не требует соперников и соперниц к барьеру. Он стремится на время убежать. Это его способ защиты. А может быть он   просто тряпка, тюфяк и трус?!
Вот и теперь, услышав о Т. Чурилине, он подаёт прошение на имя ректора университета об увольнении и просит выдать ему соответствующие бумаги, ибо он решил поступить охотником в III Тифлисский Гренадёрский полк. Прошение подано 9 марта 1916 года, а 14 марта, т.е. ровно через пять дней на имя ректора подано ещё одно прошение - принять студента Эфрона назад в университет, тем более, что документов он ещё не забирал. Причина   неожиданно обнаружившаяся болезнь печени. Но печень не при чём. Печень в порядке. Цветаева, узнав о решении мужа уйти из университета и отправиться на войну, забила во все колокола. В тот же день, когда он подал прошение об увольнении из университета, она пишет короткое и отчаянное письмо Елизавете Яковлевне в Петербург, где та находится, требуя, чтобы та немедленно приехала. Елизавета Яковлевна немедленно явилась и совместными усилиями, уговорами, пламенными заверениями в любви они убедили Эфрона взять прошение назад. А Цветаева писала Елизавете Яковлевне, что он страшно твёрд в своём решении.
Как легко поколебать его твёрдость двум любящим женщинам. Как быстро он уступает. Дело в том, что на самом деле ему не так уж хочется идти на войну. Он даёт себя уговорить.
А необходимость пойти на войну подступает буквально через месяц после подачи прошения об увольнении из университета и немедленном возвращении в него. Эфрон был призван, как и другие студенты его года рождения. Вместо того чтобы радоваться, что его намерения неожиданным образом исполнились, Эфрон пишет Елизавете Яковлевне: «О себе думаю, что вернее всего попаду в Коктебель, что на медицинском осмотре меня признают негодным. Самому же мне хочется только покоя. Я измытарен до последней степени».
К чему тогда был нужен весь этот фарс в начале марта? Так чего же на самом деле хочется Эфрону? На самом деле ему хочется в Коктебель: «В Москве весна. В комнатах сидеть нет сил. Всё залито солнцем и колокольным звоном. По-старому хочется отъезда и перемен. Вообще настроение птичье   перелётное». Единственный человек, с кем Эфрон предельно откровенен   Елизавета Яковлевна. Он постоянно обменивается с нею объяснениями в любви и преданности. Она   самый близкий для него человек.
Две недели Эфрон проходит медицинскую комиссию в Московском военном госпитале. Его тщательно и всестороннее обследуют. Каким же было его удивление, когда комиссия признаёт его абсолютно здоровым, и годным к военной службе. Самое удивительное то, что обследовалось тридцать человек, и двадцать семь из них получили отсрочки. Но не Эфрон. В письме к Вере Яковлевне он шутливо комментирует: «Я начинаю с чрезвычайным почтением относиться к своему чудовищному здоровью. <…> Мало осталось на Руси таких дубов a la Собакевич». Легенда о нездоровье Эфрона, которая бродит до сих пор из статьи в статью, и из книги в книгу это всего только легенда, т.е. сознательная выдумка. Врачи не нашли в его здоровье ни малейшего изъяна.
Цветаева в это время находится в Коктебеле. Узнав, что Эфрон призван и годен к военной службе, она очень обеспокоена. Пишет Елизавете Яковлевне в Петербург, что впервые в жизни чувствует себя бессильной. Пишет, что умеет с людьми, но с законами – нет. Эфрона должны куда-то отправить для того, чтобы он прошёл военную подготовку. Эфрон полагал, что его отправят в Одесское военное училище. Цветаева полагает, что его могут отправить куда угодно – в Чугуев, в Иркутск, в Тифлис.
В конце мая выясняется, что Военный госпиталь затерял бумаги, и Эфрон никак не может получить назначение. Начальник требует, чтобы каждые пять дней призывник являлся в контору, чтобы справиться   не нашлись ли бумаги. Эфрон в бешенстве: «Всё это время я мог бы пробыть в Коктебеле! Проклятье!!!». В точно таком же положении ещё человек пятьдесят.
Летом 1916 года Марина Ивановна снимает дачу в Александрове с сестрой. Сергей Яковлевич навещает их. 3 июня он отчитывается перед Елизаветой Яковлевной: «Прожил несколько дней с Асей Цветаевой и с Мариной в Александрове под Москвою (80 вёрст). Но теперь сбежал оттуда и живу один в Москве. Захотелось побыть одному. Я сейчас по-настоящему отдыхаю. Читаю книги мне очень близкие и меня волнующие. На свободе много думаю, о чём раньше за суетой подумать не удавалось». О чём он думает, и какие книги читает   не сообщает. Признаётся сестре: «Лиленька, ты мне близка и родственна сама не знаешь, в какой мере. Мы разными путями и при совсем разных характерах приходим к одному и тому же. Я чувствую, что могу говорить с тобой захлёбываясь о самых важных вещах. И если не говорю, то это только случайность». До конца жизни Елизавета Яковлевна, а не Марина Ивановна, останется для Эфрона самым близким человеком.
10 июня 1916 года Эфрону удалось всё-таки вырваться в Коктебель. Марина Ивановна в этот период никем не увлечена, но не любить она не может, поэтому в её душе всплывает старая нежность. Она пишет Елизавете Яковлевне: «Я недавно видела во сне Петю, и узнала во сне это прежнее облако нежности и тоски. Он был в коричневом костюме, худой, я узнала его прелестную улыбку. Лиля, этого человека я могла бы безумно любить! Я знаю, что это неповторимо». Вряд ли Елизавета Яковлевна была в восторге от этих признаний своей невестки.
Из Коктебеля Эфрон пишет Елизавете Яковлевне, что ему её не хватает, уверяет её, что многое может сказать только ей. Он делится с нею мечтами. Мечты Эфрона о том, чтобы поскорее кончилась война, и устроиться жить в деревне. Он сетует на то, что его жена деревню терпеть не может, а то бы он давно там устроился. Разница мироощущений Эфрона и Цветаевой пока что сказывается в мелочах. Позже она обнаружится на уровне жизненных, глобальных принципов.
Хотя в каждом письме к сестре Эфрон выказывает ей своё доверие и нежность, Елизавета Яковлевна всё чаще выражает сомнение в том, что ему нужна её любовь. Видимо, она продолжает ревновать брата к его жене. Ей хочется снова и снова выслушивать его горячие уверения в любви. Брат уверяет сестру в своей горячей любви и пишет: «Наше раздельное житьё для меня противоестественно. Если каким-либо чудом меня освободят от воинской повинности – приеду непременно к тебе на остаток лета. Люблю тебя горячо и на всю жизнь и от тебя требую того же». Понятие противоестественности и естественности у Эфрона весьма специфическое. Противоестественно не жить в одном доме с родной сестрой. Естественно подписывать письма к ней   Votre amant. Хорошо, что всё это не знает и не слышит его жена. Для Эфрона противоестественно делиться с нею самыми сокровенными мыслями.
Вряд ли она когда-нибудь узнает об этом. И, слава Богу, что не узнает. Для Цветаевой противоестественно, чтобы в её семье жила сестра брата. Признание Эфрона, что сестра ему самый близкий человек, что он хочет, чтобы сестра была рядом   не просто рядом, а жила бы с ним в одном доме   бальзам на душу Елизаветы Яковлевны. Цветаева, как известно, решительная противница жизни втроём или вчетвером.
В начале июля назначение Эфрону приходит, и его немедленно требуют к начальнику. Но Эфрон в Коктебеле. Вместо него к начальнику идёт Цветаева. Ей удалось всё уладить. Начальник сказал, что он сам вызовет её мужа из Коктебеля. Эфрон едет в Москву. Проведя некоторое время с женой, он спешит в Ессентуки, где в это время находится Елизавета Яковлевна.
Вообще, трое   сёстры и брат   в некоем заговоре против Марины Ивановны. Эфрону почему-то кажется, что Аля в Москве плохо питается. Вера Яковлевна несёт ей котлеты, которые девочка охотно уплетает.  Удовлетворённый брат и отец после письменного отчёта Веры Яковлевны замечает в письме к ней: «Представляли себе с Лилей твой ужас, когда ты заметила недовольство Марины. Для Марины, верно, это предприятие выглядело очень нелепо. Но с твоей лёгкой руки Марина начала покупать мясо и поэтому можно считать цель достигнутой».
Эфрон всё время укрепляет в сёстрах мнение, что Цветаева плохо ухаживает за дочерью: не та няня, не так кормит, всё   не так. Наверное, сёстры радуются, что брат постоянно привлекает их на свою сторону.
Остаётся только гадать, почему его немедленно не отправляют в школу прапорщиков, хотя назначение получено. Более того, пока Эфрон общается в Ессентуках с сестрой, Цветаева в Москве подыскивает ему работу по военному ведомству, привлекая к этому делу своего дядю, Дмитрия Владимировича, который должен дать рекомендательное письмо в Промышленный Комитет. Лишь бы не в школу прапорщиков! Лишь бы не на фронт! Пусть другие ; на фронт! К концу сентября Эфрон вернулся из Ессентуков весёлый и поздоровевший, как пишет Цветаева. Всласть наговорился с сестрой! Он пытается устроиться на то место, о котором хлопотала его жена, но что-то не складывается.
Марина Ивановна беременна вторым ребёнком. Чувствует себя хорошо, о чём докладывает в письме к Е.Я. Эфрон.
Мечта Эфрона о деревенской жизни вполне может осуществиться. Ему предлагают купить за бесценок имение графа Шувалова   барский дом в 30 комнат, десять десятин фруктового сада. Дом на горе над рекой. От Москвы 130 вёрст. От железнодорожной станции ещё 30. Неизвестно, как отреагировала на это предложение его жена, хотя легко предположить, что оно ей совсем не понравилось. Неизвестно, сказал ли Эфрон жене об этом предложении. Во всяком случае, она нигде об этом не упоминает. Зато в Кисловодск, где находится в это время Елизавета Яковлевна, летит письмо Эфрона, в котором есть фразы: «Но без тебя я не решаюсь действовать. Говорят, очень дорого стоит содержать. Я бы не раздумывал,   если бы не нужно было держать квартиры в Москве». Советуется он о предполагаемой покупке с сестрой, а не с женой.
Квартиры в Москве и усадьбу под Москвой   не потянуть. М. Цветаева жить в имении если и согласится, то только летом и недолго. Без квартиры в Москве не обойтись. Какую заднюю мысль мог лелеять С. Эфрон, покушаясь купить это поместье? Он надеется, что в тридцати комнатах сестре, а может и обеим сёстрам найдётся место. Он забыл, что ей не нашлось места в девяти комнатах. Не найдётся и в тридцати. Понимает он или нет, что никогда Цветаева не согласится ни жить в деревне, пусть даже в имении, ни жить с его сёстрами?
Имение куплено не будет. Возможно, Марина Ивановна положила конец этой мечте мужа. Суета и неопределённость закончатся для Эфрона к январю 1917 года. Его отправляют в Нижний Новгород для прохождения начального этапа военной службы. В Нижнем Новгороде Эфрону сделали прививку против тифа. В феврале его переводят в Петергофскую школу прапорщиков. Здесь ему делают ещё одну прививку против тифа. Эта информация важна и нам скоро понадобится.
13 апреля 1917 года у Цветаевой родилась вторая дочь Ирина. Несчастливое число и несчастливый год!
В конце июля Эфрон уже в Москве. В августе прапорщик он занимается строевой подготовкой солдат, дежурит в Кремле. Службой Эфрон сильно тяготится. Вновь проявляется яркая черта его натуры – непоседливость, неспособность долго заниматься одним и тем же делом, склонность к лени. Муштровать солдат занятие, конечно, не слишком увлекательное, но и это надо кому-то делать. Если, будучи санитаром, Эфрон находил солдат милыми и даже прекрасными, то теперь он их терпеть не может. Принимая во внимание революционное время, не приходится удивляться этому. Солдаты хлебнули «свободы» и соответственно упала дисциплина. Эфрон, как всегда, устаёт от работы, и жена, тоже как всегда, хлопочет, чтобы облегчить ему жизнь. Марина Ивановна пишет в Коктебель Волошину, у которого есть кое-какие связи среди военных в Крыму. Она просит похлопотать за мужа, чтобы его перевели в Феодосию, в тяжёлую артиллерию. Вся семья хочет перебраться в Феодосию, потому что в Москве всё труднее и труднее жить. В конце письма Эфрон сделал приписку: «Милый Макс, ужасно хочу, если не в Коктебель, то хоть в окрестности Феодосии. Прошу об артиллерии (легкая ли, тяжёлая ли – безразлично), потому что пехота не по моим силам. Уже сейчас – сравнительно в хороших условиях – от одного обучения солдат – устаю до тошноты и головокружения». Опять загадка! Отчего абсолютно здоровый, признанный комиссией военных врачей годным к строевой службе молодой человек  двадцати четырёх лет устаёт до тошноты и головокружения?! А как же другие молодые люди его возраста? Ведь они-то выполняют свой долг, свою работу. И только Эфрон снова готов к отступлению, снова жалуется, снова ноет. Не хочет он работать! Ни санитаром! Ни актёром! Ни офицером! И не потому, что он   барин. Настоящий барин   хозяин и работник.
Странное противоречие есть в этой приписке. Эфрон жалуется Волошину на усталость, но пишет, что «опростился и оздоровился». Эфрону хочется сочетать приятное времяпровождение с неизбежной необходимостью. Если уж надо служить, то лучше в артиллерии, где служба легче, чем в пехоте, и в Крыму, где рядом заботливый Волошин, любимый Коктебель, тепло, море, и все радости, какие может предоставить южная природа. Тем более что и домочадцы собираются жить в Феодосии. Цветаева забрасывает Волошина письмами с просьбами содействовать скорейшему устройству семьи в Крыму. 24 августа 1917 года Цветаева сообщает, что недели через две будет с детьми в Феодосии. На следующий день в Коктебель летит письмо теперь с просьбой убедить Эфрона взять отпуск и поехать в Крым: «Он этим бредит, но сейчас у него какое-то расслабление воли, никак не может решиться. <…> Отпуск ему конечно дадут. Напиши ему, Максинька! Тогда и я поеду, - в Феодосию, с детьми. А то я боюсь оставлять его здесь в таком сомнительном состоянии». Да не сейчас у него расслабление воли. У него перманентное расслабление воли. И все дела   даже житейские   он перекладывает на кого угодно, лишь бы не заниматься ими самому.
Марина Ивановна, как всегда, в роли няньки и опекуна своего собственного мужа. При этом у неё на руках двое детей, прислуга уволилась, Марина Ивановна всё должна решать сама. В Москве всё труднее жить. В этой же открытке она пишет, что страшно устала. Ещё бы! Ведь для неё-то расслабление воли   недопустимая, непозволительная роскошь. Но и её силы имеют предел. 13 сентября М. Цветаева пишет В.Я. Эфрон: «Я сейчас так извелась, что   или уеду на месяц в Феодосию (гостить к Асе) с Алей, или уеду совсем. Весь дом поднять трудно, не знаю, как быть. Если Вы или Лиля согласитесь последить за Ириной, в то время как меня не будет, тронусь скоро. Я больше так жить не могу, кончится плохо».
Что именно, или, вернее, кто именно извёл Цветаеву догадаться нетрудно. Она готова ехать одна, точнее, с Алей, без Ирины и мужа и это означает, что она на пределе.
Свет на события проливает письмо Эфрона Волошину, посланное через два дня, в котором он пишет, что рвётся в Коктебель всей душой, но всё дело за текущими событиями: «К ужасу Марины я очень горячо переживаю всё, что сейчас происходит   настолько горячо, что боюсь оставить столицу. Если бы не это   давно был бы у Вас».
В Москве в эти дни кипят бурные события, которые гонят Цветаеву подальше от столицы, но магически притягивают Эфрона, задерживающего отъезд семьи. В этом же письме он напишет фразу, которую стоит запомнить, как запомнила её Цветаева: «Я сейчас так болен Россией, так оскорблён за неё, что боюсь   Крым будет невыносим. Только теперь я почувствовал, до чего Россия крепка во мне. <…> С очень многими не могу говорить. Мало кто понимает, что не мы в России, а Россия в нас».
Видимо Марине Ивановне так худо, она так устала от переменчивых настроений мужа, что она во второй половине сентября срывается в Феодосию. 19 октября она пишет Эфрону, чтобы он подготовил свой отпуск, и, когда она приедет в Москву, он поедет в Крым. Однако отпуск у Эфрона всё не получается и Цветаева продолжает жить в Крыму, хотя уже скучает по дому. В ночь с 24 на 25 октября происходит н переворот, инспирированный большевиками. Цветаева немедленно садится в поезд, идущий в Москву. До Москвы она добирается три дня.
Находясь в Крыму, Цветаева насмотрелась на бесчинства взбесившейся черни, нюхнувшей «свободы». Марина Ивановна теперь по опыту знает как это страшно. Сообщение о событиях в Москве и Петербурге мобилизует все её силы для спасения семьи. Утром 3 ноября Цветаева уже дома. К этому времени всё в Москве улеглось. Уличные бои закончились. Юнкеры и офицеры, защищавшие Кремль, сдались. Те, кто уцелел, разошлись по домам. Эфрон жив. Вечером этого же дня Цветаева, Эфрон и его сослуживец Гольцев, садятся в поезд, отходящий в Крым. Марина Ивановна опасается за мужа, принимавшего участие в боях против большевиков. Толком собраться не успели. Боялись расправы. У М. Разумовской в её книге о Цветаевой есть фраза: «В суматохе этого спешного отъезда забыли одно: взять с собою детей».
Забыть можно зонтик, носовой платок, калоши, очки, но чтобы родители забыли в суматохе детей! Это совершенный нонсенс! Нет, не забыли детей, а не взяли с собою. И этому есть доказательство в письме Цветаевой из Коктебеля, адресованное В.Э. Эфрон. Прося сестру мужа при малейшей возможности привезти детей, Цветаева восклицает: «…не выживу здесь без детей, в вечном беспокойстве. <…> Я сделала всё, что могла, я так просила Серёжу взять Алю».
Тогда, это когда они спешно уезжали в Крым. Значит, Цветаева хотела взять с собою хотя бы Алю, но Эфрон воспротивился этому. Какие аргументы он мог выдвинуть? Трудности пути? Неизвестность? Цветаева, кстати, в этом же письме говорит, что ехали не страшно. Возникает естественный вопрос: зачем Цветаева едет в Крым вместе с мужем и его другом? Логичнее было бы Цветаевой остаться дома с детьми, а не мчаться в тот же день, как она приехала из Крыма, назад в Крым, даже толком не передохнув. Быть может, она обеспечивала мужу необходимый уровень безопасности. Он ехал, конечно, не в качестве офицера, а в качестве мужа. Меньше подозрений. Семья муж и жена едут в Крым отдыхать. Цветаева в роли прикрытия. Можно только приблизительно представить себе как она терзалась, оставляя детей.
