Мастер. Встречи 1-8

(20 встреч с одноклассником)
посвящается А.Д., другу


Его жизнь вряд ли кого-то интересовала. Не потому, что была пропащей или неинтересной, несложившейся или бесцельной. В ней было всё — семья с богатой биографией, счастливое, а потом несчастное детство, бестолковая юность, взросление в армии, неумение или нежелание поступить в вуз, сомнительные связи и жадность общения с мэтрами своего дела,  любови и привязанности, драки и обиды, отсидки и лишения, потеря себя и возвращение к реальности, немного настоящих друзей, разные коллеги и такие же разные работодатели. Всё как у всех нас. Кроме одного: мастерства.

Шло ли это из глубин семейной традиции и отложилось в памяти нескольких поколений? Было ли растворено в крови или поразило именно его таким озарением и даром? Он был безмерно талантлив. Умением видеть, глубиной понимания, пытливостью, руками, любовью к жизни в каждом её незначительном проявлении. Неизлечимый фантазёр и неутомимый любитель приключений. Он принимал жизнь открыто и без пафоса, не стремился к заметности, к исключительности. Не терялся в толпе, не шёл по головам. Не ныл и не скулил, хотя испытал много боли и несправедливости. Знал свои грехи, каялся за приченённую другим боль. И никогда не изменял своим принципам, даже если они на тот момент были ошибочными. Это был настоящий мужчина.

С ним было всегда интересно. Он сам увлекался с головой новой работой и увлекал других в свою задачу, её тонкостями, её наилучшим исполнением и наслаждением результатами. Он был очень щедрым, ему нравилось дарить и он умел это делать. Мне больше досталось его азарта в деле, его грусти и покоя, любви к умным текстам и тонким людям. Я не знала его романтиком или лириком, но охотно верю, что всё это в нём дышало, а иначе как он мог так любить свою работу? Ценил ли он так же людей, с которыми его сталкивала жизнь, как своё дело, свой труд — не знаю. Он всегда умел понравиться, произвести нужное ему впечатление на тех, от кого зависело добиться в работе необходимого ему результата. Он был исключительно интеллигентен и породист, хотя сам в себе этого никогда не разглядывал. Я никогда не видела и не слышала, чтобы он кого-то унизил или оскорбил.

Мне нравилось жить с осознанием его присутствия на Земле. Нравилось попадать в поле его нового занятия, рассматривать его изделия, его проекты, вслушиваться в его рассказы о вещах, о людях, о событиях (иногда, таких далёких, что казалось невероятным, как он и там успел «побывать»). А еще мне нравилось слушать, как он цитирует любимых авторов. И понимая, что это плод долгих часов одиночества и уединения, тем не менее чудилось, что это именно ему были посвящены строки, слова, паузы и тишина взаимопонимания с великими авторами.

И еще … я очень его любила, но не нашла в себе смелости в этом признаться. Поэтому нас связывала преданная дружба, вечная готовность помочь, принять и соблюдать дистанцию. В общей сложности мы пересеклись в отпущенном нам времени и пространстве раз 20, но каждый эпизод был так ярок и искреннен, оставлял надолго привкус взаимной радости и тепла, благодарности и созвучия. Я хочу их сохранить для всех, кто его знал — пусть иначе, чем я, с других сторон; но мои двадцать встречь с Мастером — это тоже его наследие.


1. Мальчик из класса (рисовальщик).

С пятого класса я снова переехала из Ленинграда к родителям в Москву и пошла в новую для себя школу. Мы жили на Миуссах, а в школу я ездила трамваем по Лесной, пересекала Тверскую и по Большой Грузинской до Тишинки. В этой привилегированной («мидовской» или «сэвовской») английской спецшколе училось много блатных детей, в том числе и иностранцы. Часть учеников была из старой школы с Красной Пресни, которая перебралась в новую, с иголочки и диковинными подарками от особых родителей. Такой она досталась мне — с огромной морской черепахой в стеклянном проходе в столовую и спортзал.

Класс ко мне приглядывался, также как и учителя, а я скучала по своим питерским друзьям. В трамвае на Лесной вместе со мной садился один мальчик из нашего класса. Он был щуплый, невысокий, с тонкой шеей и серыми глазами. Ехал он всегда как-то оживленно, его всё за окном интересовало, и я невольно разглядывала то, на что он обращал внимание. Мы особо не разговаривали друг с другом, иногда здоровались. Наше сближение началось на уроках рисования. Я была мамой завалена фломастерами и всякой другой диковинной канцелярской всячиной из Англии, где мама тогда преподавала. Так вот этот мальчик единственный, кто покрутил и почерикал несколькими фломастерами, скривился и вынес приговор:

- Нет, рисовать нужно простым карандашом.

И делал он это замечательно. Из под его руки на бумаге мгновенно появлялись живые рисунки — люди в разных позах, животные, машины, улицы, дома, фрукты и всё-всё, что он хотел, ему удавалось изобразить. Так близко такого умения я ещё никогда не наблюдала. А рисовать мне нравилось и очень хотелось. Я как бы стала у него учиться, перенимать «технику». Он гордился умением твёрдой рукой без всякой сторонней помощи провести прямую линию. Он увлекался шрифтами, и его буквы были с характером. Конечно же все классные стенгазеты и поздравительные открытки были его заданием, даже из соседних классов его иногда просили помочь. Вкус у него был безупречный. Ему было достаточно услышать, что хотят видеть на бумаге, а композиция, разметка, цветовая гамма и интенсивность материала текста и иллюстраций ложились как-то сами собой.

