Елена Лаврова Цветаева против Бургин

ЦВЕТАЕВА ПРОТИВ БУРГИН: ТРАНСГРЕССИВНЫЙ  ЭРОС  ИЛИ  ПОБЕДА  ПУТЁМ  ОТКАЗА

В 2000 году, в издательстве ИНАПРЕСС (СПб) вышла книга профессора славистики Д.Л. Бургин (г. Бостон, США) под названием «Марина Цветаева и Трансгрессивный эрос». Книга представляет собою собрание из семи статей, посвящённых исследованию сексуальных склонностей русского поэта.
Через год в журнале «Знамя» появилась рецензия на эту книгу С.С. Арутюнова. Не приемля ёрнического тона этой рецензии, тем не менее, хочу согласиться с её автором в том, что книга г-жи Бургин перенасыщена специфической, и не всегда корректно использованной по отношению к Цветаевой и её творчеству, фрейдистской терминологией. Но, с другой стороны, мы должны учесть, что книга г-жи Бургин, являясь, как заявляет автор, филологическим исследованием, вроде бы, не предназначена для широкого круга читателей, любителей русской словесности и, в частности, любителей творчества Цветаевой. Она, следовательно, предназначена, для узкого круга специалистов, знакомых со специфической филологической и психоаналитической терминологией, о чём свидетельствует и небольшой тираж – 3000 экземпляров. Так что, предъявлять к научному исследованию требование, как это делает г-н Арутюнов, быть понятным всем и каждому, не является вполне корректным. Никому не приходит в голову требовать от математиков, физиков, химиков, биологов и.т.°д., чтобы они писали свои научные труды, отказавшись от специфической терминологии, формул, символов, чтобы эти труды были понятны обычным читателям. Даже если бы такое и стало возможным, понятными эти труды для большинства читателей всё равно не стали бы. Но в том, то и дело, что в заголовок книги г-жа Бургин вынесла имя великого русского поэта Марины Цветаевой, к биографии и творчеству которой всё больше возрастает интерес исследователей и читателей, и, следовательно, есть все основания полагать, что читатель, незнакомый со специфической филологической и психоаналитической терминологией, в книгу непременно заглянет. Тем более что, в названии книги присутствует привлекающее всех, и понятное всем понятие   «Эрос». Поначалу не отпугнёт любознательного читателя и малопонятный ему термин «трансгрессивный». Правда, очень любознательный и дотошный читатель, заглянув в Словарь иностранных слов, не найдёт в нём утоления своей жажды познания, ибо словарь предложит ему только два объяснения, одно из которых является геологическим, а другое – биологическим. Как применить слово «трансгрессивный» по отношению к эросу, читатель должен догадываться сам. Г-жа Бургин, к сожалению, не утруждает себя объяснением смысла этой фразы, ни в текстах статей, ни в предисловии своего труда. Но остаётся другая, более существенная, на мой взгляд, претензия Арутюнова, с которой я не могу не согласиться. Это претензия к той лёгкости, с которой г-жа Бургин скользит по поверхности проблем, которые сконцентрированы в понятии эрос, тем более, что это понятие приложено к такому художнику, как Марина Цветаева, чье творчество по своей филологической сложности, философской глубине, нравственной высоте, искренности, откровенности и интенсивности переживаний не имеет аналогов в истории мировой поэзии. Эта лёгкость скольжения г-жи Бургин по поверхности явлений и проблем тщательно замаскирована той самой специфической терминологией, о которой выше шла речь. Несомненно, прав г-н Арутюнов в том, что вся трагедийность Цветаевой, обусловленная поворотами и зигзагами истории, остаётся за скобками и целиком перенесена в сферу «гомоэротических переживаний» и «отчуждающего влечения к евреям», с чем серьёзный исследователь биографии и творчества Цветаевой никак не может согласиться. Я не могу не согласиться с г-ном Арутюновым и в том, что в книге г-жи Бургин скудная доказательная база. Я бы добавила – и скудный иллюстративный материал. Я не думаю, что истинной целью книги г-жи Бургин была, как нас в том уверяет   тоже в пылу полемики   г-н Арутюнов, пропаганда идеологии однополой любви, с привлечением такого мощного авторитета, как Марина Цветаева. Г-жа Бургин, по всей вероятности, искренне убеждена в правильности своего очень узко трактуемого и одностороннего взгляда на проблему эроса, взятую по отношению к жизни и творчеству Цветаевой. Но решение г-жой Бургин этой проблемы очень напоминает заключение одного из слепцов, ощупывающих слона, в известной притче. Г-же Бургин попался в руки, скажем, хвост слона и на добросовестно его описала, искренне полагая, что этот хвост и есть сам слон. К тому же, г-жа Бургин, берясь за проблему, не удосужилась поинтересоваться, а не писал ли кто-нибудь до неё на родине великого поэта что-нибудь по этой же проблеме. Далеко ходить не надо было. Надо было только заглянуть в каталог Российской государственной библиотеки. Если бы г-жа Бургин заглянула в каталог, то она увидела бы мою монографию, изданную в городе Горловка Донецкой области в 1994 году, под названием «Поэтическое миросозерцание М.И. Цветаевой», в котором четвёртая глава «Философия любви» посвящена проблеме эроса в жизни и творчестве Цветаевой. Я полагаю, учёный должен быть добросовестен, и владеть основами этики научной мысли, а эти основы  должны быть одинаковы по обе стороны океана.
