Мадонна Рафаля отрывок из повести

ИГОРЬ ОРЕСТОВ
МАДОННА РАФАЭЛЯ
(ОТРЫВОК ИЗ ПОВЕСТИ)

Публикация Ярослава Орестова.
Не знаю, написал ли отец всю повесть, но вот в этом отрывке отразились некоторые реалии моего детства.


Димочка рос мальчиком маленьким, худеньким, хиленьким.
А мордашка у него была очаровательная, всем он очень нравился, все соседки наперебой бросались обнимать и целовать Димочку, как только бабушка Дуся появлялась с ним во дворе. Все совали ему что-нибудь вкусненькое: домашний пирожок, песочник, яблоко, помидор. Бабушка Дуся не ворчала, потому, что она не была еще такой старой, когда начинают ворчать, но Димочке так надоели все эти пирожки и печенья, что он их не ел, а потихоньку, чтобы не обидеть никого, бросал рыжему шелудивому псу Мильтону. Бабушка была очень довольна, потому, что все время опасалась, что Димочку перекормят и у него начнется понос.

Всех привлекал мальчик своей нежностью, хрупкостью. Зато матери досталось с ним немало. Три раза за эти последние два года он болел воспалением легких. Стоило только немного недоглядеть и мальчик, тотчас же, заболевал, кис, температура поднималась. Зато - здоровый, он был живым, веселым, приветливым и общительным пареньком.
В детстве его, как и многих, детей окружали разные странные существа, вроде «ладушек», которые живут на головках у детей,  у взрослых их не бывает, и питаются там кашей с брагой. Были в этом фантастическом зверинце еще «гули-гулюшки», которые, наверное, очень похожи на гусей, только добрее и не щиплются.

Прочитав в журнале, что в государстве Кхмер есть город Кампот и горы Кардамон, Наташа придумала ему сказку о сладкой стране, в которой все было вкусное и съедобное: дома, тротуары, деревья и даже звери, только манная каша, которой Дима не любил, была запрещена там под страхом сурового наказания.
Когда настало лето 1954 года, мать и дочь задумались над вопросом, как бы укрепить здоровье Димочки и решили поехать с ним этим летом в деревню, в ту самую, в которой провела свою молодость Дуся - в Путилино на границе Костромской и Ярославской областей. Наташа думала написать в деревне диссертацию на тему «О работе классного руководителя по моральному воспи  танию в средней школе». Материалы были все подобраны, надо было только думать, да писать.

Поехали в мягком вагоне, чтобы дать Димочке спокойно спать. Дима ехал в поезде в первый раз и его все интересовало. Он вертел все ручки, стараясь отковырнуть гвоздики, которыми прикреплялись к стенам филёнки, заставлял тридцать раз опускать и поднимать спускную лесенку, переворачивал пепельницы, но больше всего ему понравилось, что можно было, погасив обычные лам  почки, осветить купе синеватым ночным светом.

Четвертое место в купе занимала толстая дама- корреспондентка местной газеты. Она все время совала Диме в рот конфетки «театральные», от которых у него делалось холодно во рту.
Диме они приелись, во рту стало cyxo, но он брал, чтобы не обидеть тетю и благодарил за каждую конфетку, а потом складывал их в кармашек.
-Терпеть не могу эти цельнометаллические вагоны,- сказала корреспондентка Наташе.- А Вам они нравятся?
-Почему Вы их так не любите? Ведь в них просторнее, и отделка лучше.
-Знаете, мы, русские люди, обожаем выглядывать из окон.
Наша страна ведь это не Англия и не Франция, где обычная по ездка в поезде продолжается три - четыре часа, за редким исключением. А у нас сутки езды - это близкое расстояние. Едешь себе, едешь, да и захочется высунуть голову из окошка под частый дробный дождичек или под солнечный лучик - подышать свежим воздухом. А тут это невозможно. Какой то дурацкий проекти  ровщик лишил советских путешественников этого удовольствия. Открываются только верхние фрамуги. Окна всегда закрыты.

