Все в памяти моей. Гл. 7. Ах, Одесса. Ч. 4

   
                ...меняю  профессию.

 После   колхоза   мы   все  еще  больше  сблизились,  хотя  уже  определились  взаимные  симпатии. Нашу  неразлучную  троицу,- я, Тома  Пырьева и  Люда  Пуделко  -зовут   одним  словом:  БелПуПы:
               
 -  БелПуПы  еще  не  пришли?
               
 -  Узнай  у  БелПуПов!
 
    Просто  соединили  начала  трех  наших   фамилий.   Вскоре  с  нами  и  Лена  Хвойцева,  ее  окрестили: “и  примкнувшая  к  ним” (в  то  время  шли  постоянные  передряги  в  правительстве, -  и  в  газетах  и  по  радио  часто  звучало: “  и  примкнувший  к  ним  Шепилов”   или   “…Ворошилов”,   поэтому  эта  фраза  была  расхожей  и  у  нас.
               
    Постепенно  втягиваемся  в  рабочий  ритм. Подолгу  просиживаем в "публичке",  -  великолепнейшей  Одесской  публичной  библиотеке:   огромный  зал  с  высокими  окнами,  сверкающий  паркет,  длинные  ряды  столов,  освещаемых  лампами   под  зелеными  колпаками.  Лишь  тихий  шепот  и  шелест  страниц  нарушают  тишину. Я  не  люблю  бывать  здесь,  это  величие  и  великолепие  давит  на  меня,  мешает  сосредоточиться,  хочется  поскорее  выбраться  на  улицу,  где  сияет  солнце  и  свежий  ветер  дышит  морем.  Меня  больше  устраивает  институтская  “читалка”,  но  здесь  не  всегда  хватает   учебников.
               
    В  суматохе  семинаров,  лекций,  комсомольских  собраний  проходит  октябрь.  Помнятся  какие-то  стройки:  мы  убираем  мусор,  моем  окна,  чистим  унитазы;  вечера  художественной  самодеятельности,   где  мы  вчетвером  на  сцене  мычим:  “Спи,  мой  бэби!”
               
    И  вдруг  несчастье:   от   менингита   умирает  Тая  К.  Мало  кто  из  нас  пока  так  близко  сталкивался  со  смертью.
               
    Притихшие,  сидим  в  деканате. Таю  любили  все. Это  была  красивая,  очень              добрая  и  мягкая  девушка.  Мне  запомнился    вечер  в  Доме  офицеров,  где  она  была  с  нами  в последний  раз:  крупные  кольца  русых  волос  вокруг  нежного  лица  и  милая,  словно  извиняющаяся,  улыбка, - молодые  курсанты  не  давали  ей  присесть,  приглашая  и  приглашая  танцевать…  И  вдруг  Таи  нет!  Мы  очень  молоды,  полны  жизни,  и  понять,  и  принять!  смерть  нам  трудно,  почти  невозможно!
               
    Поражаюсь: как  я,  восемнадцатилетняя  девочка,  почти  тепличное растение,  мамина  дочка, без  всякого  жизненного  опыта, взяла  всю  организацию   похорон  на  себя?  С  Леной  идем  в  деканат  и  там  договариваемся, что  всей  группой  на  три  дня  уезжаем  в  Херсонскую  область,  в  село,  откуда  родом  Тая  и  где  состоятся  похороны.  Собираем  деньги,  -  кто  сколько  может,  небольшую  сумму  "выбиваем"  в  деканате. Мальчики-механики,  играющие в  духовом оркестре,  вызываются   ехать  с  нами.
               
    И  вот   уже   маленький  институтский   автобус  везет  нас   по  раскисшим  осенним   дорогам.  В  село  приезжаем  к  вечеру. Убитые  горем  родители.  Тая  была у них  единственным, поздним, ребенком. В  доме  холодно,  убого.  Печальные  старухи  у  гроба,  шепот,  надрывный  плач...

    И  как-то  само  собой  получается,  что  и  тут  многое   ложится  на  меня,  и  почему-то  все  обращаются  ко  мне.  И  страшная  усталость...
               
