О повести г. Гоголя Тарас Бульба

 «Высочайший образец, идеал и прототип!»

Мое отношение к творчеству Гоголя изменялось многократно. Одна из таких метаморфоз произошла после прочтения в сборнике «Русская историческая повесть» первой редакции «Тараса Бульбы». Сборник этот хорош тем, что дает представление о творчестве не только хрестоматийных писателей, но и тех, кого прочно задвинули во 2-й, 3-й и 10-й ряд. И вот, получив истинное удовольствие от произведений писателей, которые в нашем литературоведении удостаиваются не иначе как уничижения, – а именно трех исторических миниатюр Александра Бестужева-Марлинского («Ревельский турнир», «Изменник», «Замок Эйзен»), повестей Николая Полевого («Симеон Кирдяпа») и Нестора Кукольника («Максим Созонтович Березовский»), – я приступил и к нашей классике – «Тарасу Бульбе» Николай Васильича Гоголя. И каково же было мое удивление, когда вместо ожидаемого стилистического блеска, я столкнулся с произведением крайне растрепанным по форме и банальным по содержанию.
Дело в том, что вместо хорошо известной второй редакции, в сборник поместили первоначальную версию повести – так называемую редакцию «Миргорода» (1835 г.). Поражает, прежде всего, ее композиционная недоделанность: первые три главы, являющиеся по сути прелюдией (приезд сыновей Бульбы, путь на Сечь, пребывание на Сечи), занимают 30 страниц, в то время как основное действие (начало восстания, осада Дубно, измена Андрия, убиение Андрия Тарасом) умещается всего на 10 (!) страницах. Последующие 8 посвящены завершающей битве запорожцев под Дубно, после чего столько же отведено на гротескно-карикатурное описание евреев – Янкеля, Мардохая и Ко, с помощью которых Бульба безуспешно пытался освободить Остапа.
Не удивительно, что через несколько лет Гоголь принялся за существенную переработку повести, в результате чего она увеличилась в полтора раза и приобрела свой классический вид. Но ведь дифирамбов удостоилась уже первая ее редакция. Вот что писал о ней в год ее выхода 24-летний Белинский: ««Тарас Бульба» есть отрывок, эпизод из великой эпопеи жизни целого народа. Если в наше время возможна гомерическая эпопея, то вот вам ее высочайший образец, идеал и прототип!.. Если говорят, что в «Илиаде» отражается вся жизнь греческая, в ее героический период, то разве одни пиитики и риторики прошлого века запретят сказать то же самое и о «Тарасе Бульбе» в отношении к Малороссии XVI века?.. И в самом деле, разве здесь не все козачество, с его странною цивилизациею, его удалою, разгульною жизнию, его беспечностию и ленью, неутомимостью и деятельностию, его буйными оргиями и кровавыми набегами?.. Скажите мне, чего нет в этой картине? чего недостает к ее полноте? Не выхвачено ли все это со дна жизни, не бьется ли здесь огромный пульс всей этой жизни?.. И какая кисть, широкая, размашистая, резкая, быстрая! какие краски, яркие и ослепительные!»
Напечатанная в журнале «Телескоп» статья Белинского «О русской повести и повестях г. Гоголя» (откуда взята вышеприведенная цитата) стала по сути отправной точкой восхождения Николая Гоголя на олимп Русской изящной словесности. Белинский же выступил в роли повивальной бабки «нового гения», пришедшего на смену Пушкину. Интересно, что в деле завоевания литературного пространства так они и шли рука об руку – Гоголь и Белинский – вплоть до развилки под названием «Выбранные места из переписки с друзьями», когда явился совершенно иной Гоголь, неведомый и в корне противный Белинскому. Но до этого было еще далеко, а пока молодой Белинский поет дифирамбы молодому Гоголю, легшие затем в основу русского литературного канона и породившие стереотип о несомненной гениальности Гоголя.      