Учился он неровно и без особого усердия. Если его что-то интересовало, включался, а в основном был всё время занят чем-то другим, сидел на задней парте, всё время что-то мастерил или рисовал и как бы отсутствовал в классе. Любил шутить, всегда громко смеялся и был большим озорником. Если ему приходила в голову очередная чертовщина, то он тут же подбивал 2-3 парней, и можно было не сомневаться, что оставшуюся часть урока эта троица проведёт в коридоре в компании черепахи. Имя его уже набило оскомину на всех родительских собраниях, и даже за первые полгода его неоднократно хотели отчислить. Что в конце концов и произошло. Его перевели в другую школу и встречались мы редко: я ещё не вошла в круг его общих друзей из старого класса. Но был ещё один эпизод с театром.

Наша классная предложила три билета на балет во Дворец Съездов. Почему это досталось нам, я не помню, но пошли два парня из нашего класса (один из них — мой твамвайный спутник-рисовальщик) и я. Так как я плохо ещё ориентировалась в Москве, они взяли на себя заботу меня сопровождать от дома и обратно. До Белорусской мы доехали трамваем, а потом вошли в метро. До этого момента всё было чинно и благородно, а по эскалатору они помчались вниз и я, боясь потерять их в толпе, тоже запрыгала по левой стороне.

Мальчики были одеты нарядно, не по-школьному, и придирчиво разглядывали меня ещё в трамвае. В общем, я получила их молчаливое одобрение, и мы всю дорогу весело болтали.

- А клёво, что ты не ходишь в школьной форме.
- Ну передник я всё же ношу.
- Да ладно. А свитера и водолазки у тебя в тон с гольфами. Красиво.

Так как до этого мне никто никогда не делал комплиментов, я подумала, что и эта оценка всего лишь его вкус художника. Сейчас на мне был модный из коричневой кожи на трёх золотых застёжках мини-сарафан и такие же коричневые высокие сапоги на квадратном каблуке (Ливерпуль — одним словом). Всю эту заграничную экипировку дополняла копна непослушных шоколадных локонов, белая водолазка и совершенно невообразимые на 12-летней особе прозрачные колготки — год был 1970.

Только в детстве и юности, дай Бог — ни разу не грохнувшись, мы умудряемся нестись по ступеням вприпрыжку (=сломя голову!). Выглядывая где-то там внизу стриженные затылки мальчишек, я не обратила внимания, что рисовальщик развернулся, остановился и внимательно смотрел на меня — как я неслась по ступеням. Я на него буквально налетела.

- Ну ты и даёшь! Вот это ноги! А волосы — прямо как грива у лошади. Надо нарисовать.
- Тебе бы всё рисовать! Я вас чуть не потеряла. Не убегайте, пожалуйста.
- Ладно, идём. Сашка там внизу. Он без нас не уедет.

(никаких «особых ног» у меня по жизни не было, просто ракурс, с которого он на меня смотрел, короткий сарафан и каблуки преобразили пропорции, но такое отражение в его глазах мне явно льстило)

Он взял меня за руку и повёл вниз. Он делал это как-то по-особенному, очень правильно и осторожно. В результате все эскалаторы — и наш, и встречный — стали смотреть на нас и оглядываться. Как будто он вел не просто девчонку, а что-то неземное. Никогда я не испытывала такого стеснения и удовольствия одновременно. Это был мой первый опыт контакта с джентельменом. И всегда впоследствии, когда бы этот человек не появлялся среди девочек-девушек-женщин, он умел ухаживать за всеми одновременно, каждой внушая чувство избранности и исключительности.

Иногда он появлялся после уроков на школьном дворе. В старших классах приходил на школьные вечера с танцами. Конечно же были ребята из нашего класса, кто с ним регулярно общался и может рассказать гораздо больше меня. А я к зиме тяжело заболела, провалялась полгода в больнице и вышла оттуда уже совсем другим человеком.


2. Проводы — встречи.

На моё 16-летие был устроен грандиозный карнавал — с переодеваниями, конкурсом костюмов, смелой прогулкой по центру Москвы в диком виде и с рисовальщиком. Он зашёл ненадолго, отметил наши алкогольные запасы и сообщил, что собирается пойти в армию. Большинство мальчишек из нашего класса всеми силами стремились отлынуть от священного долга защитника Родины, кто как мог, у кого на что были способны родители. Его же мама и отчим смотрели на это по-спартански и только бабушка всё время причитала над его горькой судьбой. Через 2 года он оказался в танковых войсках и оттрубил по полной, научившись водить кучу всякой техники, постоять за себя и заматерел.

Когда к нам на Комсомольском в дверь вошёл мужик, я его не узнала: это был крепко сбитый, жёсткий с тяжёлыми руками и бычьей шеей ОН. Мальчишки, пришедшие встречать новоиспеченного танкиста, явно проигрывали на его фоне. Да и разговор всё не клеился — то качаясь в сторону студенческих прибауток и озабоченностей, то накатывая удалью бывалого волка и раскрепощенного мужчины. Он вроде бы тоже собирался поступать — правда, ещё не решил куда — то ли в Строгановку, то ли в Полиграф. И там, и там требовалась подготовка, а учёба была безнадёжно упущена и нагнать язык для сочинения или диктанта стало для него непосильной задачей. Он походил какое-то время к моей маме позаниматься русским и литературой, но быстро забросил и увлёкся выставками художников, куда его подтолкнула его мама.

