И в платье от Синявской! - В последнее лето с Мусл

        Часть V.   И  В  ПЛАТЬЕ ОТ СИНЯВСКОЙ! - В ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО  С МУСЛИМОМ МАГОМАЕВЫМ

Зрел  мудрый август - веяние весны наполняло Нину.
Она отпускала себя от себя:  оглядывалась  назад на свою жизнь и вспоминала то, что раньше жестко считала  не нужным   вспоминать.
Унять боль души и боль болезни, остановить потери сил   помогало ей   ее нежданное наваждение  слушать певца Муслима Магомаева, бывшего ею забытым  много  лет. С тех пор, как ее муж умер.
«Пусть не особенно я  лично на него,  на Магомаева  крылышками трепетала...» Ну что это я так фривольно думаю о нем?  На кого сержусь? Стоит ли?
Да, мне было тогда некогда по молодости моих лет  понять Певца, потому что всего в жизни было  так много и все было враз. А любовь к нему, к Певцу, была. Просто  я его вбирала в себя как естесственную счастливую данность и  часть самой  жизни.   И его   присутствие в целом  в моей личной - и нашей совхозной  культурной жизни,  - всегда  было налицо.
Он  не был  для меня  главным, главной для меня была я сама. И,наверное, это было правильно!
А  он влиял.
И это было     с а м о   с о б о й.
 
                ххххххх

Если   вдуматься в себя  и  вспомнить,  то,  где   работать,  куда она хотела бы  свои силы вкладывать,  где ей точно будет интересно,  Нина   поняла  при его участии.
В  его присутствии.
То есть, в  присутствии его голоса и его песни.
И  пели   ту  песню  на утреннем морозе  девчонки из ее клубной самодеятельности.

О, это была  дивная история!
Так подумала Нина теперь.
 
А тогда  было трудно в ее семье.
После школы ей пришлось  замедлить  свое вхождение во  взрослую жизнь, в будущую любимую профессию.
Поступать   учиться  она и не пробовала. Нельзы было маму,  заболевшую после нежданной смерти отца, одну с младшими  оставить, а старший брат Володя был в Армии.

И, отгуляв выпускной вечер, который перешел в дружную  встречу рассвета за любимыми, исхоженными вдоль и поперек сопочками за речкой, куда  все пошли  уже  не в белых платьях и новеньких костюмах, а в толстых брюках и теплых свитерах, Нина после веселого общего завтрака на камнях, из   остатков  их вкусного выпускного ужина,  пошла в пять утра на свою первую рабочую смену: телятницей на  ферму.
 
А другая причина, почему она не сразу учиться пошла, была,  вроде,  тоже с утратой  веселого,  любимого папки, связанная:   оставшись за главную,  Нина растерялась в своих мыслях-мечтах,   на кого  м о ж н о   ей теперь учиться,  не обидев памяти папки. Ей  уже давно хотелось праздники, только праздники  людям делать, а папка  - он умер.  Без него   -  какие праздники? Как радоваться?
И  пока  ее старший брат Володя из Армии не вернулся, она пошла работать в  совхоз.
 
Тогда на  совхозной ферме, которая  с 1970 года  даже с  научно - исследовательским зоотехническим уклоном была,   у них очкастые практиканты-аспиранты работали,  а их ветеринарный врач в Москве в Сельхозакадемии свою диссертацию защищал, и весь совхоз следил за его защитой, и поэтому   после   десятилетки  многие ребята шли  сначала «быкам хвосты крутить», а позже в хорошие институты-техникумы уверенно  поступали и - на благо родного совхоза - возвращались в совхоз.
 
А  Нине  в ее целинном  совхозе, который вырос  вместе с нею, очень нравилось! Ну и — маме, маме помогать надо было. Хоть и бабушка  «окончательно» к ним переехала жить.

Нину сразу от фермы быстро  в профком  избрали,  и в  комитете комсомола  она  за самодеятельность отвечала, а  успевала  везде, ну как, - молодая была,- сила рвалась из нее, вот и получалось все.