    А  на  следующий  день  с  утра  снова  идет  мелкий, непрекращающийся дождь,  и  мы,  одни  девочки, (мужиков  в  селе  нет, только  старики),  меняясь,  несем  тяжелый  гроб  по  унылой  улице,  оскальзываясь  на  мокрой  глинистой  дороге.  За  нами  идут родители  и  сельчане, в основном - старухи. И  мальчики-механики,  промокшие  до  нитки,  играют  печальный  марш  на  своих  плачущих  под  дождем  трубах.
               
    Ночью  возвращаемся  домой,  в Одессу,  и  в  теплом, уютном  автобусе  спим,                как  убитые...               
               
    Зима. Сразу представляются заснеженные  улицы, промерзшие  деревья, холодный,  обжигающий  ветер.  Но  в  Одессе   все   иначе.   Сегодня   тридцатое   декабря,  предновогодье,  а  на  улице  тепло  и   солнечно,  снега  нет  и  в  помине,  и  термометр  на  стене  театра  кинохроники  показывает  плюс  пятнадцать.
               
    Занятий  сегодня  нет,  только  одна  консультация. Первый  экзамен  второго  января. Я  не  спеша  иду  по  Дерибасовской  и  вижу, как  из  городского  сада,  от  Зеленого  (летнего)  театра,  несут  елки.  И  вдруг  так  захотелось  самой,  сейчас  же,  заиметь  это  пахучее  лесное  чудо!  Перебегаю  мостовую  и  через  сад, лавируя  между  мамашами  с  колясками,  парочками  и  старушками,  подлетаю  ко  входу  в  театр.
               
    Ну,  конечно  же,  мне  всегда  не  везет!  Елочек,  маленьких,  пушистеньких  уже  нет,  у  кирпичной  стены  стоят  прислоненными  только   несколько  длинных  толстых  палок  с  ветками  на  самом  верху.  Но  ведь  охота  -  пуще  неволи!  Без  елки  я  уже  отсюда  не  уйду!
               
    Подхожу   к   палкам  и  выбираю  самую  длинную   с  тремя  лысыми  ветками  внизу  и  симпатичной  кудрявой  верхушкой.  Решаю: верхушку  забираю  себе,-  из  нее  получится  премиленькая  елочка  на  столе! Осматриваюсь.  Два  толстомордых  мужика  в  грязных  ватниках  и  засаленных  шапках,  сблизившись  головами,  с  усердием  расправляют  и  считают  помятые  рубли  и  трешки,  складывая  их  в  аккуратные  кучки  на  перевернутом  ящике. Подхожу. Один  из  них, не  отрываясь  от  своего  занятия:
               
 -  Все,  гражданочко,  все  продалы!
               
 -  А  можно,  я  возьму  вон  ту  верхушку? – спрашиваю  я.
               
 -  Яку? – вдруг  оживают  мужики,  быстро  смотрят  на  меня,  на  палку,  друг  на  друга. – А-а,  оту?  Мыколо,  давай  ии  сюды!  Цэ  продаеться,  продаеться,  дивчино!
               
 -  Так  мне  только  верхушку!
               
 -  А  яка  ризныця,  цэ  дерево,  и  воно  стоить  гроши. Мыколо, замиряй  його!
               
    Палка  вместе  с  верхушкой  оказывается  длиной  почти  три  метра.
         
 -  Три  рубля  за  метр, - говорит  Мыкола.
               
    “Черт  с  вами”, - думаю  я  и даю  ему  десятку. Деньги  мгновенно  исчезают  в  огромном  кулаке.
               
 -  Отпилите,  пожалуйста,  верхушку, - вежливо  прошу  я.
               
 -  Ни,  цэ  мы  нэ  робымо!  Купылы  всю,  то  берить, - они  суют  мне  в руки  палку  и,  выпихнув  за  ограду,  закрывают  ворота.
               