Просто безобразие!
Утром Дуся повела Диму умываться. В уборной он все осматривал: как блестят чистые фарфоровые раковины, сверкает надраенный никель рукояток и вешалок и вертел все, что подвергалось верчению. Дуся поставила его на сидение и он потянул ручонкой за какую то торчащую на стене ручку.
Вдруг что-то зашипело, засвистело, поезд стал замедлять ход и остановился. Люди выбегали из вагонов, что-то кричали. Мимо окна пробежал кондуктор, он сердито кричал:
-Кто остановил поезд? Кто-то повернул рукоятку тормоза.
-Это в вашем вагоне? - орал он проводникам.

Тут Дуся поняла, что ведь поезд-то остановил Димочка и что надо скорее спасаться. Она быстро привернула рукоятку тормоза к стене, схватила Диму в охапку и взволнованная выбежала с ним из уборной. Сунув его матери, она только сказала ей:
- Займи его скорее, чтобы он ничего не слышал, как бы не проговорился, ведь это мы с ним остановили поезд. Сидите тихо!-
и выбежала, задвинув дверь в купе. Потом она стала около окна в коридоре, как ни в чем не бывало.
Суматоха скоро улеглась и поезд снова пошел. Поссажиры продолжали обсуждать событие. Но никто из них так и не узнал, что поезд остановил Димочка. Только потом уже мама ему это сказала и строго погрозила пальцем.

-Вот видишь, до чего доводит баловство. Твою маму могли бы за это посадить в тюрьму.
-Куда хулиганов садят? - с любопытством спросил Дима.- А там на окнах решетки?
-Решетки.
-А кушать дают?
-Дают, только мало.
-Вот хорошо то,- вздохнул Дима.- А яблоки дают?
-Никаких там яблок не дают,- рассердилась Наташа,- а кормят всех одной манной кашей.

От села Навашино до деревни Путилино пришлось ехать на попутном грузовике, заляпанном грязью. Моросил мелкий дождик. Дороги развезло и грузовик то и дело нырял в размытые дождями ухабы. Наташа уселась на дно кузова, держа Димочку на руках, но удержать его ей не удавалось. Димочка летал, как резиновый шар от Дуси к Наташе, мать и бабушка то и дело вскрикивали, пугая мальчика. Он сначала хохотал, когда машина переваливалась то на один, то на другой бок, как пьяная, потом ему это надоело, да и бока намяло. Он  стал сам держаться за борта кузова, тщетно пытаясь соблюдать равновесие.

Рученки его то и дело срывались и он падал на колени к матери, цеплялся за нее и Наташе приходилось защищать его от ударов об стенки, забывая о себе. Ее несколько раз приподняло на воздух и потом с силой бросило в кузов. Вместе с ней летал вверх и вниз мальчик. Вблизи от Путилина, на влажном зеленом склоне, грузовик вдруг поехал вбок, скользя сразу всеми колесами, и почти встал на ребро. Но он не перевернулся, а шлепнулся правыми колесами в грязь и остановился.
 - Постой! - отчаянно закричала Наташа шоферу.- Подождите, мы вылезем.
Она забрала Диму и потребовала, чтобы Дуся тоже вы  лезла из машины.
 -Пойдемте пешком. Остался какой-нибудь километр. А то все вылетим. Это просто невозможно. Не дороги, а что-то невообразимое!

И они пошли все трое пешком, завязая в непроходимой грязи то одной ногой, то другой, вытаскивая на ботах целые огромные комья грязи, прилипая и отдираясь от жирной и цепкой мокрой земли. Им пришлось перепрыгивать через ручей, держа на руках Диму. Ноги были мокры по колена, везде была на  леплена грязь. Наконец показалась деревенская околица, плетеные ворота, привязанный к столбу теленок, закрывший глаза от дождя, и серые разрозненные избы.

На улице было пусто. Ни одного человека… Одиноко стояли старые избы, разделенные зелеными проулками, по своему одиноко качались от ветра в садиках за домами сливовые деревья, одиноко и гулко в пустоте пролаяла басом дворовая собака, загавкала и перестала.