В 2004 году в том же издательстве в России вышел перевод ещё одной книги г-жи Бургин «Отяготела…» Русские женщины за пределами обыденной жизни», в которой автор продолжает муссировать тему гомоэротизма Цветаевой, и пересказывать теорию В.В. Розанова о «людях лунного света». И вновь ссылка на мой труд отсутствует. А, между тем, в вышеупомянутой главе моей монографии эта тема исследуется достаточно подробно. Г-жа Бургин не ссылается также и на работы г-жи И.В. Кудровой, которая также занималась исследованием в этой области.
В тексте, именуемом «Графомагия графомании» (вместо предисловия)» – многообещающее название текста, растянутого на 19 (девятнадцать) страниц   г-жа Бургин объявляет Цветаеву «поэтом трансгрессивного эроса». И, чтобы читателю стало понятнее, куда она клонит, г-жа Бургин заявляет следующее: «Если Софья Парнок была предтечей, первым серьёзным русским поэтом, заговорившим о том, что считалось невыразимым – а именно, о любви женщины к женщине,   то Цветаева была её духовной дочерью, использовавшей опыт пережитой интимной и поэтической дружбы с той, которая указала ей путь и благословила, чтобы стать не только одним из величайших поэтов, но и адептом трансгрессивности в высотах русской поэзии». Оставим без внимания велеречивый стиль г-жи Бургин, и будем говорить по существу. Я ничего не имею против Софьи Парнок и тоже считаю её серьёзным русским поэтом, несмотря ни на что. Но вот против чего я решительно восстаю, это против того, чтобы считать Цветаеву духовной дочерью Софьи Парнок. Для меня, как для исследователя, нет никакого свидетельства выше, чем свидетельство самой Цветаевой. Цветаева нигде и никогда не обмолвилась о том, что Софья Парнок была ей духовной матерью и, тем более, Цветаева нигде и никогда не обмолвилась о том, что Софья Парнок указывала ей путь к вершинам поэзии и на что-то сомнительное   благословляла. Если Цветаева и была чьей-то духовной дочерью, то, несомненно, Макса Волошина, который наставнически осторожно направлял её первые шаги в литературе, выведя Марину из юношеского одиночества в мир людей искусства, рекомендуя, что читать, поддерживая и окрыляя её первые успехи в поэзии. И благодарная Цветаева поставила словесный памятник не мнимой духовной матери, о которой после 1916 года ничего никогда нигде не сказала, а настоящему духовному отцу – «Живое о живом» (1932). В конце очерка Цветаева пишет: «И последнее моё о тебе, от тебя, озарение: те сердолики, которые ты так тщательно из груды простых камней, десятилетиями подряд вылавливал,   каждый зная в лицо и каждый любя больше всех, – Макс, разве не то ты, десятилетия подряд, делал с нами, из каждой груды – серой груды, простых камней – неизбежно извлекал тот, которому цены нет!» («Живое о живом»).