    Некоторое  время  я  беспомощно  стою  с  деревом, как  “девушка  с  веслом",  -  была такая  известная  скульптура, - затем  пытаюсь  отломить  верхушку,  но  все  мои  усилия  безуспешны:  я  примеряюсь  к   елке,  пристраиваюсь  и  так,  и  сяк,  и…  никак!  А  бросить  уже  не  могу, и  не  потому, что “жаба  давит”,  а  уже  из  упрямства:  хочу  елку!  Наконец, взваливаю  ее  на  плечо  и  держа,  как  коромысло,  верхушкой  назад,  толстым  комлем  с  тремя  лысыми  рогами – вперед, двигаюсь  через  скверик  и  вливаюсь  в  толпу,  медленно  плывущую  по  тротуару  мимо   праздничных   витрин.  О   троллейбусе    могу  только  мечтать,  придется   идти  пешком   до  самого  дома,  а  это  хороших  километра  три  по  центральным  улицам  города!
               
    В  туфлях  на  высоком   каблуке  я  вышагиваю  по  Дерибасовской,  и  словно  ледокол  в  океане,   рассекаю   стволом  ели  тесный  поток  пешеходов.  Вокруг  меня  образуется  пустота:  прохожие   шарахаются   и  стороной,  на  расстоянии,  огибают  мою  колючую,  смолистую  ношу.
               
 -  Девушка!  Вы  нарушаете! – вдруг  слышу  сзади. – Надо  бы  красные  ленточки  привязать  на  концах!
               
    Оглядываюсь.  Чуть  позади,  сбоку, меня  сопровождают  два  молодых человека  в  форме  курсантов  мореходного  училища.
               
 -  Ель,  что  надо!  Для  корабельной  мачты  в  самый  раз! – издеваются  они.  -Вам  помочь? –  и   пристраиваются  к   моему   дереву  впереди  и  сзади  меня  подставив  плечи  и  ладони  под  ствол.
               
    Теперь  нас  не  только  обходят,  но  и  удивленно  оглядываются.

    Красная,  с  каплями   пота  на   лбу  и  висках,  в  съехавшей  на  затылок  розовой вязаной  шапочке  и расстегнутом  красном  драповом  пальто,  на  изящном  плечике  которого  возлежит  непонятно,  что:   то  ли  елка,  то  ли  палка, - я  проклинаю  минуту,  когда  бросилась   за  елкой!
               
 -  “Ленин  на  субботнике”! Живая  иллюстрация! – подливают  масла в  огонь  мои  нечаянные  попутчики. - Да  вы  отпустите,  отдохните - разрешают  они. - Нам  не  тяжело!  Р-разойдись! – и  хохочут  до  слез.
          
   Теперь с  ними  смеюсь  и  я. Нам по  пути,  ребята  учатся  в  одном  училище  с  Женькой,  сыном  моей  хозяйки, -оказывается,  видели  и  меня  не  один  раз.  Знакомимся  и  у  ворот  моего  дома  расстаемся  друзьями.  Я  опять  остаюсь  с  елкой  наедине.  Надо  было  видеть,  как  я  тащила  ее  через   двор,  застряв  вначале  в  узенькой  калитке  ворот, а  затем  и  в  дверях  подъезда,  цепляясь  и  путаясь  ветками  в  натянутых  веревках  с  бельем.
               
    И   все-таки   в   Новый  год  у  меня  на  столе  стоит   маленькая  лесная  красавица!...
               
    А  после  зимней  сессии  я  круто  меняю  свою  будущую  профессию,  а  с  ней,  конечно  же,  и  свое  будущее.  И  помогает  мне  в  этом  Лена  Хвойцева.               
               
    Еще  в  колхозе,  где  каждый  вечер  к  нам  из  соседнего  села  приходили  ребята-механики,  студенты  нашего  института,  тоже  второкурсники, - Лена  по  уши  влюбилась  в  одного  из  них.  По  приезду  в  Одессу,  на  общих  лекциях,  она  не  столько  слушала  лектора,   сколько  вздыхала  и  не  сводила  глаз  с  объекта  своих  грез. В  следующем  же  семестре  мы,  технологи, занимались  уже  отдельно,  а   механики   и   холодильщики   продолжали   слушать   курс  вместе.  Таким  образом,  Лена  потеряла  возможность  видеть  на  лекциях  предмет  своей  любви.
               