Бабка Евпраксинья все еще была жива, жила одна и сама вела свое хозяйство. Через сени от нее жил ее племянник - колхозный счетовод с женой и кучей ребятишек всех возрастов.
Но бабка никому не давала вмешиваться в свое хозяйство. Она привыкла быть самостоятельной и такой осталась до своих восьмидесяти пяти лет. Огромного роста, широкоплечая и нисколько не сгорбленная, она ходила широким шагом, как бы маршировала по избе, по гумну и по саду и все заслоняла своей могучей былинной фигурой. Черты лица у нее были крупные, резко лежали складки на лице и на шее, но все еще как то особенно по молодому была свежа ее кожа, как будто только что пристал к ней серый деревенский загар. Бабка была глуха и поэтому говорила громко, почти кричала, грудным глубоким голосом, ей все казалось, что собеседник не слышит ее. Она поднималась со своей широкой , двуспальной деревянной кровати, покрытой старым линялым тряпичным стеганым одеялом, со своей огромной, как она сама, и мягкой красной подушки, набитой тончайшим гусиным пухом, ровно в пять утра, плескала из привешенного в углу печи рукомойника на руки и лицо, и бежала на двор кормить скотину. Потом затопляла печь, ставила в нее суп: чугун картошки да побольше водицы, чуть соли да луковицу /потом, в обед, Евпраксинья подбеляла свой «суп» молоком и с аппетитом ела его, закусывая соленьем - соленой грибной смесью или солеными же помидорами. Потом таскала из «супа» картошку, подливала к ней соевого масла и ела - перемену - второе блюдо/.

Когда Дуся и Наташа с Димочкой добрались до бабкиной избы, уже темнело. Бабка не сразу узнала гостей. Дуся орала ей на ухо:
- Нешто забыла? Евдокия я, Чернобылова Григория воспитательница. Нешто не помнишь?
- Ась? – орала в свою очередь бабка, перебивая Дусю. – Герасима? Какого Герасима? Евдокия? А? Евдокия? Какая Евдокия?
Тогда Дуся отвернулась, смахнула слезу, перекрестилась, расстегнула ворот и вынула из-за него маленький серебряный крестик со стершейся эмалью и сунула его под нос бабке.
- Эх, ты, кресненькая! Совсем что-ли запамятовала?
Слова эти были сказаны тихо, почти вполголоса, но бабка внезапно ожила, в глазах ее сверкнул озорной блеск и она взмахнула руками:
- Дуська! Крестница! Нешто ты это? И то ведь! Дуська! Откелева же ты теперь примерно? Да, что же это? Аль дочь твоя? И внучек поди? Эх, я совсем стара стала, ничего не помню!

- Мы к тебе, кресненька, погостить приехали, - объясняла Дуся, не столько голосом, сколько жестами, вертясь перед бабкой, как ваятель перед неоконченной статуей, и указывая пальцами то на себя саму, то на Наташу, то на присмиревшего Диму.
- А! В гости, в гости! и то ладно: вот хорошо, живите! Чего там, места много. Всем хватит!
- Да вы не думайте, кресненька, что мы так,- наширмака. Мы Вам за все платить будем. Вас не стесним. – Дуся подскочила к Наташе, выхватила у нее из бокового кармана жакета сторублевую бумажку и повертела ее перед носом бабки, как до этого вертела свой крест.

Бумажка подействовала на бабку еще быстрее креста.
- Ой, да что Вы! - заорала она, - Какие там деньги? Зачем деньги? За постой с вас не возьму. Свои люди. Как можно… Вот ужо коли так, так поможете налог заплатить. Совсем инспектор замучил: ходит-ходит все, надоел совсем. Давай, говорит, двадцать восемь рублей, А я ему говорю,- где я тебе возьму?- не ходи, говорю, все равно не дам.