В добавление сказанному – есть в этом очерке многозначительный эпизод. После многочасового восхождения на гору Макс с Мариной остались из всей компании одни. Полил дождь. Макс и Марина пережидают грозу в хате, где живёт супружеская татарская пара: старик со старушкой. Идёт диалог между старичком и Максом. Старичок замечает, что «барышня похож на свой папаш». Макс «авторски-скромно» отвечает, что «все говорят». Старушка, в свою очередь спрашивает, много ли у Макса «дочк». Макс отвечает: «Она у меня старшая». В этом разговоре ни Марина, ни Макс не уклоняются и не отрекаются от родства, которое им приписано наивными стариками. Не отрекаются и не уклоняются, потому что по существу – верно. Г-жу Бургин могло ввести в заблуждение стихотворение Цветаевой, написанное в конце апреля 1916 года, начинающееся строкой: «В оны дни ты мне была, как мать». Не о духовном родстве идёт речь. Цветаева подростком потеряла родную мать и всегда нуждалась в женском материнском внимании, заботе, любви и ласке, которых ей, впрочем, недоставало и при жизни родной матери – женщине, придерживающейся строгих воспитательных мер. Софья Парнок восполняла недостаток материнской любви и ласки: «Маленькой девочкой ты мне предстала неловкою». Парнок была на восемь лет старше Цветаевой и по старшинству присвоила себе роль «матери» в их «матерински-дочернем» союзе. Но, повторяю, это были отношения на уровне душевно-физической любви, и нигде не видна духовная связь, как это мыслит себе г-жа Бургин. Могла ли Софья Парнок указывать поэтический путь той, кто превосходила её по всем возможным в поэзии параметрам, кто никогда никого не слушала, кроме самой себя?
За четыре года до появления Парнок в жизни Цветаевой Макс Волошин заметил в своей юной подопечной избыток поэтического дара: «В тебе материал десяти поэтов и сплошь – замечательных!» («Живое о живом»). В этом же очерке есть эпизод, когда Макс «проиграл» Марину Аделаиде Герцык. Когда Макс принёс Герцык первую книгу Цветаевой, она обнаружила в ней полное отсутствие литературных влияний. Макс настаивал на необнаруженном влиянии. Держали пари, что если Макс в течение месяца не обнаружит влияния в книге Цветаевой, то он Марину Герцык проигрывает. Что и случилось. Макс никакого влияния, кроме Наполеона, не обнаружил. Но Наполеон не есть литературное влияние. В этой игре-шутке с «проигрыванием» есть главное – юная Марина никому не подражает, и нельзя ожидать, что её крепнущий собственный голос нуждался в подсказывании Парнок – куда идти, как и что писать.
Парнок – очень хороший поэт, но её дар рядом с даром Цветаевой меркнет, как меркнет свет луны при восходе солнца. К тому же мы не должны сбрасывать со счетов мнение Цветаевой. В 1931 году она пишет Р. Ломоносовой: «не принадлежу ни к какому классу, ни к какой партии, ни к какой литературной группе НИКОГДА». Она будет повторять это в разные годы, при разных обстоятельствах, разным собеседникам и адресатам, что никто никогда не оказывал на неё литературного влияния.
Исследователь, делая утверждение, обязан его доказать. Г-жа Бургин обходится без доказательств, но тогда мы обязаны подвергнуть сомнению достоверность и научность высказываемых ею положений. Вряд ли сама Софья Парнок подозревала, что ей будет приписана пафосная роль Державина при Пушкине – «И в гроб сходя, благословил». Можно, обладая чувством юмора, пережить первую часть утверждения, что Парнок «указала путь», «благословила» Цветаеву стать одним из величайших поэтов, хотя я уверена, что в то время Парнок и не подозревала о масштабе личности и поэтического дара юной Цветаевой. Но вторую часть утверждения, будто бы Парнок благословила Цветаеву стать «адептом трансгрессивного эроса», пережить гораздо труднее, а точнее говоря – невозможно, даже обладая чувством юмора. Но, поскольку заявлено это в предисловии, мы вправе ожидать, что в тексте очерков будут приведены неопровержимые факты и доказательства принадлежности великого русского поэта к этим самым – адептам. Но пока вернёмся к тексту, именуемому «Графомагия графомании» (вместо предисловия)». Казалось бы, после вышеуказанного высказывания г-жи Бургин, вряд ли можно ожидать что-нибудь сногсшибательное. Мы ошибались! Далее г-жа Бургин пишет: «классическая лесбийская» дочь затмила «проклятую» поэтическую мать». Первая часть высказывания может быть понята более-менее адекватно, хотя и напрашивается оппозиция в виде вопроса – а существует ли не-классическая лесбийская дочь, и, если существует, то чем она отличается от классической?   но, что означает фраза: «проклятая» поэтическая мать»? Эта фраза настолько анекдотична, что комментарии здесь, как говорится, излишни.
