ЯН

Маленькую деревушку Курганы с трех сторон окружал густой лес. Земля и деревья были по-весеннему окрашены в коричневато-зеленые тона, среди которых кое-где уже были заметны вкрапления лиловых цветов, недавно пробудившихся от зимней спячки. Потоки угасающего света пробивались сквозь деревья, но они позволяли заметить тропу, ведущую к маленькому озерцу. А за озером – обширные совхозные поля…
Я поднялась по угрюмо скрипящему деревянному крыльцу и, открыв утепленные ватным одеялом двери, сразу же очутилась в маленькой кухонке, где основное место занимала выбеленная печь в углу да большой стол у окна век повидавшей избы. В правом углу, под иконкой Николая Чудотворца, тускло мерцала лампадка.
Рубина сидела за столом и мерно прихлебывала чай из украшенной необыкновенными узорами широкой чашки. Казалось, что старуха загодя, давным-давно уже, распределила свои внутренние душевные силы, чтобы хватило их на всю ее жизнь. Во дворе, около огромной деревянной бочки, распрягал коня ее сын Лачо. В ухе поблескивала серьга, означавшая, что он-единственный сын в семье. «Всякому зверю не верь, только коню верь…» – пробормотала Рубина, -« Вот совхозный конь, а ухаживаем за ним, как за своим…».
Шерстяная полосатая юбка, пояс в ладонь ширины, скромный фартук и платок на голове, повязанный с традиционно свисшим по спине углом, придавали ей какой-то своеобразный шарм домашнего уюта. Ароматный яблочный чай и гора пирогов в эмалированной чашке на клетчатой салфетке дополняли этот семейный уют.
Я попыталась начать разговор, ради которого и пришла в дом Рубины. А дело все было в её внуке Вовке. Восьмилетнее образование его, спотыкаясь и ежась от ужаса, плавно шло к своему финалу. Через два месяца – выпускные экзамены, на которых учителя нашей доброй сельской школы конечно-же его вытянут, однако путь в девятый класс Вовке, увы, заказан… Но Вовка пел, вся его еще коротенькая жизнь уже тогда была погружена в особенный мир музыки. Казалось, что соловей свил гнездышко в Вовкином горле. И еще Вовка играл абсолютно на всех музыкальных инструментах, просто брал, будь то баян, гитара, скрипка или балалайка, и играл! А инструмент в руках его тоже пел! Все было, как в цыганской поговорке: «Хороший музыкант и на ногах сыграет…»
«Беда недорого стоит», - проговорила Рубина, ласково глянув на внука, – «Пойдет в совхоз скотником или пастухом…».
У меня в отношении Вовкиной судьбы уже имелись совсем другие идеи и планы, но, глядя на задумчивый вид Рубины, я не торопилась ими делиться с ней.
Я и сегодня точно не знаю, чем расположила тетку Рубину к себе. Или своей дурацкой открытостью души, или тем, как я, вчерашняя выпускница педагогического университета, наивно, изо всех сил старалась изобразить из себя опытного педагога…   Но Рубина заговорила. Речь ее отдавалась тихой болью. Это была необычная для цыган исповедь, потому как кредо именно этого народа – переносить свое горе молча, не афишируя своей трагедии.
В те, советские времена, когда многие страницы нашей настоящей исторической правды бытия тоже еще были за «железным занавесом», рассказ Рубины явился мне шоком.
Помнила Рубина, как пришли власть держащие с автоматами к цыганским шатрам на Большой Охте, и как согнали их всех в холодный трюм парохода. Горько и одновременно подробно рассказывала гордая цыганка о гибели ее отца при попытке бежать с Норильского лесоповала. Всем нутром я чувствовала тот холод барака, в который отдельно от всех согнали детей и молодых девушек… В моей голове вертелся вопрос: «И как же вы выжили? Какие нечеловеческие силы нужно было находить в себе?». Рубина, казалось, поняла суть моего, незаданного вопроса и продолжала: «Выжили. Все беды и несчастья – Божье наказание. Жаль, что нет у нас здесь хотя бы маленького храма, к покаянию идти нужно, зло нужно прекратить да от греховных помыслов избавиться… сердце закрыть для зависти и тщеславия…»
И снова, как бы внутренне понимая мой следующий вопрос, уже отвечала, все также прихлебывая остывший яблочный чай: «В Курганы меня Рамир привез, муж мой. Хорошим он был кузнецом. Деток народили, да только все девчонки, а под конец уже Лачо нас своим появлением порадовал. Да вот только не повезло ему: Вовка родился, а жена его, Соня, и померла сразу же… Лачо тогда на семь дней в лес ушел, плакал под березами - нашим мужчинам нельзя свои слезы в народ нести…»
Снова нудно заскрипело крыльцо и в избу вошел Лачо. Ничем не отличался он от наших сельских мужиков: брюки, заправленные в кирзовые сапоги, фуфайка… Разве что глаза…Какие огромные карие глаза! И мудрый взгляд на красивом благородном лице…
Рубина сразу же засуетилась и начала накрывать на стол.
