Завтрашний день

ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ

…Я чувствую, что рабочий день скоро окончиться. Это неповторимое чувство, интуитивно сложенное из множества разных мелких обстоятельств. Сослуживцы утихли и смотрят стеклянными глазами мимо друг друга, сумерки надвигаются, как надвигается гроза или предчувствие беды, неминуемо, тяжело, охватывают стены и столы, наши непохожие уставшие лица. Включают свет. Но это только приближает ночь, скорые сборы и короткие ни кому не нужные прощания. Так и есть – стрелка часов, наконец, доползает до положенного ей места, и я вижу, друзья очнулись, тишина нарушилась, кто-то задает мне один и тот же вопрос, почему я ни собираюсь домой? Но я молчу. Как долго я ждал этого, ждал утром, когда у меня болела голова, ждал в обед, когда я хотел спать, ждал в четыре часа, в пять… И вот, я свободен… Два выходных впереди, впереди теплая квартира, где можно вкусно поесть, если сготовишь и вдоволь выспаться, если заснешь. Но я не рад. Я чувствую только одну усталость, болезнь, какую то тошнотворную тоску. Я чувствую тяжесть этой прошедшей недели, мелкие дрязги и заботы, чувствую, что лампа светит очень ярко, а за окном, за спиной, очень темно. Дикая, звериная тоска усиливается. В офисе уже нет никого, кроме меня и маленького попугая без имени. Усиливается от неживой тишины, от (нет, все таки если прислушаться, то тишина обманчива) от, ровного гудения куллера процессора, стрекота попугая без имени, от внезапно включившейся морозильной камеры. И не только в этом дело. Я неохотно и с пугающей болезненной ленью поворачиваюсь к окну. И все это, все это мое сердце видит и этим живет. Сквозь окно ни чего не увидать глазами, но сердце видит все. Осень, мою прозрачную осень, первый, редкий снег, холодный ветер, редкие, как снег фонари, тусклые, как фонари, глаза прохожих. И вот, сердце, вдруг неистово колотиться, легкие отказываются дышать… А, что если за этим окном нет ни чего? Ни осени, ни фонарей, ни первого снега? Знаю, что этого быть не может, но не думать об этом не могу. Тошнотворная тоска усиливается и усиливается, тоска одиночества, тоска усталости, тоска всей прошедшей недели и прошедшей жизни. Я закрываю глаза и пытаюсь собраться с духом, что бы открыть их вновь. Но глаза отказываются открываться. Потому, что когда открою, я знаю мне придется проверить, что находится за этим черным окном, по ту сторону. Сон, как смерть, завораживает, проникает в меня, приводит в состояние оцепенения. Потому, что когда я их открою, мне придется узнать, что находится по ту сторону, придется покормить птицу без имени, собрать документы и положить в папку, одеть старое, серое пальто, за которое мне стыдно, старые ботинки, за которые мне стыдно, шапку, за которую мне стыдно. Потому, что придется долго стоять на остановке, дожидаясь трамвая, мерзнуть от ноябрьского студеного ветра, стучать замерзшими ногами друг о дружку. Пройдут знакомые номера набитых автобусов. На этих автобусах я могу доехать почти до самого дома, не то, что на трамвае. Но денег нет, я знаю, что лежит у меня в кошельке. Там лежит – пачка дешевых сигарет, булка белого хлеба, проезд на пятом трамвае. Что ж, может, отказаться от хлеба? Глаза отказываются открываться. Потому, что когда я их открою, мне придется встать и покормить птицу без имени, одеть пальто за которое мне стыдно, возвратится домой в котором нет никого, кто бы меня ждал. Сон, как смерть приводит в состояние оцепенения. Нельзя открыть глаза, хочется спать и видеть сны. Иногда мне снится моя прошлая, недавняя жизнь. Если я все же сейчас засну, я бы хотел увидеть эти сны. Эти сны единственное драгоценное, что еще осталось в моей жизни. Я бы хотел увидеть твое лицо, услышать твой смех, оказаться в том маленьком ресторанчике, в тот зимний день. Именно в зимний день, хотя тоже стояла осень, тоже был ноябрь. Но какой то другой, непохожий на нынешний. Он был именно каким-то зимним. Помнишь, покинув ресторанчик, мы оказались в царстве первого, пушистого снега? Он не растаял, как сегодня, он лег неверно, как будто не на свое место, такой хрупкий, такой ослепительно белый и свежий. Как в лицо нам хлынула вся эта свежесть, вся эта прелесть, звуки, тысячи огней, вечер, немножко пьяный, как и мы? Как бегали вокруг ребятишки, кидаясь снежками, как гуляли, держась об руку влюбленные пары, молодые и пожилые? Ведь это был первый снег, первый настоящий зимний вечер, хотя и ноябрьский. Как мы с тобой шли домой, держась, ладонь в ладонь, не торопясь, впитывая всю эту прелесть, всю эту