Г-жа Бургин делает ещё оно заявление: «Трансгрессивность – самая суть творческого метода Цветаевой. Она не признаёт границ ни в творчестве, ни в жизни». При этом г-жа Бургин ссылается на высказывание Цветаевой, что она – неистощимый источник ересей («Земные приметы» 1919). Но как же быть с более поздним высказыванием Цветаевой, сделанным в 1938 году, которое, я имею честь здесь привести: «Я, может быть, больше всего в жизни любила – монастырь <…> Устав для меня высший уют, а «свобода»   просто пустое место: пустыня». А как бы прокомментировала г-жа Бургин стихотворения 1917-1918 гг.: «И на грудь, где наши рокоты и стоны Опускается железное крыло.//Только в обруче огромного закона //Мне просторно   мне спокойно   мне светло», «Благословляю ежедневный труд,//Благословляю еженощный сон,//Господню милость – И Господен суд,//Благой закон – и каменный закон»? Всё-таки – устав Цветаева любит, закон благословляет, а не ереси, которые, может быть, сама и творит. А может быть – и не творит! Иначе, как быть со следующим признанием в начале 1918 года сделанным: «И ты поймёшь, как страстно день и ночь//Боролись Промысел и Произвол//В ворочающей жернова – груди»? Неужели Произвол победил? Человек, отчётливо сознающий, что именно борется в его груди, победить Произволу не даст. И как быть вот с этим признанием 1920 года: «Искала я на лбу своём высоком//Зорь только, а не роз!»? Ведь эти стихотворные признания и высказывания в дневниках и прозе нельзя не учитывать.
Нельзя выставлять, так называемую, трансгрессивность, как абсолют творческого метода Цветаевой. А ведь есть попытка со стороны г-жи Бургин навязать эту самую трансгрессивность и самой жизни, самому способу существования Цветаевой. А ведь Цветаева писала своей юной корреспондентке Ариадне Черновой в 1925-м году: «В жизни, Аленька, ни-че-го нельзя,   nichts – rien. Поэтому – искусство («во сне всё возможно»). Из этого – искусство, моя жизнь, как я её хочу, не беззаконная, но подчинённая высшим законам, жизнь на земле, как её мыслят верующие – на небе. Других путей нет».
Чем дальше мы читаем «вместо предисловия», тем больше делаем открытий, о которых и не подозревали, не говоря уже о Цветаевой, которая, тем более, ни сном, ни духом не ведала, что о ней могут сказать учёные дамы-слависты через шестьдесят лет после её смерти. Из сочинений г-жи Бургин мы узнаём, что Цветаева мало того, что была лесбиянкой и адептом лесбианизма, но ещё и фетишисткой, почти маньячка («почти маниакальное упорство», с которым она возвращалась к описаниям своего детства), графоманка (одержима демоном графомании). Кроме того, как выясняется, у Цветаевой была   «собачья» самоидентификация. Тут же приплетён,   ни к селу, ни к городу, обряд обрезания у евреев. К тому же Цветаева, как выясняется из исследований г-жи Бургин, имела расстроенную психику и навязчивые идеи, но при этом проявления психоза названы «блестящими и плодотворными».
Сей фрейдистский «букет», надо признать, дурно попахивает. Положение не спасает даже перечисление лестных эпитетов в адрес Цветаевой – гениальная, великая  и.т.°д. Я вижу в этом фрейдистском подходе к личности и творчеству Цветаевой оскорбление памяти великого русского поэта, который сегодня   увы!   не может защитить себя от посягательств на свою честь поклонников и последователей знаменитого австрийского психиатра. Цветаевой, которая всегда  удивлялась своему физическому и психическому здоровью, позволившему ей пережить страшные времена и тяжелейшие стрессы, наверное, показались бы удивительными по несправедливости и некорректности вышеприведённые оценки г-жи Бургин. Но и эти оценки ещё не всё! У Цветаевой, оказывается, были навязчивые страхи: страх перестать писать стихи, врождённый ужас перед Эросом, жажда к трансгрессивному соглашению с нечистой силой и.т.°п. Оказывается образы амазонки – горы – острова у Цветаевой суть эротические символы. Так ведь всё, что нас окружает, можно назвать эротическими символами, было бы желание. Ручка с чернильницей, ключ и замочная скважина, поршень в цилиндре – чем не эротические символы? Из каждой строки, из каждой фразы г-жи Бургин выглядывает Фрейд, провозглашающий всепоглощающую власть либидо. После появления работ К. Юнга, А. Адлера, Э. Фромма бездумное и некритичное применение теории Фрейда кажется лишённым здравого смысла. Но г-жу Бургин это не смущает. Она подкрепляет свои высказывания цитатами из работ Цветаевой, как бы иллюстрируя строчками её произведений свою правоту. Но в том-то и дело, что правота г-жи Бургин существует только в её собственном сознании, ибо, увлекаясь идеями и терминологией Фрейда, исследовательница упускает из виду исторический, культурологический, политический фон, психологическое (не психическое!) состояние поэта, вызванное историческими событиями и событиями обыденной жизни.
