Не на месте. 5. Тау

   день четвертый

   Тау Бесогон

   Еще один чудный вечер, и снова – премерзкое утро.
   Три камушка в ставню: цок, цок, цок. Я сигаю с кровати, хватаю штаны, бегу в нужник, в кухню, наскоро умываюсь, что-то заглатываю – и несусь в сад. Учитель всегда пунктуален, как черт. Даже часы солнечные соорудил. У нас-то никому до того дела нет, но ему подавай все по распорядку. А опоздание – суть нарушение дисциплины, и за него полагается щелбан. Увесистый такой, шишка потом остается.
   Он уже вышагивал по Восточной аллее, сцепив руки за спиной, прямой и твердый. Жесткие седые космы, резкие складки у рта. Взгляд устремлен вниз, в никуда, в глубины земли.
   - Доброе утро, Учитель, – поклонился я.
   Он не ответил, даже не сбавил шага, лишь кивнул: вижу, успел вовремя. Значит, можно чуть расслабиться.
   Мы шли молча. Тощий старикашка и дюжий детина, сушеная ящерица и молодой жеребец. Жутко смотрелся он, босоногий оборванец в рабьем ошейнике, выступающий величаво. Глупо выглядел я, хозяйский сын, пригибающий голову, выдрессированный, вышколенный до скрипа.
   Мы шли молча. Ученик не смеет вякать без разрешения, это усваивается быстро. Я и не смел. А Учитель не спешил спрашивать, думал о своем.
   Никто не знал его настоящего имени. На мой вопрос он когда-то ответил так: «У меня нет имени, потому что я больше не человек. Для твоего отца я Раб, потому что он меня купил. Для тебя Учитель, потому что я тебя учу. Для прочих я Веруанец, потому что родом из Веруана. Этого довольно». Так я и называл его всегда. В глаза. За глаза же величал «старой гадюкой», «душегубцем» и еще по-всякому...
   Где он выучил наш язык – неведомо, чем занимался раньше – тоже одни догадки. Обмолвился лишь, что «служил своему лорду». Он хорошо знал языки, грамоту и историю. Теперь их знаю и я.
   ***
   Есть день, который я помню, как сейчас. Раннее весеннее утро. Они шумной толпой вваливаются в залу. Еще сквозь дрему слышу шум, голоса внизу. Гомон, смех, стук отодвигаемых лавок мгновенно выталкивают меня из постели. Я уже чую сотни новых, волнующих запахов. Заспанный, в одной рубашке, я мчусь к лестнице и еще сверху вижу множество народу, и как похохатывает батя – еще моложавый, с огненно-рыжей бородой, а дядя Киту прямо на полу развязывает тюки, доставая подарки.
   Что привезли они из дальних стран? Дорогого оружия искусных мастеров, радужных ящериц и бескрылых птиц, чудесной тончайшей посуды и тканей немыслимых цветов, украшений и книг, пряностей и благовоний. И – пару желтокожих невольников, что жмутся в сторонке: маленькая красивая женщина и мрачного вида дядька.
   Спешно накрывают столы, суетится прислуга. С оглушительным визгом скачут кузины, замотанные в полотнища рийских шелков. Сестрица Эру, тогда еще девчонка-подросток, уверенно поднимает широкий кривой меч, акиарский ятаган.
   - Ты гляди, по руке! Придется отдать, а?
   - Го-го-го!
   Эру заливается краской, прикрываясь сверкающим лезвием, словно это веер.
   Все такие счастливые... И живы еще здоровяк дядя Ваи, и жена дяди Киту, добрейшая толстуха, которую я любил как мать, и прежний, веселый капитан «Морянки». И Лаао Тойерун, дядин побратим, еще красив и крепок. Через год он вернется с войны изувеченный, чуть живой и привезет тело дяди Ваи. Через пять лет не станет тетушки, потом капитана... Но тогда еще кажется, что так будет всегда, что впереди – лишь хорошее...
   А работники все продолжают вносить укладки, тюки, ящики. Ух, сколько всего!
   Что же они привезли для меня? Такой вот изогнутый меч? Или крохотные фигурки воинов? Или боевой пояс с бляхами?
   - О, пресвятая Заступница! Тауле, как не стыдно! – кухарка, тогда еще стройная и ловкая, хватает меня поперек живота, волочет, приговаривая: – Безобразие! Не малой уж, в одном исподнем-то к гостям выскакивать!
