Голодный талант

Странное и жуткое это дело – ходить на поминки давнего приятеля. Будто сидишь ты в классе на устной контрольной по математике, к которой ты не готов. Весь класс, в сущности, не готов, а учительница – форменный тиран, настоящий Аттила Гунн в юбке. Вот она берет в руки журнал, поправляет на носу очки (Зачем они ей? Наверняка, под кожей около глаз у нее имеется то самое отверстие, которое позволяет змеям обнаруживать жертву по колебаниям температур) и начинает опрос по списку. Больше всех не везет Акуловой и Бородулиной. Тебе же с фамилией очень повезло. Ты, скажем, Юрский. Или Яценко, не важно. В списке двадцать пять человек, и ты чувствуешь себя в относительной безопасности. Пока очередь дойдет до тебя, «десяток империй расцветет и рухнет во мрак». Другие будут мучиться и краснеть, а тебя, может быть, и вовсе минет чаша сия. На Матвейчуке ты начинаешь расслабляться, а во время истязаний Назаренко мечтательно планируешь, куда побежишь после звонка.
Но вдруг неожиданно и варварски вызывают Эйдельмана. Ужас с запахом духов Аттилы захлестывает тебя горячими волнами. Почему Эйдельман? В списке он здесь, рядышком с тобой. Ему бы жить еще и жить! Самого Эйдельмана не то, чтобы жалко, хоть парень он неплохой, веселый. Более всего тебя ужасает близость неминуемой угрозы. Неужели ты – следующий?
Именно с такими темными чувствами поминал Юра Ивлев своего усопшего знакомого в ярко-освещенном зале ресторана «Пегас». Заведение это, вероятно, впервые принимало гостей по столь печальному поводу. Игривые завитки лепнины на стенах, янтарные витражи, огромные хрустальные люстры – от всего здесь исходил дух веселых свадеб, юбилеев и романтических вечеров. Жизнь предпочитает торжествовать расточительно, смерть же довольствуется малым: ведь хорошо празднует тот, кто празднует последним. Пусть даже в заводской столовой с алюминиевыми ложками, запахом горохового супа и пирожками с капустой на закуску.
Не исключено, что Виктора Николаевича Андрюхина тоже поминали бы пирожками, не будь он хозяином ресторана «Пегас», видным общественным деятелем и известным на всю область благотворителем. Важная крупная птица улетает в закат, заставляя наблюдателя благоговеть перед размахом ее широких крыл. Вот и скорбный банкет был устроен с невиданным размахом. Подавали запеченную семгу и стерлядь, жареных цыплят и куропаток, аппетитно бледнели сырные тарелки и, словно звездное небо, мерцала черная икра. Особенно сильно подогревало тоску гостей «Усахелаури» — любимое вино покойного.
Все это изобилие действовало одуряюще на Юру Ивлева, и без того угнетенного ранней кончиной бывшего приятеля. Вот уже десять лет писатель Юра работал грузчиком в супермаркете, и основную часть его рациона составляли макароны, щедро политые килькой в томате. Было, конечно, и в этом блюде некоторое разнообразие: иногда Юра отваривал рожки, иногда бабочки, случались также ракушки, спиральки и даже колокольчики с завитым краем. Но, сколько макаронам не виться, в конце они все же не станут цыпленком табака. В своих многочисленных рассказах и нескольких романах Ивлев частенько описывал пышные застолья. Но, вопреки утверждению, что писатель должен повествовать о том, с чем хорошо знаком, Юра вместо гастрономического опыта использовал поваренную книгу и кулинарные сайты. Проглатывая глазами пестрые картинки со всяческими яствами, он грустил о том, что не может попробовать хотя бы кусочек выбранного для описания блюда, дабы переварить его в подходящие меткие слова. Заказывает Ивлевский герой, скажем, чахохбили с белым вином и лопает его Юриным ртом без вкусовых рецепторов. Оба они в итоге остаются голодными.
Публика, собравшаяся на поминках, также усугубляла смущение писателя. Яркие ароматные дамы были сплошь из тех, что пешком ходят только под стол, а потом сразу пересаживаются в кондиционированное авто. Мужчины же относились к тому типу, в адрес которого вместо определений «тучный» и «полный» употребляются исключительно эпитеты «корпулентный» или «представительный».