   Часто  самое лучшее у нее зимой случалось. И решение насчет учебы  и профессии пришло к ней в ее вторую рабочую  зиму. Это получилось красиво,  самостоятельно,  творчески, - вспомнить приятно,  да!
 
Началось с того, что застряли  у них на несколько часов артисты  областной филармонии, музыкальный лекторий их  группа называлась.  Они со своей лекцией и русскими романсами   в огромном красном уголке фермы, - не в каждом совхозе такой клуб имелся, - уже выступили,  а дальше  - ни с места.  Их  «ПАЗик» сломался, его  оттащили в гараж, а артистов полагалось уважительно-солидно накормить-напоить и как-то развлечь. А больше  самим хотелось с ними  пообщаться,  потому что артистами были  студенты какого-то московского музыкального училища. Руководил ими старый администратор-конферансье, он про себя сказал,  что раньше в одной программе со Штепселем и Тарапунькой  работал (слышали  таких?). А теперь вот, чесом занимается.
 
В столовой, куда  сами быстренько свои домашние припасы принесли, и еще Люба-повариха кое-что подогрела,  она же жена завклубом Дим Димыча, и он, естесственно, тут же был,  собрались   те  артисты-студенты,  их звали Стас-баритон, Владик-баянист и его жена Оля-меццо-сопрано,  а  от совхоза -  гордость совхоза, певица  и тоже телятница, -  Маша, уже  чуть постарше Нины. Потом попозже к столу Петр Палыч Папыч, председатель профкома — Пять ПЭ  - присоединился.

К  его приходу Маша и Оля  уже  пели   дуэтом   про восхищенного художника, который «на манжете   мой портрет нарисовал».
Поначалу москвичка Оля еще вопросительно к Маше прислушивалась, а Маша же,   слышав, как Оля  в лекции-концерте пела, теперь  уверенно заливалась своим первым, «чисто жаворонок“ голосом, она была  «золотая колоратурная сопраночка»,  и на всех смотрах Дим Димыч  делал на нее большие ставки.  К слову, студентка Оля была сама родом из соседней Кустанайской области, а конферансье  - ее родной дядька, он и садминистрировал по линии общества «Знание» ей несколько концертов, в честь ее недавнего замужества и для ее практики.
С(о)ветское застольное времяпрепровождение было в разгаре.

 Оля, столичная штучка, (все равно, для совхозной самодеятельности она была ею)    выхватила у мужа из сумки-дипломат  папку с нотами:
  "Последнее, что я  учила, это дуэт Лизы и Полины из оперы  Чайковского  «Пиковая дама». Давай посмотрим!»
Маша выскочила из-за стола, встала перед всеми, у нее грудки под голубой водолазкой двумя вулканами были, посмотрела  вокруг,  на Пал  Палыча,  на Нину,  поманила нетерпеливо Ольгу:  "Знаю!  Я с пластинки учила! Давай,  как на сцене!“ - У той  глаза на мгновение расширились, но тут же она   стала рядом с Машей, объявила:
„Внимание! Переходим к классике. Владик, да перестань жевать,  нам нужен хороший аккомпанемент.»
Ее молодой муж оправдывался:
"Ольга, дай колхозным харчам должное воздать!“
"У нас не колхоз, мы - совхоз, и   у нас все харчи хорошие,  как домашние.“ - Это Маша.
А Оля мужу:
„А ты голодный, что ли?  Так отыграй сначала харчи. Дай нам с Машей попеть. - И Петру Павловичу сказала:  - Она у вас –самородок, по конкурсу только так бы к нам  в Гнесинку  прошла.“
Он успокоительно махнул рукой:
„Она свой конкурс уже  прошла. Вылетела вон замуж пулей.“
Маша:
„А я не жалею. А петь можно и замужем.  Слушайте  наш экспромт!»
Оля и Маша, как будто много раз уже вместе пели,  засмеялись своими соблазнительными голосами, и потолок,  вроде,  выше стал, они заворожили  воздух, заметно,  как  они его грудью  вбирают,  прислушиваются   друг  к другу, явно, соревнуются еще.
 
