Наваждение

  Минуя гаражи, Людмила ступила на огромный пустырь, поросший травой. Сочную светлую зелень её нарушали серебристо-серые кустики полыни, солнечная россыпь цветущих одуванчиков да тёмные верхушки крапивы, выглядывающие из овражков. Позже, к середине лета, над выгоревшей, поникшей травой раскроются жёлтые и белые зонты-соцветия пижмы и тысячелистника. Грибников радовало изобилие растущих здесь сыроежек, волнушек и чёрных груздей.

На пустыре пару лет одиноко – подобно избушке на курьих ножках посреди лесной поляны – возвышался девятиэтажный, в три подъезда дом. В нём и жила Людмила. В хаосе 90-х годов строители сдали дом с вопиющими недоделками; врыли по скамье перед подъездами – тем и закончилось обустройство двора. Жильцы, занятые ремонтом своих квартир, не разбили ни одного цветника: под стенами дома буйно росла всё та же трава. Только у первого подъезда, "чтоб не дуло в спину и не пекло в темечко" во время бдения на скамье, пожилая женщина – Петровна (так к ней обращались соседи) – посадила сирень. Митьку – её тридцатипятилетнего сына знали все жильцы дома. Пьяный или жаждущий выпить, он постоянно околачивался во дворе. Его общий трудовой стаж не превышал полутора лет. Последний раз, в качестве дворника ЖЭУ, он не отработал ни дня: накануне крепко выпил, утром похмелился и завалился спать. На упрёки за тунеядство Митька высокомерно парировал:
– Пусть другие пашут, а я создан для вольной жизни!
Увы, за кражи и хулиганство он и вольную жизнь периодически наблюдал через тюремные решётки. В драках Митька лишился почти всех передних зубов, и его неприятное худое лицо с чёрными бусинами глаз ещё больше портил запавший старушечий рот.
Как-то он пропал из дому. В беседе с Людмилой Петровна с горечью призналась:
– Грех говорить, а лучше бы Дмитрий и вовсе не объявлялся. Один бы раз оплакала – да мирно доживала свои денёчки…
Митька объявился. Как оказалось, он жил в другом микрорайоне города – у своей подружки по прозвищу Красотка. Но прибыли из отпуска её родители и выставили незваного гостя из дому. С той поры парочка отиралась в Митькином дворе, а для  "плотских утех" удалялась вглубь пустыря, так как Петровна заявила сыну: "Любитесь где угодно, но только не в моей квартире".
Красотка громко бранилась и смеялась; рассказывая о себе, шокировала слушателей интимными откровениями. Митьку она называла мужем, сокрушалась, что у них "не получается ребёночек", подкармливала этого самого мужа, который питался неплохо (за счёт матери, разумеется) и от приношений не отказывался. Когда он своим беззубым ртом пережёвывал бутерброд, подружка смотрела на него с нежной озабоченностью хозяйки, потчующей ужином уставшего от трудов хозяина. Преданная и наивная, она сбывала краденые им вещи: принимая этот "бизнес" за увлекательную игру, расхваливала покупателям качество товара, изрядно уступала в цене, получая за то нагоняй от Митьки. Равнодушная к деньгам и спиртному, рядом с ним и воровство, и пьянство Красотка считала почти нормой. Единственное, о чём она и помыслить не могла, так это об измене. Возлюбленный, бывало, уговаривал её кого-нибудь соблазнить, на что она обижалась до глубины души и, за неимением лучшего, устраивала ему сцены во дворе.
– Как ты смеешь предлагать меня другим мужикам?! – возмущалась она. – Я ж твоя жена! Ты, наоборот, должен меня ревновать и защищать!
– Тебя не убудет, если с кем и переспишь, – цинично заявлял он. – Зато получишь на выпивку и закуску.
– Сволочь, свинья! Убить тебя мало! – бросаясь на него с кулаками, гневно кричала она.
После короткой бурной схватки Митька уходил победителем. Красотка, растянувшись на скамье, плакала навзрыд, а выплакавшись, тупо смотрела в одну точку и курила.
В её трагикомичных потугах выглядеть порядочной семейной женщиной угадывалось стремление вырваться из порочного круга. А Митька не знал иного желания, кроме как выпить и покуражиться.

Сейчас он сидел под сенью кустов на скамье первого подъезда. Приблизившись, Людмила опустила глаза долу: ей не хотелось даже смотреть на этого человека. Однако он, ощерив беззубый рот, громко окликнул её:
– Здравствуй, Григорьевна! С работы идёшь… кхе, кхе. Наработалась, бедная. Можно тебя на пару словечек?
