Очень простая история

               
               
  Нельзя сказать, что было бы совсем неинтересно,сколько лет ей, а сколько ему. Можно их годы сложить, а потом поделить поровну. Если так сделать, то каждому достанется по тридцать три. Интересная цифра – мудрая и многообещающая. Но если ему и ей оставить свое количество лет, то многие, схватившись за голову, закричали бы осуждающе!
   Вообще-то я пишу о себе, а не о каких-то моих знакомых. Поэтому буду называть себя не «она», а «я».
   Как-то я захотела чуда, захотела свободы, захотела подышать свежим воздухом, при этом сидя в четырех стенах. Стены были грязные, замасленные, в паутине, изрисованные картинками из жизни бомвжеватых викингов с окровавленными мечами. Окна пропускали пыль, а не свет. Серенькая – она висела повсюду. Я жила в этом мире, думая, что это мой мир. Внутри его я покрывалась пылью и не видела этого. Полумрак, полусон, полудень, полуночь – все делилось с моей второй половиной. Он ненавидел этот мир, потому, что не мог его изменить. А я не хотела ничего менять, ощущая себя лишь частью его фантазий.
  Выходили мы из этого мира только в лес. Лес – это такое место, где можно было страдать о том, что нет в мире гармонии. Сердце болело, душа заходилась в плаче от красоты природы. Но клочки газет, окурки, пивные бутылки, использованные носовые платки и презервативы разрушали гармонию и вызывали гнев и еще раз гнев.
Родничок был засорен. Я видела, как он что-то разгребает, вычищает для этого родничка. А вода становится мутная-мутная! И я не могу уже на это смотреть. Я поднимаю голову к небу и говорю: «Господи». И все. Даже не прошу ни о чем. Просто стою с поднятой головой. Это называлось бунт. Я, никогда не помогала очищать родничок. Я никогда не мешала очищать родничок.
   Ничего не менялось. Но. Как-то я захотела чуда.
   Однажды нас посетил с баклажкой пива некто, обладающий философским складом ума, кошачьей походкой и веселыми глазами.
   «Как ты могла посметь!» - первым закричал любитель природы и родничков, любитель хлама в своем доме, но только не на берегу, задыхающейся под слоем ряски речушки. Это он первый поделил наш возраст на две части, предварительно сложив его. А вот не надо было складывать. Потому, что взяло да и сложилось. Этот великий любитель экспериментов захотел посмотреть, как мы будем смотреться в его пьесе. Дал нам главные роли – любовников. С каждым работал отдельно. Предвкушал большую веселуху. Комедию. Но что-то не сработало. Первое действие произошло, как и было задумано, в стенах замызганных. Плотно задернутые шторы не пропускали в комнату ни одной светлой мысли. Сгустившийся мрак, запах несвежей еды, пыльные листики с записями чего-то бессмертного.
  И среди этого всего – я и чудо, которого я ждала, которое сидело на табуретке среди этой грязи и светилось улыбкой. Улыбка была пьяная. Я тоже захотела стать немедленно такой же пьяной. Я захотела пива с жутко воняющей селедкой. Мне все это предложили. Я стала такая, как он, а режиссер куда-то исчез. Мы его не видели и не слышали, и трудно было понять, что исчезнувший человек может ходить между нами и пытаться мешать нам разговаривать.
  Это не была любовь с первого взгляда, гром и молния, стрела Амура…. Это было освобождение. Я ушла из этих мрачных стен навсегда, я перестала быть их частью и рабыней родничка, к которому мы ходили, как нечистые к чистому, чтобы очиститься, очищая его. Но я-то его не очищала. Я освободилась от вины перед травой, в россыпях окурков, перед деревьями со сломанными ветками, унизанными стаканами. И тот человек, с которым нам поровну по 33 года, отказался играть в пьесе под названием «Я для вас всех Бог».
    Финал еще впереди. Сценарист и режиссер по совместительству, не потерпев вмешательства в ход пьесы, исчез. Может быть еще объявится, скажет: «Ребята, а у меня новая пьеса! И я там Бог не для вас, а только для себя. И вы там все Боги, потому что свободны делать все, что хотите, и даже любить. А кто это осудит, того мы не возьмем в наш театр!»