-Надо тотчас же заплатить за бабушку налог - возмущенно сказала Наташа,- ведь это черт знает, что такое. Ей, видно, трудно выплатить и она задерживает налогосдачу.
-Ты ей не больно-то верь! - сказала спокойно Дуся,- Поживем, увидим! Надо будет, так заплатим и ей тоже заплатим. Это ведь она все для отвода глаз; родственники, мол, ничего с вас не надо. А деньги брать будет. Она на них жадна.
-А внучек у тебя хороший, Авдотья. Давайтека-сь я вам парного молочка нацежу. Попейте с дороги. Боле угощать-то нечем.

-Нам вашего угощенья не надо,- заорала снова Дуся,- давай-ка, поставь самовар, а угощать мы тебя будем. - Дуся торопливо открыла чемодан и стала вынимать из него сливочное масло, подавленные с боков белые батоны, колбасу, сахар, полурасплющенные крутые яйца с побитой скорлупой, сладкие подушечки, яблочную пастилу, которую Дима любил намазывать на булку поверх масла, конфеты «Спорт» и « Весна» в бумажках.

В заключенье она извлекла из чемодана поллитровку, при виде которой бабка вдруг сразу повеселела, размякла, стала доброй и ласковой.

Это Вам в подарок,- крикнула Дуся, протягивая бабке пол-литра.
Да что вы? - замахала руками бабка, - Я ведь и не пью совсем. Куда мне?
Знаем мы,как Вы совсем не пьете,- сказала Дуся тихо.
- Чего уж там прибедняться да скромничать? - И потом громко прибавила: - Ну выпьете хоть за наш приезд, немножко! - И показала пальцем на стоящую на полочке рюмку с дохлой мухой на дне.
-Ну, немного можно. Немножко завсегда можно,- заговорила бабка и ринулась раздувать самовар.

За столом Димочка немного оживился. Он с удовольствием напился тепловатого парного молока, пахнущего коровьим выменем, и мать была несказанно удивлена, что дело с молоком обошлось без сюрприза, переглянулась с Дусей, но ничего вслух не сказала. А Дима выпил одну чашку и попросил еще.
-Вот не из тучи гром,- тихо промолвила Наташа.
-А гуси тут есть? - облизывая белые от молока губы, спросил Дима.
-Что внучек говорит то? спросила в свою очередь, оживившаяся от «молочка» из поллитровки бабка.
-Гуси, спрашивает, есть ли у Вас? - ответила Наташа.
-Ась? Грибы? Есть грибы, есть и коровки, и подберезовики, и волнушки, и рыжики - все есть.
-Да не про грибы вопрос,- прокричала Дуся,- про гусей говорим- ж она вытянула руку, согнув ее наподобие гусиной шеи и показала пальцами, как щиплются гуси. Дима рассмеялся.
- А, гуси, гуси! Есть у нас гуси. И гусят полно. Вот завтра пойдешь с племянниковой Машей выгонять хворостиной.

На ночь гостей уложили на полатях. Дима сначала долго ворочался и не мог заснуть. Все что-то шуршало по углам, казалось, что развертываются бесконечные свитки бумаги, стал чесаться, но, наконец ,заснул и проснулся уже, когда солнце заливало избу и бабка Евпроксинья давно вытопила печь и пришла нагруженная соломой. С ней вернулась и Дуся, ходившая к бригадиру, выпрашивать солому на матрасы. Наташа в это время успела убраться в избе, вымыть пол, насыпать везде дуста ДДТ, так как выяснилось, что Дима расчесал себе животик и ноги - его закусали блохи.

Дима проснулся, потянулся, сел на полатях и вдруг завопил, что было мочи. Что-то страшное черное ползло к нему.
Он вскочил на ноги, и ударился головой о потолок и завопил еще сильнее. Мать бросилась к нему. Бабка и Дуся тоже ринулись к полатям.
- Жук, страшный... он кусается ... - орал Дима.
Но бабка спокойно схватила жука рукой и выбросила в поганое ведро под рукомойником.
-Ишь, чего испугался. Сразу видать,  городской. Я думала, что недоброе, а это отопок. Ишь жирнущий - страху подобище.
-Ну чего ты ревешь! -сказала мать, -Ничего страшного нет.
Это же просто черный таракан. Они совсем и не кусаются.