   Но куда там! Никакая сила не заставит меня умываться и драть гребенкой космы, когда внизу, в гостиной рассказывают про немыслимые чудеса! Я вырываюсь, на ходу впрыгиваю в штаны и лечу вниз, где батя вещает, посмеиваясь:
   - …А в последний день пошли мы на рабий рынок. Я себе вот эту курочку присмотрел, а Съерахат хотел раба купить, чтоб от себя на боях выставлять – у них там принято эдак у деловых людей, ну, для престижу. А лучше всего для такого дела веруанцы пленные идут: они ж боистые, злые, да и дерутся хитро. Приглядели одного, спрашиваем: почём? А эти, значит, жульки-торговцы, цену заломили, как за целый полк. Чего ж, говорю, так лихо? Они мне: как же, мол, чистый веруанский лорд, не битый не порченый, первый сорт, вон и обескогченный уже, в лучшем виде. (У ихних дворян-то когти у всех серебрёные.)
   А мужик этот, раб, глазом эдак косит: ну-ну, мол. Я им: а почем знать, что и впрямь – лорд? Вот мы его самого и спросим, чай, не скотина бессловесная. Ты, говорю, мил человек, из благородных али как? Нет, говорит, не лорд, слуга был лордов. А когти зачем содрали? Цену набить... Ох, и посмеялись мы со Съерхатом!
   Гости хохочут. А дядя Ваи оценивающе косится на невольника. Дядя Ваи – удал, бесстрашен и горд. Ему неохота подлаживаться под старшего брата, он хочет открыть свое дело, на свои деньги. А наймитам в Рие хорошо платят, да и добычей недурной можно разжиться. Он уже все решил, только бате о том пока невдомек…
   Батя весел, он щиплет пирог, запрокидывает кубок, утирается, крякает:
   - Так-то! Ну, купили, ясно, задешево. Съерхат себе другого бойца взял, а этого мне уступил. Бери, говорит, он, ишь, смирный, по-рийски знает, пусть-ка твоего оболтуса языкам поучит да всяким ихним штукам...
   «Каким еще штукам?» – настораживаюсь я.
   - А вот те и ученик! – восклицает дядя Киту. – Ну, иди, Тау, смелей!
   Но я прячусь за столбик лестницы: задница моя чует подвох. Все смеются. Только тетушка охает с укоризной, но ей меня не спасти. Ей не до того: у ней громадное блюдо с поросенком в руках, у ней виснут на подоле меньшие дочки, у ней полон дом гостей и голова кругом…
   А батя продолжает, довольный:
   - Вона, как удачно! Я с ним потолковал – дельный мужик. Хоть и чудной. Мне, говорит, все едино, жить аль помереть, потому как лицо потерял и право утратил решать. А мне, спрашиваю, будешь служить? Ты, говорит, Лорд, приказывай. (Эт' по вере ихней: навроде мне на роду написано людями командовать.) Он и по-нашенски даже маленько разумеет, ученый, эва! Я его и холостить не стал – не из таких он, чего зря срамить-то?.. Ну, ладныть. Эй, Веруанец, подь-ка! Тау! Подошел сюда быстро.
   Я подползаю. Батя треплет меня по макушке и указывает на чужака в намертво заклепанном медном ошейнике.
   - Вот, паря, эт’ тебе учитель, слушайся его во всем, не перечь. А ты, сталбыть, учи. Языкам учи. По-рийски главное. Ну и другим тож, пригодится. Ну, из наук чего... И драться, ногами махать, как вы умеете... Да всему учи, чего сам ведаешь.
   Чужак кивает молча.
   - Да построже, – ухмыляется батя. – Коли надо, хлыста для пользы дела не жалей. Разрешаю. Но чтоб толк из парня вышел. Ну, ступайте.
   Перепуганный, я непременно убежал бы, если б так не боялся опозориться. Но поздно, сделка с судьбой свершилась.
   Чужак страшон, как сам Наэ: тощий и жилистый, весь словно из веревок скручен, землистая кожа, нос крюком. Особо отвратительны пальцы: костлявые, со срубленными когтями – с этими пальцами мне еще предстоит познакомиться... Я жду, что он заведет разговор, он веруанец лишь зыркает вскользь и делает знак следовать за ним.