    И  в  это   время   проходит  слух,  что  на  холодильном  факультете   есть  свободные  места  и  на  них  приглашаются  желающие  с  других  факультетов  при  условии  досдачи  экзаменов по некоторым  предметам, которые  на  технологическом  факультете  не  преподавались  или  же  преподавались, но  не  в  полном  объеме.
               
    Надо  сказать, что холодильный  факультет  был  самым  престижным в институте  и  на  него  было  не  так - то  легко  попасть. Лена уговаривает  меня   перейти  к  холодильщикам...
               
    Декан  холодильного  факультета, Чайковский, сам  очень  яркая и  артистичная  личность, (мы  потом  заслушивались на  его лекциях): смолисто-черные,  блестящие  волосы,  большие,  навыкате, черные  глаза  с  ослепительными  белками,  крупные,  белые  зубы  в  широкой  улыбке  на  смуглом  лице.   Он   производит   на  меня  ошеломляющее  впечатление.   Как  загипнотизированная,  слушаю   его  страстную,  пламенную   речь,  когда, ( посмотрев  наши  зачетки!),- он  разражается потоком  бурных  восхвалений  своему  факультету: сверхнизкие  температуры,  жидкие  газы,  компрессорные  (для  меня  это  звучит  почти  как  космические!)  станции, - все  будущее  в  холодильной  технике!  Ф-фантастика!  Это  вам  не  бычки  в  томате!
               
    Все,  я  согласна. Лена  тоже. А  с другой  стороны, нас  стараются  удержать  на технологическом  факультете. Как же, активистки, комсомолки  почти отличницы,- “такую  корову  не  дам  никому,  такая   корова  нужна  самому!” Ну,  а  мы  уже  посещаем  занятия  холодильщиков. Бесконечные  беседы в деканатах,  необходимость  досдавать   экзамены, - и  Лена  не  выдерживает,  возвращается  в  нашу  группу.              А  я  уже  не  могу  вернуться, что-то  внутри  держит  меня: раз  решила, - все,  -  назад  пути  нет!
               
    Так  довольно  часто  происходило  со  мной  в  жизни:  бросалась,  как  в  омут,  решительно  и  без  оглядки,  и  обратно  повернуть  уже  не  могла.  Так  поступила  в  институт, так  вышла  замуж  и  так  же  оказалась  на  Алтае,  в  Сибири,  а  затем  и  в  Израиле,  за  тридевять  земель  от  родных  мест...               
               
    В  короткое  время  я  успешно  сдала  дополнительные  экзамены  и  теперь  уже   на  законном  основании  училась  на  холодильном  факультете.

    И  уже  только  изредка  встречалась  с  подругами  в  коридорах  института.  А  в  новой   группе   обстановка   оказалась   совсем   иной,  -  не  было  той  искренности,  открытости  и  дружелюбия,  что  царили  в   среде   моих   старых  друзей. Курс  был  маленький, всего  две  группы, и  большая половина - одесситы,  в  основном   дети  номенклатуры:  партийных  боссов,  директоров   предприятий,  торговых   работников - и тому  подобное, поэтому  ощущалось большое  расслоение,  хотя  большинство  были  нормальные  ребята.
               
    В  первый  же  день  после  того,  как   Лена  покинула   меня  и  вернулась  на  техфак,  ко  мне  на  последний  ряд, у  самых  окон  за  спиной,   поднялась  высокая,  светловолосая  и  голубоглазая  девушка.   Представилась:
               
 -  Галка.  Можно,  я  сяду  с  тобой?
               
