Прасковея Глава 8 Не признала...

Глава 8  Не признала…

Война уж подходила к концу. По радио передавали информацию о наступлении советских войск, о разгромленных фашистских соединениях. Прасковея, вместе с выжившими после нашествия немцев бабами и детишками ждала, ну когда же вернутся их мужья и отцы. Ждала, хотя сердце уже давно чувствовало, что не дождётся, писем давно не было, а те, что и были, ничего путного о жизни на войне Герасима не сообщали. Там в основном слова любви к Паше и забота о детях. Знал ли он, что у него третий сын народился?
А пришедшая вскоре «бумага» с печатями из части, в которой воевал Герасим, сообщала, что такой-то боец, из таких то району и области пропал без вести во время переправы через реку Днестр. Далее сообщалось, что часть попала под мощный обстрел неприятеля и тело не найдено, а посему погибшим боец не может считаться…
 Что из всего этого следовало? Власти предполагают, что боец мог и не погибнуть, а попасть в плен к фашистам, а мог и того хуже — перейти на сторону неприятеля… А Прасковее, что из этого? Да просто продолжать бы ждать, хотя она и так уже знала сама, что ждать боле некого. Потонул её муженёк в далёком и глубоком, неизвестном ей Днестре… А пенсии по потере кормильца она не получит на своих малых детушек никогда. И придётся самой, засучив рукава, собраться с силой и с духом, чтобы поднять и поставить на ноги маленьких её мужичков. Передали ей, что и братья Герасима погибли на этой проклятой войне, а отец от горя и старости уже не вставал с постели, мать и вовсе померла… так что помощи не дождаться — просто не от куда…
 Тяжко было, голодно, после войны. Но Паша не жаловалась никому… кроме своей иконы. Бывало, уложит полуголодных ребятишек спать, сама водицы напьётся, утрется рукавом и ложится спать в обнимку со своим ликом божьим. Расскажет ему, всё, что делала сегодня и всё, что накипело на сердце. Легче становилось и она засыпала мёртвым сном, чтобы опять засветло подниматься и идти в поле, на ферму к коровам, куда угодно, лишь бы заработать свои трудодни. Не отказывала людям, по старой памяти, чтобы вылечить хвори  у детей и женщин, помогала старикам, чем могла — так же собирала травы в степи, готовила снадобья. Пригодилась ей «школа» Авдотьина. Всё какой-никакой кусок хлебушка для вечно ненасытных пацанят её. Но их же и одевать-обувать надобно было. Одежонку она не брезговала брать ношеную от детей хуторских, а обуви и вовсе брать неоткуда было. Так и бегали они по полям и дорогам своей малой родины босиком, до самых морозов. А зимой в основном сидели на печи, сложенной Герасимом в хате ещё до войны. Она и грела и пекла-варила, прямо «матушка» дома всего.
 По весне, у хутора появился табор цыган. Прасковея не боялась их, как бабы хуторские, хотя и слышала, что они детей воруют. Ходила на работу и с работы мимо табора спокойно, с интересом даже наблюдая, жизненный уклад и нарядные одежды цыганок. А какие красавцы были мужики цыгане! Когда смотрела на них, что-то сладкое всплывало внутри живота и она вспоминала своего Герасима… Такой же был кудрявый, да чернявый… Лошади у них были похуже, чем Орлик мужнин, но эти, видно от постоянного кочевья поизносились. Так однажды засмотрелась, что не углядела под ногами злополучный булыжник, да и растянулась во весь рост прямо на дороге, возле табора. Коленка в кровь, слёзы от боли и стыда так и брызнули… Подбежали цыганки, затараторили, каждая о своём, да на «своём». Вытерли Прасковье и ногу тряпицей от крови, приложили лист подорожника и завязали. Заулыбались дружелюбно и дали воды попить. Слёзы Пашины высохли сами собой и она увидела эти глаза…
 Они смотрели ей прямо в душу. Мороз пробежал по телу, ноги, и без того плохо стоящие, после падения сами подвернулись и Прасковея плюхнулась снова в высоты своего роста прямо в пыльное придорожье.
 Засмеялись над нею все, кроме него. Он подошёл и поднял её, так же продолжая неотрывно смотреть ей в глаза. Она даже не глядела по сторонам, никак не реагировала на смех цыганских баб и детишек. Она тонула в омуте тёмно-зелёных глаз. Что-то до боли знакомое… Герасим? Нет, он просто очень на него похож. Только черная, красиво подстриженная бородка, да слишком длинные кудри отличали этого цыгана от её мужа… бывает же сходство! А может это просто тоска о родном и любимом сыграла свою шутку и Прасковья сама нашла в лице этого незнакомца, чужого рода-племени черты своего мужа?