   Во дворе душно и пыльно. Возятся, побрякивая чешуей, свиньи. Чужак садится у стены сарая, скрестив ноги. Я – напротив. Он говорит:
   - Повторять за мной: ахо тъеом хаи риа.
   Голос – как царапучая жесткая веревка.
   - Ахе тиам хаи рия.
   - Нет, четче: ахо... тъеом... хаи... риа.
   - Ахе теом хаи рия.
   - Ахо. Тъеом. Хаи. Риа.
   - Ахе теам... Ай!
   Неуловимое движение руки и легкий щелчок по лбу.
   - Ага-а! Сразу ру-уки распуска-аешь! – начинаю ныть я.
   Второй щелчок, куда более чувствительный.
   - Не болтать. Повторять: Ахо. Тъеом...
   - Не бу-уду повторя-ать! – вою я уже в голос и хлюпаю носом.
   - Что это, сопли? – резкий взмах и щелбан такой, что искры из глаз.
   Я реву.
   - Опять сопли? – еще щелбан. – Отец велел. Так надо. Повторять: Ахо. Тъеом. Хаи. Риа.
   - Ахо тъеом хаи риа, – чеканю я, дрожа подбородком.
   - Верно. Это значит: «Я буду говорить по-рийски».
   - Не буду! – рычу я, кулаками размазывая слезы. – Что хошь делай, гад! Сдохну, не буду!
   - Я должен тебя учить. Значит, я буду тебя учить.
   ***
   С тех пор прошло полторы дюжины лет. Достаточно, чтобы понять: Учитель просто дословно исполнял приказ хозяина. Чертовски дословно...
   Достаточно, чтобы сообразить: дядька мой погиб не абы где, а в том самом Веруане. Это туда рийцы слали войска, вербовали наемников…
   - Повторим. Императорские династии.
   - Первым императором, – начал я, – стал Эгоу Золотой Коготь, основатель династии Эгоууту, что правила более тысячи лет и многократно преумножила владенья свои. После Айданского переворота на трон взошел Лъяу Вероломный. Он приказал казнить всех Эгоууту, дабы искоренить род их. Уцелели лишь потомки Инну в Веруане, хотя признать Лъяу государем они отказались...
   - Дальше, – кивнул Учитель. Лицо его непроницаемо.
   - Э-э… Считалось, что не по праву себя увенчавший обрекает род свой проклятью. Так ли, нет, но протянули Лъяууту недолго: всех их преследовали несчастья, безумие и ранняя гибель...
   Мы говорили на веруанском – языке, совершенно не нужном мне, да и вообще никому, поскольку Веруана более не существовало.
   Он был старейшей из провинций Великой Айсарейской Империи и издревле имел особый статус. Там стоял Камень – святыня, что веруанцы охраняли веками, тысячелетиями. Камень, дарованный богом, частица его самого. Поклониться ему приезжали со всей Империи. Веками оттачивали в Веруане боевые искусства и ковали лучшие в мире клинки – веруанскую сталь. Отражали нападки соседей-иноверцев, а в случае угрозы стране приходили под руку государеву и сражались мастерски и свирепо.
   Незыблемой оставалась и династия королей-жрецов, восходившая еще к легендарному Инну Пророку, родному брату первого айсарейского императора. И каждый новый король лично присягал государю, полагая себя его прямым вассалом и никак иначе.
   Королей-жрецов не смели трогать даже узурпаторы, ибо род Иннууту считался заговоренным, самим богом назначенным править Веруаном. Неизменно мужи его были крепки здоровьем и духом и чтимы народом своим. А рождались в том роду, по слову божию, исключительно Лорды и Пророки, и Лорды крепили в народе единство и доблесть, а Пророки рекли истину высшую, и пророчеств тех побаивались, потому что они всегда сбывались.
   Канула бесславно и скоро династия узурпаторов, а за нею следующая. И еще не успел сгинуть последний, еще царили в стране смятение и смута, когда очередной веруанский Пророк предрек появление законного государя и новый расцвет Империи. Так и случилось: в Империи, как некогда в древности, дворяне сами избрали меж собою достойнейшего, Ниру Крылорукого, коего признали и в Веруане, и последовали девять веков славы и процветания.
   Шло время, Империя богатела и ширилась, но постепенно становилась насквозь «чиновничьей». А Веруан оставался прежним. Веками не меняли там уклада и законов, превыше всего ставя веру и честь. Там всё еще жили в прежней эпохе, и даже язык сохранялся неизменным, так что в остальной Империи его давно перестали понимать.