Брезгливым взглядом она окинула Митьку: одетый в синий спортивный костюм "Адидас" с большой дырой на левой штанине, он курил, оттопырив мизинец, перевязанный бинтом.
– Ты того, займи мне рублей десять хотя бы. Ей-богу, очень нужно, – вкрадчиво протянул он.
Нищему, голодному, страждущему Людмила не отказала бы и в большей сумме. Митька, по её мнению, был паразитом на "теле" общества, моральным уродом.
– Да, я наработалась и тем себя содержу, тем и довольна, – с презрением уставившись в его смуглое костлявое лицо, сказала она. – А ты, здоровый мужик, старуху-мать объедаешь да ещё клянчишь у людей на выпивку. Но от меня ты шиш что получишь!
Привычный к подобным речам, Митька лишь вызывающе хохотнул.
 
 Людмила быстро пошла прочь, в полминуты оказалась у своего крыльца и остолбенела от изумления: в двух шагах от неё, на скамейке, закинув ногу на ногу, сидел… Митька! Она машинально оглянулась назад, но скамью первого подъезда скрывали кусты; растерянно посмотрела по сторонам. Ей пришла в голову нелепая мысль, что это его брат-близнец, хотя он был единственным чадом своей матери. Правда, даже братья-близнецы не могли одновременно иметь сходство в таких нюансах, как дыра на коленке левой штанины, перебинтованный мизинец на правой руке и тот же дефицит передних зубов! Несомненно, это был единственный в своём роде Митька, но незаметно проскочить мимо неё он мог только в качестве невидимки: кругом пустырь, и даже трава у дома скошена и увядшими охапками лежит на земле.
– Григорьевна, здравствуй! – щелчком запуская окурок сигареты через плечо, сказал он и заискивающе улыбнулся. – Слышь, дай мне рублей десять? Позарез нужно!
– Ты… ты издеваешься надо мной?! – хрипло выговорила она. – Мы же только что с тобой говорили!
– Когда говорили?! Мы видимся сегодня впервые, – удивлённо возразил он и заюлил. – Да ладно, считай, как хочешь. Так ты мне дай десятюнчик, а?
"Что за чертовщина?!" – подумала Людмила, а ноги уже несли её к первой, скрытой кустами скамье. На ней сидел… он, всё тот же Митька! Ойкнув, она замерла на месте.
– Привет, Люсьен! – фамильярно поздоровался он и продолжал развязным тоном. – Что варежку раскрыла? Не узнала, что ли? Как с луны навернулась! А куда ты на ночь глядя подалась? – хохотнув, он шутливо пригрозил: – Ой, смотри, настучу твоему мужику!
Опомнившись, она обернулась на свой подъезд: скамья перед ним теперь была пуста; нервно покрутила головой в надежде увидеть кого-нибудь, кто мог объяснить ей происходящее. Как назло, никого не было.
– Что за наваждение! Я сплю или с ума схожу? – простонала она, лихорадочно оглядывая уже себя и не находя изменений в своей внешности: одежда – та, в какой была с самого утра. И сумочка – та же, чёрная, лакированная. Из пакета в левой руке торчали перья зелёного лука, купленного ею по дороге домой.
Митька насмешливо наблюдал за Людмилой и, что странно, не просил денег.
– Послушай, Дима, – взволнованно сказала она, – я тебе дам 100…200 рублей. Только объясни, что происходит: ты – то здесь, то – у моего подъезда, то – опять здесь, при этом …визуально никак не перемещаясь. Как ты оказываешься сразу в двух местах? Или это фокус какой?
– Наверно, перебрала малость,вот и глючит тебя, – рассмеялся Митька. – Шучу, шучу… А денег мне и мильон теперь ни к чему. И нужно-то было несколько паршивых рубликов. Их мне дали, да опоздали. Сейчас покажу, – он стал шарить в своих карманах.
Людмила с недоумением опять осмотрелась: кто ему мог дать деньги, если вокруг по-прежнему – ни души, не считая стада коров вдали, возле берёзовой рощи?!
Вынимая из кармана руку, Митька выронил маленькую блёклую фотографию, поймал на лету, сунул опять в карман, буркнул:
– Красотке останется на память… А вот и десяточка.
На его ладони блеснула новенькая монета.