По меткому выражению В. Швейцер, Цветаева сама отвезла Эфрона на юг. Она везёт его в Коктебель. Кстати, описывая биографию Эфрона в письме к Л. Берия от 29 декабря 1939 г. Цветаева пишет, что после боёв в Москве Эфрон тут же отбывает в Новочеркасск одним из первых. Но это, мягко говоря, не соответствует действительности. Впрочем, эти детали не имели значения для Л. Берии.
Привезя Эфрона в Коктебель, Цветаева не сразу возвращается в Москву. По какой-то причине она остаётся с мужем. Планы меняются. 16 ноября она пишет письмо В.Я. Эфрон, в котором просит её привезти детей и их няню Любу в Крым. Далее в письме Цветаева подробно пишет, что делать с имуществом, что привезти. Везти нужно много вещей: одежду летнюю и зимнюю, одеяла, постельное бельё, драгоценности, документы, продукты, кухонные принадлежности, детскую одежду. Во всяком случае, надеялись переждать зиму в Крыму, пока всё не придёт в норму. Квартиру в Москве Цветаева просит сдать на полгода.
К комнате Эфрона проявлено особое внимание. Марина Ивановна просить сдать её какому-нибудь знакомому, так чтобы можно было бы в неё неожиданно  въехать. На следующий день Цветаева вновь отправляет В.Я. Эфрон письмо, в котором сообщает, что сняла в Феодосии квартиру в две комнаты с кухней, потому что зимовать в Коктебеле с детьми невозможно. Феодосия всё-таки город, там есть цивилизация. Цветаева вновь пишет, что привезти из вещей, ибо у неё ничего нет. Настойчиво она повторяет, что низ квартиры можно сдать, но её   Цветаевой комнату и комнату Эфрона сдавать не надо, а если и сдать, то с предупреждением, что могут неожиданно въехать. Об Эфроне   ни слова, возможно, из конспиративных соображений, хотя вряд ли кто-то в это время станет интересоваться прапорщиком Эфроном.
Собирается ли он на Дон? Пока он сидит в Коктебеле. Цветаева интересуется у сестры Эфрона   как там в Москве? Если всё утряслось и устроилось с молоком, то выезжать не надо, предупреждает Цветаева. Она приедет сама в Москву.
25 ноября Марина Ивановна садится в поезд. Цель её поездки   проверить на месте, можно ли вернуться в Москву мужу, безопасно ли? 28 ноября Цветаева пишет в Коктебель Эфрону. Тон письма обнадёживающий. Некто С., с кем советовалась Марина Ивановна, даёт совет Эфрону отдохнуть с месяц, что означает   надо переждать.
На радостях, что Эфрону пока что ничто не угрожает, Цветаева записывает его кандидатом в какое-то экономическое общество. Она подыскивает ему работу с хорошим заработком. То же касается и Гольцева, у которого за плечами 9 лет службы. «Это серьёзно»,   обнадёживает Цветаева. О Доне   ни слова. Напротив, Дону есть альтернатива   возвращение в Москву, где есть место работы с хорошим жалованием. Всем кажется, что большевики это только эпизод, что они – ненадолго. В декабре Эфрон всё еще в Коктебеле, А Цветаева всё ещё в Москве. Цветаева полна оптимизма: «Я думаю, Вам уже скоро можно будет возвращаться в Москву, переждите ещё несколько времени, это вернее. Конечно, я знаю, как это скучно   и хуже! – но я очень, очень прошу Вас». Цветаева уговаривает Эфрона переждать, как капризного подростка, который того и гляди, выкинет какой-нибудь фортель. В письме она сообщает об обысках у знакомых и о грабежах, которыми эти обыски сопровождались. Уже декабрь, но Эфрон пока  и не помышляет о Доне.
Что произошло во второй половине декабря 1917 г.? Сообщение между севером и югом прерывается. Цветаева не может выехать из Москвы. Эфрон не может приехать в Москву. Все планы рухнули. Начинается гражданская война. Ленин и Дзержинский основали ЧК по борьбе с контрреволюцией. Вот только теперь, когда отступать некуда, Эфрон присоединяется к Белой Армии. Через три месяца он напишет в Коктебель Волошину и его матери, что он только что вернулся из похода, что Гольцев убит под Екатеринодаром, что от армии Корнилова, вышедшей из Ростова, почти ничего не осталось, но он, Эфрон, жив, ему повезло. Эфрон пишет, что потерял связь с Москвой и боится, что его считают убитым. Он просит известить жену о том, что он жив. Теперь он в чине подпоручика и прикомандирован к чрезвычайной миссии при Донском правительстве. В конце письма   самое главное: «Может быть, придётся возвращаться в Армию, которая находится отсюда в верстах семидесяти. Об этом не могу думать без ужаса, ибо нахожусь в растерзанном состоянии. <…> Наше положение сейчас трудное   что делать? Куда идти? Неужели все жертвы принесены даром? Страшно подумать, что это так». Он пишет Волошину, что ужасно устал и мечтает только об одном   сидеть в креслах и писать мемуары. Это конечно шутка. Какие мемуары в 26 лет! Но в этой шутке есть доля правды. Эфрону всегда хочется покоя. Его идеал – жить где-нибудь барином в имении под Москвой и ничего не делать. Осуществлению этой мечты помешали политические события. Ведь Эфрон уже присмотрел под Москвой прекрасное имение, но не успел или не смог купить. Из письма ясно, что тысячеверстовый поход отбил у Эфрона охоту возвращаться в Армию. Эфрон уже готов к отступлению.
Эфрон был не один в Добровольческой армии, кто устал, был измучен и готов был пойти на попятный. Деникин пишет: «Первый кубанский поход оставил глубокий след в психике Добровольцев, наполнив её значительным содержанием, – отзвуками смертельной опасности, жертвы и подвига. Но вместе с тем вызвал невероятную моральную и физическую усталость. Издёрганные нервы, утомлённое воображение требовали отдыха и покоя». Среди тех, кто дрогнул, был и Эфрон. Ему уже надоело быть белым «героем», как быстро надоедало всё, за что бы он ни брался. В следующем письме к Волошину его нежелание продолжать борьбу   совершенно очевидно: «Меня судьба опять бросила в самый центр будущего переворота. Но,…я потерял вкус к ним   тем более, что последний переворот будет очень невкусным». Ах, эти гастрономические сравнения! Как их презирала Цветаева! Эфрон имеет в виду под переворотом, очевидно, смену руководства в армии. В этих настроениях Эфрона, принявшего участие в Белом движении не по велению сердца, не по глубокому убеждению, что с большевизмом нужно бороться до конца, а по стечению обстоятельств, не оставившему Эфрону выбора, кроется зерно его будущей метаморфозы. Не останься Эфрон на это время в Крыму, вряд ли он принял бы решение присоединиться к Белой армии. Будь он в это время в Москве, он бы приспособился к новым обстоятельствам, как приспосабливались миллионы Бросила судьба» – это симптоматичная фраза в его письме к Волошину. Не «сам пошёл», а судьба заставила. В книге В. Дядичева и В. Лобыцина «Доброволец двух русских армий: Военная судьба Сергей Эфрона. 1915-1921 годы» говорится: «Эфрон намеревался выехать в Коктебель в отпуск по болезни, который после похода распорядился предоставлять офицерам командующий Добровольческой армией генерал А.И. Деникин». Болезнь   возвратный тиф. О том, что у Эфрона был возвратный тиф, авторам книги известно из его письма, на которое ссылаются Дядичев и Лобыцин. Но здесь есть ряд вопросов. Почему не подействовали две прививки против тифа, которые делали Эфрону в Нижнем Новгороде и Петергофе? Существуют ли какие-либо документы, подтверждающие, что Эфрон действительно болел возвратным тифом? Кто поставил ему диагноз? Лежал ли Эфрон на лечении в госпитале? (ведь болезнь была инфекционной). Сохранились ли какие-то записи? Но самый главный вопрос   почему Эфрон едет в Коктебель, будучи больным? Он мог заразить Волошина и Елену Оттобальдовну. И был ли тиф на самом деле?
В Коктебель Эфрон приедет и семь месяцев проведёт в доме Волошина, ничего не делая. Эти семь месяцев   психологическая загадка. Предположить, что предоставленный ему отпуск мог длиться полгода, невероятно. Сколько мог продлиться отпуск по болезни? Может быть, полгода длилась болезнь? В любом медицинском справочнике можно прочесть, как и сколько времени протекает возвратный тиф. Курс лечения занимает 5-7 дней. Повторный, примерно столько же. Двадцать пять дней больной наблюдается у врача. Если больной лечится, через месяц он выздоравливает. Если не лечится, то может умереть.
Поскольку от возвратного тифа Эфрон не умер, следовательно, он лечился и через месяц мог и должен был выздороветь. Через месяц-другой он мог вернуться в армию. Но он не вернулся. Видимо, он придумывал благовидные предлоги, чтобы не возвращаться в армию. Формально у Эфрона было на это право. Непонятно только, почему об этом умолчали в своей книге Лобыцин и Дядичев? Дело в том, что когда происходило формирование Добровольческой армии, каждый доброволец «… давал подписку прослужить четыре месяца». Об этом пишет Деникин. Если, как пишут Дядичев и Лобыцин, Эфрон в декабре 1917 года оказался в Новочеркасске, где генерал М.В. Алексеев формировал Добровольческую армию, то к апрелю, как раз к окончанию Первого Кубанского похода («ледяного») четырёхмесячный срок подписки Эфрона истёк. Деникин пишет: «Для многих это был только повод нравственного обоснования своего ухода, для некоторых – действительно мучительный вопрос совести». Был ли это для Эфрона «мучительный вопрос совести» мы увидим далее. Эфрон уехал к Волошину в Коктебель и в армию не возвращался на протяжении полугода. Во Втором Кубанском походе, начавшемся 9-10 июня 1918 года он участия не принял. Кое-какой свет на загадку, что он делал полгода в Коктебеле, проливает сам Эфрон. 26 октября 1918 года он напишет Цветаевой в Москву: «Как я не хотел этого, какие меры против этого не принимал – мне всё же приходится уезжать в Добровольческую Армию. <…> Я ожидал Вас здесь до тех пор, пока это было для меня возможно. <…> Денег не осталось ни копейки. Кроме этого и ждать-то Вас у меня теперь нет причин   Троцкий окончательно закрыл границы и никого из Москвы под страхом смертной казни не выпускает. <…> Вернее всего, что Д.А. начнёт движение на Великороссию. Я постараюсь принять в этом движении непосредственное участие   это даст мне возможность увидеть Вас». Эфрон принимал меры, чтобы не возвращаться в армию. Письма Эфрона и его поведение ясно указывают на его нежелание быть в рядах Белой Армии, нежелание принимать дальнейшее участие в военных действиях, а то, что он в них всё-таки оказался и принимал участие, является вынужденной мерой, о чём он сам красноречиво свидетельствует. Одна из причин возвращения в Белую армию – нет денег на пропитание. В армии – прокормят. Слышит ли Цветаева эти интонации? Нет, пока не слышит. Письма из Крыма в Москву не доходят.
Не следует преувеличивать энтузиазм Эфрона и его веру в Белое движение. Не было ни энтузиазма, ни особенной веры. Скорее наоборот. Потом он этому движению отплатит сполна за всё: за тяготы походной жизни, за близость и страх смерти, за то, что события, судьба, обстоятельства неудержимо влекли его туда, куда он не особенно хотел идти. Но он был всегда чрезвычайно податлив и гибок,  как «ветви мальмэзонских ив». Цветаева, между тем, гордится тем, что Эфрон в Добровольческой Белой Армии. Она воображает мужа героем, рыцарем-освободителем, Георгием-победоносцем. Она пишет свой «Лебединый стан»   гимн Белому движению. Сообщая в письме Эфрону о смерти их дочери, Цветаева утешает мужа: «У нас будет сын, я знаю, что это будет,   чудесный героический сын, ибо мы оба герои. О, как я выросла, Сереженька, и как я сейчас достойна Вас!» [7, 284]. Героизм Эфрона, не желающего, но вынужденного воевать, под большим вопросом. Героизм Цветаевой, одинокой, голодной, потерявшей младшую дочь, пережившей ужасы революционного времени, не потерявшей присутствия духа, выигравшей схватку со смертью, продолжающей творить – есть подлинный героизм! Цветаева великодушно ставит Эфрона на пьедестал и поклоняется ему. Ирония судьбы! Цветаева за эти годы настолько выросла, что Эфрон больше никогда её не догонит.
3 декабря Эфрон присоединяется к 1-му Офицерскому полку генерала Маркова. Приказ № 221 о зачислении Эфрона в полк, якобы сохранился, как утверждают Дядичев и Лобыцин. Отчего было не опубликовать в книге копию этого документа? После разгрома Белой армии Эфрон оказался в Галлиполи. Кстати, он никогда нигде не упоминает, каким образом он там оказался. Что здесь было скрывать? Дядичеву и Лобыцину это тоже неизвестно: «Как именно попал в Галлиполи С. Эфрон, неизвестно».
Что делал Эфрон в Галлиполи? Чем занимался? Как добывал себе пропитание? Об этом нам почти ничего неизвестно. Он говорил, что занимался французским языком с офицерами. Затем сдал экзамены какой-то комиссии и отбыл в Прагу, где был принят в Карлов университет. В Праге его и найдёт по просьбе Марины Ивановны Илья Эренбург, свободно курсирующий между Россией и Европой. Цветаева с радостью выедет из Советской России. В оставляемой, чуждой ей стране, где она страдала от несвободы, голода, холода и одиночества ей всё ненавистно.
Цветаева едет за границу не только потому, что ей ненавистен установившийся в России режим большевиков, но ещё и потому, что уверена: без неё Эфрон зачахнет   просто от неумения жить. Цветаева ошибалась. Эфрон и не думал чахнуть, живя вдалеке от неё четыре года. Прекрасно приспособился. Учился, имел маленькую комнатку в общежитии, получал стипендию. Встреча мужа, жены и дочери состоялась в Берлине.
Между Москвой (сёстры) и Прагой налаживается связь – летят письма. Надо полагать, что Эфрон счастлив, соединившись с семьёй и связавшись с сёстрами, особенно с Е.Я. Эфрон. Правда, в этой бочке мёда есть ложка дёгтя. Цветаева в Берлине, ожидая приезда мужа из Праги, успела влюбиться в издателя А. Вишняка (Геликона). Эфрон, конечно, обижен. Какие чудесные письма, полные любви писали они, когда нашли друг друга. Но Эфрон, видимо, подзабыл, что женат не на обычной женщине, а на поэте   гениальном поэте. Он женат даже не на поэте, а на самой поэтической стихии! Ибо Цветаева, как я уже сказала – это стихия! Эфрону неведомо, что поэтическая гениальность каким-то таинственным образом зависит от стихии любви, когда душа поэта кипит и волнуется в восхищении от очередного предмета своего обожания. Чтобы появились стихи, прежде, чем появятся стихи, поэт непременно должен пережить острое, бурное волнение души, кипение страстей. Без этого стихи о любви   не родятся. Чем выше накал страстей, тем больше вероятности появления стихов. В любовном переживании для поэта важна только первая, романтическая стадия. Именно она даёт ту восхитительную экзальтацию, тот подъём душевных и творческих сил, который длится недолго, но столь плодотворен. Считать, что Цветаева ложилась в постель со всеми, кого любила и кем восхищалась (недолго) может только законченный пошляк и циник. Поэты-мужчины, более склонные, чем поэты-женщины к физическому обладанию теми, кого любят, знают, что удовлетворение страсти ведёт к быстрому охлаждению чувств. Цветаева ценила в любви только её первый, романтический этап. Остальные этапы в её глазах ценности не имели, как неплодотворные, и, следовательно, не нужные для творчества. Цветаева всегда говорила, что её любил бы Платон. Глубоко привязана Цветаева была только к Эфрону, как к мужу. От него она зачинала детей. Но, увы, романтический этап их любви был далеко позади и никогда более не возвращался. Эфрон Цветаевой был нужен для жизни, для рождения детей. Те, кого она пылко и недолго обожала   для рождения поэзии. Так устроен поэт. Сделать с этим ничего нельзя. Изменить этого   нельзя. Вот почему поэт   стихия. Если принудить поэта быть, как все, поток стихов остановится. Поэт умрёт. Человек останется жив. Но поэт, которого принудили быть только человеком, никогда более не будет счастлив, как он мог быть в экстатические минуты творчества. Смысл существования поэта   творить. Если искусственно лишить его этого смысла, то и человек недолго протянет, ибо находить смысл существования только в тех простых радостях, которыми довольствуется подавляющая часть человечества, нет для поэта удовлетворения. Разве только он не начнёт писать прозу. Но проза не есть адекватная замена поэзии.
Ничего этого Эфрон не знает, потому что сам никогда этого экстатического творческого состояния не переживал. Тем, кто укажет на «Детство» Эфрона скажу, прозаик создан из другого теста. При создании прозы действуют иные законы. Эфрон видит перед собою стихию, переживает, удивляется, обижается, недоумевает, но в одном ему не откажешь   он интуитивно угадывает, что иной, как все остальные женщины, Цветаева быть не может. Вне кипения страстей она немыслима!