Одна из таких выставок проходила на Кузнецком мосту в Доме художника. Его взяли в помощь для развешивания работ, оформления витрин и вообще на все оставшиеся нужды. Хозяин-автор выставки был заслуженным асом и ведущим иллюстратором, он отнесся к нему по-отечески, во многое ввёл профессионально, не жалея времени и сил. Друг загордился, утратил чувство такта и позволил себе в качестве критики оспорить художественное решение одной из книг, набросал свои иллюстрации — они были сочные, живые и оригинальные. Вылетел он с работы пробкой, и больше его никто не приглашал.

Через какое-то время пополз слух, что его загребла милиция, и он сидит в Бутырке в ожидании суда. Дело, конечно же, имело благородное основание — он вечером на Тверской заступился за девушку, к которой приставал пьяный — то ли один, то ли двое. Герой наш был не один, они с друзьями затеяли драку у магазина «Наташа», кто-то въехал локтем в витрину и она стекла карточным домиком. Все разбежались, у груды осколков стоял наш джентельмен и успокаивал девушку. Подъехавший наряд взял именно его за неимением других участников, а пьянчуги подлили масла в огонь — что, якобы, именно этот хлыщ испортил им заслуженный вечер отдыха трудящихся.

На беду на нём был замшевый пиджак отчима, в котором он решил пощеголять по вечернему городу, не спросив хозяина вещи. Во внутреннем кормане обнаружили официальные документы высокого чиновника более чем серьёзной организации. Вызвали отчима. Тот во всём обвинил пасынка, не сказав и одного доброго слова в его оправдание. Получил он два года и, только благодаря мольбам бабушки, его держали под Москвой, где рядом располагались элитные части, и за эти два года он перерисовал всех чинов от мала до велика, наконструировал и спланировал дачи и финские домики (кто его только этому обучал?).

Дома его все дождались. Мама активно включила старые связи и, чтобы спрятать его от столичных соблазнов, устроила на Истру, в реставрационные мастерские Истринского монастыря «Новый Иерусалим».


3. Истринский затворник и его мастерская (керамика).

Объявился он не сразу. Сначала обустроился, своими руками сотворил чудо-дом на сваях что над оврагом, правда это было позже, к зиме, когда появилась подруга. А осенью он вдруг позвонил и пригласил приехать в гости. Ему нетерпелось показать обжиговый процесс в маленькой муфельной печи, где он добился более 20 оттенков колора. Этими обжиговыми плитками выкладывали печи и стены в притворе Никона. Мастер был весь в пылу открытий ярких красок и детских наивных сюжетов на керамике. Мне он подарил сырец без обжига с забавным пучеглазым львом, где по квадрату периметра было церковнославянской вязью написано - «Лев — царь зверей, велик и опасен очень». Он с упоением устроил нам — мы поехали втроем (мы с мамой и наша подруга из Вены) — настоящий экскурс в историю керамической культуры, уютно принял и напоил чаем с рябиной и яблоками, показал все железяки, которые без устали собирал на затоптанном и разоренном подворье,  реставрировал их и уже собрал целую коллекцию старинных замков и ключей.

Среди таких железяк, откопанных им на промерзшем монастырском дворе, оказался золоченый оклад Богородицы — мнения наши тогда разошлись: друг уверял, что это риза Казанской иконы, а мне чудился чин Иверской. Оклад не был древним, скорее всего первая половина 19 в. Но вот сама история находки не вызывала у меня сомнений в предопределенности, неслучайности произошедшего. Да сколько люда всякого протопало по тому двору за многие десятилетия, сколько слоёв земли и ремонтного мусора покрыло это изделие (кстати, далеко не маленьких размеров, примерно 1 метр на 70 см). И вот надо же было именно Мастеру возвращаться в сумерках к себе в каморку, где он сначала обосновался — там и жил, там и работал, - чтобы споткнуться об острый угол и чуть не упасть в грязь. И ведь не поленился, оглянулся — обо что споткнулся-то? Пнул ногой, а оттуда как искр сияние. Несколько часов вырубал из стылой земли это чудо, все руки изодрал и переморозил. А сколько потом труда и любви вложил, чтобы всё привести в порядок, подбить вмятины, отдраить и зачистить — оклад рельефно сиял на черном фоне стены, и было в его спасении чудо доверия правильной душе и правильным рукам. Вот ему она себя доверила!

Что на меня тогда нашло — не знаю: я так залюбовалась работой, так внимательно рассматривала все детали и гладила рукой излучавший тепло металл и переговаривалась с другом, выслушивая всё новые объяснения возрождения к жизни ризы, что в какой-то момент он вдруг вскрикнул: - Замри! Голова моя оказалась точно в контуре святого нимба. Подруга выхватила камеру и запечатлела странный кадр. Он и сейчас будоражит меня своей правдой: то, что грешу, — тогда в голове и в душе не отозвалось, да и крестилась я тремя годами позже, вместе с рожденной дочерью. А то, что призвана быть матерью и хочу перелить себя в ребёнка, было так явственно, ощущалось всей полнотой сердца. Много раз я возвращаюсь мыслью к этой ризе, много раз прошу простить мне этот греховный снимок. Но именно этот эпизод раскрыл для меня тему материнства и страдания, осмыслить которые я стараюсь всю свою жизнь. И никогда более выразительного образа, чем контур оклада без святого лика, на месте которого каждый видит своё — от полюбившихся икон и произведений искусства религиозной тематики до лиц своих мам — я не встречала.