В просторную столовую снежный свет  врывался, зимнее солнце сквозь серьезные морозные цветы на высоких окнах апельсиново смеялось, ярко высвечивая  поющих женщин.

Нина  рассматривала  всех,  какие они?

Студенты  и завклубом перестали жевать, но еще  раздумывали,   может, просто откровенно в заоблачную нирвану отвалиться?

Поющие молодые женщины были чудо, как хороши.

И только конферансье, который уже все видел и всех слышал, уютно спал под столовским фикусом около  панно во всю стену «Трактор ДТ-54 распахивает первую целинную борозду в бригаде №-3  10 мая 1954 года, тракторист товарищ Кулябко, прицепщик комсомолец Герд. Художник... « (Подпись вразмах).
 
А Петр Павлович, Пять ПЭ, рядом с ним Нина сидела,  втянул  губы  в рот,  глаза сщурил в недоуменном  думании, то ли котлету подцепить, то ли голосистых девчат слушать.
И налил себе водочки.
Нина  решила:  вот теперь ее момент.
„Пожалуйста, пожалуйста, пейте и  ешьте,   огурцы Маша солила.“ - Начала вполголоса и вежливо, (но с внутренней дерзостью)переключила его внимание на свой вопрос:
„Правда же, они, как сестренки, похожи!?"
Петр Павлович:
«Не. Наша Маша будет все ж получше. В ней огня больше.»
Нина торжествующе, вкрадчиво:
«Вот видите! Даже получше. А на сцене?  - Нина оскорбленно   пожаловалась: - А на сцене их даже рядом поставить  нельзя,  так сразу будет разницу видно. Потому что москвичка Оля  на сцене  -  звезда. На ней  видели, платье какое было? А наша Маша уже четвертый  год  выступает в своем сиреневом, с манжетками, которое она себе к братовой свадьбе сшила. А его жена уже за это время двоих детей родила.  Двоих!"
  Петр Павлович парировал:
„Я не виноват, что она часто рожает."
  Нина даже стыдить его за эту дерзость не стала, с нею, молодой девушкой так неприлично разговаривать, и даже хихикнуть,  как  взрослые,  на такой его выкрутас, тоже  не захотела.   Сурово ответила:
„Я  говорю вам это,  потому что для Маши надо платье настоящее пошить. А у нас все,   то денег нет, то ткань расхватали. Вы ешьте, ешьте, я  Вам  сейчас чаю налью.»
«Слухай, Нина, мы ж только  в Казани,  на Всесоюзной фабрике театральных костюмов  вашему танцевальному кружку сколько пошили!? Два комплекта, целых  тридцать два костюма, и каждый по 70 рублей, всего  на 2240 рублей.  На них хороший хозяин «Жигули» отхватить может. А ваши  солисты, певцы сроду и всегда на сцене в своих одеждах выступали.“
„Так это и плохо! Мы же богатый совхоз, и профсоюз у нас богатый, надо и тут впереди быть. Сами же видите,  Маша и эта Оля одинаковы, и Маша поет не хуже этой московской студентки. А на сцене — так сразу видать,   Маша — сплошная самодеятельность. А она лучше! Ее только одеть надо.»
  Петр Павлович:
„Ты всегда за адвоката выступаешь. Не надо. Я еще сам помню, кому что надо.“
„Конечно, конечно, Вы сами знаете. – Голос Нины совсем тихий и примерительный стал. - Я и не лезу в какие-то  адвокаты. Мне на зоотехника в институт рекомендация от совхоза будет, со стипендией. Вот только все равно для  Маши надо пошить. Мы же вместе за культурную работу отвечаем, а Вы  за  художественную  самодеятельность  ответственность и перед облпрофкомом,  и перед райкомом несете, иначе не сидели бы сейчас с нами, я же это про Вас знаю. - Нина от подруги Кати,  это была  его, Пал Палыча, любимая картавая дочушка, знала, что если с ее отцом  тихо говорить и еще в глаза ему  смотреть,  то его уговорить можно.- Понимаете, ведь  Маше и некоторым другим нашим солистам ждать уже нельзя,  и смотры пройдут, и они сами постареют,  потом им уже только бабушкины платья  как раз будут. А у нас сейчас такой наплыв хороших участников самодеятельности.  Дим Димыч  вон какую работу развернул.» 
Председатель профкома  внимательно  разглядывал  Нину.
И она обосновывала, уточняла задачу:
«Нам для солисток не надо в Казани шить, нам бы в райцентре в индпошиве заказать, будет даже лучше. Я запомнила, как у этой москвички  платье   пошито. И если Вы один раз сами позвоните в быткомбинат, то нам быстро все сделают и ткань хорошую найдут. Там вон польский гипюр  сейчас есть.“
„ А я еще вообще  не сказал, что шить будем. Это же так не делается. Надо же на местком вопрос вынести, обсудить всем вместе.“