– Вишь, юбилейная – 2005 год. А на обороте – вечный огонь, под ним написано "1941-1945 год", а по кругу – "Никто не забыт, ничто не забыто". Красотка обрадуется. Я ей никогда ничего не дарил. Она дура-баба, с "приветом", – Митька покрутил пальцем у виска, – но добрая. Да ты иди себе, Люся, куда шла.
Как во сне она поплелась домой, низко опустив голову, чтобы не увидеть у своего подъезда Митьку – бог знает уже какого по счёту!

После приключения с его двойниками или клонами в квартиру она вошла с опаской и держалась в ней напряжённо. Выходя из кухни в комнату, она не была уверенна, что опять не очутится на кухне, – и наоборот. Большой толстый кот Васька, дремавший на диване, вдруг понёсся по квартире с такой скоростью, что его было одновременно слышно в спальне, прихожей и кухне. Там ещё скрипели половицы, когда он влетал в зал, где в кресле с чашкой кофе сидела теперь Людмила. Казалось, Васек, по меньшей мере, два! Вот один из них подскочил к её ногам, дрожа от возбуждения и сверля хозяйку огненными лучами круглых глаз. Выронив чашку, она вскочила с места и, крестясь, заорала в мистическом ужасе:
– Сгинь, сатана!
Васька испуганно распластался на полу и замер. Швырнув в него попавшийся под руку том детективов, Людмила выскочила на лестничную площадку: к соседке, что ли, зайти, поделиться фантастической новостью? – и… вернулась домой: её рассказ могли посчитать за бред сумасшедшей. Что ж, если она – сумасшедшая, то об этом пусть первым узнает муж. Он явился домой часа через полтора. Людмила встретила его с криками:
– Дождалась, наконец-то! Мне так страшно! Со мной такое произошло, не поверишь! Как с ума схожу… А скажи, на лавочке во дворе сидел кто-нибудь?
– Бабы, как всегда, – муж пристально, с тревогой смотрел её в лицо. – И Красотка, зарёванная. Митька, наверно, поколотил. Да мне плевать на их пьяные разборки. Я устал и есть хочу. Давай, Люд, ужинать. Заодно расскажешь, что случилось.
Не ответив, она выбежала во двор.
Красотка, одетая в грязный джинсовый сарафанчик, топталась перед скамьёй, где плотно сидели соседки, и жаловалась на что-то. Появление Людмилы словно обострило её переживания. Мгновение – и она залилась слезами, затрясла головой, запричитала:
– Ой, Людочка, Митька умер! Нет больше моего мила-а-го! Одна я теперь осталася на этом белом све-е-те…
– Как умер?! Когда? Почему? Да вот я видела его на этой скамейке и на той вон, – Людмила махнула рукой в сторону первого подъезда. – Как странно! Уже и умер!
Женщины удивленно на неё покосились: сколько, однако, эмоций из-за какого-то алкаша! Оборвав причитания, Красотка тоже удивилась, но по другой причине.
– Люд, ты сбрендила?! Митька здесь два дня уже не был! Когда он напился и стал голым бегать по квартире, Петровна давай его ругать, а он дразнил её и смеялся. Сам рассказывал. Она страсть как разозлилась, и только проспался – выгнала из дома. Он приехал ко мне. Хорошо, предки мои на даче. Ну, мы взяли выпить, а жратва была. Ещё Верка, подружка, пришла с чуваком. Клёво погудели, – Красотка без смущения выкладывала всю подноготную. – А сегодня у Митьки разболелась голова, а похмеляться нечем и денег уже ни копья. А стакан самогонки стоит десять рублей. Ну, пошли мы на улицу просить…
– Вот-вот, – живо подхватила Людмила. – Митька и у меня просил десятку. Часа два назад он сидел во дворе, когда я с работы шла.
– Да не был сегодня он здесь! – взвизгнула Красотка. – Мы были с ним у меня дома, понятно тебе! А это в другом конце города. "Часа два назад"! – она иронично хмыкнула. – Да в это время его "Скорая" увезла! Из моего двора увезла.