   Обособлен был Веруан и территориально, поскольку располагался на слиянии двух рек, и от основной Империи его отделяли широко разливающийся в том месте Этм и болотистая пойма. А вот от Рия – только небольшая речушка Этмарэ.
   Близкое это соседство и составляло всегда главную беду Веруана.
   Владения веруанские были невелики: узкий клин земли, в основном болота же. Единственное богатство – месторождение замечательной руды: клинки из нее выходили на диво прочны, остры и почти вовсе не ржавели. В свое время они сыграли не последнюю роль в успехе имперских завоеваний.
   Веками зарились рийцы на залежи «чудесного железа», но всякий раз убирались ни с чем. Веками поглядывала Империя на вольные рийские степи за рекой, но покорить их не удавалось. Веруан же так и стоял бессменным стражем границ и священного Камня. Он помнил времена, когда рийцы были лишь кучкой диких кочевых племен, что набегали и отступали, а больше грызлись меж собою. И это были хорошие времена, потому что потом племена вдруг резко стали укрупняться, строить города и осваивать прежде чуждое степнякам судоходство, потом слились воедино, возник Рий, начал быстро расти, обогащаясь набегами и работорговлей…
   В Империи Рий называли «дикарским княжеством» и смотрели свысока, не подозревая, что скоро тот превратится в новую империю – молодую, сильную, лютую… И если прежде рийцы поклонялись кому придется, то теперь объявили своим богом Умма Воителя.
   В Веруане же Уммату, Духа Мятежного, считали демоном зла. И не ошиблись. Однажды «демон» заматерел настолько, что принялся отгрызать от соседки сперва дальние колонии, следом одну из южных провинций. А потом пришел и забрал то, чего так долго алкал.
   Та победа далась Рию недешево. Веруанцы бились отчаянно, насмерть, до последнего человека. Ибо даже крестьяне там были «божьими воинами» и умели сражаться. Но Рию было – надо. И он пер и пер, вбрасывая все новые силы, сминая, перемалывая…
   А большая Империя не сделала ничего. Уступила. Веруан пал. Уцелевшие защитники считали себя не-людьми, потерявшими честь, и с покорностью принимали любую судьбу. Так велела их вера: покаянное смирение перед лицом Вышних. Большинство ждали арены рийских кровавых цирков…
   Вы спросите: а тебе-то какая печаль?
   Ведь рийцы – наши союзники, «старшие братья», близкие нам и по крови, и по духу, пусть и другой веры. А в Империи нас, геров, считают тупыми полу-зверями, которые, впрочем, неплохо сгодились бы в качестве рабочей скотины. Господи, да не будь Рия, имперцы давно бы до нас добрались! Вдобавок они многобожники: хоть и признают Рао Вседержителя, но не как единого Бога, а приплетают к нему еще богиню-супругу и некое третье божество, всяких духов и прочую дрянь… Да и дядьку моего они убили…
   Но дело в том, что Веруан этот мне снится. В детстве было сильнее: во сне я словно оказывался там, видел внутренние покои какого-то замка, высокие своды, окна-картины из цветного стекла, бело-синие штандарты…
   Многобожники верят, что мир наш подобен вечно вертящемуся Колесу, и душа после смерти отправляется не на Небеса или в Долину Хаоса, а воплощается снова и снова, продолжая следовать некоему предназначению – Путь души называется. Учителя мои чудо-сны не удивили бы. Но с ним я не откровенничаю, не располагает как-то…
   От дум меня возвратил хороший подзатыльник.
   - Ныне правящий государь? – скрежетнуло раздраженно.
   - Что?.. А… Э-э… Гиру?
   На этот раз я успел увернуться. Спешно поправился:
   - Гилау. Гиру Белый Щит погиб в Итарской битве три дюжь-дюжи… гм… то есть, четыреста с лишним лет назад. Он был последним императором, лично командовавшим войском.
   Во как. И варвара можно выучить, если постараться.
   Мы вышли на полянку у пруда и остановились. Учитель знакомым до тошноты движением тряхнул плечами, одернул рубаху.
   - Перейдем к физическим упражнениям.
   Вот это – ненавижу. Нет, парень я крепкий, на кулачках подраться непрочь, а в захват возьму – не выдерешься. Но эти их хитрые прыжки-извороты, ногами махать выше головы… Веруанец же, вколотив в меня все свои познания, здесь видел явную недоработку и наверстывал усерднейше.