исключительность. Милая моя, хорошая, где ты сейчас? Наверное, в том дне заключалась вся моя жизнь, все мое нелепое существование, но он растаял и с ним растаяло все самое ценное и дорогое. Помнишь, как мы поддавшись, этому волшебному духу, как дети, бегали друг за дружкой, то же, как дети, кидались мокрыми, холодными снежками, как… о, боже, я увидел твое лицо, я стараюсь удержать его и не могу, твое лицо начинает расплываться, смешиваться и вот… оно все же снова появляется передо мной, все появляется передо мной, застывшее, как на фотографии. Будто жизнь застыла, будто застыло время. Ты стоишь, немножко наклонив голову набок, я вижу твою улыбку, слышу твой смех, твои щеки горят. Волосы у тебя распущенны, я чувствую, что ты немножко устала и тебе весело, и ты любишь меня. Ты готова кинуть в меня снежком, только ты застыла, время заиндевело, ты держишь его в руке и, наверное, ни когда не кинешь… Вокруг нас все в таком же оцепенении… Дети играют, снежки висят в воздухе, машины стоят на месте, хотя и должны ехать… Я бы хотел, развеять эти чары, подойти немедленно к тебе и поцеловать тебя… поцеловать, как целуют, первый и последний раз, единственный, один единственный раз. Вложить всю душу в тебя, так поцеловать, что бы ты ожила, что бы воскрес вместе с тобой и я, и зимний ноябрьский день. Только картина обрывается, смешивается, как краски в воде и пропадает на веки, потому, что воспоминания, такие же, ложные. Я вновь слышу ровное гудение куллера, стрекот птицы без имени, биения ветра в окно. Пальто, за которое мне стыдно, все так же висит в шкафу, дожидаясь меня, ботинки все так же стоят у входа, дожидаясь меня. Ни чего не изменилось. Тоска не пропала, осень осталась осенью, вопрос не решился, может отказаться от сигарет? Невозможно открыть глаза. Сон, похожий на смерть, почти завладел моим телом. Я без рук, я без ног, без почек, без печени, без одежды, сон или смерть, овладели моим телом. Только мысли роятся в голове, отчаянно сопротивляясь, но скоро и они, исчезнут, в неведомой пустоте, тьме, как исчезну после я, оказавшись по ту сторону черного окна. Мне грустно, мне хочется плакать, но я не позволяю себе плакать, потому что придется открыть глаза. Я охвачен страшной безысходностью своего существования, страшной нелепостью происходящего, всеобщим непониманием друг друга. Пальто висит в шкафу, за которое мне стыдно, ботинки стоят у двери. И мне придется все это одеть, оттого, что на улице холодно, оттого, что больше нечего одеть. Я давно стараюсь не замечать презрительных взглядов, бросаемых в мою сторону, насмешливых взглядов бросаемых в мою сторону, на меня, на мое пальто, на мою шапку, ботинки… Я стараюсь не замечать этого, да только не могу не замечать. Мне стыдно, мне горько, я готов провалится под землю. Я не привык быть таким, знаю, что это глупости, но стыжусь своей бедности. До чего я дошел и все это по-настоящему? Страшно открыть глаза, что бы снова увидеть это все. Но в чем моя вина? Разве я виноват, что ты умерла, что ты оставила меня одного, что я похоронил тебя, оказавшись после в невероятных долгах. Что я просто не мог дальше жить, как жил с тобой, работать, как работал при твоей жизни. То, что в конце концов я остался без работы – это моя вина? Сон, почти сковавший все мое тело, чуть не исчез, я чуть не открыл глаза, только что бы не вспоминать, но вспомнил. Когда ты умерла, когда я тебя похоронил, мне дали небольшой отпуск. Лживое сочувствие. Ведь та зияющая рана, возникшая внезапно во мне с твоей смертью, стала неизлечимой. Раньше мне не было стыдно за себя. Я работал и денег хватало на двоих. С работы я ездил на такси и не было причин мерзнуть и стучать ногами по земле, сражаясь с проникающим в тело холодом. Пока мы не купили машину, (мы собирались купить машину) я ездил с работы на такси. Я возвращался домой с душевным умиротворением и счастьем. Дом не был пустым. Ты ждала меня, ты исполняла свои мелкие обязанности, которые ты до безумия любила. Готовила ужин, накрывала стол, с трепетом ждала моего звонка, чтобы обнять меня. Поцеловать, накормить. Днем ты ходила по магазинам, покупала какую ни будь, красивую, ненужную вещицу и с гордостью приносила домой. Обычно это были изящные статуэтки в виде животных или людей без пола, картины, красивые репродукции, салфетки, платочки… Ты все это любила до безумия. Ты возводила свой собственный дом, ты гордилась, что на телевизоре стоит фарфоровая кошечка, а на столе, возле телефона пепельница, похожая на каноэ, хотя, как ты говорила, каноэ была настоящим