    С  Галей  Еркаевой  мы  уже  не  расставались  до  окончания  института.  Она  тоже  была  приезжей,  из  Тирасполя,  и  когда  я  на  третьем  курсе  получила  место в  общежитии, мы  с  ней спали  на  одной  кровати  почти  два с  половиной  года: Галка  жила  в общежитии  нелегально, она  была  из  довольно  обеспеченной  семьи   и   места  ей  здесь   на  давали.   Поначалу  мы  жили   в  комнате  на  шестнадцать   человек,   где  сидеть  можно   было  только  на  кровати.   Стоял  один  стол,  несколько  стульев,  а  тумбочки  были – одна  на   двоих,  как  в  больнице.   Питались  в  общежитской  столовой,  вернее,  обедали,  а  по  утрам  и  вечерами  пили  кипяток  из  большого  кипятильника -  “титана”  с  сахаром  рафинадом  вприкуску.
               
    Общежитие,  старое,  трехэтажное,  занимало  угол  двух  улиц, -  Щепкина  и  Пастера, -  и  находилось  в  трех-пяти  минутах  ходьбы  от  института.  Было  оно  квадратным,  с  внутренним  двориком- колодцем,  куда  можно  было попасть  только  пройдя  вестибюль  с  вахтером,  ворота  же  в  широкой  арке   всегда  были  заперты.  Через  этот  дворик  и  крошечный  скверик   посередине  его  мы  бегали  в  душевую  в  другом  крыле  здания,  отсюда  можно  было  попасть  и  в  столовую  на  втором  этаже.

    Весной  и летом  в  дворике,  на  асфальтовом пятачке, по  вечерам  танцевали  под  радиолу,  выставленную  на  широком  подоконнике  открытого  окна  одной  из  комнат  первого  этажа.   Народу   набивалось   много  и  танцующие   пары  лишь  покачивались  под  музыку  на  одном   месте,  тесно  прижавшись  друг  к  другу.  По субботам  танцы  устраивали  в  столовой, сдвинув  столы  и  стулья  к  стене. Я  пока  не  бывала  здесь,  хотя  Галка  с  девочками    и  звали  меня.  Что-то  во  мне  сжалось после  ухода от  старых  подруг, я  уже  не  была  так  свободна  и  раскованна, как  прежде, чувствовала  себя  провинциалкой. Кроме  того,  жизнь  у  всех  на  виду,  в  большой,  густозаселенной   комнате,  угнетала,  хотелось  спрятаться, уйти  куда  подальше, но  уединиться  можно  было  только  где-нибудь  в  сквере,  на  скамейке, - и  мы  с  Галкой  так  и  делали:  после  лекций  и  семинаров,  после   студенческой  столовой,- уходили    на  Приморский  бульвар, (конечно,  когда  было  тепло),  и  там,  на    скамейке,  на  крутом  склоне  к  морю,  подолгу  просиживали,  готовясь  к  занятиям  и  экзаменам...               
               
    В  октябре  пятьдесят  девятого  года  умерла  бабушка.  Мама  сообщила  мне  об  этом   уже  после  похорон,   решив  почему-то   не  волновать  меня   и  не  отрывать  от  занятий.  Помню,  как  я  громко, дико  вскрикнула,  прочитав  об  этом  в  письме,  и  девочки  в  комнате  бросились  ко  мне. Тут  же  собрали  деньги  на  дорогу  и  на  следующее   утро  я  уже  была  в  Златополе.
               
    Бабушка  умерла  в  больнице,  от  воспаления  легких.  Ей  было  семьдесят  девять   лет.  Мама  показала  мне  усыпанную  желтой  листвой   могилку.  Стоя  над  свежим,  из  сырой  глины,  холмиком,  я  поняла,  почему  бабушка  всегда  обращалась   со  мной   строже,   чем  с  кем-либо   из   моих   многочисленных  двоюродных сестер:  она   любила-то  меня  больше  всех,  я  была  всегда  рядом,  была  ближе   всех! Я  вспомнила  ее  черные, как  угли,  глаза, совсем  молодые,                светящиеся   любовью   и  лаской,  когда   я  перед  отъездом  пришла  к  ней  в  больницу.  Видела  я  тогда  ее  в  последний  раз.               
               