  И в это время парни захлопали, Маша  раскланивалась, и конферансье проснулся. Оля  уже быстро подошла к Петру Павловичу, вот что значит музыкальный слух и учеба в столице!
„Я себе свое как у Синявской  сшила. Мы летом выступали вместе, наш училищный хор и она- солистка, я подошла к ней близко и рассмотрела  все строчки и усложняющие элементы. Я нарисую сейчас.»
„ А кто такая Синявская?“
„ Это та, которая «Черноглазую казачку» оперным голосом поет. –  Это Маша почти пропела:-  Синявская вообще оперная певица, она в Большом театре поет.“
«А «Черноглазая казачка » - це ж  народная песня“ — свою осведомленность Петр Павлович  показал.
„Ну... и что? Она - жена Муслима Магомаева, он тоже оперный певец по образованию, а перешел на эстраду, вот она тоже, как он, старается.“
  Петр Павлович:
„Так она, та глазастенькая и  как с ямочками, она на 8 марта в «Огоньке» «Казачку»  пела, так она - его законная  жена?“
„Да, Муслим Магомаев и она - они уже давно муж и жена.“
«Да у нее  и нет ямочек, она просто поет все время на улыбке.»- Это  Стас-баритон  свой голос подал.
«Ты погляди,  а редко так бывает, чтобы два соловья  вместе  так  хорошо  подобрались.» - Это Петр Павлович все Синявской восхищался.
"Товарищи артисты и уважаемый конферансье, мы можем ехать дальше, автобус готов, коленвал заменили, все в лучшем виде.  Позвольте только и вашему шоферу покушать на дорогу!»

...Это  общение с будущими артистами из Москвы и дебаты с председателем профкома  еще не сама история о том,  как Нина к решению о выборе учебы пришла. Это была, так сказать,  изящная  предистория,  для Нины утвердительная.

               
                ххххххххххххх

Вечер в Германии. Внучек Левушка-Леон заснул.
Нина подкрутила кресло, чтобы эргономически  спину правильно держать,  из новой бумажной  стопы  вытянула двумя пальцами сколько-то листов,  положила их перед собой, отодвинула.
Взялась за авторучку и отложила ее.
Положила руки  на   требовательные белые листы бумаги.
Сердце билось туда-сюда и  в разлад.
Чего я хочу?
Я хочу куда-то зачем-то вернуться, чтобы прийти в себя. Чтобы быть  в себе.
Что меня мучает? Собственная неустроенность с воспоминаниями. Ведь я боюсь смотреть назад.
Во мне чего-то много. И мне что-то мешает.
Я хочу от чего-то освободиться.
Что значит - освободиться? Я хочу выплеснуть   то, что  во мне поднялось,  и  что было в моей жизни значительным, ярким, светлым.
Я  хочу изложить это  на бумаге. Но. Но при этом  я говорю и  думаю, и пишу так коряво, как последняя методистка из тогдашнего райотдела культуры.
Ну, нет,  свое время я  написала кучу сценариев  и   составила уйму планов общественно-политических и культурно-массовых мероприятий для сельских клубов. Они были по-всякому и помногу раз претворены в жизнь...
Но теперь мой  язык и  стиль, даже то, как я думаю,  все застряло  в  «общественно-политических»  трафаретах и штампах.
Да перестань!  Не юродствуй. И не занимайся самоедством!
Я подготовила и провела  много достойных народных праздников, мне  не было  за них стыдно, они  получались настоящие, я видела это по лицам и глазам людей, как моих сотрудников, так и тысяч зрителей. Да,  тысяч совхозных зрителей.
Опять какой-то  отчет получается.
Ну, напиши просто то, что из нутра поднимается, из глубины памяти, самое существенное, не отчетное, понимааешь, и отделяй, отделяй зерна от плевел.
Вот как в то утро было? У меня,  у Маши?  Только существенно.
Нина взялась за авторучку.
 