Потом Мастер заставил нас переодеться в рабочие синие ватники и повёл на экскурсию сначала по подворью, потом по монастырским стенам и башням, затем в храм и под конец — в притвор Никона. Он рассказывал о Св. Елене, о иерусалимских находках, о соответствии истринского ландшафта Земле обетованной и о сподвижничестве Никона с братьями. Чувствовалось, что всё это в нём изо дня в день проявлялось, осмыслялось и очаровывало его своей истинностью и величием.

Там же в реставрационных мастерских он познакомился с очаровательной блондинкой, очень опытной и толковой художницей-реставратором. Они зажили семьёй, и даже ждали ребёнка. На беду из Швеции приехал важный клиент, срочно потребовал провести экспертизу и отреставрировать несколько икон. Девушка работала без устали, часто не страхуясь перчатками от реактивов. В результате через поры пальцев да и, вероятно, надышавшись, она отравилась и случился выкидыш. Переживали оба очень тяжело. Чтобы отвлечься, забрали из живодёрни взрослого двухгодовалого дога, практически умирающего на глазах. Тощий с ободранами боками и переломанными рёбрами скелет превратился за два месяца в жгучего чёрного демона. Пса Мастер выхаживал сам, кормил сырой рыбой с овсянкой на яицах, рубил туда массу зелени и трав, подолгу гулял с ним в поле, бегал, ласкал и разговаривал. Собака расцвела.

Моей догине в это время шёл пятый год. У нас была пятнистая черно-белая арлекиниха с одним голубым и другим — карим глазами, Дарьивана. Мы решили их спарить. Зимой в воскресенье друг привёл к нам в дом своего красавца. Чёрный ангел — иначе не назовёшь. С человечьими глазами. Дашка дрожала мелким бесом, забилась на мой диван и не подпускала его к себе. Через час все изрядно измученные мы решили изменить тактику. Мастер забрал их на прогулку и носился с ними по пустырю. Свобода и движение возымели результат: ангел покрыл нашу девочку и через пару месяцев Дашка разродилась четырьмя очаровательными щенками: одним чёрным, одним шоколадным и двумя арлекинами. Роды я принимала сама, друг полночи был на связи.

Я и сама недавно вышла из роддома, так что на Комсомольском царило счастье: моя маленькая дочь улюлюкала под песни Высоцкого с пластинки «Алисы в стране чудес», а из картонного загона попискивали и причмокивали щенята. Почему я тогда не оставила себе одного? Почему всех раздали — правда, по десять раз проверяли, в хорошие ли руки отдаём. Дашка умерла через 1,5 года от опухоли. А потом вернулся швед, раскаявшись в том, что из-за него потеряли ребёнка, увёз с собой в Швецию подругу Мастера, тот запил по-чёрному, был неуправляем, пёс к нему никого не подпускал. Намучившись, администрация выдворила друга из мастерских и запретила появляться в музейном комплексе. В это же время исчез Чёрный Ангел: то ли его забрали друзья Мастера, то ли он его уступил за деньги по пьяни — история канула.


4. Несостоявшееся отцовство.

Дочь я родила в 29 лет, без мужа, от человека, которого по-настоящему полюбить не смогла, но была ему предана и благодарна за то, что он обратил на меня внимание, рассмотрел во мне женщину и ухаживал, оберегал, заботился... Он был значительно старше меня, на 24 года, и внешне напоминал мне моего молодого отца. Они так и замерли, знакомясь друг с другом, когда я привела его в дом к родителям, чтобы представить как своего мужчину. Папа явно не одобрял эту связь и ревновал, а мама приложила все усилия, чтобы убедить его не вмешиваться в жизнь взрослой дочери.

Ухаживал он за мной 10 месяцев, мы жили в одном доме друг над другом на двух последних этажах и, как впоследствии он мне признался, у него вызвало жгучее любопытство количество сменяющихся посетителей в моей квартире и на моем балконе. В то лето я сдавала вступительные экзамены в очную аспирантуру, и, чтобы не отвлекаться от работы и быть поближе к институту, сняла квартиру в новом районе. Ко мне приезжали папа и брат, мой коллега по работе, мои студенты, мои школьные друзья — так что, с балкона (а вид с 14 этажа на окрестности Москвы оттуда открывался восхитительный) всё время раздавались смех и разговоры. Сосед сверху отчаяно старался привлечь к себе внимание, громко включал Петра Лещенко (своего любимца), я затыкала уши ватой и колотила ему шваброй в потолок.

Познакомились мы в лифте, когда я возвращалась с теннисных кортов МГУ, а через неделю он «изящно» скинул мне на балкон мокрое полотенце и заявился его забрать, чтобы проверить, есть ли в моей жизни мужчина. Человек он был опытный, за две недели прогулок по старой Москве, увлеченных рассказов о своём отце-строителе, ремонте всей аудиотехники в моей квартире и ежевечерних чаепитий то у него, то у меня — он расположил к себе моё доверие и покорил весёлостью нрава и исключительной аккуратностью в быту. В своей профессии он был лучшим, работал на закрытом предприятии и был награждён орденом «Героя труда». Конечно же я познакомила его с Мастером, мне было важно увидеть их реакцию друг на друга и почувствовать, одобряет ли Мастер моего ухажёра. Они нашли общий язык, друг мой меня подбодрил и я смирилась с мелочами, которые меня раздражали в человеке явно не моего круга и образа жизни.
 