Однако вопреки этому стереотипу позволю себе не согласиться с мнением «Неистового Виссариона». Очень уж далеко первой редакции «Тараса Бульбы» до «высочайшего образца» и «идеала». Это не более, чем зарисовки на героическую тему начинающего литератора, к тому же весьма скверно владеющего языком. Чтобы не быть голословным, приведу пример стилистики, характерной для данной повести:         
«Он завидел в стороне отряд, стоявший, повидимому, в засаде. Он узнал среди его сына своего Андрия. Он отдал кое-какие наставления Остапу, как продолжать дело, а сам, с небольшим числом, бросился, как бешеный, на этот отряд. Андрий узнал его издали, и видно было издали, как он весь затрепетал. Он, как подлый трус, спрятался за ряды своих солдат и командовал оттуда своим войском». – Каково? Три предложения кряду начинаются с местоимения «он»; «он узнал среди его», т. е. среди отряда – вот это оборот! – «издали» повторяется дважды в одном предложении, а «он» – 5 раз в 5-ти!
И подобных стилистических ляпсусов в тексте более, чем достаточно. Но, помимо стилистики, обратим внимание на моменты, относящиеся к построению фабулы. И, прежде всего, на линию Андрия – на любовные мотивы его измены и на приемы, к которым прибегает автор. 
«Он поднял глаза и увидел стоявшую у окна брюнетку, прекрасную, как не знаю что, черноглазую и белую, как снег, озаренный утренним румянцем солнца». – Такой увидел свою роковую любовь, еще будучи бурсаком, герой повести. И в ту же ночь «…с дерева перелез на крышу и чрез трубу камина пробрался прямо в спальню красавицы…» – судя по этой реплике, герой обладал выдающимися инженерно-строительными способностями: с ходу сообразил, как через дымоход пробраться именно в комнату панны. Но знакомство оказалось весьма непродолжительным – три мимолетных встречи. Тем не менее, автор считает, что этого вполне достаточно, чтобы прирожденный воин без тени сомнения отрекся от боевого товарищества. Уже пройдя боевое крещение, с головой погрузившись «в очаровательную музыку мечей и пуль», а, говоря попросту, убивая, грабя и насилуя, герой, глубоко в сердце хранил первую свою мальчишескую любовь. Даже не любовь, а мимолетную влюбленность. Что ж, всякое бывает. Вот только слишком уж фантастично описание новой встречи влюбленных.   
«Он оглянулся и в самом деле увидел стоявшую подле себя женщину. Смуглые черты лица ее и азиатская физиогномия показались ему как-то знакомыми. Он стал глядеть пристальнее: так! это была татарка! та самая татарка, которая служила горничною при дочери ковенского воеводы. Он встрепенулся. Сердце сильным ударом стукнуло в его мощную грудь, и всё минувшее, что было во глубине, что было закрыто, заглушено, подавлено настоящим вольным бытом, – всё это всплыло разом на поверхность…» – Какова память? Так запомнить лицо даже не возлюбленной, а ее горничной – виденной один раз! Но что это против того, как его самого вычислили! Оказывается, панна, выйдя подышать свежим воздухом на стены крепости, увидела его среди запорожцев. Надо думать, что он вовсе не изменился – что бурсак, что казак, даже оселедца не стал отращивать, подсознательно рассчитывая на встречу с возлюбленной. И вот она его узнала и отправила к нему служанку. Та чудесным образом сориентировалась на местности: под покровом ночи, не обращая внимания на часовых, среди тысяч спящих сразу же нашла Андрия. И тут же рассказала ему про подземный ход.    
«– …Один только потаенный ход и есть; но на том самом месте стоят ваши обозы, и если только узнают этот ход, то город уже взят. Панна приказала мне всё объявить вам, потому что вы не захотите изменить ей». – И он их не подвел: не выказав и тени сомнения, нагрузился провизией и, не обращая внимания на перепившихся часовых – неужели запорожцы так бездарно вели войну? – отправился навстречу своей судьбе.