кораблем. Ты всегда ждала меня, и твои глаза горели, прекрасным, таинственным огнем. Между нами всегда происходила некая безмолвная игра, и я виртуозно владел всеми ее приемами. Ты ждала, что я замечу фарфоровую кошечку на телевизоре и я ее замечал. Ты восхищалась этой кошечкой, и я восхищался вместе с тобой. Я вообще всем восхищался. Я восхищался тобой, я не знал, от чего появляются на свет такие ангелы, я всегда спрашивал тебя об этом. «Ты сам ангел» - смеялась ты и целовала меня и обнимала мня. Мне нравилось, как ты готовишь. Я любил есть то, что ты приготовишь. Иногда было слишком солоно, иногда нет, иногда было не много сыровато, иногда нет, но, в общем, и целом, это все было приготовлено с такой любовью и заботой, приготовлено для меня, что на такие мелочи я просто не обращал внимания. С работы я ездил на такси, возвращался домой, с полным умиротворением и счастьем. Долгов не было. Было красивое, пальто, теплые и модные ботинки, уверенность в завтрашнем дне. Поразительно, но тогда я совершенно не уставал работать, не то, что сейчас. Мне кажется, я даже любил свою работу, я с радостью шел на работу, что бы ты могла покупать свои статуэтки, что бы могли купить машину, которую ты так хотела. Но ты умерла, и все перевернулось с ног на голову, исчезла мечта о машине, картины и статуэтки оставались в магазине. Разве я виноват, что я более не мог жить, как жил с тобой? Неделю я провел в тупом, бессмысленном оцепенении, пытаясь понять то, что понять не могу до сих пор. Зачем ты умерла, и что мне теперь делать? Когда я вышел на работу, оцепенение не исчезло. Сначала мне это сходило с рук, потом начались упреки, потом гнев. Безразличие к жизни раздражало, к работе не прощалось. Только мне было все равно. Однажды меня выгнали с работы, даже более достойно, чем я ожидал, по крайней мере, без злобы. Все же кто-то, наверное, пытался сочувствовать мне. Только мне было все равно. Проклятое чувство оцепенения, как болезнь, поразило каждую клетку моего тела, завладело душой. Что оставалось делать, как не начать пить, если новую жизнь, начать было совершенно невозможно? Страшное, тоскливое крыло долга, укрыло заботливо меня. Не имея более работы, я не придумал другого, как продать некоторые, теперь обсалютно ненужные мне вещи, что бы сохранить хотя бы честь, не прятаться от долгов. Долг отдал, но взамен получил страшную очевидность, теперь я начал продавать все, что есть ценного, кроме статуэток, платочков и тому подобного. Работать я не мог. Если мне стало наплевать на себя, то зачем стараться и для чего пытаться? Кто теперь пойдет тратить эти деньги по магазинам, покупать для безмолвной игры и безмолвного счастья, всю эту ничтожную рухлядь, составляющую жизнь? Друзья мучительно старались мне помочь. И все они думали, что отвлечь мои мысли от воспоминаний, лучший и единственный рецепт от болезни. В конце концов, мне это надоело. Я стал прятаться от них в своей пустой, сумеречной квартире, если стучались в дверь – не подходил к ней, если звонил телефон – не отвечал. Иногда, когда я выходил на улицу, что бы что-то в очередной раз продать или же, наоборот, купить, друзья меня подкарауливали и ловили, как ловят какого-то преступника. Тогда я, стыдясь себя, начинал безжалостно врать. Они всегда о чем-то просили меня и я всегда обещал им это, но видел по их глазам, отражение своей лжи и недоверие, вперемешку с блеклым сиянием надежды. И вот, разменивая день за днем и эта мука стала пропадать, превращаясь, все в тоже, мертвое, ни на что непохожее оцепенение. Все реже стали стучаться ко мне в дверь друзья, все реже начал звонить телефон, лишь изредка меня, как преступника, ловили за руку у подъезда. Так на меня махнули рукой. Только мне было все равно. Проклятое чувство оцепенения, как твоя смерть, убивало, разрывало меня. Ни когда не думал, что могу так много пить, но оказалось, что только в этом одном я находил забытье. Я разменял нашу просторную двухкомнатную квартиру, на однокомнатную, получив при этом незамысловатом обмене, довольно приличную сумму. Появились сомнительные знакомые. Теперь, каждый вечер я плакал и истерично колотил руками по столу, рассказывал, о своей умершей жене, неизменно пил за ее вечный покой не закусывая. Но слушать меня ни кто не слушал. Всем давно надоели мои слезы, мои жалобы, подлецы научились пропускать все это через себя, не обращая на то внимания. Но ни кто не ругался на меня, не осуждал. В конечном итоге всем было наплевать на мою боль, на меня, потерянного в стеклянной чаще пустых бутылок, в бездне времён.