    Побыв  с  мамой  неделю,  я  вернулась  в  Одессу.   В  поезде  на  обратном  пути   познакомилась  с  довольно  приятным  молодым  человеком,  (увы,  фамилию  уже  не  помню),   курсантом   Астраханского   мореходного  училища,  одесситом.  Он  ехал  в  отпуск  домой,  к  маме.  Володя, -  так  звали   моего  попутчика,  оказался  веселым  и  остроумным  рассказчиком,  мы  не заметили,  как  пролетели  часы  в  пути, - и  вот  поезд  уже  под  сводами  вокзала. Прощаясь,  обменялись   адресами.  Ах,  молодость!  Она  не  может  долго  быть  в  печали…
            
    А  потом  от  Володи  стали  приходить  длинные,  интересные  письма,  полные  шуток  и  анекдотов,   и  я  изредка  отвечала  на  них,   не   придавая  этому  особого   значения.   И   напрасно,  ибо   история  эта    имела   неожиданное  продолжение...               
               
    Вскоре  я,  а  со  мной  и  Галка,  переселились  в  комнату,  где   стояли  уже  только  четыре  кровати.  Ребята - однокурсники  притащили   откуда-то  нам  большую, двуспальную,  кровать  с  панцирной  сеткой  и  блестящими  шарами  на  спинках  взамен  узенькой  коечки, на  которой  мы спали  валетом,  провалившись,  как  в  гамаке,  на  старой,  продавленной  сетке.  Поставили  ее  в  углу,  за  шкафом,  чтобы  не   бросалась  особо  в  глаза.   Теперь  мы  с  Галкой  имели   роскошную   постель  с  двумя  одеялами,  четырьмя  подушками!
               
    Еще  три  узенькие  кровати  стояли  вдоль  стен  по  углам  комнаты.  Был  здесь  приличный  стол,  стулья  и  этажерка  для   книг,  и,  самое  главное, - большое  окно  и  крохотный  балкончик, прямо  над  входом  в  общежитие,  отсюда  было  хорошо  видно,  кто  кого  ожидает  под  окнами  на  тротуаре  и  кто  с  кем  прощается  после  свидания.  Надо  сказать,  что   беспечность   кавалеров-  одиночек   и   парочек,  выстаивавших   под  окнами  общежития,  многим   стоила  хорошего  настроения:  можно  было  мигом  получить  охлаждающий  душ на  голову.  А  в  жаркие  вечера,  в  особенности   на  Ивана  Купала,   когда,  обалдевшие  от  конспектов  и  экзаменов,  студенты,  снимая   напряжение   летней   сессии,  превращали  парадный   фасад   здания  в  Ниагару,   опытные   прохожие   загодя  перебегали  на  противоположную   сторону  улицы   и  оттуда,   уже  с  улыбкой,  поглядывали  на  потоки  воды,  низвергающиеся  из  открытых  окон  всех  этажей.
               
     В комнате, кроме  нас с Галкой,  жили  еще  наши  однокурсницы: Люда Стасюк  (Стасючка),  Рита  Желудкова  (Риту-уля)  и  Валя  Цымбал  (Цымбалючка).
               
   Люда  была  городской  девочкой,  избалованной  достатком  и  вниманием,  она  встречалась  со  своим  бывшим  одноклассником,  Сашей,   студентом   какого-то  техникума  в  Одессе, очень  эмоциональным  и  темпераментным  юношей,  постоянно  ревновавшим  ее  к  каждому  встречному.  В  конце  концов  они  поженились,  но  выяснения  отношений,  со  слезами,  истериками  и  бурными  примирениями, - как  в  итальянском  кино,-  продолжались.
               
    Рита  все, как   бы,  пыталась  спрятаться,  сжаться  в  комочек, - она  чаще  всего   сидела   на  своей   кровати,  укутав  ноги  одеялом,  с   тетрадью  или  книгой   в  руках.  Прошло  немало  времени,  пока  мы  смогли  ее  расшевелить  и  выдернуть  из  “синего  чулка”.
               