Обиженный Эфрон уезжает назад в Прагу. Цветаева и не подумает следовать за ним. В Берлине у неё не только увлечение, но и дела   надо издать сборники стихотворений. Спустя несколько недель она выедет в Прагу. Семья воссоединяется. Но соединение это скорее формальное, чем духовное. Пока, правда, это мало заметно. Но трещина есть, и трещина   свежая. Эфрон, будучи в Добровольческой армии, вёл дневники, которые намерен использовать. Часть из них пропала. Оставшаяся часть наводит его на мысль написать книгу о Добровольчестве. Елизавета Яковлевна издалека поощряет брата: «Мне говорили, что ты пишешь и пишешь хорошо. Очень сдержанно и сильно. Мне очень интересно, гораздо больше чем интересно конечно. Я очень верю в тебя. У нас за это время в литературе ничего яркого». Это вера любящего человека. В советской литературе ничего яркого, вот Эфрон напишет о Добровольчестве и сразу появится яркое стоящее произведение! Это письмо Е.Я.°Эфрон, написанное я январе 1923 года полно любви и размышлений о природе этой любви: «Кажется к тебе любовь к Коту, к Пете, к Глебу,  к папе с мамой, ко всему меня объединилась прошлому, такому горячему любовью». В конце письма Е.Я.°Эфрон объясняет, почему пошла в актрисы   от голода. Это была единственная профессия, которая оплачивалась лучше других. Кроме того, сестра сообщает брату, что с его женой их пути разошлись навеки. В мае 1923 году Эфрон пишет Волошину, что готовится к  докторскому экзамену. Нет, это не докторская степень, как это мы теперь понимаем. Это дипломная работа, которую Эфрон должен написать, чтобы получить диплом и выйти из университета специалистом. Никакого энтузиазма его дипломная работа в нём не вызывает. Чем дальше, тем больше он охладевает к ней. Он пишет сестре, что он не человек науки. Осенью 1914 года дипломная работа всё ещё не написана. Эфрон до такой степени охладел к ней, что пишет  Е.Я. Эфрон, что может быть придётся бросить эту затею   защиту дипломной работы, ибо надо искать заработок. Эфрона не огорчает, что дипломная работа так и не окажется написанной. Не всё ли равно, будет он доктором или не-доктором! В письме Эфрона к сестре проскакивает любопытная фраза. Любопытная потому. Что принадлежит не ему, а его жене: «Аля с каждым днём все более и более опрощается. Как снег от западного солнца растаяла её необыкновенность». Как будто сговорившись, родители в один день пишут об Але одно и то же: «Аля растёт, пустеет и простеет»,   это уже Цветаева. У необыкновенного человека   поэта, дети должны быть необыкновенными. Таково мнение Цветаевой. Аля-ребёнок – гордость и радость Марины Ивановны, потому что это ребёнок-вундеркинд. Как этот ребёнок рассуждает! Как ведёт дневник! Какие пишет письма! Цветаева когда-то написала в стихотворении, посвящённом Але, что дочь будет лучше своей матери писать стихи. Но с течением времени обнаруживается, что Аля – другая, что Аля пошла не в породу Цветаевых, а в породу Эфронов, что Аля теряет свой дар   писать и рассуждать, как взрослый человек. Обнаруживается, что Алю влекут обычные развлечения обычных детей её возраста. Цветаеву это раздражает. Цветаева   максималистка. Её ребёнок должен блистать талантами. Её ребёнок должен наследовать талант матери.
Эфрон скоро переменит своё мнение об Але. Он присмотрится и обнаружит, что его дочь чем-то напоминает ему его сестёр. Он обнаружит, что Аля   девочка с золотым сердцем, что она прекрасно пишет, что она прекрасно рисует. Единственно, что огорчает отца, так это то, что Алю не тянет ни к тетради, ни к карандашу. Нет воли, как он полагает. Его огорчает, что девочка слишком полна, что её приходится много помогать матери по хозяйству. Чем больше Эфрон открывает для себя подрастающую дочь, чем больше он открывает в ней талантов, чем больше он видит в ней эфроновскую породу, тем ближе становится он к дочери, сочувствуя ей, жалея ей, гордясь ею. Чем ближе Аля к отцу, тем больше отдаляется от матери. Вполне логично: отец ничего не требует, просто любит. Мать всё время требует держать планку высоко. Огорчается, раздражается, сердится, если Аля не достигает той высоты, которую ей мать определила. Для Али это стало утомительно. Цветаева это прекрасно осознаёт. Она огорчается, что Аля в десять лет играет в куклы. Цветаева, никогда в детстве в куклы не игравшая, глубоко задета и огорчена несходством дочери   с собою. Больше того, она чувствует равнодушие дочери к себе.
Вернёмся в 1923 год. Тихое и мирное течение жизни в деревушке под Прагой неожиданно для Эфрона прерывается новым увлечением Цветаевой его другом Константином Родзевичем. Ничего особенного не было в Родзевиче, чтобы так безумно им увлечься. Внешне он намного уступает Эфрону. Родзевич мал ростом. Хитёр, лукав, себе на уме. Биография полная лакун. Позже Цветаева обнаружит, что он труслив и нечистоплотен в отношениях с женщинами. Репутация маленького Казановы. Но стихия не спрашивает   плох или хорош избранник на час, первый встречный. Стихии   всё равно! Она ослепляет и толкает вперёд. Ей, стихии, нужно воспламенить поэта, чтобы родились стихи, или поэмы. Она, стихия, своё дело сделает и ненадолго утихнет. Стихии важен конечный результат. Что там – в промежутке, пусть люди сами разбираются. Узнав о связи своей жены и друга, Эфрон в шоке. А ведь следовало ожидать этого взрыва, когда ты женат на поэте. Потрясённый Эфрон пишет в Россию Волошину, жалуясь на судьбу, прося совета. Что может посоветовать Волошин?! Кто вообще может что-нибудь посоветовать?! Нет таких! Надо ждать и претерпевать. Эфрон ждёт и претерпевает. Взгляд на ситуацию дан под двумя углами зрения. По словам Эфрона, в какой-то момент он принимает решение – разойтись. Цветаева, услышав об этом, якобы объявляет, что не может уйти от Эфрона, что сознание одиночества мужа не даст ей ни минуты покоя и уж конечно не принесёт счастья. Оставшись с мужем, она раздражена и даже озлоблена на него. «Я одновременно и спасательный круг и жёрнов на шее»,   горько признаётся Эфрон.  Интерпретация событий, данная Цветаевой, резко отличается от трактовки Эфрона. Она пишет, что Эфрон уговаривал её не рушить семью, что он уверял, что они с Алей погибнут без Цветаевой. И поэтому она осталась. Много позже Цветаева признавалась, что зря сделала жертву. Но ведь есть ещё и третий угол зрения на события. Цветаева пишет в дневнике, что ушла от Родзевича и вернулась к мужу не потому, что её Эфрон уговорил вернуться, а потому, что Родзевич бросил в больнице умирающую любовницу. Она его звала, а он не пришёл. Она умерла. И именно в это время у него завязались отношения с Цветаевой. Потребительское и нечистоплотное отношение Родзевича к женщине, которая в течение двух лет была его любовницей, настолько потрясло Цветаеву, что это подействовало охлаждающе на её чувства. «Поэма горы» и «Поэма конца»   поэтические произведения, которые не потерпели бы таких  житейских подробностей. Видимо всё, вместе взятое – отчаяние и страдание Эфрона, потребительское отношение к женщинам Родзевича   остановило Цветаеву от рокового шага. Но метафизически, этот роковой шаг не был и запланирован, потому что роковой шаг   замужество   был уже сделан в 1912 году. Цветаева и Эфрон остаются вместе. Но это уже не совсем и семья: семейное счастье окончательно отравлено. Никогда уже не будет так, как прежде. Как Цветаева пытается загладить свою вину? Как она пытается скрепить трещину?   Ребёнок! Сын, которого она когда-то Эфрону обещала. Эфрон, по его признанию сёстрам, ребёнка не хотел. Да и до детей ли было ему с такими переживаниями! Цветаева простодушно напишет Борису Пастернаку, что её сын – не дитя услады. Не поможет и сын! Эфрон сразу полюбит ребёнка, и будет удивляться, что он его не хотел. Цветаева будет боготворить сына. Но скрепой семьи сын не станет.
Потрясение, которое испытал Эфрон в конце 1923 года не пройдёт для него даром. Ему кажется, что фундамент, на котором покоится его брак с Цветаевой, слишком непрочен. Что любая последующая буря может окончательно разрушить с трудом устоявший дом. Эфрон не знает, что фундамент построен свыше именно в расчёте на такие бури. Дом должен устоять до того мгновения, когда невидимая дирижёрская палочка не укажет – финал! И всё рухнет именно в этот момент, но никак не раньше.
Не является ли этот бурный эпизод в жизни Эфрона той самой причиной, по которой ему захотелось назад   в Россию? Ибо в письме к Волошину от февраля 1924 года Эфрон пишет: «В последнее время мне почему-то чудится скорое возвращение в Россию. Может быть потому, что раненый зверь заползает в свою берлогу (по Ф.°Степуну). А в России у меня только и есть одна берлога ; это твой Коктебель». В России, как ему кажется, есть сочувствующий ему Волошин, любящая сестра, берлога   Коктебель. В апреле того же года в письме к сестре проскакивает фразы: «когда вернусь», «В Россию страшно как тянет». Мысль о возвращении появилась у Эфрона уже в тот период его жизни, когда он ещё не стал отступником.
Эфрон заглянул в бездну, которая разделяла его и Цветаеву. Она, стремительно и неудержимо растёт как поэт. Её произведения печатают. Ею восхищаются. Её критикуют. Он, несмотря на своё университетское образование, всё ещё в стадии подготовки   к чему? Как и в юности, ему трудно дать на это ответ. Мы уже знаем, как мучительно страдало его мужское самолюбие. Страдало ли его человеческое самолюбие, когда он видел, что его жена стремительным шагом удаляется вперёд и выше, в то время как он топчется на месте? Думаю, что страдало. Нет, он был рад за жену, он не опускался до пошлой зависти. Но не задумываться о том, что происходит, он не мог. Он, может, надеялся, что всё наверстает, ничего не упустит, всё к нему придёт. Но что ему мешает? И он начинает склоняться к мысли, что мешает ему   жизнь на чужбине, жизнь в эмиграции. Он, по-видимому, начинает склоняться к мысли, что, коль скоро семейная жизнь не очень-то удалась, коль скоро между ним и его женой разверзлась бездна отчуждения, может быть, вернувшись в Россию, он обретёт покой души. Он будет общаться с Елизаветой Яковлевной, которая беззаветно его любит, он найдёт себя, начнёт писать и печататься, и всё наладится. Как-то ему не приходит в голову, что эта не та Россия, которую он покинул, что той России больше нет.





















Цветаева рассказывала ему об ужасах, которые претерпела во время революции, гражданской войны и нэпа. Он склонен думать, что жизнь в России потихоньку наладилась. Правда, Елизавета Яковлевна и Волошин пишут, что жизнь   скудна. Да что, ему много надо? Ведь того голода, что был в годы гражданской войны, больше нет. И ещё он как-то не думает, хочет ли вернуться вместе с ним в Советскую Россию его жена. С ней или без неё, она хочет вернуться. Он созрел в начале 1924 года. 
В том же письме от 6 апреля 1924 года он развивает некую мысль, которую, видимо, вынашивал уже давно: «Ведь все люди делятся на хищников и не-хищников. И не-хищники в громадном большинстве пожираемые овцы. Для последних спасением единственным является религия. Нет веры   гибель, есть вера   только трагедия, но не гибель». Философ Эфрон   никакой. Как будто хищники не станут пожирать верующих овец! Хищникам всё равно, верует овца или не верует. Лишь бы было мясо и сало.
К кому причисляет Эфрон самого себя? К хищникам или к пожираемым овцам? Поскольку высказывание делается в адрес сестры Веры, которая с точки зрения брата есть овца, нуждающаяся в религии, чтобы не быть сожранной хищниками, Эфрон причисляет себя к хищникам, ибо: «Я на Веру не похож»?   заявляет он. Время покажет. Ему хочется быть хищником. Но на всякого мелкого хищника всегда найдётся   крупный хищник. Так заведено не в философии, а в природе. «…в Россию страшно как тянет. Никогда не думал, что так сильно во мне русское. Как скоро, думаешь, можно мне будет вернуться? Не в смысле безопасности, а в смысле моральной возможности»,   спрашивает Эфрон сестру. Как будто она знает! Что означает фраза   в смысле моральной возможности? Надеется, что ему простят белогвардейское прошлое? Он, видимо, ещё не знает, и не догадывается (или уже догадывается?), что моральную возможность у большевиков надо заслужить. Надо им   послужить. Безопасность у Эфрона   на втором месте. А напрасно. Именно безопасность должна быть на первом месте. И никакой нет гарантии, что безопасность будет. Что это? Легкомыслие? Непонимание политической ситуации? Прекраснодушие? Или всё вместе взятое? Не понимает он что ли, что его, мелкого хищника, тут же сожрут крупные хищники и не подавятся? В конце письма Эфрон сообщает сестре, что работает над книгой. И добавляет, что это не литература. А что? «Часть её (первая глава, а глав 15) скоро будет напечатана. А осенью, надеюсь, и вся она появится целиком. Ты многое из неё обо мне узнаешь. Книга о прошлом, о мёртвых». Следовательно, это воспоминания. Мемуары. Да, теперь ему есть о чём вспомнить. Эфрон назвал их «Записки добровольца». Первая часть «Октябрь (1917)» была опубликована в сборнике «На чужой стороне», книга XI, Прага, «Пламя», 1925. Другие 14 частей опубликованы не были, поскольку не были написаны. Как всегда ; брошено, не доделано, не закончено. Опубликованная глава в 33 страницы написана в манере, которую хочется назвать кинематографической. Один эпизод сменяется другим. Сюжет: большевики взяли в городе власть. Офицеры Александровского училища, узнав, что министром Прокоповичем подписана капитуляция, решают по одиночке пробираться на Дон, где формируется Добровольческая армия. Училище оцеплено большевиками. Эфрон с Гольцевым находят  у ротного каптенармуса рабочие полушубки, папахи и сапоги, переодеваются и под видом рабочих покидают училище. Большевики пропускают их. Много диалогов. В общем, написано живо. Есть шероховатости стиля. Остаётся пожалеть, что Эфрону не хватило усидчивости, или времени, или материала, или воли (или чего-то ещё) написать книгу до конца.
Осенью 1924 года Эфрон начинает редактировать журнал «Своими путями». Что это за свои пути? Эфрон поначалу как бы отмежёвывается от всех в эмиграции: правых и левых. Он как бы ни с кем. Сам по себе. У него нет никакой политической программы, никаких явно оформившихся взглядов на мир. Название журнала не слишком удачное. Почему «Своими путями»? Почему множественность путей? Сколько их? Какие они? Чем отличаются от других   не своих? И   главное   куда они ведут? Почему не «Свой путь»? Покушение на независимость своих путей мнимое. Эфрон просит сестру прислать что-нибудь из России о театре, о последних прозаиках и поэтах, об академической научной жизни, если власти против ничего не будут иметь. Всё будет хорошо оплачено, уверяет Эфрон. И   естественный вопрос   откуда деньги? Он предлагает Елизавете Яковлевне что-нибудь написать о современном театре или о «покойном Вахтангове». О покойном Вахтангове вряд ли можно что-нибудь написать за неимением информации с того света, а вот о живом можно было бы и попробовать. «Журнал чисто литературный»,   уверяет Эфрон. Ну, да, только театр, проза и поэзия, о которых он просит прислать материалы,   не просто из России, а из Советской России, следовательно, советские. И Эфрону почему-то не вспадает на ум, что они   советские, и им не место  на страницах эмигрантского издания. В мире, расколотом на два лагеря, всё   политика. Эфрон делает небольшой шаг в сторону Советов. Одна из статей Эфрона, опубликованная в этом журнале называется «О путях к России». Вот куда все эти свои пути ведут. Лиха беда начало! Впрочем, журнал «Своими путями» просуществовал очень недолго. Лопнул журнал, как мыльный пузырь. Всё, за что ни берётся Эфрон, быстро околевает.
В парижском журнале «Современные записки» (1924, кн..21) была опубликована статья Эфрона «О Добровольчестве». Добровольчество Эфрон определил в самом начале статьи как добрую волю к смерти. Вряд ли добровольцы начинали поход с мыслью о смерти. Начинали они его с надеждой победить и войти в Москву. Всем погибшим выживший Эфрон приписывает упаднические настроения, которые сам испытывал задним числом. Это бесчестно по отношению к тем, кто погиб, надеясь на победу, и вовсе не рассчитывая умереть. А если и умер, то с сознанием выполненного долга. Вся статья Эфрона пронизана его сегодняшними сиюминутными настроениями, теми, что владели им, когда он эту статью писал. Через всю статью проходит лейтмотив смерти. Страницы переполнены фразами: «чувство распада», «умирание», «дуновение тлена», «смертное томление», «гробовая крышка», «могилы», «разложение», «дух тлена», «гангрена», «смерть». От статьи веет могильным холодом. Но ведь осталось много живых белогвардейцев! И вряд ли все они разделяли точку зрения Эфрона на происшедшее. Ещё один лейтмотив   народ. Сказалось воспитание родителей-народовольцев! Поражение добровольцев Эфрон видит в том, что их не поддержал народ. А ведь в 1920 году Эфрон писал Волошину, что жители относятся к Белой Гвардии великолепно, что жители ненавидят коммунистов, а Добровольцев называют «своими», что они оказывают большую помощь, что чем дальше продвигается Армия, тем лучше её встречают. Которому Эфрону верить? Эфрону 1920 или 1925 года? Тому, кто находится непосредственно в гуще событий, или тому, кто задним числом готовит путь к отречению от прежних взглядов? Что говорят об отношении народа к добровольцам более авторитетные, чем Эфрон, люди.
Что такое народ в понимании Эфрона? Народ в понимании Эфрона – крестьянство и рабочий класс. Как будто офицерство и солдаты, дворянство и купечество, мещане и интеллигенция – не народ. Такое узкое понимание «народа» и было типично народовольческим. Эфрон, воспитанный родителями-народниками, впитал именно народническое понятие о народе. Народники отождествляли  народ с простонародьем, с крестьянством, c пролетариатом. Как пишет Н. Бердяев, наш культурный и  интеллигентный слой не имел силы сознать себя народом и с завистью и вожделением смотрел на народность простого народа. Бердяев называет это самочувствие болезненным. Народники полагали, что центр тяжести духовной и общественной народной жизни   в простонародье, а, между тем, этот центр   везде, в глубине каждого русского человека, в каждой пяди русской земли и нет его в каком-то особенном месте. Народная жизнь   общенациональная жизнь, взятая не в поверхностном, а в глубинном пласте. Цветаева правильно понимала народность, когда заявляла, что она сама   народ. Бердяев  говорил, что народ   прежде всего он сам, его глубина, связывающая его с глубиной великой и необъятной России.
Ещё один лейтмотив в статье Эфрона   чёрная плоть, налипшая на белую идею, то, что Эфрон называл «белогвардейщиной». Чёрная плоть   контрразведка, погромы, расстрелы, сожжённые деревни, грабежи, мародёрство, взятки, пьянство, кокаин, и пр. Это были как раз те явления, о которых Эфрон поведал Цветаевой как об обратной стороне Добровольчества. Белых Эфрон поделил на «Георгиев» и «Жоржиков», т.е. героев и негодяев. В самом себе Эфрон обнаружил и Георгия и Жоржика. Что касается его самого, то ему, конечно, виднее.
Тот же самый Эфрон в 1920 году писал из Армии Волошину: «…несмотря на громадные потери и трудности, свою задачу мы выполнили блестяще. Всё дело было в том   у кого    у нас, или у противника   окажется больше «святого упорства». «Святого упорства»  оказалось больше у нас, и теперь на наших глазах происходит быстрое разложение Красной  армии. Жители ненавидят коммунистов, а нас называют «своими». <…> Чем дальше мы продвигаемся, тем нас встречают лучше. Наша армия ведёт себя в занятых ею местах очень хорошо. Вообще можно сказать, что если так будет идти дальше,   мы бесспорно победим. <…>Красная армия вся разбита и с первыми морозами её остатки разбегутся».