- Здравствуй, милая… Меня зовут Михай. Что же на ногах не стоишь, аль притомилась так? Присядь пока, побалакай со мной, може чем помогу тебе…

 И Прасковея, сама не зная отчего подчинилась этому незнакомому ей цыгану и…  Всё рассказала ему и о пропаже мужа и о том, что сама поднимает троих пацанов и о том, что не гнушается никакой работы, а всё равно, что ни заработает, на прокорм детей уходит. И что хата стала заваливаться, а крыша, перекрытая было Герасимом до войны — совсем прохудилась, да вот ещё — башмаки так стоптались, что и по ровной дороге падать стала… От жары и усталости Паша даже не поняла, почему цыган к ней обращается по имени. Откуда он знал, как её зовут? А когда разгорячившись, Паша сняла косынку и стала ею обмахиваться, тут уж сам Цыган, смутившись, отвел глаза, но сказал:

- Что за волосы у тебя… Словно облака белые, а глаза — чисто небо. Ангелами ты рождена, небось… А хлопчики твои тоже такие белявые?

- Родились белявыми, все в меня, а потом усе так и потемнели, в батьку свово — Герасима. Да и усе зелеными глазами голоднющими на меня так и зыркають… Вот приду опосля работы, они и глядять, чё у меня для них с собой… А ничаво сёдни нетути. Сама уж с голоду скоро пухнуть начну. Весна ить, нет прокорма ещё никакого, не наросло пока… Хлеб давно пеку пополам с отрубями и макухой, да водицу кипячу  с травами. Травы они как, и успокоють и в сон пустють. Так и голод их проходить незаметно.

 Молча поднялся Михай, коротко, по своему прикрикнул на цыганок, те засуетились. А потом он поднес Прасковье мешочек небольшой со съестной провизией:

- Сами не шибко разъедаемся, но цыгане завсегда находють, де заработать на прокорм свому табору. Не боись, не ворованное. Это тебе от чистого сердца. Мы цыгане, народ гордый, но добрый и к чужому горю понятливый. Айда, провожу тебя до хаты, иначе не дотянешь ношу сию, опять навернёшьси…

 Так и остался Михай заночевать у Прасковьи. Детишки обступили его, радуясь вкусным, сытным гостинцам. А малой Толенька вдруг стал звать его «Тятя». Паша, услыхав это, так и села на хромоногий табурет, опять упала, прямо к ногам Михая.

- Да что ж ты за «Царевна-нестояна» такая? Что у тебя всё тут поломано, да развалено? Придётся остаться у тебя, надобно же тебе кому-то помочь… видно господу-богу так угодно, чтобы встретились мы с тобой…

 Он усмехнулся куда-то себе в бороду и добавил:

- Не я это затеял, хотя и думал всегда о том…

 Не поняла тогда Прасковея ничего из его слов. Да и где понять, ошарашена она вниманием и заботой чуждого мужика, за сколько лет накоплена в ней нерастраченная бабья тоска по мужу… А разве смогла она узнать в этом здоровенном мужике меньшого Герасомового брата — того недоросля, который подглядывал за ними в первую их ночь? Судьба распорядилась по своему — первую свою любовь нашёл таки неугомонный Мишка. Только вид у него уж больно взрослый, да и фамилию он давно себе сменил.  Рассказывал он ей опосля, как воевал со своими собратьями-цыганами в партизанском отряде, что и ранен был и награду имеет. Не женат ешшо, потому что не к спеху было. А теперя не уйдёть от неё, покедова сама не нагонить… так и остался…
И никогда не признался ей, кто он есть на самом деле.