Юра понятия не имел, зачем его пригласили сюда. В университете их с Витей Андрюхиным объединяла крепкая дружба. Оба они были лучшими авторами студенческой газеты и по-приятельски соревновались в написании фельетонов, памфлетов и коротких мистических рассказов. Но сразу же после окончания учебы пути их разошлись. Витя по настоянию отца стал работать в семейном бизнесе, а Юра, вернувшись из армии, принялся за свой первый роман. Поначалу Андрюхин часто наведывался в тесную квартиру приятеля. Налив в граненый стакан черный мускатель, он жаловался, что чувствует себя гусем, которого выращивают для производства фуа-гра. Будто посадили его в клетку и проталкивают в глотку при помощи шнека все то, от чего его тошнит.
— В печенках у меня сидят их переговоры, деловые обеды, закупки и еще черт знает, что!
— Фуа-гра из такой печенки получится — швах, — иронизировал Юра.
— Вот брошу все, — мечтал Андрюхин после второго стакана, — сниму комнату и буду, как ты.
— Зачем снимать? На кухне – тахта, милости прошу. Я похлопочу, чтобы тебя сторожем взяли на наш винзавод.
Вызывая такси, Виктор торжественно обещал, что завтра же объявит отцу о своем решении и переселится в ивлевскую кухню, но появлялся снова лишь через месяц, чтобы лечить горло, натертое кормящей трубкой со шнеком.
Очень скоро бедную птицу окольцевали – женили на эффектной датчанке, дочери отцовского партнера, и посиделки у Ивлева закончились.
— Хотите бутерброд с икоркой? – предложила маленькая кругленькая дамочка, сидевшая за одним с Юрой столиком. Залихватское лакированное каре и выдающийся бюст делали ее похожей на настольную лампу с золотистым абажуром и фигурной ножкой.
— Не откажусь.
Сам Юра почему-то стеснялся взять деликатес. Он испытал острый прилив благодарности к соседке.
— Я из благотворительного фонда. Меня пригласил Джанник, сын Виктора Николаевича, — рассказывала она, накладывая Юре изумительного вида салат, уже без спроса. Ивлев завороженно глядел в свою тарелку, проникаясь любовью к маленьким блондинкам и всем благотворительным фондам мира.
— А вы, наверное, работали у покойного?
— Нет. Мы были… друзьями, — соврал Юра.
Другом он перестал считать Андрюхина после их последней встречи. Случилось это лет за пять до кончины Виктора, когда Юрий совсем отчаялся пристроить хоть один из своих романов в издательство. Услышав однажды, что давний приятель благотворительствует направо и налево, он отправился к нему с просьбой проспонсировать небольшой тирах последней своей книги. Они не виделись больше пятнадцати лет и с трудом узнали друг друга. Андрюхин в меру поправился, имел степенное выражение лица, отрастил короткие бакенбарды и чеховскую бородку. Все это делало его похожим на купца первой гильдии. Ивлев же, худой и сгорбленный, походил на рекрута, проведшего в полевом полку не меньше десяти лет.
— Что ж, дружище, не все дороги ведут в Рим? – заметил Виктор Николаевич, похлопав Юру по плечу. — Я верхом, ты пешком, а оба до мечты не добрались.
— Так дай мне взять твою лошадь под уздцы – вместе доберемся.
Андрюхин рассмеялся новым, незнакомым Ивлеву смехом.
— Хитро придумано. Только это, брат, не «вместе». Это такси с эскортом получается. Я, чтобы в седле удержаться, от мечты отказался давно. А ты хочешь все на блюдечке с каемочкой, значит.
Ивлев встал, собираясь уйти.
— Подожди, Ива, сядь. Я тебе кое-что предложу.
Андрюхин вышел из-за своего массивного стола и уселся в кресло для посетителей.
— Иди администратором в один их моих ресторанов. Обучение я оплачу и по зарплате не обижу. Ты до сих пор сторожем?
— Нет. Грузчиком.
— Ну вот. Заживешь, как человек. Подкопишь, станешь – как это сейчас называется? – индиавтором. Что скажешь?
— Ничего. Не смогу я.
— Почему же? Ты – человек образованный, приятный. Особенно, если помыть. Все сможешь, было бы желание.