   - Выше! Еще! Теперь навались на нее всем весом и просядь.
   Я корячился, уперев задранную ногу пяткой в дерево, а Учитель лишь скептически морщился. Ну, не гимнаст я, такая беда.
   Вообще, веруанское боевое искусство – штука стоящая. Такая прыть, что движений не видно, и это притом, что Учитель, по его заверениям, боец довольно слабый. Но главный фокус тут не в гибкости и ловкости, а в том, что веруанцы умеют входить в некое состояние… Экстаза, что ли? Как в танце. Вам случалось плясать так, что аж подметки горят, угарно, лихо, но при этом – красиво и легко, не думая, где твои руки-ноги, просто прёт, и ты вертишься волчком, и мир вертится вокруг тебя?.. Примерно так, наверное. Они и называют это «Песнью» и даже действительно поют в бою.
   Наконец, я не выдержал и со стоном вернулся в исходное положение.
   - Извините, Учитель, но все это без толку. Это вообще ни черта не помогает… ну, в критических ситуациях.
   Он потер подбородок, кивнул:
   - Да. Ты медленный. Поэтому ты скверный боец. Иначе этого, – указал на мою разбитую скулу, – не случилось бы.
   Я вздохнул. Признаться-то пришлось, Учитель про каждую мою «боевую рану» выведывает, как я ее получил, и устраивает разбор ошибок. Но я просто мастер глупо нарываться, за что и огребаю часто и густо…
   - Ладно, – изрек он с явной неохотой. – Прежде я намеренно избегал этого момента, лишь растягивал связки и укреплял мускулы, дабы обрядить твое тело в невидимый доспех. Но ты прав, сие бесполезно, если боец не владеет главным: Эвиту, Истинным трансом.
   - Но…
   - Эвиту тебе не постичь, – отрезал Учитель. – Это сложный духовный путь, на долгие годы… Мы поступим иначе: пусть будет хоть малое – экстаз битвы. Вы называете его боевым бешенством, и твои соплеменники к нему весьма склонны, м-да... Это не Транс, а лишь помрачение разума, уподобляющее человека дикому зверю. Но он придаст силу и немного ускорит реакцию, что однажды, быть может, спасет тебе жизнь.
   - А-а…
   Я малость обиделся за тупых соплеменников, но больше обалдел.
   - Скверно то, что я не знаю, как вызвать это состояние… – рассуждал Учитель. – Гм… Гм… Но нам надо его вызвать. И тебе надо научиться, даже привыкнуть впадать в него в случае опасности. Ты понимаешь?
   - Э-э… да.
   Он еще немного поскреб подбородок, потом спросил:
   - Скажи, тебе случалось прежде терять голову от ярости? Настолько, чтобы себя не помнить?
   - Ну… нет, не настолько.
   Мне вдруг стало неуютно. А он взирал на меня чуть ли не ласково.
   - Тогда пойдем самым простым путем, – сказал мой добрый Учитель и влепил мне пощечину.
   И еще. И еще…
   Вы уж меня простите, но я не буду тут приводить, что он при этом выкрикивал, – это личное. В итоге я стал отбиваться и обзываться в ответ. Вывалил все, что накипело за эти годы, даже сам от себя не ожидал, думал, давно перерос все эти обидки. В общем, он довел меня до истерики, но и только.
   ***
   Освежившись, я вернулся в постель и уснул крепко, как наревевшееся всласть дитя. Вторично меня разбудила тетка Анно. Солнце уже стояло высоко. При всяком движении в голове переливалась тяжелая жидкость, которая давила на глаза и вызывала желание лечь обратно и умереть.
   - Тауле, родненький. Ой! На тебе и лица нет… А глаз-то!
   Я ощупал распухшую щеку. М-да.
   - Чего надо? – буркнул я.
   - Сам зовет.
   Кухарка смотрела как-то со значением и уходить не спешила. Иногда она решительно забывает, что я давно уже взрослый дядя. Прикрываясь простыней, я встал и кое-как оделся. Внизу гремели посудой. Доносились громогласные реплики сестрицы. Скакали на лестнице младшие кузины. Вопила нянька. Бранились служанки. Наша извечная какофония, чтоб ее…
   Я проследовал в кабинет. Отца не было. В смежной спальне вертелась у зеркала Ваау, моя мачеха, любовалась на свое необъятное пузо.