Возникает ощущение, что пишут два по-разному настроенных человека. Но, увы, и то, и другое пишет один человек   Эфрон. Только Эфрон 1920-го года думал о том же самом совсем иначе, чем Эфрон 1924 года. Оказывается, в 1920-м году Красная армия разлагалась. А в 1924-м разлагалась уже не Красная, а Белая. И, конечно, вызывает улыбку самонадеянность и недальновидность Эфрона, пытающегося анализировать настоящее и прогнозировать будущее. От этих прогнозов веет махровой глупостью.
Эфрон образца 1924 года   это некий промежуточный этап между Эфроном 1920 и Эфроном 1935 года. Эфрон 1924 года   медленный, но неуклонный поворот в сторону Совдепии, в угоду которой он готов очернить своё собственное недавнее прошлое и отречься от него. Статья «О Добровольчестве»   подготовка к отречению. В его статье любопытны несколько фраз. Например, эта: «Зло олицетворялось большевиками. Борьба с ними стала первым лозунгом и негативной основой добровольчества. Положительным началом, ради чего и поднималось оружие, была Родина. Родина, как идея. <…> «За Родину, против большевиков»   было начертано на нашем знамени. <…> С этим знаменем было легко умирать   и добровольцы это доказали, но победить было трудно». Объяснить логику этого высказывания я не берусь, ввиду отсутствия оной. С точки зрения Эфрона, неправильный был лозунг! Нельзя было идти против большевиков! Вдумаемся, что это за любопытная логика: большевики есть зло   со злом надо бороться   добровольцы вступили в борьбу со злом (большевиками)   борьба добровольцев с большевиками имеет негативную основу (т.е. сама является злом). Добровольчество стоит, по Эфрону, на негативной основе. Это логическое построение выглядит изрядно извращённым. Эфрон пытается доказать, что борьба со злом большевизма породила зло добровольчества. Воистину, это какая-то сатанинская логика, уничтожающая смысл Белого движения, ставящая его на одну доску с большевизмом. Несомненно, что большевизм вызвал к жизни Белое движение, но ставить их на одну доску невозможно. Большевизм   безнравственное, безблагодатное, безбожное, сатанинское явление; Добровольчество явление глубоко нравственное и благодатное. У большевизма и Добровольчества были прямо противоположные цели и средства достижения их. Логика Эфрона непредсказуема: белые боролись против большевиков, поэтому они не могли победить, а могли только умирать. По Эфрону, стоило сменить лозунг «За Родину, против большевиков» на лозунг «С народом, за Родину» и победа белых была бы обеспечена. Есть какое-то неосознанное лукавство в этом запоздавшем во времени предложении. Если с народом и за Родину, то против кого? Большевики из лозунга, предложенного Эфроном, как бы испарились. Тысячу раз права была Цветаева, говорившая, что в детстве усвоено, усвоено раз-навсегда. Устами Эфрона, пишущего статью, говорит не белый офицер, твёрдо знающий против кого и за что он боролся, а революционер-народоволец, для которого существует только расплывчатый культ абстрактного народа. Уроки родителей Эфрона даром не прошли.
С какой именно частью народа он собрался идти неведомо куда и зачем? Или те же большевики были космические пришельцы, а не часть народа? А мужики, бессмысленно и жестоко громившие и жёгшие барские усадьбы? А солдаты-дезертиры? А наглые матроcы, выбрасывающие за борт офицеров в открытом море? А комиссары чрезвычайки, вырезывавшие ремни из кожи живых белых офицеров? А толпа, совершающая на улицах Петербурга самосуд? А рабочие-делегаты, загадившие драгоценные вазы в Зимнем Дворце? А русские эмигранты в Европе? А жадные крестьяне и мещане, чей портрет блистательно живописан Цветаевой в «Вольном проезде»? Все, все они – народ. И даже «…это животное Ленин с типичными чертами лица классического преступника» (И. Бунин)   он тоже часть народа, породившего это чудовище.
По логике Эфрона получается, что народ это те, кто в России. Следовательно, если он продолжает считать большевиков врагами на данный момент, то большевики и белые в понятие народа не вмещаются? Они   не народ? А кто они? О большевиках Эфрон в своём новом лозунге промолчал. А белых вовсе вычеркнул. И Добровольчество перечеркнул и поставил на нём могильный крест. И этот вампирский призыв в конце статьи «…ожить и напитаться духом живым»   к кому он обращен? К мёртвым? Или к живым, которые, по мнению Эфрона, потеряли вкус к жизни? Да разве не он сам произнёс фразу «не мы в России, а Россия в нас», которую так любила повторять Цветаева? А раз Россия в нас, то откуда этот назойливый дух мертвечины в его статье? Не потому ли, что пишет её духовный мертвец? И почему Эфрон взял на себя смелость говорить от имени мёртвых и от имени живых? «Чёрная плоть», о которой пишет Эфрон, это не есть сущность Добровольчества. Генерал А.И. Деникин в «Очерках русской смуты» писал: «Главной своей опорой я считал добровольцев. С ними я начал борьбу и шёл вместе по бранному пути, деля невзгоды, печали и радости первых походов. <…> Я верил, что тяжкие испытания, ниспосланные нам судьбою, потрясут мысль и совесть людей, послужат к духовному обновлению армии, к очищению белой идеи от насевшей на неё грязи». Всё! Одно слово   «грязь», которая действительно была, но это не было главным, а главным было – вера в духовное обновление и вера в белую идею. И первое, и второе утрачено Эфроном. Он, говоря о добровольцах, акцентирует внимание на их гибели и их недостойном поведении. Он намеренно забывает, кто сделал революцию и развязал гражданскую войну. Он намеренно забывает рассказать о зверствах большевиков в отношении населения и добровольцев, попавших к ним в плен. Большевики убивали всех добровольцев, захваченных ими, предавая перед этим бесчеловечным мучениям. Корнилов приказывал ставить караулы к захваченным большевистским лазаретам. Большевики, захватив лазареты белых, вытаскивали раненых на улицу, где добивали их. Эфрон намеренно забывает сказать о том, что жестокость добровольцев была реакцией на жестокость большевиков. Деникин рассказывает историю, свидетелем которой он был. Начальнику станции за то, что его два сына были в Добровольческой армии, большевики порубили ноги и руки, вскрыли брюшную полость и закопали ещё живым в землю: «Здесь же были два его сына   офицеры, приехавшие из резерва, чтобы взять тело отца  и отвезти его в Ростов. Вагон с покойником прицепили к поезду, в котором я ехал. На какой-то попутной станции один из сыновей, увидев вагон с захваченными в плен большевиками, пришёл в исступление, ворвался в вагон и, пока караул опомнился, застрелил несколько человек». Жестокость большевиков первична. Эфрон закрывает глаза на это. Ему важно оплевать Добровольческое движение, и он его не только оплёвывает   он поливает грязью живых и мёртвых добровольцев.
А.°Деникин пишет? «Был подвиг, была и грязь. Героизм и жестокость. Сострадание и ненависть. Социальная терпимость и инстинкт классовой розни. Первые явления возносили, со вторыми боролись. И вторые отнюдь не были преобладающими». У Эфрона вторые преобладают. Он жаждет духовного оживления, а не духовного обновления. Он жаждет духовного оживления не для осуществления белой идеи, а для целей весьма далёких от неё. Потому что новый лозунг Эфрона «С народом, за Родину» без околичностей означает «На Родину, к народу». А народ для него теперь – пролетариат и крестьянство. И большевики, надо полагать, потому что и они, ничего не попишешь   часть народа. В новом лозунге Эфрона враг   не обозначен. Нет врага.
Генерал Кутепов в один из самых драматических эпизодов гражданской войны телеграфировал Деникину: «Если в настоящее время борьбу временно придётся прекратить, то необходимо сохранить кадры Добровольческого корпуса до того времени, когда Родине снова понадобятся надёжные люди». Позже это и было исполнено. И вот один из «надёжных» людей, сохранённый генералами для Родины, пишет буквально следующее: «Сброшенные в море, изрыгнутые Россией, добровольцы очутились на пустынном Галлиполийском побережье». «Изрыгнутые»   слово продуманное, не случайное. Изрыгают негодное, вредное, ядовитое. Генералы добровольцев эвакуировали. Генералы считали добровольцев   ценнейшими опытными кадрами. Эфрон посчитал добровольцев блевотиной России. Не Россия «изрыгнула» добровольцев, а большевики столкнули их в море. Но в сознании Эфрона в 1924 году Россия уже ассоциируется с большевиками, что тоже весьма симптоматично.
Собственно говоря, ради чего написана статья Эфрона? А вот ради чего   ради одной идеи, которая уже завладела всем его существом: «И первейший наш долг перед Родиной, и перед теми, кто похоронен тысячами в России, и перед самими нами, освободиться,  наконец, в себе и во вне, от этого тупого, злого, бездарного Жоржика, застилающего нам глаза запоздавшими на столетия прописями, затыкающего нам уши своими надсадными воплями,   всеми способами мешающего нам всматриваться и вслушиваться в то,  что нарождается там, в России».
А что там, в России, нарождается? Во что там хочет вслушиваться и всматриваться Эфрон? А нарождается там диктатура самого страшного в мировой истории диктатора и тирана Сталина. Нарождаются невиданного размаха репрессии и ГУЛАГ. Нарождается зверское истребление лучшей части крестьянства. Буржуазию (интеллигенцию) и духовенство уже истребили. Много там чего страшного нарождается. Но Эфрон не в это собирается вслушиваться и всматриваться.
Он собирается всматриваться   в народ, который, по его мнению: «Возненавидев большевиков, он не принял и нас, хотя и жаждал власти, порядка и мира. Он пошёл своей дорогой ; не большевистской и не белой. И сейчас в Росси со страшным трудом и жертвами он пробивает себе путь, путь жизни от сжавших его кольцом большевиков».  Кто это пишет?   Сын народовольцев. Их духовный наследник. Интересно, народовольцы столько же «знали» о настроениях народа, сколько «знает» их духовный наследник? Поражает пафос и апломб, с которым Незнайка-Эфрон рассуждает о народе, якобы «пошедшим своим путём   народе, который из страха, принуждения и добровольно давно уже легшим под большевиков. Эфрон не только недальновиден и незнаком с настроениями народа. Его пафос смешон, а апломб глуп.
 Эфрон в своей статье предложил новую надпись на знамени добровольцев, но в этой новой надписи исчезла цель   против большевиков. Исчезла случайно? Ничего случайного в этом мире не бывает. Г-н Фрейд сказал бы о данном случае, что подсознание Эфрона выкинуло из лозунга упоминание о большевиках. А выкинуло потому, что и подсознание и сознание его готовится уже принять этих самых большевиков вместе с их чёрной плотью и террористической идеологией. Морально готовится, неуклонно и неудержимо. Симптоматично то, что в одно и то же время Эфрон пишет полную пафоса статью о добровольцах, а в частных письмах сестре мечтает и надеется, что большевики простят ему его добровольческое прошлое и пустят в Совдепию. Так что пораженческий и отступнический, мертвенный дух статьи – не случаен.
Кто дал право Эфрону делать такие обобщения? Приписывать всем добровольцам своё   весьма специфическое видение проблемы   бестактно, жестоко, самонадеянно. Объявить павших добровольцев героями и тут же объявить их негодяеми   подло. Следует ли удивляться жалобам Эфрона в письмах к сестре, что ему в Праге плохо, что он чувствует себя под колпаком, что близких нет совсем. Общаться он смог только с теми добровольцами-эмигрантами, кто разделял его взгляды на Добровольчество, а позже на Советскую Россию. Его тянет к людям, но тянет к себе подобным. Эфрон самонадеянно пишет сестре в Москву: «Работаю сейчас над рассказами о «белых» и «белом». Я один из немногих уцелевших с глазами и ушами. На эти темы пишут, чёрт знает что. Сплошная дешёвая тенденция. Сахарный героизм с одной стороны – зверства и тупость с другой. То же, что с вашими «напостовцами». У нас есть свои эмигрантские «напостовцы». Очень трудно здесь печатать из-за монополии маститых. Но кой что удаётся». Среди «чёрт знает чего»: проза о Белом движении А. Куприна, основанная на дневниковых записях добровольцев и кадровых офицеров; записки Генерала А.И. Деникина, статьи философов И.А. Ильина, Г.П.  Федотова, политика Г. Милюкова, писателя М. Арцыбашева, и.т.°д. Но все они   не в счёт, потому что у одного Эфрона   глаза и уши, и он один знает, как правильно освещать эту тему! Разве большинство уцелевших добровольцев были слепы и глухи? Конечно, не были. Но у них была, кроме глаз и ушей, были сердце и совесть, которые не допускали делать обобщающие публичные высказывания, не допускали приписывать другим свои мысли и чувства, не допускали навязывать другим свою интерпретацию событий, не допускали поучать с высоты своей колокольни, не допускали гадить на своё недавнее прошлое. Воспоминания добровольца-подпоручика Эфрона безусловно имеют право на существование, но они только тогда могут претендовать на философские обобщения, когда пишущий воспринимает детали и частности действительности не только глазами и ушами, но сердцем и духом, которые одни только могут обнаружить в действительности глубинные корни и извлечь наружу скрытые пружины, всё приводящие в действие. Только сердце и дух могут постичь высший смысл происходящего. Этот высший смысл Эфрону был недоступен. Сомневаюсь, чтобы серьёзные историки, политологи и философы, изучающие этот период времени, сочтут труды Эфрона по этому вопросу заслуживающими внимания и доверия. Единственно, для кого они могут представлять интерес, так это для психолога или психоаналитика, изучающего феномены самооплевания, природной глупости и ренегатства.
Возвращаясь к идее Д.°Галковского, скажу   жаль, что ни один из бывших добровольцев, прочтя опус Эфрона, не надавал ему пощёчин, не вызвал на дуэль, и не пристрелил. А следовало бы! Видно, прочтя, посмеялись и махнули рукой: что, мол, взять с дурака! А дурак-то   опасен!
Чтобы понять психологию этой подготовки к отступничеству, нужно прочесть страстную статью И.А. Ильина «Родина и мы» (1926 г). Она тоже о Родине, о народе, о продолжении борьбы с большевиками, о чести и достоинстве русского офицера. Статья Ильина полна не пафоса смерти, а пафоса борьбы и жизни. В ней нет абстрактных призывов   идти куда-то с абстрактным народом, а поставлены вполне конкретные и предельно чёткие задачи, что нужно делать в эмиграции, как не потерять себя, свою честь и достоинство, как сохранить свои силы для России и борьбы с большевиками. Ильин писал: «Мы не должны поддаваться никогда и никому, кто пытается ослабить в нас стойкость белого сердца или скомпрометировать белую идею. Что бы они нам ни говорили, чем бы они нас ни смущали, какие бы «открытия» или «откровения» нам не преподносили». Это высказывание прямо относится к Эфрону, компрометировавшему белую идею. Побеждённым добровольцам нужно было не нытьё и копание в грязи, не разоблачительный пафос и не туманно-абстрактные призывы, а чёткая, твёрдая и положительная оценка их деятельности, пусть и обернувшейся неудачей, ясные задачи на ближайшее будущее, и столь же ясно очерченную перспективу. Цель была одна – избавление родины от заразы коммунизма. В отличие от Эфрона, предлагающего «ожить и напитаться духом живым родины», Ильин говорит: «Да, я оторван от родной земли, но не от духа, и не от жизни, и не от святынь моей родины   и ничто и никогда не оторвёт меня от них!». У Эфрона родина «изрыгнула» белых, а у Ильина сказано: «от Родины оторваться нельзя! <…> кто раз имел её, тот никогда её не потеряет, разве только сам предаст её». Эфрон пишет о потере вкуса к жизни в эмиграции, а Ильин говорит: «Эмиграция», «изгнание» меняют наше местопребывание и м. б., наш быт, но они бессильны изменить состав и строение, и ритм моего тела и моего духа». Эфрон зовёт присоединиться к народу, идущему, якобы, своим путём, а Ильин говорит: о возвращении к «новому строительству нашей России», «к возврату и возрождению нашей государственности», и возродить Россию должна Белая армия   орден чести, служения и верности   и белая идея». Ильин утверждает: «У человека безверного и безыдейного нет и верности, в нём всё неясно, сбивчиво, смутно   в нём смута и шатание, и поступки его всегда накануне предательства». В корень смотрел Ильин! Это сказано о таких, как Эфрон. Он и был накануне предательства. Ильин настойчиво повторяет: «…нам надо всегда помнить, что главная беда   в красных, в тех, для кого покорённая Россия не отечество, а лишь плацдарм мировой революции». И о народе, о котором так пёкся Эфрон, Ильин не забыл: «…красные это те, кто разжёг и возглавил собою дух бесчестия, предательства и жадности; кто поработил нашу родину, разорил её богатства, перебил и замучал её образованные кадры и доныне развращает и губит наш по-детски доверчивый и неуравновешенный простой народ». Эфрон призывает добровольцев почувствовать собственную вину, собственные ошибки, собственные преступления. Ильин говорит: «Белая армия была права, подняв на них свой меч и двинув против них своё знамя, права перед лицом Божиим. <…> Не от нашего выбора зависело стать современниками великого крушения России и великой мировой борьбы; мы не повинны в том, что злодейство создало это крушение и распаляет эту борьбу; не мы насильники и не мы ищем гибели и крови; насладимся тем благодатным успокоением и равновесием, которые даются чувством духовной правоты». Кстати, одной из наипервейших задач, которые предлагает офицерам-эмигрантам решить Ильин: «…во что бы то ни стало стать на свои ноги в смысле трудового заработка». Мудрейший совет, который прямо касается Эфрона. Ведь человека, нетвёрдо стоящего на своих ногах, легко соблазнить и подкупить. Ильин призывал соблюсти трудовую и бытовую независимость, как внешний оплот своего достоинства. Ильин призывал офицеров ни на кого не надеяться, кроме Бога, вождей и себя; укреплять свои душевные силы для борьбы; искать людей, которым можно доверять; не поддаваться никогда и никому, кто пытается скомпрометировать белую идею; побороть в себе жажду власти; углублять и утончать разумение революции, и её разрушительного действия в России в особенности, помнить, что час возвращения в Россию ещё не настал, что он придёт для всех белоэмигрантов одновременно. Какие из этих заповедей исполнил бывший белый офицер Эфрон?   Ни одной!
Наконец   самое главное. Ильин в 1926 году предупреждает, что не следует слушать тех, кто уговаривает белоэмигрантов возвращаться: «Знают ли они, что предстоит возвращающемуся белому, если он не унизится до сыска и доносов? Не могут не знать. Значит, сознательно зовут нас на расстрел. <…> И если мы услышим ещё этот лепет, что «сатана эволюционировал» и что «теперь можно уже ехать работать с ним, договориться с ним, служить ему…вот только бы он сам захотел пустить нас к себе»   будем спокойно слушать и молча делать выводы: ибо говорящий это сам выдаёт себя с головой». Прозорливость Ильина поразительна. Горе тому, кто вовремя не прислушался к его мудрым советам.