Эти мелочи вылезли наружу, как только он весной следующего года узнал, что я беремена. Он просто исчез, а я предпочла переехать обратно к родителям, чтобы исключить наши столкновения по общему адресу. Ожидание ребёнка наполнило мою жизнь такой радостью и смыслом, что я спокойно отнеслась к отсутствию «отца» будущего малыша, тем более, что в его решении и поведении было так мало чести, порядочности и простого человеческого достоинства, что знать по жизни этого человека в дальнейшем мне не хотелось. Мастер в это время переживал свой бурный роман с реставраторшей и выхаживал собаку. Мы почти не виделись и редко общались, если не считать рождение щенят от наших псов. А вот когда разразилась его драма и он потерял подругу, а затем и работу, когда он перебрался в город и мыкался по знакомым, вот тогда и произошёл его странный визит к нам в дом.

Пришёл он поздно вечером, внезапно, без предупреждения и с чемоданом. На ногах еле держался и был не в себе. Я уже искупала и накормила дочурку, она заснула. А я достирывала и развешивала подгузники на кухне. Был 89 год и ни о каких памперсах и речи быть не могло: 40 марлевых подгузников с утра должны были лежать отглаженной стопкой в полной боевой готовности. Перед сном я всё выстирывала, кипятила и развешивала. О спине без боли я забыла на ближайшие 2 года. На вопрос, не случилось ли чего-либо серьёзного, Мастер с трудом выдавил из себя улыбку, заговорчески намекнул на некую важную тайну и бросился мне помогать развешивать бельё. В результате он всё перепачкал, пришлось снова поставить бак для кипячения. Он был явно голоден, но так несвеж и слаб, что я попросила его принять душ, пока накрываю на стол.

Из ванной он меня позвал и как-то очень по-детски беспомощно и доверчиво попросил помочь: душ у него буквально падал из рук. Я мыла его нежно, успокаивала рессказами о том, как растёт моя малышка, и всё время с тревогой ловила его взгляд: глаза были расширены и остекленевшие. Он не был пьян, он был под сильным наркотическим  отравлением. Напоив его чаем, есть он ничего не стал, я постелила ему в своей комнате и, когда уложила, он сжал мне руку и пробормотал: «У ребёнка должен быть отец. Слышишь? Я буду отцом твоей девочке. Я так решил». Спать я ушла в детскую в полном замешательстве: что и как я смогу сказать ему утром? То, что ему некуда деться, я знала, об этом рассказывали общие знакомые. То, что это фантазия его благородной, щедрой и измученной души, мне тоже было понятно. Но всё это не имело никакого отношения к нашим судьбам. И больше всего мне не хотелось его обидеть.

Утром он проснулся более или менее вменяемым, удивился, как он оказался у нас в доме, с удовольствием позавтракал и вызвался пойти со мной и с малышкой на прогулку в парк. Я напомнила ему про чемодан и поинтересовалась, куда он собрался ехать? Он тут же сочинил целую историю про знакомых парней, которые пригласили его пожить в деревне. Предложил поехать вместе с ребёнком — там воздух, красота и много места в какой-то усадьбе. Я поблагодарила его за отличную идею, сказала, что непременно воспользуюсь этим приглашением позже, упаковала ему побольше еды с собой и пошла проводить вместе с коляской. Он поцеловал нас обеих на прощание, пробормотал ругательства в адрес моего ухажера-соседа и со словами «Держитесь, девчонки!» зашагал со двора.

Это был единственный мужчина за всю историю моего материнства, который отважился предложить мне и ребёнку своё покровительство. И я никогда этого не забуду, неважно в каком состоянии он решился это сделать. То, что я ему не нужна как женщина, я знала всегда. То, что он тянулся к семейному теплу и ласке, к собственной нужности хоть в чьей-то жизни, не могло перевесить его право на свободу и независимость. Это было свято и не давало мне оснований воспользоваться его благородством. Мы сохранили дружбу и доверие, что было гораздо важнее. А отцом он был бы великолепным. Жаль, что жизнь лишила его этого счастья.

5. Мастерская на пл. Восстания (реставрация).

Примерно в это же время он смог обосноваться в квартире под высотным домом на пл. Восстания. Кому из его родных она принадлежала, я так и не поняла, но приходили мы туда несколько раз. Связи со шведом не прошли даром. Мастера взяли на крючок шустрые ребята, он включился в реставрационный конвейер и много работал, вряд ли легально. В его квартире всё время кто-то ночевал, приходили и уходили незнакомые и немосковские мужчины, в доме царила стерильность и грубая физическая обнаженность с оргиями.

Мастер приглашал своих друзей исключительно днём, когда его подельники еще отсыпались, а ночные бабочки приводили себя в порядок перед очередным порханием на огонёк весёлой квартиры. Но развешанные в местах общего пользования с ценичным юмором правила соблюдения гигиены не оставляли сомнений в происхождении завсегдатаев этого адреса. Вероятно, это относилось к символической  картине счастья и райской награде за рискованные вылазки по опустевшим деревням, выселенным и оцепленным доходным домам в центре города перед сносом и каторжную ювелирную работу со старыми досками или ловким умением что-либо состарить до выгодного товарного вида. Ото всего исходил дух «схваченности» и неусыпного контроля «важных людей» с зоны.