«Он опять увидел ее. Она сидела на диване, подвернувши под себя обворожительную, стройную ножку. Она была томна; она была бледна, но белизна ее была пронзительна, как сверкающая одежда серафима. Гебеновые брови, тонкие, прекрасные, придавали что-то стремительное ее лицу, обдающее священным трепетом сладкой боязни в первый раз взглянувшего на нее. Ресницы ее, длинные, как мечтания, были опущены и темными тонкими иглами виднелись резко на ее небесном лице. Что это было за создание!» – Вообще-то, если ресницы опущены, то глаза закрыты, – что же она – с закрытыми глазами сидела? В целом же все это под стать развлекательному чтиву, рассчитанному на самого что ни есть невзыскательного читателя. И что там говорилось о высочайших образцах, ярких и ослепительных красках?

«Изменник»

О том, что сам Гоголь считал первую редакцию «Тараса Бульбы» слабой, непосредственных сведений я не обнаружил. Но неспроста же он предпринял кардинальную переделку повести. Многое было написано вновь и переписано заново, – и повесть превратилась в действительно сильную вещь. Но все ли недостатки удалось устранить?
Внимательное прочтение текста дает основания говорить, что и во второй редакции не удалось Гоголю полностью освободиться от стилистических и грамматических ляпсусов. Особенно много их в конце повести.    
«Захотели остаться: весь почти Незамайковский курень, бОльшая половина Поповичевского куреня, весь Уманский курень, весь Каневский курень, бОльшая половина Стебликивского куреня, бОльшая половина Тымошевского куреня». – Не знал Николай Васильич, что половина не может быть большей или меньшей. 
А вот сцена казни запорожцев:
«…они не глядели и не кланялись народу». – Что значит «не глядели»? Шли с закрытыми глазами?
«– Добре, сынку, добре! – сказал тихо Бульба и уставил в землю свою седую голову. Палач сдернул с него ветхие лохмотья…» – Не «с него», то бишь с Бульбы, сдернул, – как это следует из текста, – а с Остапа!
«Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями…» – Интересно, что в первой редакции это предложение было составлено правильно: вместо «послышался» имело место «слышался». Перестарался Николай Васильевич.
«Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди…» – «Исторгающей волосы» – что сие значит?
Но главный вопрос: сумел ли автор ликвидировать как-то банальность в линии Андрия? Над этим моментом Гоголь потрудился основательно – и эпизод наполнился принципиально новым содержанием. Во второй редакции (1842 г.) встреча Андрия с панной написана высоким штилем – в духе рыцарского романа. Андрий здесь превратился в некоего рыцаря, служащего своей Даме сердца и взыскующего Святого Грааля. И Дама его сердца обращается к нему не иначе как:       
«– Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, – сказала она…» – Интересно, что автор настолько погрузился в созданную им новую атмосферу, что и сам стал называть своего героя «рыцарем»: «В это время вошла в комнату татарка, она уже успела нарезать ломтями принесенный рыцарем хлеб…»
Герой наделяется и соответствующей философией, что делает его наиболее загадочным из всех персонажей не только «Тараса Бульбы», а, пожалуй, и всего гоголевского творчества:
«– Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто дал мне ее в отчизны? Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для нее всего. Отчизна моя – ты! Вот моя отчизна! И понесу я отчизну сию в сердце моем, понесу ее, пока станет моего веку, и посмотрю, пусть кто-нибудь из козаков вырвет ее оттуда! И всё, что ни есть, продам, отдам, погублю за такую отчизну!» – Иными словами, это рыцарь, взамен земной нашедший свою небесную отчизну. На коленях перед Дамой сердца принимающий присягу на верное ей служение. Бросающий вызов бывшим своим побратимам и даже кровному отцу: 
«Янкель! скажи отцу, скажи брату, скажи козакам, скажи запорожцам, скажи всем, что отец – теперь не отец мне, брат – не брат, товарищ – не товарищ, и что я с ними буду биться со всеми. Со всеми буду биться!»
И что же дальше? А дальше – создав сей космический образ – Гоголь сталкивается с его несоответствием сюжету. И банально возвращает ему роль «зарвавшегося школьника», отдавая на съедение Тарасу. Но не спасовал бы и перед собственным отцом тот персонаж, который был изображен несколькими страницами ранее. Да и разве мало было в те времена кровавых распрей между ближайшими родственниками? Поэтому в момент сникший Андрий – что-то явно фальшивое.