Дуся стала кормить Диму, а Наташа вынимала из чемоданов свои вещи и работу. Она вынула книгу Галины Николаевой «Жатва», которую не успела прочитать дома, из под обложки ее выпала на пол картинка. Это была цветная репродукция Сикстинской ма  донны. Наташа очень любила эту картину и ей казалось, что она понимает ее. Репродукция была неважной, да еще немного измялась в дороге, попав в книгу совершенно случайно. Но Наташа разгладила ее и повесила на стену приколов кнопками.

Потом бабка Евпраксинья пошла теребить лен. Бригадир - усатый и бородатый Николай Терентьевич Киселев - уже час тому назад простучал в звонкоголосый крикливый рельс, повешенный в середине деревни у киселевского дома. Но бабка не очень то торопилась на работу. Поэтому бригадир уже два раза стучал в окно.
-Ладно! - кричала ему бабка,- Чего грохочешь? Сказала, приду и приду. Печь-то у меня топится, картошка еще не сварилась.
-Вы, наверное, из-за нас опаздываете на работу? - вежливо спросила Наташа.
- Небось, не пропадут без меня.
- Неужели, бабушка, Вы, все еще работаете вровень с молодыми?
- Вровень? - усмехнулась бабка.- Кабы вровень я работала, не больно бы беспокоились, что не выхожу на работу. По праву то мне бы давно уже на печи сидеть, да сама просила бригадира будить меня. Разве молодые-то с нами сравняются? Мы - старики, в землю, как собаки вгрызаемся. А они поверху ходят. Намеднись стали картошку копать, а Гришка конюх и говорит девчатам: «Вы, девки, на том рядку не копайте, там картошка мелкая, что твой орех, чего зря возиться, мы ее конями затопчем, а весной будем из нее «трахмал» делать. Никто и не узнает.» Вот тебе и молодые! Я как гаркну на него: «Я тебе дам, конями! Я тебе дам – «трахмал»! Чье добро губить хочешь? Жрать мастер, а убирать не охота?

Когда бабка ушла, дверь тихонько отворилась и в избу осторожно, с оглядкой, вошла белокурая девочка лет семи с косич  ками, подвязанными красненькими узенькими ленточками. Она вела за руку сопящего, измазанного киселем мальчугана лет четырех. Мальчик упирался и боялся зайти, вероятно бабка не очень поощряла детские визиты.

Дети вошли молча. Девочка вежливо поздоровалась с Наташей и уставилась на Диму, сидящего за столом с картофелиной в руке. Дима тоже положил недоеденную картофелину и уставился на девочку. Измазанный в киселе мальчик опустил глаза и стоял, крепко стиснув руку девочки.
- Здравствуйте дети! - сказала приветливо Наташа.- Ну, что же вы стесняетесь. Идите-ка сюда! Дима! Пора тебе кончать с картошкой. Ужасно долго ты ешь. Копаешься и копаешься. Вставай, знакомься с детьми! Вместе играть будете.

Мальчик поднял глаза и взор его устремился на конфеты и сахар, лежащие на столе. Девочка тоже переменила ориентацию н стала глядеть туда же, куда и мальчик. Наташа заметила это и, схватив со стола горсть конфет и печенья, стала угощать детей.
В это время в комнату вошла Дуся с пожилой колхозницей, повязанной серым платком. Колхозница вошла, озираясь кругом и взор ее упал прежде всего на Сикстинскую мадонну.
Она приняла благоговейный вид и широким размашистым движением перекрестилась на картину.