Мы с подругой, безответной школьной любовью Мастера, несколько раз уговаривали его остановиться, не рисковать. Он только равнодушно кивал и было понятно, что это та жизнь, которой он компенсировал нашу стабильную устроенность с дипломами, выгодными рабочими местами с нищенской оплатой и поддержкой собственных семей. Ему никто не помогал. Умерла его бабка, и больше некому было причитать над его бедной головушкой, никто его не защищал. Но механизм этой теневой жизни был ловко запущен, давал ему немалый доход и, пусть сомнительную, видимость самодостаточного мужчины.

Страна без оглядки рванулась в новую для себя перестроечную реальность, пробовала на вкус миражи, о которых давно мечтала и так неистово грезила в лице и текстах лучших своих мученников, уже по-новой взятых на заметку и «прицел» всевозможных зачисток, расправ, отстранений и выдавливаний за кордон. Вокруг бушевали экономические прорывы по перераспределению зон и сфер влияния, беспредел правил балом ничего не знающих, не понимающих и не подозревающих обывателей. Культура пребывала в оцепенении от происходящего: чужие ценности, как оказалось, ещё нужно было десятилетиями зарабатывать тяжким трудом и самоограничением, а своих ценностей или не стало вовсе, или их нужно было так тщательно отскребать от накопившейся грязи, вранья и фальши, что за всем этим маячили новые громкие судебные дела и низвергнутые репутации «благородных» и «высоких» имён, новые разочарования и так уже убийственно истрёпанного самосознания и самооценки общества.

Всё было пущено на самотёк, прокатывалось и вдавливалось в забвение, новый слой лжи окутывал людей, переключая их внимание и силы на «образ и подобие» под лозунгами «У нас не хуже!», «Мы вам всем ещё покажем!», искались новые балетно-космические приоритеты. Судьба Мастера была точным оттиском событий и состояний страны. Он перепробовал все роли: от сомнительной торговли произведениями искусств и народных промыслов до тогровли в мясном отделе голландской говядиной, от церковных песнопений до раскопок «военных сувениров» в местах ожесточенных битв Второй мировой, от бомжа на решётках метрополитена до подработок на киностудиях. Азарт авантюры и лёгкой добычи, о которой еще никто не догадался, преследовал его по пятам. И всю эту лихорадку остановила любовь.

6. Над крышами города (мультипликация).

Однажды поздно вечером он возвращался домой и увидел в метро сидящую напротив женщину. У неё были грустные глаза, из которых непроизвольно текли слёзы. Он не выдержал и заставил её улыбнуться, познакомился, привёл к себе и начался, пожалуй, самый красивый период в его жизни. Ему импонировало высокое служебное положение подруги, а она вся светилась любовью и благодарностью, она была его старше лет на 5-6, умна, серьёзна и нежна. Ей удалось вырвать его из замкнутого круга сбыта икон, он нашёл чердак на крыше дома у пл. 1905 года и уже в который раз своими руками обустроил рай под небесами. Подруга ему регулярно готовила, обстирывала и служила верой и правдой. Мы периодически встречались, ходили вместе на выставки, ездили к нам на дачу в Сергиев Посад. Впервые рядом с ним я видела прекрасного человека, который потянул его за собой.

В это же время он познакомился в Москве с симпатичной парой аниматора и музыкантши. Они были не москвичами, им только предстояло завоевать себе пространство в столице, но абсолютно не российский облик, стиль в отношениях и манеры этой молодой пары импонировали нам всем. Они много читали, были в курсе лучших фильмов зарубежного кино, учили языки. Практически всегда я заставала их за работой: парень беспрерывно рисовал раскадровку для очередного чудика из мультиков, а его девушка не выпускала из рук сборники стихов, подбирая тексты для эстрадного исполнения. Мастер был готов для них на все — приютить, накормить, развлечь. Иногда его щедрость била через край и фактически он пользовался временем и заботой своей подруги и на эту пару. Сам он переключился на мультипликацию, много рисовал и мастерил. Познакомился с командой «Пластилиновой вороны», мечтал о контакте с Норштейном.

Иногда у него были запои и дурацкие шутки на краю крыши, куда он вылезал из окна мастерской. Тогда его подруга в слезах звонила мне и просила срочно приехать, потому что одной ей было не справиться с его депрессиями. К сожалению, и эта страница подъёма и творчества закончилась: его дебош на крыше привлёк ночью внимание соседей, вызвали милицию, сделали обыск, нашли ржавый револьвер (его очередной экспонат коллекции исторического оружия), выявили самовольное занятие помещения и … посадили. На этот раз на три года и под Челябинском.

Подруга уехала работать за рубеж, умерла его мать, отчиму и сводной сестре он был не нужен. Я переписывалась с ним, посылала ему книги, табак, сало, нижнее бельё, носки и жалела. Самое сильное воспоминание этих лет — его просьба прислать книгу «Маска и душа» Ф.Шаляпина. Как только он попросил, так в антикварном отделе магазина «Книги по искусству» на Старом Арбате я её и нашла. Он знал эту книгу практически наизусть, бережно привёз обратно и хранил всю жизнь. У него никого не было, его никто не ждал, им никто не интересовался, не было и документов для возвращения в Москву.