Здесь весьма уместно упомянуть небольшую повесть Александра Бестужева-Марлинского «Изменник», написанную еще в 1825 г. В ней рассказывается о русском князе, в Смутное время воюющем на стороне поляков против своей страны и, в частности, против собственного брата. Что особенно поражает: несколькими штрихами автор настолько проникает в психологию «изменника», что становится понятной предопределенность его измены. Понимаешь, что иначе просто и быть не могло. И настолько точно слово попадает в идею, что она видна даже из отдельных цитат:
«…Сначала сияние двора ослепило меня, – но тем черней показалась чернота его после. Я увидел во всех обман и во всех подозренье, зеркальные лица и ничем не подвижные сердца, лесть, которой никто не верил и каждый требовал, умничанье безумия и чванство ничтожества! Я чувствовал, как уменьшалась душа моя в кругу людей, которых греет улыбка любимцев более, чем заемная шуба, которые не могут жить без низостей, ни к чему не нужных! С каждым днем опостывал мне двор…
…Как ворон, встрепенулся я, послышав кровь, и радостно полетел к Новугороду-Северскому. С кем и за что сражаться – не было мне нужды; лишь бы губить и разрушать. Эта забава стала мне целью, эта цель – моею наградой. Душа освежалась в пылу битвы; я оживал тою жизнию, что отнимал у других…
…Да… я не знаю средины и границ в страстях моих: ненавижу до неистовства, люблю до упоенья! Но не всем на счастье создана любовь. Смотри, как павшая роса оживляет былие, но она снедает ржавчиною булат моей сабли, – и, как эта персидская сабля, долженствовала моя любовь рассечь все препоны или разбиться вдребезги. Моя душа, полная страсти, подобилась громовой туче, блистающей лучами солнца; но одно противное облако, одна искра – и кто осмелится играть с перуном!.. Это мгновенье настало. Меньшой брат мой, Михаил, приехал, за полгода, сюда, и скоро я не мог не возненавидеть того, которого должен был любить. Я молчал… он таился, но уже взаимная их любовь перестала быть тайною, и я узнал муки ревности, я спознался с адом злобы…
…Но не одну любовь Елены похитил у меня Михаил, любовь, с которой слит был покой души, стало быть, счастие жизни! Нет! Он вонзил мне в грудь двойное острие. Волынский удалялся; мне по старшинству и по опыту следовало принять воеводство. Лучшие граждане обещали избрать меня, если б даже и Волынский воспротивился. Все было готово… Я решился пересилить силу, думал несомненно получить если не взаимность, то руку Елены; сватаюсь… и что ж? Я вдруг узнаю, что происками брата ему достается моя суженая, и ей в приданое – воеводство… И в целом городе ни один голос за меня не послышался…»
Вот это – точное попадание слова в идею – и есть литературное мастерство! Но какова сегодня литературная репутация Бестужева-Марлинского? В свое время недоучившийся чахоточный юнец выстроил систему взглядов на русскую литературу, основанную на собственных вкусах и материалистическом мировоззрении. И с тех пор эта система стала незыблемым фундаментом нашего литературоведения, которое ныне являет собой не что иное как скопище стереотипов, основанных на ложных предпосылках. Произведения Бестужева-Марлинского, равно как и многих других авторов, с легкой (а скорее тяжелой) руки Белинского стали подаваться исключительно как образчик низкопробной фальшивой литературы. И сегодня расхожее мнение в этом вопросе базируется не на собственном прочтении текстов самих авторов, но на системе взглядов «великого критика» Белинского.
Так не пора ли научиться думать не мозгами Белинского или кого другого, но своими собственными? И видеть то, что есть на самом деле, а не то, что сформулировал кто-то? Не мертвых забронзовевших гениев, но живых талантливых писателей со множеством как достоинств, так и недостатков?