Увлечение г-жи Бургин фрейдизмом доходит до полного абсурда в следующем пассаже: «для того, чтобы избежать физического (чтобы не сказать – эротического) ощущения удовлетворённости, которое она могла получить от процесса писания, она умышленно использовала своего рода scriptus interraptus [Прерванный процесс писания (лат.)]. Она прерывала, или позволяла повседневным заботам прерывать наслаждение до достижения его высшей точки, которая, в конце концов, привела бы к опустошению». Этот пассаж г-жа Бургин приправляет цитатой из Цветаевой: «Пишу урывками – как награда. Стихи – роскошь. Вечное чувство, что не вправе». За пределами цитаты осталась именно та её часть, которая свидетельствует о душевном здоровье поэта, но ведь г-жа Бургин озабочена свидетельствовать о прямо противоположном. А продолжение цитаты следующее: «И – вопреки всему – благодаря всему – веселье, только не совсем такое простое – как кажется». Веселье – вопреки чему? Г-же Бургин это «веселье вопреки всему» совершенно невыгодно комментировать. И она его отбрасывает.
Эротический намёк г-жи Бургин на coitus interruptus понятен. Но само сопоставление творческого процесса с прерванным половым актом не может не вызывать чувства протеста. Конечно, произвольно можно сопоставить что угодно с чем угодно, например, процесс сидения на ночном горшке с получением соответствующего результата с процессом сидения на стуле перед письменным столом во время обдумывания философской идеи. Но вот вопрос – будет ли такое сопоставление корректным? Точно такой же вопрос о корректности сопоставлений напрашивается и в случае, когда г-жа Бургин сопоставляет процесс прерывания писания стихов с прерванным половым актом. Я нисколько не подвергаю сомнению, что г-жа Бургин знакома с текстами Цветаевой. Я хочу только напомнить некоторые страницы из этих текстов, которые г-жа Бургин игнорирует, очевидно, потому, что они не вписываются в её фрейдистские конструкции. Оттолкнёмся от последней цитаты из цветаевского дневника, и вспомним год этой записи – 1921. Откроем «Чердачное», написанное в 1919-1920 гг. Как жила Цветаева в эти страшные годы? Она сама отвечает на этот вопрос в своей прозе, в том числе и в этом очерке. Я сокращу цитату, хотя есть соблазн привести её полностью: «Мой день: встаю <…>. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре. <…>. Потом уборка. <…>. Потом стирка, мытье посуды <…>. Муфта – варежки   ключ от чёрного хода на шее – иду. <…> Маршрут: <…>. По чёрной лестнице – домой. – Сразу к печке. Угли ещё тлеют. Раздуваю. Разогреваю. <…> Едим. <…>. Кормлю и укладываю Ирину. <…>. Кипячу кофе. Пью. Курю. Пишу. <…>. Часа два тишина.  Потом Ирина просыпается. Разогреваем остатки месива. <…>. Потом укладываю Ирину спать. Потом Аля спать идёт. В 10 часов день кончен. Иногда пилю или рублю на завтра. В 11 часов или в 12 часов я тоже в постель. Счастлива лампочкой у самой подушки, тишиной, тетрадкой, папиросой, иногда – хлебом». Цветаевой дано описание только одного дня в самые страшные, самые трудные, самые холодные и голодные годы гражданской войны. Были, наверное, и вариации. Были, наверное, у Цветаевой попытки писать стихи в промежутках между этими действиями, которые г-же Бургин и в страшном сне не снились. В гражданскую войну на руках у Цветаевой было двое маленьких детей, которых надо прокормить, надо было добыть им пропитание, надо было их обогреть. До того ли было Цветаевой, чтобы сознательно прерывать писание стихов ради эротического наслаждения, когда жизнь сама то и дело грубо прерывала этот процесс! И ни копейки денег. Поневоле будешь то и дело отрываться от процесса писания, и вовсе не для того, чтобы получить от этого процесса эротическое наслаждение, а чтобы не умереть с голода и холода вместе с детьми. До эротических ли наслаждений от прерванного процесса писания, когда твой ребёнок просит кушать, а ты можешь предложить ему только мороженую гнилую картошку? В «Повести о Сонечке» есть на эту тему страницы, которые невозможно читать без слёз.
