Борис Васильев. Картежник и бретер, игрок и дуэлян

Обошла Бориса Львовича стадная скандальщина, обошла. А все потому, что нет в нем ничего ненастоящего, вычурного. Не было, уже не будет. Так и не захоронил никто в своих сердцах его "Завтра была война", "А зори здесь тихие", "В списках не значился". Писал человек и патриотические памфлеты, писал так, что никто и мысли не допускал о его неискренности, о надуманности. Да и не это главное. О чести, господа, о ней самой речь, о той, что ровная и определённая, что вертких законов российских совсем не знает (авторское - "юридическое бездорожье"). Потому будто бы и забыли злопыхатели о Васильеве, да и власть на какое-то время тоже. Это сейчас она зашевелилась, подняла свою змеиную голову, засуетилась - чем бы мозг народный забить, который рукам покоя не дает. Понеслись переснимать "А зори здесь тихие". Стыдно, господа, стыдно топтать память авторскую таким убогим образом.

Велик труд цикла об Олексиных, грандиозен размах. Читал, еще в безкнижные 90-е "Утоли моя печали" и, по отсутствию в те годы информации, не мог и предположить, что автор о предках своих не столь далеких пишет. Нашел, стало быть, свою тему, поймал тревожную неспокойную мысль. Сам упокоился, но мысль эту успел донести, развернуть и оставить потомкам на веки вечные. Широк Борис Львович, я бы не сузил, не смог бы, пишет он единственном и необъятном. О достоинстве человеческом. Пронес ярким заревом через всю жизнь, через все труды свои, разные темы выбирая. А какое разнообразие-то произведений! Склонились читательские головы. Власти, руки потирая, завертелись, дескать, грех не использовать это ценное. Повернем, как нам выгодно. Крутите-вертите, неподвластна сия тема. Никому стороннему неподвластна.

Проглотил первую книгу об Олексиных. Не отпускала она меня, спать не давала, все гнал и гнал куда-то коней своих - сквозь дуэльные выстрелы, шумные застолья, вон он, Пушкин, с табором отъезжает. Сам будто бы в господа офицеры подался. Грехом бы посчитал - не представить достойному собранию что-нибудь настоящее пушкинское, вдруг кто-то пропустил.

    "Больны вы, дядюшка? Нет мочи,
    Как беспокоюсь я! три ночи,
    Поверьте, глаз я не смыкал".
    "Да, слышал, слышал: в банк играл".

    За поцелуй я не робея
    Готов, еврейка, приступить -
    И даже то тебе вручить,
    Чем можно верного еврея
    От православных отличить.

    Ты прострелен на дуэле,
    Ты разрублен на войне, -
    Хоть герой ты в самом деле,
    Но повеса ты вполне.

    В Академии наук
    Заседает князь Дундук.
    Говорят, не подобает
    Дундуку такая честь;
    Почему ж он заседает?
    Потому что есть чем сесть.

    Под стол холодных мудрецов
    Мы полем овладеем.
    Под стол ученых дураков!
    Без них мы пить умеем.

    Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою,
    С любовью, леностью провел веселый век,
    Не делал доброго, однако ж был добр душою,
    Ей-богу, добрый человек.

Все еще по ходу чтения "Капитанская дочка" вспоминалась. Есть что-то общее у Пушкина и Васильева, о похожих людях пишут, по какой-то внутренней чистоте узнаваемых. И образ самого Пушкина у Васильева вроде бы и не мешает. Как будто другой он, хоть и сам автор такого же Гринева. А как просто заразиться от автора этой неспокойной разумной лиричностью. Прощу Васильеву смирение это его временем даденое. За силу мысли ясную, в чванливой гордыне не погрязшую. Уэльбеку простил и ему прощу. Смирение прощу и мазохизм тоже. Хотя, чего мазохизм-то прощать. Он ведь кому-то и в радость. Да и прощение это мое до конячьего крупу.

Не хотел ведь простыней вытягивать, так лишь, коротенько пару строк черкнуть. Ну да ладно, вот парочка цитат цинических напоследок.
"Упаси Божью Матерь карту мне верную подсказать". Борис Васильев
"О матерь божья, помоги мне поудачнее соврать". Маргарет Митчелл
"Боже, только не ВИЧ!" Шишкодремов