Я поняла, что решение вопроса о Вовкином будущем на тот вечер останется открытым и начала было прощаться, как Лачо по-хозяйски указал на стул: «Садись, учительница! Ужинать вместе будем». Уже позднее я узнала, что совместная еда у цыган – знак взаимного уважения и веры в чистоту другого. Отказаться от угощения означало нанести оскорбление, проявить недоверие к хозяевам. Какой-же вкусной показалась мне в тот вечер солянка из капусты и риса! Каким необычным, тающим во рту, был сладкий рулет с домашним творогом!
«Быстролётным гостям всякий рад», - гласит одна из цыганских пословиц. Тогда я действительно была еще «быстролетным» гостем. Но уже за вечерним чаем мы начали говорить о Вовкиной судьбе. Вовка сидел в горнице, уставившись в маленький черно-белый телевизор. А глаза Лачо начали лучиться особым светом, когда я все-таки рискнула им предложить пристроить Вовку в культпросветучилище.
«Вот горюшко –то и вылетит песней, и легче станет», - молвила Рубина. А Лачо, узнав, что есть у меня в этом, им еще неведомом, учебном заведении знакомые, которые помогут, проговорил: «У царя – царство, у цыгана – песня! Если бы ты, учительница слышала, как пел мой отец! Будь по твоему- баян со скрипкой в спор не вступает!»

Прошло много лет. Как-то я со своими друзьями заглянула мимоходом в летнее кафе. А привлекла мое внимание музыка и вполне достойный вид самого этого заведения. Усевшись за столик и заказав прохладительные напитки, я поняла, что голос певца просто заворожил меня, и что-то далекое, но такое близкое, тронуло всю глубину души моей. «Возрождение потухших страстей у сановных старцев»,- подумала я, но уже в следующую секунду я услышала, как где-то и кем-то в микрофон произносится мое имя и кто-то, и почему-то посвящает мне давно мною любимый романс. Бог ты мой! Вовка! А он, преклонив колено, держа в одной руке микрофон, а в другой – шикарный букет роз, уже стоял около нашего столика. Со всех сторон раздавались аплодисменты. «Где знают огненные страсти…», - пел, уже известный городской публике, Ян Саткеев.
А потом мы до поздней ночи сидели с ним в опустевшем кафе и вспоминали, вспоминали, вспоминали…
«А почему Ян?», - полюбопытствовала я. «Так звали моего деда… Но для Вас я-Вовка, всегда Ваш Вовка…»
Я не успела озвучить следующий вопрос, как Вовка, как-то по особенному задумчиво, нежно и бережно заговорил сам: «Бабушка Рубина свою песню до конца допела и дорогу свою до конца дошла. Теперь под березами прах ее, а душа – точно в чистых небесах. Я почему-то в это свято верю. Отец? Старенький уже. Он со мной живет, за внуками приглядывает…»
Потом мы ненадолго замолчали. И снова, каким-то особенным чутьем, Вовка отвечал на незаданный мною вслух вопрос.
«Всегда помню, как Вы тогда привезли меня в училище. Вы мне новую дорогу подарили. Зарабатываю? Конечно хорошо. По чужим палаткам есть не хожу. Я же вместе с женой в Театре Музыкальной Комедии работаю. А здесь, это так… За песни деньги дают, за слезы не дают…»
«Рубина всегда поговорками речь несла. От деда – голос, от бабушки-мудрость.», - подумала я, прощаясь с Вовкой.
«У нас потому дрожь в плечах, что раньше мы птицами были», - гласит одна из цыганских поговорок. Ну, что-ж, если птицами, то под чистым небосводом…