Когда в феврале 1925 года родился сын Эфрона и Цветаевой, Эфрон пишет сестре: «   Можете поздравить меня с сыном». Не нас с женой, а   меня! Как будто он один причастен к рождению ребёнка. Всё чаще в его письмах будет звучать: «я»   «мне»   «мой»   «моя», и никогда   «наше»:
Весной 1925 года Эфрон вышел из университета получив специальность   «Христианское средневековое искусство». Что с такой специальностью делать дальше? Работать в музее? Преподавать в университете? Но кто эмигранту без имени предложит работать в университете? Заниматься научными исследованиями? Но Эфрон не чувствует себя способным заниматься наукой. Очень непрактичную специальность получил Эфрон. Она никогда ему не пригодится. В июле Эфрон едет в санаторий, где проведёт полтора месяца. Нет, он не болен, но, считается, что он переутомлён. Из санатория Эфрон пишет обстоятельное письмо Елизавете Яковлевне. Странное признание делает он ей: «Когда я был в Константинополе, без копейки в кармане, и, питаясь чем попало и, живя вместе с какими-то проходимцами – я чувствовал себя свободнее, острее и радостнее воспринимающим жизнь, я чем теперь, когда я не голодаю и нахожусь в «культурной обстановке». Мне приходилось и приходится заниматься десятками дел и предметов, которые ничем кроме обузы для меня не являются. Потом у меня нет своего угла, а, следовательно, и своего времени. Я живу на кухне, в которой всегда толкотня, варка или трапеза, или гости. Отдельная комната одно из необходимейших условий работы». Не первое это признание, что он тяготится несвободой. Осенью 1924 года он писал сестре, что тащит воз, нагруженный камнями, и не хватает ни сил, ни жестокости разбросать камни и понестись налегке. Нет, теперь, когда детей уже двое, налегке не понесёшься. Что касается десятков дел и предметов, отнимающих время, то их Эфрон взваливал на себя добровольно, хотя денег они не приносили. Не хватало воли   отказаться от них? Но, может быть, он специально взваливал эти дела себе на плечи, чтобы у него было формальное оправдание, что он не успевает писать? Ведь он к этому и подводит, что нет своей комнаты для успешной работы. А разве у Цветаевой, которая писала каждый день, занимаясь ещё неотложными домашними делами и детьми, была отдельная комната для работы? Отнюдь, нет! Она писала на кухне, на краешке стола, отодвинув локтем грязную посуду. Отдельная комната, безусловно, нужна каждому человеку, а писателю и подавно. Но если её нет, писатель или поэт всё равно пишет, пусть даже в туалете, потому что   не может не писать, потому что есть давление изнутри, потому что талант не ждёт, когда ему предоставят благоприятные условия. Эфрон не мог писать не потому, что у него не было благоприятных условий. Просто он   не мог писать ни при каких условиях. Цветаева не могла не писать в любой обстановке. Однажды она записала в дневнике: «Поэт в любви. Ты будь поэтом в помойке. Да».
Ну, помойка   это крайности. Но поэтом она оставалась в любой ситуации, в любом положении, даже без отдельной комнаты. Эфрону как-то невдомёк, что необходимейшим условием работы над произведением является талант и труд. А отдельная комната   как получится.
Поскольку Елизавета Яковлевна связала свою жизнь с театром, Эфрон обстоятельно развивает тему театра в письме. Его рассуждения полны апломба и категоричны. Как всегда, ему кажется, что он лучше всех всё знает. Он утверждает, что театр, по его глубокому убеждению, умирает. Что русского театра сейчас нет, зато есть в изобилии режиссёры, художники, актёры. Что единственная русская вещь, которую он знает это «Царь Максимилиан». И, наконец, появляются слова, ради которых всё это сказано   народ, народный. Слова из лексикона его родителей народовольцев. Эфрон утверждает, что театр умер, ибо единственный творец театра   народ. Вот поэтому Эфрон и отошёл от театра. Вновь проявляются такие черты характера Эфрона, как: категоричная самоуверенность, не имеющая под собой никакого фундамента, недальновидность, незнание предмета, о котором он берётся рассуждать и глупый апломб. Театр не умер и продолжает благополучно жить и процветать, невзирая на траурные речи Эфрона.
Цветаева, утомлённая жизнью в чешской деревне, принимает решение переехать во Францию в Париж. Париж – центр культурной эмигрантской жизни. Там есть эмигрантские издательства и Цветаева надеется, что жить в Париже и издавать поэтические произведения будет много легче, чем в Праге. Эфрон остаётся пока во Вшенорах. Впрочем, на Рождество он тоже собирается в Париж, чтобы разведать, не удастся ли устроиться на работу. «Изо всех сил буду стараться раздобыть работу не-физическую. Боюсь её   небольшой досуг будет отравлен усталостью»,   пишет Эфрон сестре. Работа не-физическая может быть: работа швейцара, водителя такси, привратника, и.т.°п. Готов ли к такой работе Эфрон? Вообще-то в Париже очень трудно найти работу. Эмигранты-князья и графы нанимаются официантами в кафе. Эмигрантки-фрейлины открывают швейные мастерские. Надо приспосабливаться. Надо хвататься за любую работу. Стоит вопрос выживаемости. У Эфрона семья. Но он в первую очередь думает о своём досуге. Есть ли досуг у его жены, успевающей вести дом, ходить на базар за продуктами, воспитывать двоих детей, и писать, писать, писать в промежутках между домашними делами? До этого ему дела нет.
Взваливая на себя десятки чужих и ему не нужных дел, Эфрон забывал делать главное дело   заниматься материальным обеспечением семьи, где появился маленький ребёнок. Позже, когда Эфрон станет платным агентом НКВД и начнёт получать за свою работу хорошие деньги, он выскажется вполне определённо, чем была для него семья: «Все мои друзья один за другим уезжают, а у меня семья на шее». Ну, это он сильно преувеличивает. Семьи на шее у него, положим, не было. Скорее, это он был на шее у жены. Но жена позволяла ему сидеть на своей шее. Ребёнок ведь! Ни одной минуты вплоть до 1934 года семья не была у него на шее. С самых первых дней замужества Цветаева взвалила на свои плечи ношу. Этот человек, Эфрон, был обаятелен. Он умел поставить себя таким образом, что за него надо было дрожать. Впрочем, он делал это инстинктивно. Непроизвольно. За него говорила его красота. А он был при этой своей красоте   нахлебником. Во второй половине жизни красота увянет, и что останется?
Современники называли Эфрона обаятельным бездельником. Таким он оставался всю жизнь. При этом он постоянно что-то как бы делал, но быстро уставал от своей деятельности и ничего не доводил до конца. Цветаева жаловалась О.Е. Колбасиной-Черновой, что Эфрон несёт на себе множество бесплатных обязанностей. Эти бесплатные обязанности отнимали много времени, которое Эфрон мог бы потратить с большей пользой для семьи в смысле заработка, что существенно облегчило бы жизнь Цветаевой. Больно читать письма Цветаевой к друзьям и знакомым, в которых она вымаливала хоть какую-нибудь материальную помощь. Этих писем так много! Ален Бросса замечает: «Непрактичность Марины была притчей во языцех, но рядом с этим вечным юношей, бездельником, мечтателем она олицетворяла некий минимум «земного начала».
Не одна только Цветаева столь покровительственно относилась к мужу. Он умел обворожить многих обходительностью и учтивостью, и ему не только прощали инфантилизм, но даже восторгались им. Весьма примечательны два отзыва об Эфроне 1915 и 1929 гг. Первый принадлежит Цветаевой. Она пишет Е. Эфрон: «С. в прекрасном настроении, здоров, хотя очень утомлён, целый день занят, то театром, то греческим. <…> В театре его очень любят, немного как ребенка, с умилением». Второй принадлежит Л. Карсавину, правда, мы знаем о нём со слов Цветаевой, рассказавшей в письме к А. Тесковой о деятельности Эфрона в Евразийском обществе и о расколе этого общества: «Его так и зовут «Евразийская совесть», а профессор Карсавин о нём: «золотое дитя евразийства». «Дитя» имеет за плечами 36 лет. О 22-х летнем   ребёнок, о тридцатишестилетнем   дитя. Этот человек не взрослел. И почти все современники (особенно дамы) в своих воспоминаниях называли Эфрона   Серёжа. Поразительно, но некоторые дамы, пишущие о Цветаевой в наши дни, продолжают фамильярно именовать Эфрона «Серёжа», забывая, что сама Цветаева называла мужа по имени-отчеству, или по имени-фамилии и на «Вы». Милые дамы, очнитесь, какой он   вам   Серёжа!
Некоторые современники говорили об Эфроне, как о человеке прекрасной души, правда, не поясняя, в чём конкретно эта прекрасность проявлялось. И эти же люди говорили об его безответственности, об удивительной способности увлекаться и развлекаться. Многим запомнилась его мягкость, деликатность, вежливость, наивность и доверчивость. Были и такие, кто считал его глупым. И, похоже, они не были далеки от истины. Предвижу возмущенные вопли наших дам, влюблённых в Эфрона. Дамы, успокойтесь! Беру свои предположения назад. У Эфрона было достаточно ума прожить свою жизнь альфонсом! Чувствую, что дамы продолжают возмущаться. Главный аргумент этих дам: «Разве могла гениальная Цветаева избрать мужем никчёмного человека?!». Утверждаю, могла! Именно, гениальная и могла! И даже сделала это! Это был   её выбор. Если мог гениальный Пушкин избрать в качестве жены, по выражению Цветаевой, пустое место, то отчего это же самое не могла сделать сама Цветаева? Избрала именно пустое место и усердно его заполняла. Её хватило бы на множество таких пустых мест, как Эфрон.
Эфрон, имея кое-какие актёрские навыки, всегда умел расположить к себе людей. Это качество было использовано его хозяевами из НКВД, сделавшими из него впоследствии вербовщика. Ему казалось естественным, что его лелеют и оберегают, как ребёнка. Цветаева, отказывая себе во всём, старается ни в чём не отказывать мужу. Она пишет О.Е. Колбасиной-Черновой: «Да (между нами!) содержание мне на три месяца сохраняют, но жить на него не придётся, т. к. С. не может жить на 400 студенческих крон в месяц. Ему нужна отдельная комната (д<окто>рская работа), нужно хорошо есть   разваливается   нет пальто. Много чего нужно и много чего нет. <…> Вся надежда на вечер и на текущий приработок   сейчас зарабатываю мало». Через несколько лет Цветаева пишет другому адресату, С.Н. Андронниковой-Гальперн: «…в городе я не бываю никогда, предоставляя прогонные С.Я., которому нужнее   ибо ищет работы и должен видеть людей». Эфрону всегда всё нужнее. В этом   вся Цветаева. Кто-то скажет, а как же иначе, жена должна заботиться о муже. Конечно, должна. Но и муж, в свою очередь, должен заботиться о жене и детях. Редкое письмо Цветаевой к С.Н. Андронниковой-Гальперн не начинается с просьбы о денежной помощи. Как уже упоминалось, подобного рода просьбы были и к другим людям. Иногда это были не просто просьбы, а вопли о помощи, ибо наседали кредиторы, квартирные хозяйки, лавочники, и.т.°д. Эти просьбы и вопли длились из месяца в месяц   годами!
Что делает для выживания домочадцев Эфрон в качестве мужа, отца, хозяина, главы семьи? А ровным счётом ничего. Марина Ивановна пишет очередному адресату, что С. Я. человек не домашний, он в доме ничего не понимает, подметёт середину комнаты и, загородясь от всего мира газетой, читает или пишет, а ещё чаще <…> гоняет до изнеможения по Парижу. Гоняет, по-видимому, в поисках работы, но без видимого результата. А, может, и не гоняет? Кто видит, чем он занят в Париже? В письме к А. Тесковой Цветаева удивляется: «Я дожила до сорока лет, и у меня не было человека, который бы меня любил больше всего на свете. <…> У меня не было верного человека». Это пишет женщина, которая вот уже свыше двадцати лет замужем. Эфрон не включён в число любящих и верных людей. Эту мысль Цветаева неоднократно выскажет в разных формах разным адресатам.
Эфрон переезжает в Париж в начале 1926 года. Работу с постоянным заработком он найти не может или не хочет. Живёт семья на деньги, что Цветаева получает от чешского правительства, на её гонорары и на деньги, которые она получает, читая свои стихи на поэтических вечерах. Эфрон знакомится с новыми людьми. Он находит единомышленников, т.е. людей, которые разделяют его влечение к Советской России. Эти люди литературный критик Д.П. Святополк-Мирский и музыковед П.П. Сувчинский – люди блестяще образованные, проповедующие идеи евразийства. Они предложили Эфрону основать литературный журнал «Евразия». В журнале предполагаются печатать поэтов и прозаиков эмигрантов, и перепечатывать произведения советских авторов. Правда, и этот журнал долго не протянет. Эфрон как-то фатально обречён на неуспех во всём, за что берётся делать. В апрельском письме сестре Эфрон сообщает, что создатели журнала берут очень резкую линию по отношению к ряду здешних писателей. Эфрон высказывает предположение, что выход журнала будет встречен баней. Эфрон, как в воду глядел. Просоветскую настроенность журнала тотчас почувствовали все, кто ненавидел большевиков и советскую власть.
В апрельском письме 1926 года Эфрон рассказывает сестре о новостях в его жизни. Во-первых, ему: «предложили редактировать   вернее основать   журнал   большой   литературный, знакомящий с литературной жизнью в России». Журнал будет называться «Вёрсты». Кто предложил основать журнал, Эфрон не указывает. А жаль! Направленность журнала в условиях эмиграции весьма специфическая. Хочет ли эмиграция знакомиться с литературной жизнью Советской России? Слово «советская» Эфроном не упоминается. Но самое-то главное именно в этом слове. Кому из белоэмигрантов не было понятно, что советские писатели будут описывать советскую действительность именно так, как это угодно советской власти? Эфрона это не смущает. Напротив, он полон энтузиазма. Эфрон сообщает сестре, что начал работу в сообществе двух близкими по духу людьми: литературным критиком Д.°Святополком-Мирским и теоретиком музыки П.°Сувчинским. Забегая вперёд скажу, Святополк-Мирский в 1932 году при содействии М.°Горького уехал в СССР. В 1934 году стал членом Союза советских писателей. В 1937 году арестован по статье «шпионаж», а в 1939 году умер в лагере под Магаданом. в этом же письме обращается к сестре с просьбой   выправить отношения с Цветаевой, которая о Е.Я.°Эфрон и слышать ничего не хочет. Отношения разладились после смерти Ирины. Цветаева обвинила сестёр Эфрона в её гибели и разорвала с ними отношения. Эфрон стремится уговорить сестру наладить отношения с Цветаевой, ибо, заглядывая вперёд, видит себя и свою семью в Москве. Ему хочется, чтобы все жили в дружбе. Эфрон не надеется, что Цветаева смягчится и первая протянет руку сестре Эфрона. Но он надеется, что это сможет сделать Е.Я.°Эфрон. Он пишет: «Верю, что нам предстоит ещё длинный совместный путь и нужно к нему приготовиться». Эфрон уверен, что вернётся в Москву.
В июне 1926 года Эфрон, Цветаева и дети едут отдыхать в Вандею. Эфрон сообщает сестре, что живётся ему прекрасно, что он хорошо отдыхает. Планирует пробыть на океане четыре месяца. Между делом сообщает, что пописывает. Он пробудет три месяца в Вандее, пописывая. Кто содержит отдыхающего Эфрона эти три месяца? Догадаться нетрудно. В начале сентября Эфрон сообщает сестре, что возвращается в Париж продолжать редакционную работу. А вот и итог писательской деятельности: «Я пишу очень мало и всё какая-то дрянь получается. Хоть бросай. Может быть от океана, который действует одуряюще». Ну, конечно! Прежде плохие жилищные условия были виноваты. Теперь океан во всём виноват!
А вот Цветаева на одуряющее действие океана не жалуется. Пишет стихи, прозу, поэмы. Хорошая идея приходит в голову Эфрона   бросить писать, ибо   не писатель. Редакторство   его потолок. Да ведь не бросит! Он думает, что в Париже не будет океана и всё наладится, и пойдёт не дрянь. Да откуда же взяться не-дряни? А вот теперь   главное: «К Марине, ко мне, к нашим друзьям и сотрудникам   за границей громадное большинство относится враждебно. Это не огорчительно, ибо так и должно было быть». Эфрон настроил эмигрантов против себя, публикуя в журнале «Евразия» произведения советских писателей. Зачем он и его соратники по журналу это делали? Эмиграция могла совершенно спокойно обойтись без этих публикаций. Лучшие русские писатели были в эмиграции, и их произведений хватило бы на десяток таких изданий. Цветаева попала под раздачу, во-первых, как жена этого подозрительного в своих симпатиях к советской литературе и кинематографу Эфрона, и, во-вторых, как автор, который публикует свои произведения в подозрительном, т.е. розовом, если ещё не красном, издании. Позиция Цветаевой прозрачна   поддержать Эфрона в его начинаниях. Позицию Эфрона эмиграция сразу раскусила. Заискивание перед Совдепией! Публикуя на страницах эмигрантского журнала произведения советских писателей, Эфрон как бы говорит всем:   Смотрите, в Советской России не погибла литература! Смотрите и читайте: это хорошая литература! А тут рукой подать до вывода: раз литература там есть, значит не всё так плохо в Советской России. А раз не всё так плохо, то, значит, почти хорошо. Жизнь наладилась. А дальше можно делать разные выводы. Эфрон эмиграцию, в особенности ту её часть, которая колебалась, провоцирует. Там пишут, там печатают, там можно творить и жить. Сам Эфрон стремится заработать на этих публикациях дивиденды. «В любом государства есть хорошая литература Советская Россия   государство. В Советской России есть хорошая литература»   вот силлогизм, но главная мысль прячется за силлогизмом: «Я открыл для эмиграции этот силлогизм. Пустите меня в Советскую Россию за эту заслугу». Эфрон не знает, что за такую мелочь в Советскую Россию не пускают. Надо сделать что-нибудь посущественнее.