- Господи, сусе - сказала она, Никак Евпраксия икону завела? - Наташа подняла брови и ничего не могла выговорить от изумления. Дуся же рассмеялась, но ничего не сказала.
Вошедшую колхозницу звали Мария Семеновна Ушакова. Она была хорошо знакома с воспитавшими Дусю крестьянами, из которых в живых уже никого не осталось. Поздоровавшись с Дусей и поцеловав Димочку, который уже с оживлением показывал колхозным ребятишкам свои мяч и большой заводной музыкальный волчок, она села на скамейку у стены и заметила, что Дима совсем не похож ни на Дусю ,ни на Наташу.
-Знать мальчонка-то в отца пошел, на мать совсем не похож.
-Да, нет, - сказала Наташа, несколько смутившись.- Он у меня ни в мать, ни в отца, а в прохожего молодца.
Сказав это, Наташа смутилась еще больше. Почему то все, кто видел Димочку, обязательно считали долгом сообщить ей о том, что он совсем на нее не похож. Но Наташа знала, что он совершенно не похож также и на отца и очень удивлялась этому. Ну, ни одной черточки, так сказать фамильной!.. просто удивительно! Как будто приемыш. Эти рассуждения действовали на нее нехорошо, были ей неприятны.

Стараясь успокоить себя, сама не зная в чем, она думала, что, может быть, Дима похож на кого-нибудь из более отдаленных предков ее, которых она не знала.
-Говорят, в колхозе новый председатель?- спросила она, чтобы изменить тему разговора. Как он справляется с работой? Лучше стало теперь?

- Знамо лучше, - ответила Марья Семеновна,- прошлый-то председатель курям на смех был, да, благо, недолго у нас проработал. В городе то он был бухгалтером, а его к нам прислали председателем. Что он, окромя своих счетов знал? Его бригадир спрашивает: « Маханизацию-то знаешь ли Егор Тихоныч?» А он говорит: знал ранее, как-нибудь справлюсь. Пятнадцать лет назад был у меня мотоцикл. Ну, конечно, заправлял, ездил. Ныне все позабыл, да вспомню».

Вот и вспомнил! Как начал он у нас работать, стал народ из колхоза бежать. Мужики все в леспромхоз ушли. Одни старухи дома остались. Что делать? Старухи то много ли наработают? Что говоришь! Лошадей загнать некому было. А с быком «Ураганом» как им справиться. Вы сходите на ферму, поглядите, что за бык! Страшенный, злющий!.. Вот пришли раз мужики с леспромхоза да загнали его в стойло, а бабы и заходить к быку боятся.

Но кормить скотину все же надо. Взяли, да пропилили окошко в стойле, а двери законопатили. Так цельную зиму и кормили быка через окошко. Бык-от все поднимался, да поднимался вверх на своем навозе и достиг потолка. Как уперся в потолок бычина громадный, так и стал выбивать стропила из крыши.
Ему, знать, тесно, неудобно, да душно, он как понапер, так стропила долой. Вылез через дыру на крышу, стоит, да ревет.
Так стоял да ревел голодным, пока опять мужики с леспромхоза не пришли на подмогу.
- Ну а теперь как же?- спросила Наташа, посмеявшись над историей с быком.
- Ну, теперь то все лучше стало. Выбрали председателем своего деревенского. С фронта вернулся с пятью ранами. Надо бы Федором Ивановичем его звать, да как то не выходит.
Все ведь мы его сызмальства знаем. Так и кличут у нас его «Федей» или « Федором», а кто поменьше «дядя Федя- председатель» зовут. Ничего человек! До войны то в тюрьме сидел, а вышел – парень хоть куда! Да и в эмтеес сразу с ним присмирели. А то уж эта нам эмтеес, хуже горькой редьки. Все отдай! Больше сказать нечего. А теперь, слава богу, кое-что остается. Нынче, гляди, по трудодням что-то получим, а то ведь... прямо горе было.

Работай, работай… все зря, как в прорву!
Вот опять и народ стал в колхоз ворочаться. Еще много на электростанции работают, к нам подводку делают. Смотрите-ка какие столбищи в землю вбили,- на тот год, говорят, дойдет до нас сплошная электрификация. С лампочками будем, а то от этих коптилок только глаза портить. Ничего председатель.
Другой какой-то спящий, а он оборотистый такой, фартовый!