Но спасла меня ты. А как же иначе? Ведь любовь не имеет преград и границ, она сильнее самой смерти.
В тот прекрасный, ослепительный зимний ноябрьский вечер, после того, как наклонив голову с распущенными волосами, розовыми от холода щечками, помнишь, ты спросила, заглянув мне в глаза: «мы правда будем всегда вместе?» Я ответил: «да» Ты подумала и опять спросила меня, уже более серьезно и глаза твои стали зорче смотреть на меня: «а что если, ну, предположим если я… умру?»
Я опять чуть не открыл глаза – о, господи, господи, неужели ты знала это?
Голос твой задрожал, ты прижалась ко мне. «Я буду всегда любить тебя» - ответил я. «Нет!» - ты отскочила в сторону и отвернулась, потом снова прижалась к моей груди и сказала: «Поклянись мне, если я умру, не любить меня, забыть, поклянись, ну же…» Я молчал. «Ну, что ты молчишь, клянись, ну, ради меня…» Я молчал. «Пожалуйста» - тихо, нежно, прошептала мне ты, еле уловимо, едва, которое смешалось с нарастающим ветром, которое слилось в едино с многоголосицей вечерних звуков, палитрой городских вечерних звуков. «Мне не спокойно на душе, я чувствую это, но так всегда бывает когда я счастлива, мне кажется, что кто то хочет забрать, уничтожить, все мое самое дорогое, что я не в силах изменить этого… ты слышишь меня?» Я молчал, я молчал. Почему у меня не было слов? «Мне необходимо услышать это… ты меня не будешь любить, если я умру, забудешь? Ведь, правда, ведь, правда? Но я не умру ни когда, ведь, правда? Мы будем с тобой всегда, вечны?» «Вечны, всегда» - ах, я это сказал, но знал ли я тогда, что говорю это в последний раз? Что красивые слова о вечности, о жизни и смерти, уже сами стали блеклыми и отжившими, растаяли во времени, закрутились штопором и улетели с неведомой скоростью, оставляя лишь след.
Сейчас, я вновь слышу тебя, я вновь вижу тебя, хоть глаза мои закрыты, призрак воспоминаний превращается в настоящее, а все настоящее будто стирается, становится не понятным и не действительным:
«Понимаешь, это банально, банально… но если я умру я хочу, что бы ты не любил меня, что бы ты был счастлив с другой, потому что счастлив один, мне кажется, ты не будешь ни когда. А если ты будешь счастлив то, что бы не было со мной, я тоже буду счастлива всегда. Сделай это ради моего счастья…» И я поклялся. Так ты спасла меня.
Однажды мне снился сон. Я шел по длинному коридору, почти бесконечному, он был узок и по бокам его, было множество одинаковых, запертых дверей. И только одна дверь, я отчего-то знал это, потерянная в этой унылой вечности, могла спасти меня, выпустить. Что ожидало меня за этой дверью я не знал, но мне казалось, что там я найду то, что давно должен найти, обрету нечто более хорошее, светлое, туда куда стремилась вся моя душа, без остатка. Мне кажется, в своем сне я бродил тысячу лет, без надежды переходя от одной двери к другой, без надежды поворачивая неподдающеюся ручку. Мне казалось, что вне этого проклятого коридора, уже все поменялось, перевернулось. Люди рождались и умирали, люди любили и страдали, а я все пытался найти единственную дверь, пытался вернуться к ним. И однажды я нашел ее. Но, что было за этой дверью? Да все то же, то же. Зимний, бархатный день, твое счастливое лицо. Ты кинула в меня снежком и спросила, заглянув мне в глаза: «мы правда, будем всегда вместе?» «Да, милая, да!»- и я вспомнил о своей клятве, я вспомнил все, о чем не имел права забывать.