В сентябрьском письме Эфрона есть удивительное высказывание   удивительное по своей наивности, граничащей с глупостью: «Думаю, что когда вернусь в Россию, то первое время, если будет возможность, объезжу и обойду всё что можно. Я совсем не знаю русского севера». Эфрон представляет своё возвращение в Россию как увеселительную прогулку. Он не думает, где будет работать, как зарабатывать на жизнь. Он совершенно не знает советских реалий. Он не понимает элементарных вещей. Продолжение высказывания ещё поразительней: «Только находившись по России (я сделал не менее 3 тысячи вёрст пешком) я понял, до чего мы мало её знали и знаем. Теперь, конечно, всё иначе. Горожане стали другими. Деревня приблизилась вплотную (смычка!)». Эфрон повторяет фразу об изменившихся горожанах, деревне и смычке, как попугай, не вдумываясь даже в её абсурдный смысл, веря тому, что говорят и пишут в советских газетах, которые он теперь с увлечением читает.
В мае 1927 года семья переехала на новую квартиру. Эфрон пишет сестре: «Я переехал на новую квартиру». Не «мы» переехали   «Я» переехал. В каждом письме Эфрон повторяет, что материально семья живёт худо, кое-как перебиваются. Конечно, худо. Деньги добывает одна Цветаева и кормит четверых. Эфрон рассуждает о политике: «Париж и весь Запад только и говорят эти дни, что о предстоящем разрыве между Англией и СССР. Большая часть эмиграции радуется, а я и мой круг людей переживаем это, как и подобает русским   с болью и волнением». Вся остальная эмиграция, радующаяся разрыву отношений между Англией и СССР, конечно, ведёт себя не так, как подобает русским. Один Эфрон   русский. Это с еврейской-то фамилией. Теперь в 1927 году совершенно ясно: есть Эфрон и его группа людей   и вся остальная эмиграция. Правильно ведёт себя по отношению к СССР, разумеется, только Эфрон и его группа. Все остальные   неправильные и нерусские. Наверное, именно с 1926-1927 года товарищи из НКВД и стали присматриваться к Эфрону и соображать, как и когда его правильно использовать в своих целях.
В письме от 30 июня 1927 года Эфрон сообщает сестре, что нашёл себе непыльную работу: «Презреннейший из моих заработков, но самый лёгкий и самый выгодный». Эфрон нанялся статистом на съёмку кино. Надо будет прыгать  в Сену не то с моста, не то с лодки. Своих случайных коллег, таких же статистов, как он, Эфрон облил презрением: «И большие и маленькие кинематографические актёры   человеческие отрепья   проституция лучше». А лучше ли проституция, ему, конечно, виднее. Или скоро будет виднее. А с русским языком у него явно проблемы. Словосочетание «человеческое отребье» превратилось у него в «человеческие отрепья».
Он комментирует свой заработок статиста: «За одну съёмку я получаю больше, чем за неделю уроков». Эфрон снова пишет сестре о стене ненависти, которой окружена его группа: «Я к этому так привык, что перестал чувствовать обычное в таких случаях стеснение. Но зато те, с кем я общаюсь, ; люди такого дара и такого творчества, что заслоняют собою всё шипение и всю злобу, на нас направленную». Кто там, среди   «шипящих и злобствующих»? Это Мережковский, Гиппиус, Бунин, Бердяев, Карсавин, Ильин, Булгаков, Зайцев, Ремизов, Деникин и.т.°д. Куда всем этим писателям, философам и генералам до таких даровитых соратников Эфрона, как музыковед Сувчинский и преподаватель, и критик Святополк-Мирский! Именно они «заслоняют  шипение и злобу, на них направленную».
Кто в глазах всех этих великих писателей, философов и белых офицеров есть какой-то Эфрон, расколовший движение евразийцев, и его группа?   Ренегаты, отступники, предатели белой идеи, готовые на любое унижение, лишь бы большевики пустили их в Совдепию. Выяснилось впоследствии, что не только шли на любые унижения, но и готовы были на любое преступление!
Походя, Эфрон обливает грязью писателей, на вечере которых он побывал: «Пожалуй, литературно сильнее других был Эренбург, но вещь гнилая, как гнил и сам автор. Форш читала пустячки a la Зощенко, Лидин преподнёс пошлятину в духе Л.°Андреева, а Слонимский какую-то тенденциозную манную кашу». Чего здесь больше: злобы или зависти? Эренбурга-то мог бы пощадить из чувства благодарности. Именно Эренбург нашёл Эфрона в Праге. Был Эфрон на французской постановке. Резюме: французский театр плох, пьеса плоха, последние стихи Волошина   ужасны   таков приговор Эфрона в этом письме. И уж совсем гадким выглядит пассаж, в котором Эфрон упоминает Волошина: «Видела ли ты перед отъездом Макса? Каков он? Боюсь, что сейчас он должен казаться жалким. У него нет зацепок ни за сегодняшний день, ни за завтрашний. Последние его стихи   ужасны. Но в Коктебель мне всё-таки хочется. В Россию въеду через Коктебель». И этого человека Цветаева называла благородным и великодушным?! Волошину Эфрон был многим обязан. Хотя бы тем, что Волошин в течение полугода в гражданскую войну содержал его в своём доме. Злоба, зависть, желчь брызжет со страниц писем Эфрона. Его суждения жалки и смешны.
Самое смешное то, что ровно через тринадцать дней Эфрон шлёт в Коктебель «родному» Волошину поздравительную открытку. Оказалось, что Волошин совсем не кажется жалким, и, более того, вполне уверен как в сегодняшнем, так и в завтрашнем дне. Он принят во Всероссийский союз писателей. Эфрон находит в себе силы послать открыточку с поздравлением. Волошин   член Всероссийского союза писателей очень даже может пригодиться. И в Коктебель очень хочется!
1-го апреля Эфрон сообщает сестре, что получил скромное место, которое занимает у него время с раннего утра до позднего вечера. Что это за место работы он скромно умалчивает. Надеется отработать на няню, которую они хотят нанять для сына. А в июле того же года Эфрон едет в отпуск с семьёй в прекрасное место у океана, около Бордо. И   загадочная фраза в письме к сестре: «Кажется (тьфу, не сглазить!)   моё материальное благополучие зимой должно улучшиться». Материальное благополучие должно, по мнению Эфрона, улучшиться до такой степени, что он планирует помогать сестре: высылать ей деньги, потому что Е.Я.°Эфрон получает от советской власти пенсию в 10 рублей. Эфрон удивляется, как она сводит концы с концами.
Эфрон отчитывается перед сестрой, что посетил в Париже спектакли театра им. Евг.°Вахтангова. Встречался с П.°Антокольским. Разумеется, всё плохо! Спектакли, конечно, с точки зрения Эфрона, устарели, театр Вахтангова театрально-безыдейное учреждение, у театра собачья старость. Антокольский произвёл на Эфрона жалкое впечатление. Антокольский подарил Эфрона книгу своих стихов. Разумеется, стихи никакие. Снова желчь и зависть, желчь и злоба.
В конце письма замечательная по категоричности и апломбу приписка: «Я горд тем, что мне главное из происходящего в Москве, и в России вообще, известно лучше, чем многим приезжающим из Москвы гражданам. И не только относящееся к литературе и искусству». Тут впору только руками развести: всё знает лучше всех, раздаёт всем сестрам по серьгам. Эфрон не понимает, что именно он-то и жалок в своём самодовольстве и глупости.
Досталось от Эфрона мыслителю и романисту Ф.°Степуну. Последнего пригласили в Германию (Дрезден) возглавить кафедру социологии в Высшей технической школе. Эфрон злобствует: «К нему никакого вкуса не чувствую. «Взрыв всех смыслов» при чрезвычайном благополучии. Талантливая пошлятина философствующего тенора». Чужое благополучие, чужой талант, чужая востребованность возбуждают в Эфроне самые низкие чувства.
27 апреля 1929 года Эфрон шлёт короткое письмо сестре. Большая его часть посвящена «моему сыну»: «Всё время требует, чтобы его везли в Россию. Французов презирает». Интересно, кто внушил четырёхлетнему ребёнку, что ему непременно нужно в Россию?! И кто внушил ему презрение к французам, с которыми ребёнок в силу своего возраста не общался?!   Конечно, этого ребёнок набрался не от матери. Эфрон внушает сыну эти мысли и чувства. Тем более, он не оставляет своим вниманием дочь, внушая ей любовь к Советской России. Вряд ли Цветаевой нравится это стремление сына. Но что она может поделать? Как она может оградить сына от влияния отца? Впоследствии Георгий запишет в дневнике, что родители разрывали его: мать внушала отвращение с советскому режиму, отец внушал противоположное.
Цветаева и не подозревала о новых настроениях мужа. Ей и в голову не приходило, что в его душе и сознании происходил переворот, что его взор устремлён на Советскую Россию, куда он мечтает уехать. Через некоторое время   второй звоночек. В январском письме 1929 года Цветаева пишет А. Тесковой, что у евразийцев раскол, что профессор Алексеев и другие утверждают, что Эфрон чекист и коммунист. Услышать о своём Белом лебеде, что он чекист и коммунист для Цветаевой страшный удар. Она воспринимает услышанное как ложь, и клевету, профессора Алексеева назовёт в письме негодяем, и уверяет, что, встретив его, не ручается за себя. Другими словами, может и пощёчину дать, и на дуэль вызвать. Нравственное падение Эфрона совершилось. Он начинает делать последовательные шаги в попытке морально заслужить возвращение. Пока что он делает, что может. Эфрон тоскует не только о России, но и о сестре. Чем дальше, тем больше. Чем глубже и шире трещина между ним и женой, тем больше он ощущает зов родной крови. Елизавета Яковлевна для Эфрона   самый близкий человек, с которым он делится самыми заветными мыслями, самыми сокровенными мечтами. Он мечтает, как приедет и встретится с сестрой. Желание увидеть Россию и сестру с каждым днём становится всё острее. Желание постепенно превращается в тоску, в манию. С женой духовной связи нет и уже быть не может. «Никто никогда не может заменить кровной связи»,   пишет Эфрон сестре. Никто и никогда!
К 1927 году Эфрон ненавидим эмиграцией. Он это осознаёт и чувствует. Его считают продавшимся большевикам. К середине 1927 года что-то случилось в жизни Эфрона, о чём он не смеет сказать даже сестре. Он туманно намекает, что не может писать о «большом» в его жизни. Скорее всего, его приметили те, кто являлся «ловцом душ» от НКВД. Приметили и начинают заманивать в свои сети. Заманить Эфрона легко. Он сам идёт навстречу судьбе теми путями, которые должны приблизить его ко дню отъезда в СССР. Он надеется, что это произойдёт скоро. Ждать ему ещё десять долгих лет. Сначала «ловцы душ» должны убедиться в его полной лояльности к советской власти, а потом выжать из него всё, что возможно. Начинают с малого. Эфрону с его единомышленниками удастся расколоть единство евразийского движения на правое и левое крыло. Сам ли он это делает, или с подачи своих новых хозяев? Наиболее вероятно последнее. Агентура НКВД за границей использует старый, как мир принцип – разделяй и властвуй. Евразийское движение не было политическим, но носило культурный характер. Эфрон внёс в это движение политику. Наверное, его похвалили за успешно проведённую операцию. Наверное, что-то пообещали. Может быть, даже пообещали жалование. Эфрон пишет летом 1928 года, что его материальное положение зимой должно улучшиться до такой степени, что он обещает помогать сестре   присылать деньги. Нетерпение Эфрона усиливается: он жаждет уехать: «С моими теперешними взглядами   жить здесь довольно нелепо». Ему не приходит в голову, что люди живут где угодно, с какими угодно взглядами, но Эфрону подавай полное соответствие: официальной идеологии страны, взглядов индивидуума и места проживания. То, что принимает за нелепость Эфрон, само по себе есть самая нелепая нелепость.
В 1929 году Эфрон сообщает сестре, что отношения с русскими становятся всё враждебнее.
В декабре 1929 года Эфрон уезжает в Савойю в санаторий. Болен ли он? Считается, что у него открылся процесс в лёгких. А. Бросса в своей книге «Групповой портрет с дамой» утверждает, что болен Эфрон не был, но ему было выгодно, чтобы его считали таковым. В санаторий он и его единомышленники сбегали от проблем, чтобы отдохнуть от семейной жизни.
У Эфрона появляется новое увлечение – кинематограф. Правда, пока что, на уровне киномеханика. Эфрон поступает на кинематографические курсы. Он надеется, что новая специальность даст ему возможность найти работу.  О новом своём увлечении Эфрон сообщает сестре и просит присылать ему «синематографическую» литературу: журналы, пособия, и.т.°п. Курсы Эфрон закончил в феврале 1931 года. Весной ему удалось получить место в литературной «Новой газете»   заведование киноотделом. Сестре он выслал «с тяжёлым сердцем» свои воспоминания «Октябрь (1917 г.): «Я их терпеть не могу». Эфрон стыдится своего белогвардейского прошлого. Снова он делает намёки в письмах сестре, что последние два года в его жизни произошли события, о которых он не может писать, но расскажет при личной встрече. Понятно, что события эти связаны с возможным возвращением в Россию. Тем более, что следующая фраза такова: «Мой Мур всй время рвётся в Россию, не любит французов, говорит запросто о пятилетке (у него богатая советская детская библиотека, присланная Асей), о Днепрострое и прочем. Ко мне привязан предельно». Привязанность сына Эфрон использует в своих целях. Внутри семьи ему нужны союзники. Отец терпеливо выращивал в сыне желание увидеть Советскую Россию. Внутри семьи шла борьба за души детей. Цветаева вкладывала традиционное, старое, устоявшееся. Эфрон соблазнял новым, неведомым, заманчивым, современным. Молодость падка на своё время, на современность. Ничего нет удивительного в том, что дети соблазнились новизной. Сын стал, как и дочь, союзником отца. Нет сомнений в том, что и это был страшный удар для Цветаевой: «Уже сейчас ужас от весёлого самодовольного… недетского Мура ; с полным ртом программных общих мест».
Дочерью Эфрон поначалу не очень доволен. Всё её детство она провела с матерью и очень к ней привязана. Но постепенно тяжесть быта, необходимость постоянно помогать матери по хозяйству начинает подрастающую Алю раздражать и происходит то, что предвидела Цветаева   в дочери разгорается неприязнь. Она уходит из дома. Этой возникшей неприязнью к матери воспользуется отец. Дочь, как и сын, стали его союзниками. Внутри семьи началась борьба: трое   против одной Цветаевой.
С 1930 года в письмах к сестре Эфрон всё время подчёркивает, что он изменился: «Я всё пугаюсь, когда встречаю людей после очень длительной разлуки. Они всё те же, а я изменился страшно», «…от прежнего меня ни крупицы не осталось».
29 июня 1931 года Эфрон подал прошение о советском гражданстве. Плод созрел. Эфрон торопится сообщить об этом событии сестре. Он сообщает: «Не думай, что я поеду, не подготовив себе верной работы». Это весьма любопытное заявление. Как в Париже он намерен подготовить себе работу в Москве? Или у него уже появились покровители? Эфрон просит сестру найти Б.Г.°Закса. Закс должен обеспечить поддержку заявления Эфрона в ЦИКе. Да, это тот самый коммунист Закс, который был подселён в квартиру Цветаевой в годы гражданской войны. Тот самый Закс, о повешении которого (и других коммунистов) мечтала Цветаева, когда Белый полк войдёт в Москву. А теперь Эфрон, как провинившийся мальчишка, пишет: «Передай ему, что обращаюсь к нему с этой просьбой с лёгким сердцем, как к своему человеку и единомышленнику. Что в течение пяти последних лет я открыто и печатно высказывал свои взгляды и это даёт мне право так же открыто просить о гражданстве. Что в моей честности и совершенной искренности он может не сомневаться». Метаморфоза состоялась! Бывший доброволец, бывший белый офицер, как глупая бабочка полетит в огонь.
Хотя Цветаева, по её высказыванию, вышла замуж за не-литератора, тем не менее, она пытается поощрять мужа, когда он пытается что-нибудь написать: Цветаева понимает, что энергию Эфрона, которую он тратит на что попало, следует тратить целенаправленно: «В эту его деятельность (писательскую) я твёрже верю, чем в кинооператорство: он, отродясь, больной человек. <…> Главное же русло, по которому я его направляю, – конечно, писательское. Он может стать одним из лучших теоретиков. <…> Будь он в России, – непременно был бы писателем. Прозаику (и человеку его склада, сильно общественного и идейного) нужен круг и почва: то, чего здесь нет, и не может быть». Марина Ивановна беспредельно добра и столь же беспредельно великодушна. В Париже в это же время живут и продолжают писать русские прозаики: М. Осоргин и Б. Зайцев, А. Ремизов, Е. Замятин, А. Куприн, В. Набоков, Д. Мережковский, И. Бунин и многие другие. Всем им тоже нужна Россия, круг и почва, но это не мешает им творить свои произведения, как творила свою прозу сама Цветаева. Нет, не Россия, круг и почва нужны были Эфрону, чтобы писать, а воля к творчеству, навык постоянной работы и   самое главное – талант. Их   не было. Были средние журналистские способности.
Идёт 1933 год. На кинематограф надежд нет. Во Франции кризис. Работы нет. Семье живётся трудно. Хотя когда ей жилось легко?! Эфрон пытается воздействовать на Цветаеву. Пытается убедить её в необходимости покинуть Францию и уехать в СССР. Цветаева уезжать не хочет: «Отъезд для меня связан с целым рядом трудностей порядка главным образом семейного. Будь я помоложе – насколько бы мне всё это было бы легче. В ужасный тупик я залез. И потом с детства у меня страх перед всякими «роковыми» решениями, которые связаны не только с моей судьбой. Если бы я был один!!!!!». Это прямо вопль души! Тут же он пишет: «В Россию я поеду один». Один, потому что Цветаева ехать не хочет. Не семья теперь «висит у него на шее», как он однажды выразился, а жена, которая ехать не хочет ни под каким видом. Дома началась лобовая атака на Цветаеву, которая не мыслит себя в СССР. Её позиция тверда и неизменна. Она не едет. Туда, куда её тянут домашние, ей не надо. Там она была, там ей не место. Она знает это из собственного опыта. Это чужая и враждебная ей страна. Пусть все уезжают, даже сын. Она – остаётся. Цветаева повторит это своё решение неоднократно в разных письмах, разным адресатам: А. Тесковой, С. Андрониковой-Гальперн, В. Буниной. Твёрдая позиция Цветаевой Эфрона ужасно раздражает. По какой-то причине ему не хочется, чтобы она оставалась. По какой-то причине он не может уехать без неё. Не исключено, что это было одним из условий, которые поставили ему его новые хозяева из НКВД. Возможно, он опасается, что его загрызёт совесть, если Цветаева останется одна в Париже. На что она будет жить? Кому она нужна в Париже? Наверное, он в спорах пускает в ход все эти аргументы. Правда, пока это всё разговоры. Эфрон хочет получить принципиальное согласие жены – ехать, но получить его не может. Ему самому ещё долго потребуется служить новым хозяевам, чтобы заслужить право въехать в СССР.