Вышел он без права нахождения в столице, 101 км маячил Клином, но ему там быстро наскучило, хотя его рассказы о реставрации клинского торгового центра с подворьем и охотными рядами врезались в память. Я всё время ловила себя на мысли, что как-то всё по-дурацки и несправедливо устроено в нашей жизни: вот есть потрясающий человек, с морем идей, профессиональным опытом и пониманием, с готовностью с головой уйти в работу, а взять его на работу не могут и не хотят — кому охота связываться с дважды сидевшим. А с другой стороны, сколько китча и дурновкусицы выползло тогда на поверхность плохо контролируемых и охраняемых исторических зданий, музеев, заповедников, выставок. Как же мне хотелось, чтобы он себя наконец-то нашёл в деле.

Я окончила аспирантуру, получила приглашение на работу в Австрию и осенью 92-ого уехала с дочкой, не зная ни его контактов, ни где он живёт. Примерно через четыре месяца мне позвонила мама и сказала, что вчера к нам заходил Мастер и спрашивал меня. Она его сначала не узнала, это был грязный, заросший бомж, который явно спал на улице. Возможно, что мама испугалась, так как была дома одна, а может быть побоялась грязи — она не впустила его в дом, не дала вымыться, не накормила. Она потом сама очень раскаивалась в этой жестокости. Она дала ему мой номер телефона, но это было бесполезно. Он пропал  лет на 5 или больше. С кем-то совпал при храме, пел в хоре, там же ютился. Кто-то из друзей и одноклассников что-то о нём слышали, но никто ничего толком не знал.


7. Пельмени в стеклянной банке.

Этот эпизод нарушает хронологию и относится к пребыванию Мастера под Челябинском. Прошло уже больше двух с половиной лет его второго срока, письма он писал теплые и весёлые, от них щемило сердце: ему было важно ЖИТЬ, получать от жизни удовольствие, радость, не унывать и он боролся с тоской отчаянно.

Я с маленькой дочкой, ей было уже почти четыре года, снимала в это время квартиру недалеко от Сухоревской, рядом с больницей Склифосовского. Это уединение давало мне возможность заниматься ребёнком и диссертацией, а не полным объёмом хозяйства в доме родителей. Зима наступила как-то сразу, внезапно и торжественно: всё было завалено снегом. Мы часто с дочкой гуляли в Аптекарском огороде Ботанического сада МГУ, лепили снежных баб и строили крепости. Она так угуливалась, что обратно домой уже спала в санках с румяными щеками, и мне на руках приходилось её поднимать в дом. В тот день мы только успели войти в прихожую, как зазвонил телефон. Я оставила еще не раздетого ребёнка на полу и подлетела к трелям звонка: на том конце провода был Мастер... Это было продолжением снежного чуда!

- Алён, привет, это я. У меня несколько часов, я инкогнито на полдня проездом. Через 2 часа поезд с Казанского. Ну ты как? Как дочка? Как дома?

Я так растерялась, так была рада слышать его голос, конечно же пообещала подойти к поезду.  Судорожно стала соображать, что же я смогу ему принести. Уложив дочку в кровать и пересчитав наш капитал до конца недели (я зарабатывала тогда только частными уроками), поняла, что в магазине мне делать нечего. Дома был свежий батон, пачка пельменей и сметана. В сумку легли пакет пряников, пачка чая, дочкин апельсин на завтрашний день, батон с маслом и тщательно укутанная в бумагу и тельняшку банка с горячими пельменями. Дочка сладко сопела после прогулки, и я рискнула оставить её одну.

Не помню, как я добралась до вокзала (понятно, что на метро, но не помню этого отрезка времени и пространства), голова включилась уже на перроне, до отхода длинного состава было минут 20. Тут я сообразила, что не знаю главного — его вагона. Я пролетела весь состав, в надежде увидеть его в окно, но тщетно. И вот тогда я поняла, что могу его просто не увидеть. Я вошла в первый за локомотивом вагон и пошла по коридору, громко и протяжно выкрикивая его имя, его фамилию и снова имя на все лады и формы. Отовсюду высовывались головы, но Мастера не было. Не было его и в последнем вагоне. Оставалось три минуты. Я вышла на перрон под снег и подставила лицо хлопьям. Мне нужно было как-то совладать с отчаянием и смириться с тем, что я его не нашла. Крик настиг меня изнутри:

- Алёнка, Алёна, я здесь!

Он был не один, с каким-то мужчиной. Они стояли рядом и улыбаясь смотрели на меня. Мастер был одет элегантно и дорого — в кожаной черной куртке с меховым воротником, в ушанке из волчьего меха и с по-особенному эстетично и небрежно завязанным шарфом. Он снял добротные замшевые перчатки и обнял меня, целуя в нос, в щёки, прижимая к шарфу и накрывая мою голову своей. Я бормотала его имя и всхлипывала от счастья и бессилия говорить громко. Я как рыба глотала воздух и шёпотом кричала от радости:

- Ты знаешь, сколько раз я за эти 15 минут прокричала твоё имя? Как же хорошо, что я тебя не пропустила! Ты такой, такой красивый! Как? Почему? У тебя новые обстоятельства?
- Я потом всё тебе расскажу. Я уже живу в посёлке, второй месяц. Мне разрешили, я опять проектирую дом начальству. Но это потом, потом. Ты молодец, что пришла. Алёнка, что же ты плачешь! У меня всё хорошо, я скоро приеду. Нам пора.
- Я не плачу, я радуюсь. Да, вот..., возьми сумку — здесь немного еды и тельняшка. Хотя зачем она тебе, и эти пельмени...
- Спасибо, это здорово, ты помнишь, как мы у тебя на даче замерзли и спали в тельняшках и валенках. И пельмени мы сейчас умнём. Ведь ты их для меня делала, Алёнушка. Спасибо!