...На ферму прибежали на полчаса раньше, уже  в четыре тридцать утра. В клетках у  телят  быстро почистили, с ними помычали-переговорились,  соломы им на подстилку принесли-раскидали,  навоз транспортером выкинули,  сена пахучего в ясли натаскали, навильников  по двадцать, тащили на вилах  через всю базу  с улицы,  проход базы  подмели,  - и три часа пролетели, как десять минут.
Потом  дома:   чаю горячего хорошенько быстренько хлебнуть,  помыться основательно и переодеть бельишко, - надушиться! -  и  на выход  очень и очень тепло укутаться.
 
В  то утро в новостях передавали: «В Узбекистане зацвел миндаль...»

Но на  автобус  не успели, он уже в начале восьмого  прошел.

Нина писала:
Назовем этот эпизод «Дороги дальней стрела...»
«Утром из совхоза, прикрывавшегося  маленькой низиной у речушки Карасу, где  оранжевые сопочки прятали за своими спинами восход  солнца, на заледенелый асфальт, одетый  с обеих  сторон фантастически нежными,  сиреневыми деревьями (акации это были), выходили решительно быстро и с лицами все   в инее,   четыре женские фигурки.»
Столько платьев утвердили пошить.
«Девчата были закутаны шарфами   по самые  накрашенные и инеем  удлиненные ресницы.
Ах, как  при сильном  морозе, и если ветра нет,  такие девичьи глаза, - все в инее, - смотрелись  завлекательно.

«Синий-синий иней
Лег на провода.
Только в небе, небе темно-синем
Синяя звезда».

«Они оживленно переговаривались —   пар через шарфы шел.»
Это оставлю, но надо попроще и  поярче о девчатах.

  «Наша Эля была похожа на Снегурочку.  Она — воспитательница  детсада, с высшим образованием,  из Тулы, приехала к  нам  в Казахстан честно и добростовестно  по институтскому распределению, и сказки на клубной взрослой сцене начинала рассказывать так: «Закройте все глазки. Представьте себе...»
«В то утро Эля покрыла голову    шерстяным  белым платком-паутинкой, а под него она надела еще теплую шапочку, так что она ни в коем случае под паутинкой не мерзла, а свои маленькие валеночки она только из чистого кокетства  не меняла на сапожки;  ее светло-голубое пальто,  демонстративно  белым ремешком перетянутое, показывало, какая она вся тонюсенькая.»
К Эле  мы  ходили  сказку «Теремок» в  ее кукольном театре в детсадике играть."

«Шли быстро. Маша, она была в огромной  лисьей  шапке, запела:
«Где-то на белом свете...» - и давай вертеться. Все подхватили: «Там, где всегда мороз...» и пошли танцевать, потому что  всем и весело, и тепло.
Маша при этом  свои  новые   сапожки показывала, их ее муж Эдик откуда-то привез.
«Машут, не топай сильно, а то плод  выронишь».
«У меня не плод, у меня сынок. Я аккуратненько».
Лаборантка Зинаида Ниловна,  с опытной станции, была злюковатая  на работе и во время репетиций тоже, но пела-щебетала  -   ручеечек-ручейком, она перехватила по низам у Маши инициативу:
«Ой мороз, мороз, не морозь меня...» - и пошла  по ледяным кочкам  в своих карагандинских корявых сапогах круги выделывать.
Мы прихлопывали толстыми варежками (внутри еще перчаточки)».