Проходит ещё десять месяцев. Эфрон сетует в очередном письме: «Почти все мои друзья уехали в Советскую Россию. Радуюсь за них и огорчаюсь за себя. Главная задержка семья, и не так семья в целом, как Марина. С нею ужасно трудно. Прямо не знаю, что и делать». Ничто не может сдвинуть Цветаеву с её позиции. Не для того она уезжала из Советской России, чтобы возвращаться. Слишком хорошо знает Цветаева, куда её тянут. Слишком хорошо она представляет, что её там ждёт.
Видимо к 1935 году Эфрон получил конкретное задание от новых хозяев   возглавить «Союз возвращения на родину». Эфрон становится Генеральным секретарём «Союза». Союзы возвращения на родину возникли в США, Франции, Болгарии после издания декретов ВЦИК от 3.11.1921, ВЦИК и СНК от 9.6.1924 об амнистии участников белого движения. Союзы помогали вернуться тысячам эмигрантов. Первая волна эмигрантов, вернувшихся в Советскую Россию, насчитывала 121343 человека, а всего в период с 1921 по 1931 год вернулось 181432 человека. Дальнейшая судьба вернувшихся за немногими исключениями была трагической: бывшие офицеры и военные чиновники расстреливались сразу по прибытии, а часть унтер-офицеров и солдат оказались в северных лагерях (существовавших ещё до создания ГУЛАГа). Обманутые люди обращались к русским эмигрантам с призывами не верить гарантиям большевиков. Не может быть, чтобы их голоса не слышал Эфрон. Слышал, и отправлял людей либо на верную смерть, либо прямиком на мучения в лагеря.
Русская белая эмиграция стала категорическим противником возвращения эмигрантов в Советскую Россию и вступила в идейную борьбу против агитации Союзов возвращения на родину, выдвинув в качестве антипода возвращенчества идею непримиримости. Наиболее активно с позиции непримиримости выступил Русский Обще-Воинский Союз (РОВС)   крупнейшая организация русского зарубежья, основанная генералом П.Н. Врангелем. Нечего и говорить, что когда Эфрон стал агитировать за возвращение эмигрантов, ненависть к нему в среде нормально мыслящих, осведомлённых о реальном положении вещей, адекватных людей троекратно возросла.
В марте 1935 года Эфрон пишет сестре: «Все мои друзья один за другим уезжают, а у меня семья на шее. Вот думаю отправить Алю. <…> С Мариной прямо зарез». И отправит Алю на семнадцать лет на Крайний север, в Туруханск. А Марина Ивановна   твёрдый орешек. В июне Эфрон спрашивает сестру, как она смотрит на то, что он вернётся с Алей. Дочь, как и сына, он уже склонил к мысли, что надо ехать в СССР. Осенью 1935 года он пишет, что у него масса работы, но всё не то, что ему бы хотелось: «И всё потому, что я здесь, а не там»,   заключает Эфрон. Ему кажется, что в СССР будет то! Ему кажется, что с переездом в СССР вся его жизнь переменится к лучшему – он найдёт работу по душе. За протекшие четыре года, с тех пор, как Эфрон подал прошение о советском гражданстве, ему не удалось склонить Цветаеву уехать в СССР. Он рассчитывает уехать вместе с Алей. Видимо на жену он махнул рукой и решил ехать либо один, либо с дочерью. В его отношениях с Цветаевой появляются непривычные настораживающие интонации. Нехорошие интонации: «Марина много работает. Мне горько, что из-за меня она здесь. Её место, конечно, там. Но беда в том, что у неё появилась с некоторых пор острая жизнебоязнь. И никак её из этого состояния не вырвать. Во всяком случае, через год-два перевезём её обратно, только не в Москву, а куда-нибудь на Кавказ. <…> К весне думаю устроить Алину выставку, а затем издать часть её рисунков». «Перевезём»   о Цветаевой, как о мебели. Настораживает то, что Эфрон практически ставит жене диагноз   «острая жизнебоязнь». Это у неё-то, выжившей в страшные революционные годы! У жены «жизнебоязнь», потому что она не хочет уезжать в СССР, боится, новой, прекрасной жизни в замечательной советской стране. Настораживает и то, что Эфрон категорически уверен, где Цветаевой будет лучше. Похоже, что её мнение – не в счёт, что бы она ни думала по этому поводу. Он, как ему всегда кажется, знает лучше. Что даёт Эфрону право на эти самодовольные, издевательские интонации? Почему он явно чувствует себя хозяином положения? Эфрон теперь при деньгах. Он зарабатывает. Совсем недурно зарабатывает, если может позволить себе устраивать выставку произведений дочери и даже издать альбом её произведений.
Каким способом он зарабатывает, теперь мы знаем. Он платный агент НКВД. Наконец-то он чувствует себя значительным человеком. Наконец-то он может взять верх. С дочерью всё ясно. Она целиком и полностью на стороне отца и собирается уехать. Подрастающий сын живёт, по высказыванию Цветаевой: «…разорванным между моим гуманизмом и почти что фанатизмом отца». Фанатизм отца возьмёт верх над гуманизмом матери. М. Слоним вспоминал: «У него (Мура) одно было на уме   уехать в Советский Союз, он с упорством одержимого требовал этого от матери и сыграл большую роль в её окончательном решении». Цветаева знала, что ей нельзя ехать в СССР: «Не в Россию же мне ехать?! Где меня раз (на радостях!) и   два!   упекут. Я там не уцелею, ибо негодование   моя страсть (а есть на что!)». Хочет ли каторжник возвратиться добровольно на каторгу? Именно так ставила Цветаева вопрос о возвращении. Она не едет, потому что уже уехала. В отличие от Эфрона Цветаева знает, что делает. Цветаева пишет в 1934 году С. Андронниковой-Гальперн: «С.Я. разрывается между своей страной – и семьёй: я твёрдо не еду, а разорвать 20-юю совместность, даже с «новыми идеями» трудно. Вот и рвётся».
Между 1934 и 1936 годом позиция Цветаевой в вопросе возвращения неизменна. Но её усердно продолжают склонять к отъезду. Вся семья будет её склонять к отъезду! Будут соблазнять уверениями, что её произведения будут печатать, у неё будут читатели. А увезти хотят почему-то на Кавказ. В Тифлис. Она   в Тифлис, а Эфрон   куда прикажут, ибо, по его мнению, он перед родиной давно в долгу. Значит и в СССР   одна. Наверное, Эфрон уверяет, что будет помогать материально. А что хочет сама Цветаева? Она пишет А. Тесковой: «Больше всего бы мне хотелось   к Вам в Чехию   навсегда. <…> А лес!!! А   Вы!!! Дружба   с Вами! (Меня ни один человек по-настоящему не любит.)». Не из чувства любви её хотят везти с собою, а из каких-то иных соображений, нам неведомых.
Интонации Эфрона, когда он говорит о Цветаевой с сестрою в письмах, становятся всё более самоуверенными и даже страшными. Если бы она знала, что он пишет!!! Вот кусочек его письма от 1936 года. Похоже, что к этому времени семья убедила Цветаеву   ехать. «Очень может случиться, что Марина с Муром приедут раньше меня. Боюсь этого, т.к. Марина человек социально совершенно дикий и ею нужно руководить, как ребёнком. А с другой стороны – это может быть и к лучшему. Человек, привыкший к руководству, часто ведёт себя благоразумнее, чем когда предоставлен сам себе». «Острая жизнебоязнь», «социально дикий человек»… Этот заботливо-издевательский, высокомерный, наглый и тон Эфрона невыносим. В этом тоне есть что-то предательское по отношению к Цветаевой. Эфрон говорит о ней, как о больной, чуть ли не сумасшедшей, слабоумной, которой надо руководить. Цветаева глубоко права, её никто не только не любит, но не понимает и не желает понимать. Её взяли за горло, и говорят, что когда придушат чуть-чуть, то ей станет легче дышать. Понимает ли она это? Несомненно! Почему она всё-таки уступила домогательствам семьи? Ведь она была так тверда все эти годы. Её мнение о режиме в Советской России не переменилось. Но когда все – против неё, когда она кругом одна, что ей остаётся?! Главное, чем её могли убедить: если они все уедут, а они уедут, даже сын не желает жить во Франции, она останется совершенно одна, без средств к существованию, без собственного жилья, без помощи, никому не нужная, стареющая, не печатающаяся. Возможно, они говорили, что она будет просить подаяние и умрёт под мостом. Цветаева ищет, за что бы ей зацепиться. Едет в Бельгию к приятельнице в надежде найти дружбу, но дружба не получается. Брюссель Цветаевой нравится: «В Брюсселе я высмотрела себе окошко (в зарослях сирени и бузины), над оврагом, на старую церковь – где была бы счастлива. Одна, без людей, без друзей, одна с новой бузиной».
Мысли Цветаевой мечутся от Праги к Брюсселю, лишь бы не в СССР, куда её насильно выталкивают. Ей везде – лучше, лишь бы не в СССР. Но в Цветаевой неистребимо чувство долга. Этим чувством однажды Эфрон уже воспользовался. Наверное, он убеждает её, как в случае с Родзевичем, что без неё они пропадут. Хотя Цветаева знает цену этим заявлениям, она   человек долга. Если родные говорят ей, что без неё пропадут, то это самый мощный аргумент в их руках. Они знают, что здесь её «слабое» место. Куда бы ни «перевёз» её Эфрон, Цветаева верна себе и ушедшей навеки России. С горечью и гордостью пишет она Тесковой: «Оборот назад   вот закон моей жизни. Как я, при этом, могу быть коммунистом? И достаточно их без меня. (Скоро весь мир будет! Мы   последние могикане)». Именно этот оборот назад так раздражает домочадцев, воображающих, что они   ревнители прогресса.
Для Цветаевой есть три России, три Москвы   детства, юности, революции, и все разные. Ехать в СССР, для неё всё равно, что ехать за границу, настолько там всё   чужое. Не незнакомое чужое, а знакомое и ненавистное чужое. Цветаева видела большевизм вблизи. Она заглянула в лицо смерти. Иначе, чем Эфрон в Белой армии, но лицо смерти страшно всегда и в любом месте. Эфрон с большевизмом вблизи не встречался. Только издалека. О жизни в СССР он знает понаслышке. Умные люди предупреждают о коварстве большевиков   волков в овечьей шкуре. Эфрон их не слушает. Он слушает только таких людей, которые сладко поют ему о великой социалистической стране, и об ожидающих его и его детей возможностях. Ему кажется, что все эти ужасы, о которых рассказывала Цветаева: голод, холод, разруха, террор давно прошли и теперь возрождённая Россия строит новое светлое будущее. Он хочет принять участие в этом строительстве. Он чувствует себя в долгу перед родиной. Он не понимает, что происходит на самом деле. Многие, слишком многие люди в то время ослеплены и оглушены пропагандой, которая усердно и успешно ведётся руководителями и средствами массовой информации СССР.
Когда говорят об эволюции Эфрона, о его перерождении от белого офицера до агента НКВД, мне кажется это натяжкой. Заглянем в корень. Что мог усвоить с младенчества Эфрон от своих родителей? Мать Эфрона   революционерка-народоволка, презревшая и предавшая своё происхождение, семью, христианские заповеди. Отец Эфрона   революционер-народоволец, террорист, на счету которого были «мокрые» дела. Послушаем Цветаеву: «Детство Сергея Эфрона проходит в революционном доме, среди непрерывных обысков и арестов. Почти вся семья сидит: мать   в Петропавловской крепости, старшие дети – Пётр, Анна, Елизавета и Вера Эфрон   по разным тюрьмам. У старшего сына, Петра – два побега. Ему грозит смертная казнь, и он эмигрирует за границу. В 1905 году Сергею Эфрону, 12-летнему мальчику, уже даются матерью революционные поручения. В 1908 году Елизавета Петровна Дурново-Эфрон, которой грозит пожизненная крепость, эмигрирует с младшим сыном. В 1909 году трагически умирает в Париже,   кончает с собой её 13-летний сын, которого в школе задразнили товарищи, а вслед за ним и она». В сущности, Эфрон родился и воспитывался в семье государственных преступников. Это не его вина, а его беда. Цветаева пишет Л.П. Берия, пытаясь выгородить перед советскими вельможами Эфрона, арестованного сотрудниками НКВД. Она припоминает все заслуги семьи Эфрон перед большевиками, которым путь к власти расчищали народовольцы. Цветаева в отчаянии обращается к советской власти, которая как Хронос пожирает, порождаемых ею детей. Несчастная Цветаева напоминает царя Приама, целующего руки Ахиллесу,   руки, убившие столько его сыновей и соотечественников.
Что мог усвоить в такой семье Эфрон,   в семье государственных политических преступников, с упорством маньяков вовлекающих в свои преступные дела даже собственных детей?! Нет, Эфрон не в ответе за дела своих родителей, но от них, он, несомненно, усвоил многое. Оказавшись в Белой армии поневоле, Эфрон подсознательно подмечает, копит в памяти негативные явления, чтобы впоследствии выплеснуть свои впечатления о белом движении на страницах своих статей. Оказавшись в эмиграции поневоле, ибо его несло, как щепку по волнам событий, Эфрон делает то же самое, но уже вполне сознательно. Он недоволен эмиграцией и белоэмигрантами, он не может найти с ними общего языка, потому что не разделяет их идеалов, мыслей и чувств. Кроме того, Эфрон не может состояться как профессионал ни в каком виде деятельности. Он перебирает театр, кинематограф, журналистику, редакторство, писательское дело. В любом из них он только любитель, дилетант. Любое дело, любая профессия требует усидчивости, терпения, настойчивости, времени, чтобы был успех. Эфрон не обладает ни одним из этих качеств. По характеру он чересчур зыбок и переменчив, чтобы длительно заниматься чем-то одним и всерьёз. У него есть амбиции и претензии, удовлетворить которые он не в состоянии. И, может быть, в глубине его души всколыхнулось то, что было усвоено в младенчестве. Осуществилась мечта его родителей. В России как бы пришёл к власти как бы освобождённый народ. «Как бы», потому что ни одна из этих посылок не соответствовала действительности, но советская пропаганда всё это за действительность выдавала. Эфрон не внезапно решает, что его место в Советской России. Он исподволь готовился к этому шагу. Возможно, Эфрон рассчитывает, что в Советской России с таким солидным революционным багажом деятельности его родителей он может сделать общественную карьеру, или карьеру журналиста. Он жаждет вырваться поскорее в СССР, чтобы поскорее начать новую жизнь. Не обходится, разумеется, без пафоса: «долг перед родиной», «исправить ошибку», «служить родине», «куда пошлют», «искупить вину» и.т.°п.
Добровольчество Эфрона на всём этом фоне выглядит проходным эпизодом. Его отречение от него, его отступничество   закономерность. Эфрон жаждет подчиниться новой власти, новым авторитетам. О таких людях, как он, Цветаева сказала в очерке о В. Брюсове «Герой труда», заметив, как охотно последний подчинился советской власти: «Первая примета страсти к власти – охотное подчинение ей. Чтение самой идеи власти, ранга. Властолюбцы не бывают революционерами, как революционеры, в большинстве, не бывают властолюбцами. Марат, Сен-Жюст по горло в крови, от корысти чисты. Пусть личные страсти, дело их   надличное. Только в чистоте мечты та устрашающая сила, обрекающая им сердца толп и ум единиц. Орудие властолюбца – правильная война. Революция лишь как крайнее и этически-отвратительное средство. Почему, властолюбцы менее страшны государству, нежели мечтатели. Только суметь использовать. В крайнем случае   властолюбия нечеловеческого, бонапартовского   новая власть. Идея государственности в руках властолюбца   в хороших руках».
Вспомним характеристику, данную Эфрону дочерью, «мечтатель в крылатом шлеме». А мечтатель опасный, ибо властолюбивый. Вспомним новые   властные и категоричные  интонации в голосе наконец-то нашедшего себя и свой путь Эфрона   тайного агента НКВД. Как спешит Эфрон отречься от своего недавнего прошлого, как спешит выслужиться перед большевиками!  Получив известие из Москвы, что Закс, на помощь которого он надеялся для получения советского гражданства, умер, Эфрон пишет сестре: «Сильно огорчён смертью Закса. Дело в том, что мне так хотелось явиться к нему в качестве побеждённого и убеждённого после нашей длительной разлуки. Мой случай, мне казалось, был бы ему подарком». Да, хороший был бы подарочек! Интересно, Закс своей смертью умер? Шёл март 1937 года.
Воистину жаль, что большевик Закс не дождался этого подарочка. Он бы очень порадовался. Как было бы не порадоваться, если бывший белый офицер, как мальчик, готов рапортовать, что он исправился, что он теперь хороший, что он свой, свой, свой в доску!
Это даже не ирония судьбы, а какой-то чудовищный фарс, издевательство над чувствами Цветаевой, проще говоря, плевок ей в лицо от бывшего добровольца. Остаётся надеяться, что эти строки из письма Эфрона она никогда не увидела.
Первой в СССР уезжает в 1937 году Ариадна Эфрон. Нечего и говорить, что это удар для Цветаевой, которая не может не понимать, что теперь очередь за остальными. Отъезд Али   первая упавшая костяшка домино, которая последовательно уронит вес остальные. А потом разразилась катастрофа   убийство Игнатия Рейсса, и Эфрон бежит из Франции, поскольку его ищет французская полиция. В мгновение ока Эфрон оказался там, куда так страстно рвался. Но вряд ли он ожидал того, что произошло в дальнейшем. А произошло именно то, что и должно было произойти. Он был арестован и расстрелян, как французский шпион. Эфрона в СССР наконец-то пустят. Правда, не так скоро, как он надеялся. И не через ту дверь, через которую входят порядочные люди. Как пишет А. Бросса: «…в Дом Сталина Эфрон попадёт через самую грязную из дверей.
Просачивалась ли на Запад информация о том, что происходило на самом деле в Совдепии? Не просачивалась, а текла довольно-таки широким потоком. Те, кто уже уехал в СССР, пишут оттуда (или почему-то совсем не пишут!) сдержанные письма, из которых трудно понять, как им там на самом деле живётся. Но правда о голоде на Украине, о большом числе «вредителей» и «врагов народа», отправленных в лагеря, о странных судебных процессах, на которых судят вчерашних революционеров, об истеричных собраниях трудящихся, требующих смерти, смерти, смерти врагам, доходит через заградительные фильтры советской пропаганды. Во всех крупных городах Европы есть эмигрантские издания, где публикуются публицистические, философские и исторические труды, в которых авторы анализируют те события, которые происходят в СССР. Этих изданий много. Самые известные из них: «Путь», «Современные записки», «Вестник РСХД», «Числа», «Православная мысль», «Новый град», «Знамя России», «Новая Россия». О чём в них пишут? Что они противопоставляют сладкоречивой и лживой советской пропаганде, распространителем которой был «Союз возвращения на родину» генеральным секретарём которого был Эфрон?