Пожилые дамы на скамье понимающе переглянулись: девка больная на голову, с причудами – вот и насочиняла чего-то. Толстая, с чёрными сросшимися бровями старуха решила высказаться напрямую:
– Людмила – человек серьёзный. Пошто ей врать? Врут, когда пьют, потому что от пьянства в мозгах путаница происходит. Помнится, на Елецкой, где я прежде жила, был такой случай. На праздник мужики упились вдрызг и разошлись по домам. А наутро один собутыльник пошёл к другому – Серёжкой того звать – соображать насчёт опохмелки. Дверь открыла его жена и давай кричать, что после вчерашнего бодуна он никак не очухается, синий, как мертвец, и всё в этом духе. Ну, мужик на тяжёлую голову брякнул во дворе, что Серёжка при смерти. Слух пошёл гулять, обрастать подробностями. К вечеру все считали его уже покойником. И вот мы с бабами обсуждаем на лавочке это событие, печалимся, что двое малых деток осиротело, и вдруг на крыльце появляется...покойник!Жив и здоровёхонек!Мы так и обомлели...
– Да пошли вы все на…! – перебивая рассказчицу, выругалась Красотка. – Вам моего горя не понять! И вообще, мне к Петровне нужно.
Шаткой походкой она пошла прочь. Людмила догнала её, попросила:
– Извини, я, правда, не поняла тебя. Так вы раздобыли денег?
– Сначала никто – сволочи! – и копейки не давал, – останавливаясь, ответила Красотка. – А Митька стал красным-красным и шатается. Я сгоняла домой за вазой, предлагаю одному мужику, а он говорит: "На кой мне твоё барахло!" – и просто так дал десятку.
– Монетой? – поспешно уточнила Людмила. – Новенькая, блестит?
– Ну да! А ты откуда знаешь?
– Потом об этом. Ты дальше рассказывай.
– Митька её взял и… бух на землю! Пузыри изо рта пускает, – грязной ручонкой Красотка вытерла подступившие слёзы. – Я перепугалась и заорала. Ору, ору… Потом "Скорая" приехала, а он уже не шевелится. Врач говорит: "Готов мужик. В морг повезём". А меня не взяли. Спросили только Митькину фамилию и адрес. А монету мне отдали. Он её в руке зажал, когда умер, – она достала из нагрудного кармана монету, по-детски восхитилась:
– Красивая, как золотая!
Это была юбилейная, выпущенная к 60-летию Победы монета, которую, как теперь поняла Людмила, ей показывал не сам Митька, а его дух или призрак.
"Мистика какая-то! – нервно поёживаясь, думала она. – Скажи мне кто такое – ни за чтоб не поверила! Но это случилось со мной! Страшно и странно. Ну, умер Митька и умер. Может, в рай попадёт за то уже, что Петровну освободил. И Красотку – тоже: использовал дурочку, втягивал в свои грязные делишки. Но я-то тут причём? К чему мне являлся перед смертью этот чужой никчемный мужичонка?"
– А у Митьки ещё фотка осталась. Только не целая, – из прозрачного пакетика Красотка извлекла небольшой фотоснимок, понизила голос. – Петровна её Митьке дала, когда прогоняла, и сказала: "Знай, паразит, ты мне не сын. Я тебя из приюта взяла. А на этой фотке – ты, а рядом был ещё кто-то, кого отрезали. Наверно, мать твоя, кукушка чёртова!" – Красотка всхлипнула. – Неужто родная мамка смогла бросить такую крошечку? Жалко ж ведь! Митька, бедненький…

Людмила взяла фотографию в руки…
Это была правая сторона чёрно-белого снимка, запечатлевшая ребёнка двух лет в колготках и майке. В кулачке он сжимал верёвку, привязанную к игрушечной машинке, но линия среза оставила на снимке только кабину с передними колёсами. На обороте фото было криво нацарапано: "Дима". По ассоциации Людмила вспомнила хранившийся в её альбоме снимок, тоже обрезанный и подписанный тем же корявым почерком – "Людочка". На нём – маленькая девочка, а у её ног – кузов детского грузовичка с задними колёсами… Об этом коротеньком эпизоде своего прошлого Людмила ничего не помнила, потому что совсем малышкой попала в интернат. Позднее она обрела приёмных родителей.
Всякий раз, разглядывая фото, она гадала: кто был рядом с ней? И вот сейчас, спустя десятки лет, без единого слова и звука нашёлся ответ на вопрос. Едва Людмила мысленно представила рядом оба снимка, как они органично соединились в такую картину: на фоне торцовой, с одним окном, стены деревенского дома стоят мальчик и девочка, между ними – эта машинка, а над их головами – белёсое облачко засвеченного пятна...
Выходит, жизнь, подобно линии среза на фото, отсоединила от Людмилы – и теперь уже безвозвратно – мальчика по имени Дима, успевшего вырасти, спиться и даже умереть. И почему он являлся ей перед смертью, она теперь знала.