Фрейдистские выкладки г-жи Бургин выглядят просто бестактными на этом фоне беспощадной реальности, в которой приходилось существовать Цветаевой. Всё это проходит мимо г-жи Бургин, озабоченной построением фрейдистских конструкций. А, может быть, г-жа Бургин сама проходит мимо всего этого, намеренно не замечая, чтобы не испортить, не разрушить свой карточный домик, в котором она поселила Цветаеву. Некоторые тонкие замечания и верные наблюдения, которых не лишена книга г-жи Бургин, тонут в море её фрейдистских фантазий. Г-жа Бургин не даёт передохнуть читателю, продолжая сыпать «тревогами», «чувством вины», «страхами», которые, якобы, были присущи Цветаевой, и от которых она избавлялась, сочиняя стихи. Не для этого Цветаева писала стихи, а потому, что не могла не писать их, ибо есть понятие давления изнутри, когда теснящиеся в душе, уме, сердце образы и мысли стремятся воплотиться в слове.
Вернёмся, однако, к «Графомагии графомании». Самое удивительное, что мы можем прочесть о Цветаевой в этом «вместо предисловия», так это то, что она, оказывается, ещё маленькой девочкой, как новый анти-Фауст, заключила договор с Чёртом, который и наделил её поэтическим даром, а в 1941 году забрал её, выполняя обещание, данное ребёнку. Но здесь позволительно спросить, а как быть с взрослой Цветаевой, которая верила в Бога, и всякий раз, начиная новую вещь, просила Бога о помощи? Вряд ли можно подозревать повзрослевшую Цветаеву в том, что она продолжает считать, что Бог и есть Чёрт, как она считала в детстве. Но для г-жи Бургин Цветаева не взрослеет, не развивается, не растёт, а, между тем, только свидетельство самой Цветаевой имеет ценность: «Я расту. Для роста – все пути хороши». Сказано это в 1923 году, когда Цветаевой 31 год.
Напрашивается вопрос, к чему вся эта прелюдия, в которой то и дело мелькают мысли о невротических чертах Цветаевой, таких как нарциссизм, и эротофобия? Я не верю, что Цветаева была невротиком. Её дневники, письма, проза, лирика свидетельствуют о душевом здоровье, твёрдых жизненных принципах и нравственных ориентирах. То, что г-жа Бургин называет нарциссизмом, есть уверенность в своём предназначении и таланте. То, что г-жа Бургин называет эротофобией, есть стремление к высшим ценностям в человеческих отношениях, в любви.
Кроме трудов З. Фрейда существуют сочинения В. Соловьёва, Н. Бердяева, Б. Вышеславцева, Э. Фромма, К.С. Льюиса и других русских и зарубежных философов, писавших об Эросе, но в книге г-жи Бургин им места, к сожалению, не нашлось.