Чьи голоса предостерегали белоэмигрантов от ошибочных мнений и поступков. В 1925 году философ И.°Ильин писал: «И пусть не говорят, что мы боимся вернуться. Нет, мы не боимся и не прячемся, мы только продолжаем борьбу. Нас не страшила смерть ни в кубанских степях, ни в одиночках «особого отдела», не устрашит и впредь. И именно поэтому мы будем хладнокровно и впредь выжидать благоприятного момента для нашего возвращения! Те, кто уговаривает нас «возвращаться», морально обязаны ехать первыми, и ехать немедленно. Право уговаривать они получат только там, и пусть они говорят оттуда. Но они сами не едут  и предпочитают уговаривать отсюда. Им естественно ехать туда, ибо, как они сами уже признают, между ними и большевиками различие не качественное, а только в степени и оттенках. Но они не едут, а зовут только нас. Знают ли они, что предстоит возвращающемуся белому, если он не унизится до сыска и доносов? Не могут не знать.
Значит сознательно зовут нас на расстрел».
Именно так поступал через десять лет Эфрон. Не ехал сам, но уговаривал уезжать других. Не мог не знать, что звал людей на расстрел! Зарабатывал право себе   вернуться. И не надо говорить, что он   не знал. Все знали, а он   нет?! Это вздор! Знал и старался уговорить, как можно больше людей. От числа им соблазнённых эмигрантов зависело его право   вернуться. Вот чего он точно не подозревал, что его самого расстреляют. Выжали, как отслужившую половую тряпку, и выбросили на помойку. Логика большевиков!
Философ Г. Федотов напечатал в тридцатые годы ряд разоблачительных статей, в которых вскрыл сущность большевизма, сталинократии, социализма, партийности. В статье 1933 года «Правда побеждённых», напечатанной в «Современных записках», Г. Федотов пишет: «…партия давно уже убила всякую возможность морального отношения к товарищу. Нужно быть всегда готовым раздавить слабого, предать доверчивого, уничтожить самого честного и стойкого борца, когда он стоит поперёк «генеральной линии». Г. Федотов пишет об изумительном организационном аппарате, при помощи которого вожди искусно играют на человеческой низости; о лжи, которой пропитана вся жизнь советского гражданина; о целенаправленном развращении советской интеллигенции. Федотов показывает, что большевики добиваются от интеллигенции не сочувствия советскому режиму, но безусловной покорности в выполнении директив. Федотов не обольщается темпами и размахом небывалого строительства, но показывает, что Европа обманывается, принимая большевистскую энергию за волю к созиданию. Он правильно указывает на то, что в основе этого полубезумного строительства всегда лежит пафос борьбы, но борьба не создаёт ценностей, а разрушает. Большевизм уничтожил в себе все источники созерцания, радости, любви, то есть все источники творчества. Он родился в войне и до сего дня остаётся воякой на самых разнообразных источниках фронта: хозяйства, техники, быта, искусства, науки, религии. Всегда и везде уничтожение врага – главная цель. Трудно найти себе более точную и исчерпывающую характеристику советского режима. Если бы эмигранты, стремящиеся заслужить право на возвращение, прислушивались к трезвому и здравому голосу своего замечательного мыслителя!
В статье 1936 года «Сталинократия» Г. Федотов даёт блестящий анализ сталинского режима. В этой статье он приводит факты: «Начиная с убийства Кирова (1 дек. 1934 года), в России не прекращаются аресты, ссылки, а то и расстрелы членов коммунистической партии». Эмигрантам, читающим эти строки, следовало бы задуматься над тем, что если внутри страны происходят кровавые разборки между большевиками, то какая судьба ожидает «запятнавших» себя белых офицеров, вернувшихся на родину. В этом же году в «Современных записках» выходит ещё одна статья Г.П. Федотова «Тяжба о России», в которой он пишет: «Трупным воздухом тянет сейчас из России. <…> Это заражение началось давно. Имморализм присущ самой душе большевизма, зачатого в холодной, ненавидящей усмешке Ленина. Его система – действовать на подлость, подкупать, развращать, обращать в слякоть людей, чтобы властвовать над ними   дала блестящие результаты». Лгут все, говорит Федотов. СССР это страна, где никто не может сказать правды. Поэты, учёные, художники соревнуются, выступая с унизительными покаяниями, клеветой и доносами друг на друга. Они клянутся в верности деспоту и отрекаются от идей, которым служили прежде. По всей стране разлита атмосфера злобы и предательства. Рабство развращает, говорит Федотов: «Есть степень насилия, которая при отсутствии героического или святого сопротивления, уничтожает личность человека, превращает его в лохмотья, лоскутья человека».
Все статьи Г.П. Федотова это предупреждающие удары колокола. Это набат, предупреждающий о ловушке, о страшной смертельной опасности, которой подвергают себя эмигранты, собирающиеся возвратиться.
Федотов пишет специальную статью «О чём должен помнить возвращенец?». Философ предупреждает, что момент политического возвращения не наступил ни для одной из общественных групп эмиграции. Он предостерегает, что если возвращенец не окончательно одурел от чтения «Известий», он должен помнить, что едет не в свободную страну, а в тюрьму: «Никакая лояльность, никакая законопослушность не спасут его от неожиданного ареста, ссылки, каторжных работ – без всякой вины и даже видимого основания». Кроме жертвы и страдания возвращенцу придётся пройти через унижения, через отречение от Бога, если он верующий, от взглядов научных и профессиональных, если они не соответствуют советской идеологии. Возвращенец должен пожертвовать честью. Но ему придётся не только лгать и унижаться. «Весьма возможно, что он должен будет стать и предателем, потому что он должен искупить своё прошлое. И нельзя наперёд давать зарок. Кто может поручиться за свои нервы в условиях научно организованных, хотя бы «моральных» пыток? <…> Глубочайший имморализм советской системы – не в терроре, а во лжи и предательстве, которые стали нормой, будничным фактом. <…> У советского гражданина нет выхода, кроме петли. Поэтому даже иудин грех отсюда мы не судим. Но свободный человек, который добровольно и заранее соглашается жить в условиях, которые могут его принудить стать Иудой, не заслуживает снисхождения. Никакое служение родине не оправдывает предательства. Никакая родина не стоит этой жертвы. <….> Если представить себе, что может ожидать там юношу, хотя и глупого, но чистого, который, не подозревая правды, хочет ехать служить родине, то всякая слабость и снисхождение с нашей стороны, а тем более умиление перед его энтузиазмом просто отвратительны. Не раскрывая ему глаза, мы сами становимся соучастниками в возможном растлении его души».
В свете всего вышесказанного вспомним, какую работу поручало НКВД Эфрону   зрелому мужчине, который знал, что творил, и был готов на любые жертвы, ради того, чтобы оказаться в СССР. Он вербовал эмигрантов для войны в Испании. Понятно, что они должны были воевать на стороне республиканцев. За это, в качестве награды, им было обещано, если уцелеют, возвращение на родину. Разве не знал Эфрон всё то, о чём писал Г.П. Федотов (не только Федотов)! Нет сомнений, что знал.
В 1937 году в «Новой России» вышла ещё одна статья Г. Федотова «Тяга в Россию», в которой автор предостерегает, что Россия окутана кровавым туманом, что надо быть безумцем, чтобы стремиться туда на собственную погибель. Федотов сравнивает Россию с костром, в огонь которого летят бабочки. Самое странное и поразительное то, что возвращенцы не смущаются казнями в России, о которых все эмигранты знают. Федотов называет возвращенчество болезнью русского национального чувства. Болезнью, потому что русский национализм имеет основой какой-то животный или растительный натурализм. Растение, вырванное из почвы, погибает. Русский человек, по мнению Федотова, ещё слишком похож на растение. Для русского, родина, прежде всего   не мысль, не слово, а узкая природная среда. В этом Федотов усматривает слабость и неразвитость русских. К этому можно ещё прибавить русскую привычку к коленопреклонённой позе. Понятно, что Федотов говорит так не обо всех русских, а только о тех, кто не смог адаптироваться за границей. Весь пафос статьи направлен на выражение одной главной мысли: человек, едущий в Россию, рискует не только своей головой, но и головами других людей, что он рискует оказаться предателем и соучастником их гибели. Эту мысль Федотов выделил в тексте графически, подчёркивая её ключевое значение. На что надеялись такие, как Эфрон? На то, что чаша сия их минует? На чём основаны были их надежды? На том, что они нужны своей новой родине? Всякий, говорит Федотов, несёт ответственность за свой выбор. Выбор был свободным, и чёрный шанс нужно было предвидеть. А если человек выбирает чёрный шанс, значит, он заранее согласился стать предателем и послать в подвалы НКВД неизвестного Х, чтобы подышать перед смертью воздухом России. Есть и варианты: послать в подвалы не Х, а родных и близких. И очутиться в этих подвалах самому. Федотов заключает, что у советского гражданина нет выхода, кроме петли. Это относится к тем советским гражданам, которые осознали всю безысходность, весь ужас своего положения. Всё, о чём писал Федотов, Цветаева знала, поэтому ехать в Советскую Россию не хотела. Она чувствовала, что погибнет там.
Эфрон не мог не знать то, о чём писал Федотов. Цветаева была с Федотовым знакома. Знаком был и Эфрон. Не может быть, чтобы они не разговаривали на эту тему – тему возвращения. Но Эфрон, по всей вероятности, не верил тому, о чём его предупреждали. Не хотел верить! Эфрон мог распоряжаться своею жизнью, как ему было угодно. Это был его выбор. Но он посчитал себя вправе распорядиться жизнью жены и детей. Соблазн малых сих – один из страшных грехов. Эфрон своих детей соблазнил. И. Кудрова правильно заметила, что семья отняла у Цветаевой право выбора. То, чем занимался Эфрон с 1934 года, выглядит малопочтенным, если не сказать резче, презренным делом. Вербуя людей, Эфрон посылал их на смерть. Те, кого он соблазнял ехать в Испанию, имели мало шансов выжить. Те, кого он соблазнял уехать в СССР, гибли в застенках НКВД, или в ГУЛАГе. «Вот думаю отправить Алю»   и отправил собственную дочь на пытки, муки и ссылку. То, что не хотел этого – дела не меняет. Сколько на совести Эфрона искалеченных судеб и истреблённых жизней? Ровно столько, сколько он навербовал. Главная беда Эфрона была в том, что он был орудием в руках своих хозяев из НКВД. Он слепо и тупо выполнял их приказы, не задумываясь, по-видимому, о последствиях и о нравственном законе. Цветаева, между тем, в 1939 году писала Тесковой, поздравляя её с Новым годом: «Дай Бог   всего хорошего, чего нету, и сохрани Бог   то хорошее, что есть. А есть   всегда,   хотя  бы тот моральный закон внутри нас, о котором говорил Кант. И то   звёздное небо!». Не во всех людях внутри есть моральный закон. У Эфрона его   не было.
В феврале 1938 года из Москвы в Париж летит коротенькое письмо Георгию. Эфрон мало пишет о себе. Совсем мало. Зато заботливо напоминает сыну, как совсем недавно они вместе посещали коммунистический ресторанчик, в котором подавали говядину по-бургундски, так полюбившуюся мальчику, как вместе ходили на демонстрацию Народного фронта. И далее следует тупая деревянная фраза, как будто переписанная из передовицы газеты «Правда»: «Теперь французский пролетариат стал не только передовым классом, но и единственным представляющим и защищающим французскую нацию». Деревянные, заимствованные из марксизма фразы, «украшают» и письма к жене. На одну из этих фраз «Бытие определяет сознание», Цветаева возражает: «…бытие не определяет сознания, а сознание   бытие. <…> Мой быт всегда диктовался моим сознанием (на моём языке   душою), поэтому он всегда был и будет   один: т.е. всё на полу, под ногами – кроме книг и тетрадей, которые   в высокой чести». Марксистские догмы для Цветаевой   догмы тупые. Она сама   мыслитель, и никогда не будет бездумно повторять чужие мысли.
Прибывший через самую грязную дверь в СССР, Эфрон принят в Москве радушно. Его хозяева отправляют его в июне 1938 года в один из Одесских санаториев, поскольку сердце Эфрона не в порядке. К нему внимательны врачи, он окружён их заботой. Эфрон пишет из Одессы сестре в Москву: «…медицинская помощь мне была оказана мгновенно и очень тщательно». Врач два часа просидела возле его постели, после того, как была сделана инъекция. Письмо недлинное, поскольку Эфрон плохо себя чувствует. Но когда почувствует себя лучше, то напишет подробнее: «Кормят великолепно. Предельно внимательны. Сплю на открытом воздухе. И вот уже два дня, как начал совершать сравнительно большие прогулки.  < ..> Живу я уединённо и тихо. На море хожу (которое в 3-х минутах от меня) хожу в сопровождении моего очень милого сожителя и сижу там в тени часа по два». «Милый сожитель» пасёт Эфрона, а тому и невдомёк. С ним играют, как кошка с мышью. Так гуся хорошо откармливают перед Рождеством, чтобы потом зарезать.
В письмах Эфрона из Одессы, где он был в санатории, и из Болшево, куда он вернулся в сентябре из Одессы, повторяется фраза, что живёт он уединённо и тихо, так тихо, что словно и не живёт. Тишина перед грозой! Хозяева не торопятся, видимо, поручать ему какую-нибудь работу. Хуже того, его поставили на место.
Болшево   это, по сути, домашний арест. Пока ещё   домашний. Когда Цветаева приедет в СССР, прибудет в Болшево, она обнаружит больного и морально сломленного человека. И она поймёт, что он   ничего не может. Ловушка захлопнулась.
Цветаева с сыном после поспешного бегства Эфрона из Франции ещё два года оставалась в Париже. Почему она всё-таки выехала в СССР? Принудили ли её при помощи шантажа, обычного метода воздействия НКВД? Не исключено. Но даже, если принуждение и было, то было, кроме этого, ещё одно обстоятельство. Цветаева, трезвомыслящая, дальновидная, умная прекрасно понимала суть затеянной   не ею   игры. Она знала и понимала, что муж и дочь находятся в опасности. В начале июня 1939 года Цветаева написала А. Тесковой о своём предполагаемом скором отъезде: «…выбора не было: нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась». Однажды она сказала про Наполеона на св. Елене, что будь он женат на Марии-Антуанетте, то: «…Мария-Антуанетта, как Аристократка, следовательно   безукоризненная в каждом помысле, не бросила бы его, как собаку, там, на скале». Как истинная дворянка, как аристократка духа, следовательно, безукоризненная в каждом помысле, Цветаева не могла бросить мужа на произвол судьбы. Она должна была разделить свою судьбу вместе с ним. Она и разделила.
Эфрон сам выбрал свою судьбу. Но вся беда в том, что цепь его поступков последовательно и неотвратимо привела к гибели великого поэта, Цветаеву. Именно в этом была его главная вина. Быть может, судьба послала ему гения Цветаеву затем, чтобы он выполнил своё предназначение   оберегать её от житейских дел, создать для неё хорошие условия для творческой работы, заботиться о материальном благополучии семьи, закрывать глаза на «причуды» гения, быть терпеливым и толерантным, скромным и заботливым. Он должен был быть кольцом, оправой для бриллианта. Но он не выполнил своего предназначения. Уголь сам захотел стать алмазом, но остался   углем.
Не сжигала ли Эфрона тайная (даже сестре не поведанная) страсть? Тайная, потому что постыдная. Как гордится он, двадцатилетний юнец, что его почтительно именуют литератором за сборник слабеньких рассказов. А после он ничего уже не сможет написать. И он бросается в театр на вторые и третьи роли. Но и актёром он был   посредственным. Идёт в санитары. Но это тяжёлая работа и поэтому она ему быстро надоедает. Муштрует солдат, и здесь труд кажется ему тяжёлым. В армию, нехотя, идёт, но и здесь старается увильнуть, если предоставляется возможность. Он бросается в журналистику. Выходит какая-то дрянь. Пишет дипломную работу об искусстве, но в процессе работы понимает, что учёным ему не быть. Затем   в киноактёры, но теперь уже статистом. Потом кинематограф, писание статей о советском кино. И из кинематографа ничего не вышло. И, в результате, разлюбил литературу, разлюбил театр, разлюбил военное дело, разлюбил науку, разлюбил журналистику, потому что ни в одной из областей применения творческих сил не чувствует себя состоятельным. Ничего не получается. И, наконец, опасные игры в «политику», до которой, впрочем, Эфрон не дорос. Так, вот, не сжигала ли Эфрона тайная и постыдная страсть, в которой он признавался только самому себе, страсть под названием   ЗАВИСТЬ? Не зависть ли побуждала его бросаться то к одному, то к другому делу? Он признавал, что его жена пишет замечательные стихи, поэмы, статьи, пьесы, эссе. Но ему хотелось тоже что-нибудь создать, чтобы и о нём говорили: какой талантливый человек! А поскольку ничего создать он не мог, никто не говорил ему то, что он жаждал услышать. Он хотел, он стремился стать таким же талантливым, как его жена. Но таланта ему не было дано. Никакого. Ибо судьба готовила его к другому поприщу   смиренно служить гению. Этого он либо не понял, либо не захотел понять. Он пальцем не пошевелил, чтобы облегчить финансовую и бытовую сторону жизни своей гениальной жены. Напротив, он сделал всё, чтобы затруднить её жизнь. Я уверена, в глубине души он мучительно завидовал Цветаевой. Отсюда его торжествующе-издевательские интонации, когда ему показалось, что наконец-то он взял над женой верх, что он ей равен. «Не суждено, чтобы равный   с равным//Соединились бы в мире сём»,   писала Цветаева.
В юности он писал сестре, что когда он разовьётся умственно и физически, тогда он покажет, что Эфроны что-нибудь да значат. Вот и показал!
А теперь последний штрих к портрету Эфрона. На допросе в застенках НКВД на вопрос о жене он отвечает: «Никакой антисоветской работы моя жена не вела. Она всю жизнь писала стихи и прозу. Хотя в некоторых произведениях высказала взгляды несоветские». Последнюю фразу Эфрон не должен был произносить. Одной последней фразы, тем более произнесённой в кабинете следователя и зафиксированной в протоколе, достаточно было в те времена, чтобы погубить человека. Почему Эфрон, который, как утверждают,  держался стойко на допросах, произнёс эту фразу, которую он не должен был произносить ни под каким видом?! Он произнёс это добровольно. И совершенно ясно, что для следователя важна эта, последняя фраза, которая уничтожает смысл сказанного перед этим. Работа поэта   писать. А раз высказала в поэтических трудах несоветские взгляды, значит, антисоветскую работу вела именно в этой форме.
После этой фразы арест Цветаевой был лишь делом времени.
И, возвращаясь к эпиграфу, скажу:
   Ах, господин Галковский, не согласна я с Вами. Глупого человека, хоть ногами бей, хоть кулаками, не поможет!

2010, Горловка