   - Ох, и рожа у тебя! – и захихикала преглупо.
   Я мог бы ответить, что она не только неумна, но и не больно хороша собой (что истинная правда). Но вместо этого сказал:
   - Зато ты у нас вся светишься, дай бог тебе здоровья.
   - Ну уж…
   - А, явился, – в дверном проеме возник батя, хмыкнул: – Хоро-ош!
   Он покосился на мачеху:
   - А ты поменьше красуйся, дура. Сглазишь еще.
   - Типун тебе! – мигом взвилась та. – Чего мелешь-то?! И так я вся извела…
   Но батя уже прикрыл дверь.
   В кабинете царил приятный полумрак, и мигрень немного отпустила. Взгляд невольно следовал вдоль извивов причудливого узора на гардинах: рийская парча столь модного у них благородного цвета запекшейся крови.
   Пунктик это батин: все на рийский манер. Даже одевается, как они. Сейчас, например, на нем были шаровары и долгополая рубаха зеленого шелка. И, конечно, никакой простецкой бородищи лопатой, буйной гривы, все культурно: борода ровно подстрижена, волосы убраны в толстую косу, схвачены массивным золотым кольцом. На груди – золотая гривна с изображением кабана, жабы и удава (упорство, богатство и целеустремленность), а под рубахой у него еще целая связка оберегов – как и большинство купцов, батя суеверен до чертиков.
   - Значица, так, – начал родитель. – Мы тут покумекали и решили, что и впрямь пора тебе с учебой завязывать, да и ехать с Лаао и с дядькой твоим.
   Они решили. Молодцы.
   - Ну и когда сие прекрасное событие намечается? – вяло поинтересовался я.
   - А вот отыграем на Восшествие свадьбы, Течку переждете, да и двинете.
   Свадьбы – это у двух старших кузин. За Асаарунов идут, за братьев тоже. Ничего так семья, солидная, лесом торгуют.
   - Авось и наша лярва разохотится… – батя досадливо поморщился: больная тема.
   А ведь как бы славно: и стерву-дочку сбагрить, и Лаао прибрать покрепче, и дело стало бы уже чисто семейным... Компаньон был всяко хорош и особо ценен своей кристальной честностью, однако и норов выказывал: спорил, мог и насвоевольничать. Зятем-то покладистей бы стал.
   - В общем, через месяцок, – подытожил батя, – чтоб дождей не дожидаться. Сворачивай делишки свои и готовься.
   - Ясно.
   С глаз долой. Я рассеянно теребил связку ключей на столе. От многочисленных пристроек, амбаров, лавок, складов. Сколько ж добра! И кому это все достанется? Той подлянке, что готовит мне мачеха? Подлянчику.
   - Вот чего, – батя озабоченно кашлянул. – СтаршОй мой и твой дядька, Унуа-Ота письмо прислал. Про тебя справлялся: не дуркуешь ли чего… Хм. Не погано бы тебе перед первым плаваньем съездить в монастырь-то к нему. Поклониться там, обряд какой пройти. Положено так. Да он в том месяце и сам наведаться обещал. Гляди! Чтоб смирнехонько при нем, а то вечно шута из себя строишь!
   - Хорошо, буду скромником. Это все?
   - Ты, эта… Кх-м. Чай, баб-то уж распробовался, какие тебе больше по вкусу-то? Смуглявые аль беленькие?  Небось пышечки, э?
   - Разные, – уклонился я. – Тебе ведь тоже разные нравятся.
   - Да меня-то смолоду больше на тириек тянуло. Больших любил баб, в теле.
   Батя мешкал, скреб в бороде, и возникло ощущение, что он чего-то не договаривает. Уточнил:
   - Так нравятся тебе тирийки, э?
   - Не знаю, не приводилось. Они, я слышал, лишены полового чувства.
   - Чувства, значить. Гм. Дык разные есть, если с примесью герской крови, то очень даже с чувством бывают.
   - Ну, если с чувством, то можно.
   - Ага… Ну ступай с богом.
   ***
   После обеда я занялся торуанским. В доме имелась отторуанка Ритит (змеючка такая черненькая, одна из наложниц батиных), но от Ритит проку мало: она предпочитает совсем другие упражнялки. Оставался трактат «О рыбах и гадах, том 2» – единственная наша книга на торуанском, изобильная жуткими картинками, но о-очень нудная.