Итак, к чему вся эта прелюдия? Тексты статей сборника г-жи Бургин посвящены многозначительной теме – Цветаева и лесбийская любовь. Цель статьи, как её определяет исследовательница: «опровергнуть, основываясь на  материале лесбийских произведений Цветаевой, правомочность столь очевидного академического умолчания, объясняется ли оно деликатностью или иными причинами». Что касается академического умолчания, то я уже упоминала, что в моей монографии 1994 года этот вопрос основательно затронут. Что касается «лесбийских» произведений Цветаевой, то к ним г-жа Бургин относит «Письмо к амазонке», написанное поэтом в 1932 году и переработанное два года спустя, хотя, на мой взгляд, с тем же успехом это произведение можно назвать анти-лесбийским, ибо оно пронизано аргументами как pro, так и contra. Кроме заявленной цели у г-жи Бургин есть ещё одна, так сказать, завуалированная цель – доказать, что в основе творчества Цветаевой лежит напряжённый гомоэротизм, укоренённый во врождённой к нему наклонности Цветаевой, осуществлённый в отношениях с Софьей Парнок, оказавший влияние на всю последующую личную и творческую жизнь поэта. Тщательно анализируя текст «Письма к амазонке» опять-таки с позиций фрейдизма, г-жа Бургин снова столь же тщательно обходит те свидетельства самой Цветаевой, которые не вписываются в границы вышеуказанной теории. Возьмём, к примеру, тему отказа, с которой начинается эссе Цветаевой, и, которую г-жа Бургин интерпретирует как лесбофобию, эротофобию и.т.°п. Зададим вопрос – почему отказывается Цветаева от лесбийской любви после 1916 года, хотя находит союз двух любящих женщин   прекрасным? Чего,   по терминологии г-жи Бургин,   боялась Цветаева? Почему боялась? Ответы Цветаевой – невозможность родить ребёнка от женщины, мстительность Природы, налагающей запрет на всё, что нарушает её законы, не полны, слишком общи. Цветаева не поясняет, в чём, собственно говоря, заключается мстительность природы. Но Цветаева знала – в чём именно. Цветаеву всегда волновала проблема притяжения однородных полов, но уже в 1921 году себя она исключает из списка: «Подумать о притяжении однородных полов. – Мой случай не в счёт, ибо я люблю души, не считаясь с полом, уступая ему, чтобы не мешал». Уступка полу в отношениях с мужчиной, чтобы родить ребёнка. Уступка полу в отношениях с женщиной, чтобы не мешал душе. Исключив себя из списка, Цветаева ищет поддержки у природных законов. Но в эссе Цветаевой «Письмо к амазонке» обращение за поддержкой к природе, запрещающей остров и монастырь, т.е. однополую любовь и аскезу, является слабым местом, по части аргументации. Природа, по Цветаевой, запрещает нам однополую любовь и аскетизм, ибо главная цель природы – размножение. Последнее утверждение бесспорно. Но действительно ли природа ненавидит однополую любовь и монастырь, и запрещает нам их? Здесь, наверное, всё-таки прав Пушкин, сказавший о природе, что она – равнодушна. Она равнодушна равно   и к порождаемой ею жизни, и к её смерти. А равнодушие это может проистекать из двух причин, и первою из них является то, что запущенный когда-то механизм порождения и смерти действовал, действует, и будет действовать впредь до момента нам неведомого, когда чья-то невидимая нами рука не пожелает этот механизм остановить. Следующая причина равнодушия природы заключается в том, что, если какая-то особь в силу каких-то причин не может или, обладая разумом и свободой воли, не желает размножаться, то всегда найдутся миллионы других, которые выполнят эту обязанность с лихвой. Кстати, сама Цветаева писала об избытке, существующем в природе. Именно поэтому природа равнодушна и спокойна и не суетится по пустякам. Так что, природа не ненавидит, и не любит. Она бесстрастна, ибо знает свою силу, которая проявится, если не в этом, то непременно в миллионах других мест. Но есть и ещё одна причина, по которой природа не может ненавидеть, даже если бы могла и хотела, порождаемые существа. Заслуживает, на мой взгляд, внимания предположение В.В. Розанова, что появление людей «лунного света», если пользоваться его терминологией, было предопределено ещё в те времена, когда мир был в процессе сотворения. Следовательно, если встать на эту точку зрения, существование таких людей есть явление природное, задуманное свыше, и планомерно осуществляемое с какой-то, может быть, для нас непонятной целью. Уступка полу в отношениях с женщинами, как какой-то компромисс между полом и душой, может привести, как считает Цветаева к ужасным последствиям, потому что этот компромисс всё равно есть нарушение законов природы. Цветаева в «Письме к амазонке» говорит о мести природы, не говоря конкретно, что она имеет в виду: «Её месть – наша гибель!». За пределами «Письма к амазонке» осталась личная драма Цветаевой, родившей в начале 1917 года второго ребёнка, Ирину. Рождение неполноценного в умственном отношении ребёнка, Цветаева воспринимает, как месть и кару природы: «Ирина,   вот они, мои нарушенные законы!». Цветаева могла в этом отношении ошибаться. В конце концов, не было проведено ни исследование причин неполноценности ребёнка, ни его лечение. Когда умственная неполноценность Ирины выступила наружу, в разгаре была революция со всеми вытекающими из этого последствиями, и Цветаевой было ни до исследований, ни до лечения ребёнка, потому что на карту была поставлена вообще жизнь и её самой и детей. Ей ничего не осталось, как только мучительно бороться за выживание, и наблюдать день за днём, что ребенок не развивается. Напомню, что Ирина не была запланированным и желанным ребёнком. Она была зачата в тот период времени, когда у Цветаевой только-только закончился роман с Софьей Парнок. Цветаева считала, что в мире нет ничего случайного. Отсюда, вывод о мести и каре природы за нарушенные природные законы. Впрочем, это не было непреложной истиной, а только эмоциональными переживаниями, но приведшими к глубокому психологическому сдвигу в сознании Цветаевой. Когда эмоциональные переживания отошли на второй план, и выступили вперёд соображения разума, Цветаева сделала два предположения об умственной неполноценности второй дочери. В черновике письма Эфрону от 27 февраля 1921 года Цветаева сообщает мужу о смерти Ирины и выдвигает свои соображения относительно её неполноценности: «Ирина была очень странным, а может быть вовсе безнадёжным ребёнком,   всё время качалась, почти не говорила,   может быть, рахит, может быть – вырождение,   не знаю. Конечно, не будь Революции   
Но – не будь Революции…». Вырождение – очень реальное предположение. Здесь и отсутствие революции вряд ли бы помогло.
