Самообольщённый

«… Один человек так однажды
 и сделал, - оттого, что устал
 надевать и снимать каждый
 день башмаки и чулки»
(Лори Честерфильд , «Письма к сыну»)


Администратор гостиницы, наконец, успокоилась и решила, что, куда бы не поселила приезжего, возражений не услышит, и указала на третий корпус, пятую комнату. Третий корпус – одноэтажный, с огромной мансардой – находился в стороне от территории главного корпуса гостиницы среди голых деревьев, распустившихся перед плитами узкого прохода к двери фасада с колоннами, и держался с двух сторон над глубокими оврагами довольно основательно.

Комнат оказалось шесть – три внизу и три в мансарде – поменьше. Георгий Иванович поднялся до двери с номером пять, никого не встретив, но с досадой слышал со всех сторон гул голосов довольных и кое-где пьяных, нашедших, что искали. И в голове его в который раз резануло, что жизнь нормально - жестока. Такая короткая формула нужна была, впрочем, Георгию Ивановичу не для мучительно-сладкого утешения прибитого эпохой человека, а дело в том, что неизвестно за что медики с детства внушали ему душевную болезнь, навязывали долгие годы жизнелюбие и вовсе не исключительность его положения. Всю жизнь ему доставалось сталкиваться с её естественным сопротивлением, безжалостно трудиться, выполнять общественные поручения, быть причастным к интересам здоровой психологии в школе, техникуме, на работе и в быту, и он находил лишь разницу между собой и окружающими в темпераменте, с которым осваивалась переживающаяся действительность.

Успешный экзамен, первая и вторая любовь, Новый год, телевизор, шампанское, соболезнование и поздравления для Георгия Ивановича должны были служить бутафорией психически здорового служащего бухгалтерии городского плавательного бассейна. Боязнь хоть в чём-то выдать своё нездоровье действительно превратил его в чудака. С утра, подходя к своей работе, он произносил себе под нос: «Здравствуйте!», потом ещё и ещё, каждый раз меняя интонацию голоса, пока не добивался той, которая ему казалась наиболее непосредственной и могла много визитировать служащего, настроенного с утра до вечера ворочать горы. И он входил и произносил: «Здравствуйте!», но так об этом заботясь, что никто не слышал приветствия, а всем казалось, что вот человек, решивший, кажется, посвятить всего себя средствам, вызывающим сострадание и утешение, и всем казалось возмутительным искать в таком возрасте чуть ли не родительского участия.  Да, было в этом «здравствуйте» что-то просительное, виноватое и одновременно настырное. Такие претензии на солидарность казались неестественно высоки и могли оскорбить одних, смутить других и в любую непосредственность отношений внести диссонанс. Поэтому редко кто замечал нашего бухгалтера, а кто отзывался на приветствие, сам не мог не чувствовать состояние сомнительного своего энтузиазма и напряжения.

Георгий Иванович был старейшим работником в отделе, но единственной привилегией этого был угловой стол – позиция менее всего обращаемая на себя внимание. В работу он погружался без вступлений и самозабвенно, как художник, полагая и справедливо, что отвлекаясь от требований всякого этикета, мог представлять из себя тогда нечто… Нет, не величественное или значительное, но человеческое. Продвижение по службе не стало результатом двадцатилетней безупречной службы Георгия Ивановича, но иметь поменьше зависимых и тесных связей с высоким начальством планы его исключали, потому, что отношения такие не могли сложиться иначе, чем как у Девушкина с его патроном. Да, никогда не оставался он более одинок, чем среди людей, и наедине с собой действительное физическое одиночество омрачалось только ложившейся тенью неизбежного страшного вторжения чужого присутствия в единственно безопасную его домашнюю среду.

Итак, едва расположившись, претерпев знакомства с уже прибывшими и занявшими койки постояльцами, Георгий Иванович успел внушить этим людям единодушное доверие, почти бестактное к себе, ибо оказалось, проявил совершенную несамостоятельность в вопросах элементарной приспособленческой практики. Некоторые находили его рассеянность и предупредительность хорошим вкусом.
Приняв душ, освободившись от всего лишнего с дороги, Георгий Иванович распорядился вещами, сдав их на хранение, и вышел в город. В магазине запил успокаивающее пивом и, обретя внутренний стержень, стал рассматривать серые краски осени. Дождь его не беспокоил. Печально, однообразно и мрачно. Серое зеркало асфальта коверкано и пузырится. Серые облупленные стен домов – трагические маски с окнами – глазными потемневшими впадинами. Это лица покойников, и они ничего не отражают, ничего не видят. Синие рамы окон тоже серые. Вид людей на улице не трогает. Они будто случайно сюда забрели и спешат выбраться, суетятся, каждый сосредоточен в себе. Под низкими тучами в дымке, как в склепе. Скорее, вон из склепа! И люди бегут. «Но я ещё похожу. В такую пору в самый раз» - сокрушённо вздыхает наш бухгалтер и направляется знакомой тропой на городское кладбище. План оставался в силе. Под ногами лишайным ёжиком желтели среди луж трава и кустарники. Невидимое солнце отражалось тусклым сиянием на инкрустированных табличках с именами покойников и окрашенных серебром памятников. Ветер шевелил листву на земле и бил шуршащие похоронные венки о металлические ограды и надгробья. Посреди кладбища на возвышенности стояла зона, огороженная колючей проволокой. Непонятный объект, три сарайчика, охранял солдат с карабином. Солдат стоял у самой ограды и глядел на Георгия Ивановича. Ветер вздымал полы его шинели, отяжелевшей и мокрой насквозь. Георгий Иванович подошёл ближе и ждал, что караульный его остановит или попросит закурить. Но тот молчал и стоял, покорный своей участи, не решившись в этот раз.

Старый бухгалтер перевалил через сопку и снова углубился в лабиринт узеньких проходов между могилами. Сумерки между тем сгустились. Прикуривая, почувствовал немой укор во взгляде с фотографии на православном кресте на могиле справа – «Лебеда Варвара Павловна. 1904-1964». Вспыхнувшая спичка ослепила на мгновение. «Ну вот, Варвара», странно ухмыльнулся отпускник, выкинул папиросу и стал возвращаться к огороженному колючей проволокой постовому. Постовой ёжился и не был тем, каким должен быть защитник объекта от вторжения нечистой силы. Георгий Иванович достал наган из пальто и стал приближаться к объекту, отплёвывая растекающиеся по лицу капли дождя. Голос солдата просил не приближаться так близко, но карабин, по уставу, уже был принят наизготовку. Георгий Иванович вплотную приблизился к ограде, не знал, с чего начать, и два человека стояли так друг против друга с оружием наперевес.

- Ты трус? – участливо спросил бухгалтер и прошёл вдоль колючей проволоки.
Часовой проследовал за ним. Георгий Иванович коснулся ограждения.
- Стой! Стрелять буду!
- А вот я тебя убью…

Последовал выстрел, и скоро у скрюченного в калачик тела старика склонился, недобро поглядывая на оправдывающегося часового, начальник караула. Он разжал околевшую кисть Георгия Ивановича и извлёк из неё игрушечный детский револьвер.