— Именно желания у меня и нет, — злобно ответил Ивлев, сверля Виктора Николаевича болезненным взглядом. — Не хочу с людьми, понимаешь? Каждый человек, разговор, даже короткий, сбивает с мысли. И копить не могу.
— Во как! Талант должен быть одиноким и голодным, значит?
— Может и так.
— Бред! – вскричал разозленный Андрюхин. Он подскочил с кресла, вмиг растеряв всю степенность. – Вранье и пошлость. Я тебе вот что скажу… Нет, лучше пусть классик скажет за меня.
Виктор Николаевич распахнул книжный шкаф из красного дерева, и его белые опрятные пальцы побежали по корешкам книг.
— Сейчас, сейчас.
Высвобожденный из тесного пестрого ряда томик в потертой обложке делили натрое две кожаные закладки. Андрюхин распахнул книгу на одной из них и стал читать с жаром, краснея от обуревавших его чувств.
— «До чего же унизительно вечно думать о том, как прожить! Мне противны люди, которые презирают деньги. Это либо лицемеры, либо дураки. Деньги – это шестое чувство, без него вы не можете как следует пользоваться остальными пятью. Не имея приличного заработка, вы лишены половины того, что дает жизнь. Единственное, чего нельзя себе позволять, – это тратить больше, чем зарабатываешь. Люди говорят, будто нужда – это шпора, которая подгоняет художника. Тот, кто так говорит, никогда не чувствовал, как острое железо впивается в тело. Он не знает, как нужда растлевает душу. Она подвергает бесчисленным унижениям, подрезает крылья, как язва въедается в сердце. Не нужно богатства, но дайте же человеку столько, чтобы он мог сохранить свое достоинство, творить без помехи, быть щедрым, великодушным и независимым».*
Дочитав, Андрюхин бросил книгу на стол так, что обе закладки вылетели, и страницы, наконец, замкнулись в молчании.
Что ж ты, Витя, щедрый, великодушный и независимый, не творишь тогда? – желчно спросил Ивлев.
Повисла тишина. Только напольные часы нагло цокали зубами-стрелками, поедая время.
— Не знаю, Юра. Я пытался, но ничего стоящего не выходит. Не знаю, в чем рецепт.
— Да нет его, рецепта, Витя. И бедность, и богатство одинаково мешают. Если ты бедный, и все двери для тебя закрыты, то мучаешься вопросом «что сделать, чтобы писать?». Если богатый – не можешь выбрать, что не сделать, чтобы писать. А твое «достаточно» или «в меру» вовсе миф. Каждому со стороны «достаточному» все равно не хватает. Так что и эти, считай, бедные. Наверное, это вопрос не одного глобального выбора, но постоянного, ежедневного, понимаешь?
— Понимаю, Юра.
Андрюхин встал, показывая, что хочет окончить разговор.
— Понимаю, но твоим Энгельсом не буду. Не могу.
Ивлев тоже встал.
— Что ж, на нет и суда нет.
Он пошарил в кармане брюк, выудил маленькую флешку и протянул собеседнику.
— Будет желание — почитай. Не капитал, конечно, но хоть отвлечешься от своих закупок и переговоров.
— А по вам и не скажешь, что друг, — снова обратилась к Ивлеву женщина-лампа.
В другой ситуации подобная бестактность вывела бы Юру из себя, но материнская забота этой женщины о его тарелке усыпила самолюбие.
— Давний. В университете вместе учились, — пояснил он.
— Тогда все ясно, — она оперлась локтями о стол, положив грудь на золоченую скатерть. – Плохо, конечно, что Виктор Николаевич умер.
— Полагаю, он бы с вами согласился, — пошутил Юра, но благотворительница не заметила и продолжала. – Весь наш фонд на нем держался. А к этому Джаннику не подступиться. Буржуй!
Она смешно надула щеки и выпучила глаза. Так, видимо, по ее соображению должен выглядеть настоящий буржуй.
— Слушайте, у вас, случайно, пакета нет?
— Нет.
Дамочка обернулась по сторонам, затем принялась рыться в своей маленькой лакированной сумочке. В одном из боковых карманов она нашла, наконец, пакетик-маечку, снова обернулась и принялась проворно складывать в него сырную и мясную нарезку.
— Что вы делаете? – спросил удивленный Юра.