Нина бросила ручку. Я приукрашиваю. У меня слишком все гладко, все складно получается. А я как была одета?  Да не в этом дело!
А дело в том, что нам действительно было х о р о ш о!
Наш кайф был в том, что мы  успевали жить. Мы как-то во всем смак находили-чувствовали и проживали жизнь с азартом.
Все наши увлечения были  на всю катушку, нам нравилось, чтобы у нас все получалось, мы добивались этого, и не сомневались, что нам еще больше возможно. Вот мы тогда на морозе танцевали, конечно, чтобы себя разогреть, просто так стоять и машину ждать, как раз к асфальту примерзнешь, но нам  действительно было в те минуты весело. Ведь не каждый день нам приходилось в райцентр выезжать, не каждый день было время приодеться,  а мы в то утро считали,  что  мы  прихорошились; под низом, конечно,  и  толстые гамаши, и теплые рейтузы, и чулки-носки, но их не видно, а вот сверху — пальто по моде,  выше колен,  часто саморучно подшивали, да и сапожки,  хоть какие, а все ж на каблучках, и «форс морозу не боится»,  это  как раз про нас было.
И еще мы надеялись, что  какая-нибудь машина нас все же подберет, и в райцентре в ателье мы красиво покрутимся перед зеркалами, и платья нам пошьют - загляденье, и мы в них будем хорошо выглядеть - и еще зудил риск к двенадцати часам    успеть назад, чтобы телятам на обед силос задать. Эля с Зинаидой Ниловной  у себя на работе тоже  как-то договорились. И поэтому все утро  для нас было такое веселое!
Но зачем я пишу все так подробно? Как девчата одеты были, как наше село сзади нас   уютно в низинке  оставалось, мы ж  все оглядывались, не едет ли какая машина,  и  какой сильный мороз тогда  был...

  ...да потому что я тогда мысленно прощалась со всеми.  Мне становилось тесно в родном совхозе, мне становилось мало того в совхозе, чем я  могла жить. Надо было уметь больше. Надо было знать больше. Своих телят я любила какой-то «временной» любовью, и этой любви  приходил разумный конец. Вот  Маша своим телятам  целые арии пела, а потом, сломя голову, домой к своему Эдику бежала и пирожки ему пекла, а вечером опять заводилась в клуб на репетиции, а  я  про что-то совсем отдаленное уже думала. Я бывала мысленно  на организационных  встречах с жителями села,  с участниками вечеров, огоньков, в подготовке которых  нашему  завклубом помогала, и платье на меня шить стали  из  расчета «для ведущей».
Взявшись под руки, мы шли вперед,  всего тринадцать километров до райцентра. Девчата пели:

             «...Сквозь года зовет меня...»

Зинаида Ниловна закашлялась:
«Сорвем голоса».
Маша упрямо:
«Нет, не сорвем. -  И задорно: -Мы не народные, нам можно», - и еще звучнее, счастливее со всей полнотой чувств, на всю казахстанскую степь:

             «...Как слеза по щеке...»

Вот тогда  в голове у меня что-то окончательно кликнуло (на место встало).
Я  мысленно   как какой-то прекрасный анализ  самой себя делала, как сценарий своей  жизни писала: «Если Магомаев  этой песней показывает,  что у него есть выбор, любить или не любить, и он выбирает любовь к русской песне, к песне вообще, и он прославляет  русскую народную  песню.  При этом у него есть  возможность отказаться от чего-то (От божественной оперы?) и не петь  о том, о чем  он не хочет петь. Именно тогда что-то такое в этой его песне стало мне понятным, так как  и  теперь, несколько дней назад  в его "Синей вечности" для меня откровением, исповедью стало.
А мой выбор был  в том, чтобы  мне в моей холоднючей  степи жить или не жить,  хотеть или не хотеть наслаждаться снегом, морозом и  людьми, которых я знаю.  Я хочу."
И именно потому что мне в то утро хорошо с девчатами было, я поняла: «Мне надо  на время уехать, чтобы  выучиться, а потом уже… осуществлять себя... по полной программе».