Итак, в основе отказа Цветаевой лежит глубоко личная драма, которую она не вынесла на страницы своего эссе, но которая является истинной причиной и скрытой пружиной её поступков после 1917 года. Г-жа Бургин, говоря о гомоэротизме Цветаевой, из которого якобы, вырастает всё творчество поэта, игнорирует один из основополагающих постулатов цветаевского мироощущения – требование роста. Цветаева действительно имела опыт гомосексуальной любви с Софьей Парнок. Хочу напомнить, что свой цикл стихотворений, в котором отражён этот опыт, первоначально должен был носить название «Ошибка» и только потом был переименован в цикл под названием «Подруга». Всё это означает, что Цветаева переосмыслила этот опыт под каким-то углом зрения, сделала какие-то выводы и свою дальнейшую жизнь строила по каким-то законам, от которых не отступала.
Г-же Бургин до всех этих переживаний дела нет. Ни о каком переосмыслении опыта, ни о каких-то выводах, ни о каком-то душевном росте речи нет в её сочинении. И как бы ни пыталась г-жа Бургин муссировать тему лесбианизма Цветаевой, остаётся мнение самого поэта, к которому нельзя не прислушиваться: «Моя любовь к женщинам. Читаю стихи К. Павловой к гр. Ростопчиной.
…Красавица и жоржсандистка…
И голова туманится, сердце в горле, дыханья нет.
   Какой-то Пафос безысходности! Но – оговорка: не люблю женской любви, здесь преступлены какие-то пределы,   Сафо – да – но это затеряно в веках и Сафо – одна.
Нет, пусть лучше – исступлённая дружба, обожествление души друг друга – и у каждой по любовнику». И ещё: «Единственная любовь, от которой потом не тошно, это любовь вне пола, любовь к другому во имя его. — Остальное   обман, туман. И ещё: Я дружбу ставлю выше любви, не я ставлю, стоит выше, просто: дружба стоит, любовь лежит».
Да, но, если к этим высказываниям прислушаться, куда девать все эти лесбианизмы, гомоэротизмы, фобии, психозы, трансгрессии, и проч., и проч.?! Всё рассыплется! Отказ Цветаевой   это отказ от трансгрессивного эроса, если пользоваться терминологией г-жи Бургин, отказ от произвола. И, отчего бы не прислушаться ещё и к такому высказыванию Цветаевой: «Берг, 1938 «Я, может быть, больше всего в жизни любила – монастырь <…> Устав для меня высший уют, а «свобода»   просто пустое место: пустыня». И ведь не просто идею отказа культивирует Цветаева после 1918 года, а идею ПОБЕДЫ ПУТЁМ ОТКАЗА, потому что, когда приходится выбирать между рождением здорового ребёнка или больного, творчеством или любовностью, ибо 1923 г. «Творчество и любовность несовместимы. Живёшь или там или здесь», то, что же выберешь, как не отказ от произвола! Я не против идей Фрейда, но я против их перекладывания с больной головы   на здоровую. На современном этапе развития науки продолжать бездумно поклоняться учению Фрейда, как это делает г-жа Бургин, по-крайней мере, странно.
Чем заслужила Цветаева, прожившая трудную, полную лишений жизнь, и не утратившая при этом стремления к высотам духа   чем заслужила она, чтобы к её мнению, не прислушивались?

2010, Горловка


Рецензии