— А то вы не видите? – прошептала барышня. – За нашим столиком больше никого нет. Что же, всему этому добру пропадать, что ли? Я девочкам из фонда понесу. Пусть помянут Виктора Николаевича.
Когда пакетик наполнился, а блюда с сухой закуской опустели, к столику подошел молодой господин в шикарном черном костюме. Он бросил равнодушный взгляд на пакетик, потом заговорил с сильным акцентом.
— Мадам, вы – Клещенко Галина Ивановна?
— Я… да, — сконфуженно согласилась женщина-лампа.
— А вы – Ивлев Юрий Михайлович?
— Николаевич, — поправил Ивлев, краснея, будто пакетик-маечка был его идеей.
— Меня зовут Джанник Андрюхин. Прошу вас оба пройти в мой кабинет.
— Оставьте же свой проклятый пакетик, — прошипел Юра блондинке, когда они следовали за важным господином. Та на ходу пыталась запихнуть добычу в сумочку, но края ридикюля отказывались сойтись. Уже перед самой дверью в бывший кабинет Андрюхина-старшего мадам сделала отчаянное усилие, молния скрипнула и застегнулась, высунув между зубов голубой полиэтиленовый язык.
— Дура, — прошипел Юра.
— Оборванец, — ответствовала благотворительница, гордо тряхнув абажуром.
Со дня неприятной встречи в кабинете ничего не изменилось. Был тот же шкаф из красного дерева с бесчисленными ребрами книг, резные напольные часы, был массивный стол. Не было только Виктора. У Юры неожиданно защемило сердце. Беззаботные университетские годы разом нахлынули и защемили грудь. Пока Джанник Андрюхин перебирал бумаги на столе, Юра считал шаги стрелок, чтобы сдержать слезы. Наконец, молодой человек поднял голову и заговорил.
— По поручению моего папа сообщаю, что ваш фонд, мадам, и вы, Юрий Николаевич, упомянуты в завещании. Фонд получит значительную сумму.
Джанник быстрым росчерком написал цифры на квадратном листке, который протянул благотворительнице. Взглянув, женщина засветилась и подвинула сумочку так, что та спряталась за ее левой ягодицей.
— О вашей части читайте здесь.
Ивлев сразу же узнал конверт. В таких он отправлял Андрюхину письма, когда служил в Казахстане. Пожелтевший от времени, оборванный с одного бока, он глядел на Юру выцветшими советскими марками. Дрожащими пальцами Ивлев достал из конверта листок белой бумаги и прочел:
«Дорогой мой Ива!
Подпруга перетерлась, и, вероятно, скоро я выпаду из седла.
Хоть мы в ссоре, знаю, что мой уход не доставит тебе удовольствия.
Так дело не пойдет.
Когда меня переправят через Стикс, ты получишь сертификат на издание двадцати тысяч экземпляров своего романа в одном из столичных издательств и рекламную кампанию книги.
Хотел оставить тебе свой ресторан, но передумал. Талант не должен быть слишком сытым, ведь так?
Вместо этого ты получишь пожизненный пансион, которого едва хватит, чтобы ты мог сохранить свое достоинство, творить без помехи, быть щедрым, великодушным и независимым.
Можешь не благодарить. Я буду уже далеко. Выпав из седла, сразу налягу на весла.
Твой, Энгельс».
— Что у вас? – нетерпеливо поинтересовалась женщина-лампа, как только они с Ивлевым покинули кабинет.
— Надо что! – буркнул Юра и спрятал письмо в нагрудный карман.
Выйдя из ресторана, он присел на лавочку неподалеку, и несколько раз перечитал письмо. Потом принялся разглядывать красивое здание «Пегаса», выстроенное в барочном стиле. На короткий миг воображение превратила Юру в хозяина заведения. Он представил себя в кабинете с резными часами. Чистенькая гладко причесанная официантка принесла бокал красного вина на серебристом подносе. Юра выпил вино, закрыв глаза от удовольствия, и наваждение развеялось. Он встал, отвесил короткий поклон ресторану и пошел домой. Впереди его ждала огромная работа. И ежедневный выбор.
*Цитата из романа Сомерсета Моэма «Бремя страстей человеческих»
© Нина Шевчук
© ninashevchuk.ru