Хрустальным морозным эхом среди  степи широкой разлеталась  магомаевская песня в исполнении близких совхозных девчат, Нина  помнила ее  всегда, и теперь именно эта песня   ложилась   размашистым почерком в  эпизод, названный ею,  «Дороги дальней стрела...»
«В воздухе, вместе с  летящим инеем  дыхания, наши голоса разносились  звонко, они неслись далеко, наверное, в совхозе у стройучастка, там Рома после школы начал работать, могли нас еще слышать.
«Дерзости мечта... Сердца чистота...»

Нина строчила, обгоняя свои мысли, чтобы ничего не забыть:
«Эта магомаевская песня была о бесконечности желаний. Певец наслаждается в ней тем, что  бесконечность своих желаний он может осуществить  в пении,   в  конечном счете,  - в своей работе.
Мне нужна  именно моя работа. И я знаю теперь точно, что это будет. И это будет правильно."

Маша:
«Ниночка-картиночка, что замолчала, не грусти! Ты,  мой будущий шеф, товарищ  зоотехник, скажи, как тебе  все-таки удалось нашего Пять ПЭ аж на  четыре платья  уговорить?"
«Я ему сказала, что не хочу на зоотехника учиться,  а хочу на режиссера культурно-массовых мероприятий идти учиться».
«Это что еще такое? - Зинаида Ниловна.
«Это  - большие народные праздники делать».
Зинаида Ниловна опять:
«И я не поняла, как именно ты   Пять ПЭ на костюмы уговорила?»
«Я поспорила сама с собой.»
«Кто победил?»
«Народные праздники.»

Вот так был Магомаев рядом со мной, когда я свой выбор сделала.»

Нина перечитала  решительно черканые-перечерканые странички.

Да,  еще же довесочек  у  той  истории был.
 
"Нас тогда в райцентр подвез на своем «бобике» рабочком из соседнего Любимовского совхоза. Он скрежетнул  дверцей,  мы  еще  к  его машине, проехавшей вперед, подбежать не успели:
«Девушки, молодые передовые животноводочки, красавицы-спортсменки (в те годы намек на комплименты для Нины из «Кавказской пленницы» был почти стандартом  искренно-любезного обращения), куда едем?»
«Нам в быткомбинат,  платья от Синявской примерять.»
«По пути. А Синявская, что - новая закройщица?»
«Ой!!! Ой,  Вы  что???»
Хохотали, на плечи друг дружке падали, пока объясняли ему. Особенно Маша, у нее смех заразительный был.  И соседский  рабочком  смеялся,  выспрашивая подробности».

Хххххххх

«Новая закройщица» -  это ничуть не в обиду красавице Тамаре Ильиничне Синявской, а в полную  благодарность ей,
      
          ЗДОРОВЬЯ  И  ХОРОШЕГО ГОЛОСА  ВАМ НА  ВСЕ  ВАШИ  ГОДЫ!

«Но мы ж тогда роскошно по всему району и в области  здорово себя показали. На смотрах  наши солистки, в заметно фасонных платьях, а в них  мы  и  на сцене держали себя с полным вдохновением  щедро обласканных звезд, и, спрашивающим, откуда у нас такая красота, наперебой, но серьезно объясняли, что наши  платья  нам, конечно, совхоз пошил, причем, по фасону самой Синявской, нам этот фасон  специально из Москвы привезли, а председатель рабочкома из сопернического совхоза, мол, случилось так,  даже не знает, кто такая Синявская,  а   именно она,  но вы-то  ее знаете, она  нам с этими платьями помогла! Вот так это было.»




Продолжение наваждения следует.

                Сентябрь, 2015