Переборов стыд и злобу я обратился за помощью к тем, от кого брать ее не хотел. Унижаясь, просил у них то, что они раньше брали от меня, дорожил даже тем малым, что раньше не замечал, не придавал внимания. Я вновь поменял квартиру, сменив район, бережно укладывая в пустой комнате платочки и статуэтки. Но жить в ней нежил, мертвое цепенение пустой комнаты, серых стен без обоев, давило на меня, приводило к тому, от чего я старался избавится, к одиночеству, к невыносимому, ни на что не похожему одиночеству. В конечном итоге я попал под пристальное внимание одного мне навязанного друга и его тихой, доброй семьи, когда то и наших с тобой друзей. Они забрали меня к себе, окутали вниманием и заботой, давно забытым мной, семейным теплом и уютом. Отказали в алкоголе, для верности отказав и в курении, но впрочем, курить я так и не бросил. Сначала было невыносимо тяжело, но клятва о которой я забыл, а потом вспомнил, уже не давала вернуться к старому. Со временем и проклятое чувство оцепенения стало отпадать, как засохшая корочка болячки. Так ты спасла меня. Тяжело начинать все сначала, но любовь сильнее всего, я в это верил всегда. Меня взяли на старую работу, в должности гораздо ниже прошлой и символическим окладом, но вскоре повысили и оклад и должность. Вернувшись к прежнему образу жизни, к жизни которая была рядом с тобой, я начал стараться построить новую жизнь, но уже без тебя.
И вот, я сижу на работе с закрытыми глазами и не могу открыть их. Тошнотворная тоска, как смерть, овладела мной, опять меня укрыло, слово крылом, проклятое чувство оцепенения. Рабочий день закончился, но усталость за всю прошедшею неделю, всю прошедшею жизнь, давит меня, рождает слезы, которые не могут выкатится из глаз, поскольку они закрыты. Проклятые долги нависли на до мной, как после твоей смерти, проклятое одиночество нависло надо мной, как после твоей смерти, ужасное пальто по прежнему висит в шкафу, за которое мне стыдно. Да, я благодарен всем тем, кто помог мне, благодарен за все, я всем обязан им, но именно эта обязанность и убивает меня, меня убивает всеобщее мировое непонимание и тошнотворная тоска, тоска человека у которого умерла жена. Я стыжусь презрительных взглядов и усмешек, знаю, что заслужил, знаю, что все в руках моих, но эти руки опускаются, как у старика. Я не хочу всего этого, но сделать ни чего не могу. Ты умерла. Все уже не так, как прежде. Я не хочу мерзнуть и ждать трамвая, но именно трамвая, мне и придется ждать, лишиться хлеба и сигарет невозможно. Но любовь сильнее всего в это я верил всегда. Главное не сдаваться. Главное помнить тебя, а потом забыть. Я воскрешу свое доброе имя, заново построю свой дом, куплю машину, которую мы так хотели купить. Я вновь хорошо оденусь и мне не придется прятать глаза, мне уже не будет стыдно. Я обещаю снова любить, снова заботиться о ком-то, как заботился о тебе. Только нужно время. Время и силы. Но как раз сил нет. А времени слишком много, настолько, что, глядя в эту унылую вечность, кажется, теряешь даже последнее, надежду, что эти силы когда-нибудь появятся.
Завтра - день твоей смерти. И я посвящу этот день только тебе, что бы потом забыть совсем. Пускай он будет таким же ослепительным, свежим, зимним ноябрьским днем, что бы сердце могло проститься без сожаления. Ведь и сегодня первый снег. Просто без тебя этот снег лишь грязь и слякоть, хотя совершенно такой же, как тогда. Завтра я посвящу весь день тебе. Я зайду в тот маленький ресторанчик, не заказывая ужина, я лишь посмотрю и вспомню. Я выйду, и в мое лицо хлынет кристальная свежесть ноябрьской зимы. Я пройду тем же путем, как тогда, вспомню все, будто ты со мной рядом. Я зайду в магазин и куплю новую статуэтку, только уже для тебя. Я посвящу этот день полностью тебе и спокойно забуду все, что давно должен забыть. Второй выходной я буду только спать. Поразительная усталость накопилась во мне, я чувствую она должна выплеснуться, разорваться, как это будет я не знаю.
Глаза отказываются открываться… За спиной черное окно, процессор гудит, птица без имени, голодна. В шкафу висит пальто, за которое мне стыдно, возле двери стоят ботинки, за которые мне стыдно. Сон, как смерть, владеет всем моим телом, разум понемногу цепенеет… Но любовь сильнее самой смерти, в это я верил всегда и я открываю глаза, что бы бороться за нее.