Мокеева тропинка

Там вороны гнездо в березах свили
И проступают пятна на стене,
И воет ночь собакой Баскервилей
На пустоши за Качею во тьме.
И за полночь, не скрипнув половицей,
В своем полувиденье-полусне
Мокей в косоворотке -полотнище
По комнатам здесь бродит при Луне.


Этот дом на Качинском холме стоит и поныне.
Отстроил его в начале двадцатого века травник-целитель Мокей Авдеевич. Кто-то ценил и уважал Мокея за его Божий дар, а кто-то и колдуном навеличивал... Говаривали, что прадед его вышел издалёка, веру чтил старообрядческую. Вот и Мокей тоже слыл старообрядцем. Дом он отстроил крестовый, с тесовыми заплотами. Жил один. Пришлых с ветра не принимал, но с соседями ладил. Пришлому – ни здравствуй, ни прощай, а соседских ребятишек ягодой, медом угощал.
От дома его вела тропинка, и к реке Каче тянулась крутая лестница – Мокей сам её соорудил. Часто, спускаясь к реке, «пристанищу своей души», шептал Мокей: «Главное на своей тропе не заблудиться.»
А в реке он купался даже в самые лютые морозы, специальную прорубь вырубал. Высокого роста, могучего телосложения, с длинными русыми локонами и берестяным ободком на лбу, босиком, да в льняной косовортке, выглядел Мокей былинным богатырем. Не многословил, но по-доброму улыбался ребятишкам, да в пояс кланялся соседям.
Около дома, под палисадом, была широченная скамья, а рядом с ней поскрипывали, будто плакали или песню пели, резные ворота. Оконца маленькие, с полинявшими, но все-таки голубыми ставенными створками, ловили дыхание черемухи, сирени или просто, всегда гулявшего на холме, свежего сибирского ветра.
Долгой дорогой шел Мокей к своему последнему пристанищу. Молодым жил на лесной заимке около Дивногорского Скита. Жена была у него. Но однажды, не объяснив ничегошеньки, собрала нехитрые пожитки свои в котомочку и ушла... Ушла, как сгинула... Мокей тосковал, вековал поначалу отшельником, травы да коренья в тайге собирал и врачевал своих единоверцев. Детей Бог Мокею не даровал, а племянник, которого он вырастил и воспитал, погиб в Первую Мировую.
Может быть, так и прожил бы старик свои последние годы, но грянул октябрь семнадцатого, а в двадцатом году прибыли на качинский холм представители новой власти. Началась национализация имущества зажиточных мещан-мануфактурщиков, соседей Мокея. «Пиршество» это несло с собой насилие, издевательства, надругательства и убийства...  А Мокей прятал в своем доме соседских женщин и ребятишек, и уже совсем не интересовался пришлые они, чужой ли веры... – все в тот час были своими, родными, нуждались в защите и поддержке.
И в его дом пришла новая власть. Только не опустил Мокей голову, а взял нож большой, да и воткнул его посередь горницы в пол и молвил грозно: «Двести лет будет мой дом стоять! Никто в нем жить не сможет! Кто поселится – в первую ночь помрет. Поджечь пожелаете – не сгорит! Водой залить – не потонет! Снести – силушки не хватит! А пройдет этот срок, я сам, оттуда, укажу, кому в доме моем поселиться!»
Самозабвенно и уверенно говорил Мокей, глас глаголившего раздавался громовыми раскатами, а глаза его молнии метали. Задымилось то место, где нож был воткнут. И в страхе выпустили власть имущие в него все свои патроны. Лишь не на долго согнувшись, распрямился Мокей и, отодвинув в сторону негодяев с еще дымящимися наганами, погладив, как что-то дорогое, родное, дверной проем, поклонился дому, как живому, да пошел вниз к Каче, по своей любимой тропинке – «Главное – не заблудиться на своей дороге...».
Запах ковыля и сухой полыни ветром пронеслись по всему холму. Небрежно и даже брезгливо оглянулся Мокей через плечо на «сучье отродье» и рукой махнул. Медленно спускался он к реке. И рекошетили одна за другой пули, летевшие в него. Подошел Мокей к берегу, распростер руки к небу, улыбнулся чему-то своему, еще раз окинул неистовым взглядом своих палачей и ушел в качинские воды. Забурлила, закипела река, и окрасилась вода кровью Мокеевой.
И пылал закат, и вилась мокеева тропинка к реке, впитав в себя капли его крови, и скрипели с тоской ворота его дома...
Пробовали новые жильцы в доме пожить – бездыханными находили их. Поджигали дом, но не брал огонь, снести пытались-ковши экскаваторные ломались... Так и стоит дом Мокея и по сей день пустым. А по ночам, говаривают, скрипят в доме половицы и слышится тяжелый вздох...
А еще говорят, что видели однажды, как подошла к дому древняя старуха, села на широкую лавку у полисадника, погладила сморщенной рукой доски и прошептала: «Его работа. Так только он умел делать.»

И глядела старуха на тропку и покосившуюся с годами лестницу, и текли скупые слезы по морщинистым щекам, и казалось ей, что ведет эта тропка от качинских вод прямо к светлым небесам, и уплывает вдаль, обнявшись с облаками...


Рецензии