- Ну, а с церковью у вас как? Много ходят?
- Ходим, дорогая, ходим. Это уж так. Церковь завсегда набита. Клуб то, он у нас разваленный стоит,- ни окон, ни дверей. Где молодым то повеселиться?. А в церкви все благолепие красота: и свечи, и иконы. Оно, многие и в бога не верят, а в церковь из интересу ходят. Вот и я, скажем, хожу все за Константина своего молюся, как бы не сделалось с им чего.
Пошел в армию, сначала писал все скучно тут: лесу нет -одни сосны, людей тоже нет - одни солдаты, а потом, как начали на парашютах с неба вниз прыгать и днем тебе и ночью, вся и скука прошла, да вот боюсь я за него, больно уж высоко нынче стали, вдруг да парашют не откроется. Вот и хожу, молю бога.
Пока-то помогает.

Уже на другой день своего пребывания в деревне Наташа поняла, что со спокойным писанием диссертации у нее здесь ни чего не выйдет. Казалось, что такое она в этой глухой деревне? Чужой человек? Ан, оказалась не только не чужой, но очень даже нужный. Придя в школу, где одна учительница вела сразу четыре класса /в каждом классе было по четыре человека, а во втором - всего два/, она увидела, что надо помочь учительнице наладить внеклассную работу. Ребята были запущены, поругивались, покуривали. А между тем ребятишки эти нравственно были куда дисциплинированнее и чище городских ребят.

Просто на эти стороны воспитания здесь обращали мало внимания. Родители тоже ругались, многие пили по праздникам, а праздники устраивали по всякому случаю: и на Николу летнего, и на Николу зимнего, и на Тихонов день, и в Покров, и в Октябрьску и Первого мая. Если случалась свадьба, то праздник тоже был у всей деревни. В «родительские» дни надо было идти на кладбище и тоже, по крайней мере, полдня не работали.

Учительница была одновременно и парторганизатором, да коммунистов во всем деревне оказалось только трое - да и те не все, как надо.   Потом пришли два комсомольца и попросили сделать у них какой-нибудь интересный доклад, а после доклада хотели показать кинофильм «У истоков жизни», который председатель обещал привезти в субботу вместе с передвижкой и киномехаником.

Наташа решила приспособиться к кинофильму и прочитать лекцию о происхождении человека, попробовав на этом материале провести антирелигиозную пропаганду.

Потом оказалось, что она очень плохо знает льноводство и надо ей самой кое-чему поучиться. Интересно и очень полезно оказалось и на свиноферме. Все было здесь интересно, важно, серьезно, полно жизни, люди не сидели зря, и то, что они порой не выходили по звонку бригадира на работу, они с лихвой возмещали трудом, не прекращающимся от восхода до заката солнца. Нужды нет, что этот труд частично применялся ими к своему личному хозяйству. Никто от этого хозяйства не богател. О кулаках молодое поколение знало только из рассказов, они стали так же далеки, как Кощей бессмертный и Баба Яга. А вот свои колхозные лодыри и головотяпы были сегодня куда страшнее.

В пятницу приехала сборщица налога по мясу и Наташа взялась помогать ей ходить по избам, разъяснять колхозникам новое положение о налоге, рассказывать, что говорил товарищ Хрущев об этом на пленуме ЦК и цифрами доказывать, что сдача гусей государству стала выгоднее, чем длительное путешествие на базар.

А в субботу вечером приехала кинопередвижка и, так как вечер был теплый и ничто не предвещало дождя, кино решили устроить за околицей около старых риг на пригорке.
Колхозники стали стекаться мало-по-малу со своими табуретками и стульями. Заиграла гармошка. Когда все уселись, вышел комсомольский организатор - веселый и развитой паренек Петя Меньшиков, одетый по случаю собрания по-городскому - в пиджак и проглаженные брюки и с галстуком на шее, и сказал:
- Товарищи колхозники! Учительница Наталья Николаевна Коломийцева, которая приехала из города, прочтет вам лекцию на тему, откуда и как произошел на земле человек, в общем лекцию о происхождении человека. Прошу соблюдать тишину! Морозов, перестань играть! Потом будешь! Прошу Вас, начинать, - обратился он к Наташе.