Мастер обнял меня на прощание, поцеловал в заплаканные глаза и на бегу вскочил в тронувшийся вагон. Они с приятелем стояли в тамбуре и махали мне руками. Очнулась я уже в комнате у кроватки дочки: она всё также безмятежно посапывала, раскинув ручки, а румянец перешёл в нежное розовое свечение под тенью длинных ресниц.


8. Первая встреча с одноклассниками (2006)

После смерти моей мамы в последний день 2004 года наступило очень непростое время испытаний для меня. Для всей семьи. Я разрывалась между двумя странами, между несовершеннолетней дочерью в последних классах гимназии и больным братом, между необходимостью ещё больше работать и реальностью потери работы из-за поездок. Всё в жизни семьи нужно было организовать по-другому. Эта ответственность за родных и помощь дочери и друзей спасали от опустошенности и боли: всё не имеет смысла, всё непростительно и невосполнимо, когда мы теряем родных людей, не проводим с ними время, не делим свою жизнь. Никакие высокие и разумные цели и планы не могут оправдать наше отсутствие в жизни любимых людей.

Приближалась круглая дата — 30 лет окончания школы, был повод собраться классом и посмотреть друг другу в глаза. Я хотела увидеть Мастера, очень. Максимально разыскав всех по интернету, списавшись и созвонившись, назначила дату и заказала небольшой зал в ресторане за Елисеевским гастрономом в Козицком переулке. Пригласила всех позаботиться о фото-кино-хронике, прийти со своими половинками, продумала, что будем есть, пить, слушать... Собралось человек 14: смотреть в глаза своей юности было так приятно, такое тепло шло от всех каждому. Рассказывали о работе, о семьях, о детях, показывали слайды, видео, альбомы. Мастер пришёл, всех одарил своим вниманием, всем подарил улыбки воспоминаний только ему запомнившихся деталей, мелочей, фраз — как он артистически умел это делать! Эта встреча породила целую цепочку новых поводов собираться хотя бы раз-два в год, нового общения друг с другом и взаимной помощи.

Помощь была нужна ему, в первую очередь. Он был связан очень непростыми отношениями с молодой женщиной, у которой была чудесная девочка лет 8 от предыдущего брака. Женщина страдала алкоголизмом и в кризисном состоянии ни в чём не отдавала себе отчёта. Приходилось её всё время контролировать, никуда не отпускать одну, защищать от неё ребёнка. Не прошло и 2-х часов нашего застолья одноклассников, как Мастер засобирался: ему позвонила «тёща» и сообщила об очередном срыве дочери: вещи Мастера, включая технику и книги, уже в очередной раз вылетели в окно и валялись в грязи на дворе, ребёнок забился в дальний угол, пожилая женщина сама не справлялась и требовала его присутствия. Он намекнул, что уже давно хочет порвать эти отношения, но ему жаль ребёнка; нехотя попрощался со всеми и ушёл, обещая всем прислать фото встречи.

На всех моих фото той встречи он везде получился с закрытыми глазами, как будто сама жизнь избегала его взгляда. Снова болью вошла его неприкаянность и случайность быта. Именно так — от случая к случаю, беспорядочно и без особого внимания и любви выстраивалась годами его личная жизнь. Опять им никто не дорожил, его терпели. Возможно, что и он не проявлял должного внимания к людям, с которыми делил общее пространство. Возможно, что в его системе ценностей срабатывал один и тот же механизм сбоя, как на заигранной пластинке, и игла его судьбы всё время соскакивала на уже знакомый  сценарий: увлёкся — поверил — краткая эйфория взаимного счастья — трезвый взгляд — сбой. Одно меня радовало: его тёплые рассказы о девочке, о занятиях с ней рисованием и о привязанности к нему ребёнка. Дети и животные тянулись к нему безошибочно — с ними он был самим собой, добрым и ласковым волшебником, мудрым учителем и преданным другом.

Мы успели проговорить друг другу главные события жизни, успели потанцевать и обменяться телефонами. Компьютера у него не было. Свою камеру он боготворил и вкладывал в фотографирование всю свою фантазию и чутьё: он продолжал любить жизнь и делать из неё праздник. Особенно ему нравилось фотографировать старую Москву, уже или почти исчезнувшую. Ради этих кадров он был готов с ночи караулить рассвет, забираться на все мыслимые и немыслимые чердаки, крыши и башни, ложиться на асфальт, висеть над лужами и заползать в щели. Объектив давал ему возможность со стороны взглянуть на мир вещей и расположить их в самом пропорциональном и логичном порядке. Это был его инструмент в работе с выставочными и музейными проектами. Он оформлял витрины и создавал с коллегами стилистику экспозиционного пространства. Начался звёздный час его таланта.


(продолжение следует)