    Валя  приехала  из  деревни  и всеми  силами  старалась  доказать,  что ничем  не   отличается  от  горожанок,  и  очень  часто  выглядела  забавно,  а  порой  и   смешно:   она   ходила,   жеманно  отставив   в   сторону   одну   руку   с  оттопыренным  мизинцем,  постоянно  кривила  губы  в  презрительной  усмешке  и,  подобно  Эллочке- Людоедке  из “Двенадцати  стульев”, все  свои  эмоции  выражала  двумя  словами:
      
 -  С-собаки!  С-скотобаза!
               
    Но  как  ни  странно,  хотя  были  мы  все  совершенно  разными,  ссор  почти  не  было,  а  если  и  случались,  то  мир  наступал  очень    скоро.  Арбитрами  всегда  были  я  или  Галка.  Нас  слушались:  так,  ни  я,  ни  Галка  никогда  не  вступали  в  спор,  шли  на  компромисс.
               
    Ни  я,  ни  она  не  переходили  на  крик  и  всегда  выступали  на  стороне  слабого:  Риту  и  Люду  часто  приходилось  защищать  от  нападок  Вали. И  все  это  было  так,  по  мелочам. Жили  дружно: делились тайнами, хранили  секреты,  подшучивали  друг  над  другом.
               
    Галка  заведовала  у  нас  на  курсе  кассой  взаимопомощи  и  мы  были  ее  постоянными  должниками.  Стипендия  была  маленькой, - двести  двадцать  рублей,  -  хотя  в  столовой  можно  было  поесть  на   три  рубля,  но  ведь  хотелось  и  одеться,  и  в  кино,   и  в  театр  сходить,   и  мороженого  поесть!   Мама    присылала  мне  еще  сто  рублей,   ей  самой  было  трудно,  получала  она  чуть  больше  пятисот,  а  надо   было  еще   помочь  и   Левке,  он  уже  пришел  из  армии  и  учился  в  Киеве  в  техникуме  связи.

   Питались  мы  в  комнате  все  вместе,  коммуной,  скинувшись  со   стипендии.  Ели  макароны  с  маргарином,  пили  чай,   брали  в   буфете  жареную  камбалу,  она  была  дешевой  и  вкусной. Но  в дни, когда  получали стипендию,  устраивали  “праздник  живота”:  покупали  на   Дерибасовской  скумбрию  горячего  копчения,  (как она  таяла  во  рту!),   каравай   белого  хлеба,   ароматную,  рассыпчатую  одесскую  халву,  виноград  или  черешни,  в  зависимости  от  времени  года,  и  большую  бутылку  красного  столового  вина...               
               
    Учиться  на  новом  факультете  мне нравилось, хотя я все больше  убеждалась,  что  дело  это  совсем  не  женское.   На  курсе  прошло  разделение  по  узким   специальностям: образовались  две   группы,  -  умеренного  и  глубокого  холода.  Я  записалась  во  вторую:   уж  если  холод, - то  глубокий!  На  курсе  девочек  было  мало,  а  в   моей  группе   всего   пять:  кроме   меня,  все  одесситки.  Остальные  двадцать – ребята, в основном   евреи-одесситы, гордые  и  заносчивые,  острые  на  язык, - они  легко  справлялись  со  сложными  курсовыми  проектами,  блестяще   сдавали  экзамены  и  выступали  на  семинарах.  Общаться  с  ними  и  учиться  в  одной  группе  было  интересно.  Отношения   с   девочками   были  у  меня   ровные,   спокойные,  я   в  группе   была  самой  младшей  по  возрасту,  остальные  были  после    рабфака,  армии,  производственной  практики  и  потому  относились ко  мне   снисходительно-покровительственно,  одним  словом,  я  была  -  Светик...  Подругой по-прежнему  оставалась Галка,  хотя  пошла она  в  группу  умеренщиков.
               
    Заканчивался  1959-й  год,  я  училась  на  третьем  курсе.               
               
               
               
               
 
.