Наташе сначала было трудно овладеть новой для нее аудиторией, но она правильно сообразила, что чем проще она будет говорить, тем будет лучше. Начав несколько официально и торжественно и, чувствуя, что контакта с аудиторией пока не получается, вскоре она перешла на простое собеседование, как будто разговаривая со своими слушателями где-нибудь за столом за чашкой чая. Так получилось лучше.
Она сразу почувствовала, что ее слушают внимательно. Она изложила вкратце теорию Дарвина. На церковь и религию она не ополчалась, хорошо понимая, что здесь этим ничего не достигнешь. Надо было бороться не с церковью, а с неправильным, искаженным мировоззрением, прививать людям новое научное мировоззрение в доступной и понятной им форме.

Когда она окончила, раздались аплодисменты, потом Петя Меньшиков спросил:
- Кто желает задать лектору вопросы? Прошу!
Старики сидели и молчали. Вдруг поднялась Мария Семеновна Ушакова и сказала: - Вот тут учительница говорила, что религия неправильно объясняет как произошел человек. А я хочу спросить, как же учительница, если сама в бога не верит, привезла из города икону и ей молится. Честное слово, сама видела! У бабки Евпраксиньи Харитоновой в жизни икон не было. Сами ведь знаете: она ни в бога, ни в черта не верит. А вот учительница приехала и икону привезла: благородица на облаке стоит и младенец Исус на руках, а поп его принимает. Как же это так выходит?

Среди колхозников послышался шопот. Аудитория заволновалась. Наташа густо покраснела и сказала:
- Марья Семеновна не разобрала. Ведь это же вовсе не икона,а просто картина.
- Так ведь богородица то ней нарисована или кто? - не унималась Мария Семеновна.
Тогда Петя Меньшиков, вежливо отстранив рукой Наташу, сказал ей:
- Не беспокоитесь и разрешите мне. Я им сейчас все сам разъясню. Это просто недоразумение и невежество.

И обратившись к колхозникам, он громко заговорил: -Товарищи колхозники. Разрешите мне сообщить вам, что тут произошло чистое недопонимание по причине невежества тети Маруси. Я сам у бабки был и картину на стене видел. Никакой тут религиозности нет. Я эту картину знаю, потому, что когда учился в седьмом классе, нам еще учительница про нее говорила, а потом в музее я с нее видел копию. Картина эта очень даже хорошая и совсем она не про богов. Нарисовал эту картину знаменитый итальянский художник, звали его Рафаэль Санти, давно нарисовал, лет тысячу тому назад... 

И говорит он в ней всем людям, что пусть, дескать, матери, своих детей при себе долго не держат. Все люди для народа работать должны. Если, допустим, пришла пора парню в армию идти или задумал он на целину ехать, пусть мать не ревет, не плачет, а скорее тому сыну напечет пирогов, да пошьет портянки на дорогу, и проводит сынка, как надо, с вином, да с песнями. Вот Вам и Рафаэль! Вишь, когда писал, а как-будто знал. Только тогда церковь не давала писать художнику такие картины, попы заставляли их рисовать божественные фигуры.

Вот Рафаэль-то думал, думал, как бы извернуться, да все это и представил в религиозном виде, как будто бы матерь божия, которой, конечно, на свете никакой не было, своего младенца Иисуса, которого тоже, конечно никогда не было, людям приносит в дар: - Нате, мол, берите, самое мое дорогое, пусть людям служит».Вот какая это картина. И, следовательно, картина эта нам помогает, а не мешает и через такие картины мы скорее при  дем к коммунизму. Понятно, товарищи?.

Примечания:

* Отопок - черный таракан /Ярославск.обл./
** Дима - не сын Наташин и Наташа сама об этом не знает, т.к. его «подменили» в роддоме. / Для редакции: если это не стоит давать в отрывке, можно выпустить, чтобы не смущать читателя/.
 


 

/ И.Л. ОРЕСТОВ/
Пятигорск, Пос.Свободы Батарейная 40.
1957 г.

© Ярослав Орестов