   Так что я больше торчал у окна, обратив ухо в сад.
   Там скрежетали ити-витаи, младшие кузины ловили в траве лягушек, няньки ловили кузин. А где-то меж дерев дефилировала сестрица Эру – с грациозностью тяжелого латника. За нею следовал Лаао Тойерун. Незримый и неслышимый, он все же явно присутствовал, судя по решительности поступи Эру и фразам типа: «Простите, Лааора-Инао... Я польщена, но все это, право, ни к чему...» Мастер Лаао отвечал тихо и вкрадчиво, как всегда сдержанный, но несгибаемый. Измором ее берет. Ему от ворот поворот, а он в плаванье сходит, вернется и сызнова – с цветочками-подарочками. Не надумала? Ну, я еще подожду… Точно Воин по Пути: таким, чем трудней, тем слаще.
   Поединок сих двух упрямцев длится уж который год, вводя наше семейство в недоумение. Ведь всяк имевший удовольствие лицезреть мою сестру согласится, что она – сущий черт. И не то чтобы лицом или фигурой не удалась, а вся как таковая ужасна. Здоровенная кобылища, спесивая и вредная, с эдакими армейскими ухватками, да вдобавок злобно набожная. Старая девка. Чего наша орясина в течку делает – не знаю, даже любопытно. Может, и бесится. А может, она бесчувственная, как тирийки. (А тирийская кровь у нас точно где-то подмешалась: дядя Ваи покойный оглоблей был, и Эру вот – на голову меня выше.) С парнями сроду не гуляла, хоть никто и не запрещал. Женихов всех распугала. А время-то идет.
   Вообще, это все Учитель виноват. Официально он приставлен ко мне, но маленько занимался и с сестрицами – у веруанцев так принято: одинаково воспитывать, разве что девочек особо не лупят. Ну, кузины-то девки-свистушки, а вот Эру Веруанца обожает: часами могут беседовать, даже в храм наш его водила. Она ему – про Бога Единого, а он ей – про силу духа и воли.
   Байки те Эру и свихнули. Стали мы, геры, сразу плохи, мы – безалаберные, жизнелюбцы грешные, только бы пожрать-перепихнуться. Вдобавок Учитель ее убедил, что она Лорд по Пути – вожак прирожденный, то бишь. Такой, что за своих в клочки порвет, но и своим, если что, так вправит, мало не покажется. Второй, батя, короче. Но бате оно и положено, а эта чего?.. То молится сутки напролет, то всех гоняет-совестит. Расхаживает царицей. Хо! Ей бы в замке жить, чтоб все по струнке, а супруг благородный на «вы» обращался и в знак любви ее ручку на чело себе возлагал: «Помыслы мои все о вас лишь». А не оглаживал по заднице, как наши…
   А мастер Лаао – какой из него лорд? Большой такой увалень, хмуроватый, сутулый. Руку культяпую прячет привычно за спину или меж колен. Стесняется: пальцы ж обычно ворам рубят... Но мужик он что надо, хоть и жизнью трепаный.
   В молодости-то вояка был, ездили с дядей Ваи покойным на север, в набеги. Потом дядька его к рийцам наняться подбил. Пока воевали, у Лаао жена в родах умерла, и дите следом… Вернулся. Побратима в мешке просмоленном привез, семья – на погосте, сам – калека. Запил, конечно, да и хворал он после ранений… Но перемогся. Лавку открыл, даже ладиться стало. А там и батя из плаванья воротился (дядьку-то без него хоронили), узнал, как дело было, и предложил Лаао в товарищи взять. И не прогадал: Лаао мужик дельный, надежный, да и везучий. Уж столько плавали черт-те куда, к Наэ на рога – и всякий раз удачно.
   И все бы хорошо, но – Эру.
   Батю это прям бесит. Скольких уже ей пересватал, и улещивал, и грозился – ни в какую. Уж ору было! Посуда летала, все летало… Так и не пережилил. А Лаао предлагал одну из старших племяшек сосватать (они и покраше, и посговорчивей), так и этот уперся: «Нет, я свой выбор сделал». Кремень, угу.
   Только с бабами Лаао не везет. Но уж не везет, так не везет!
   Размышляя о превратностях любви, я отринул рыбий трактат и устремился было на прогулку, но в дверях был пойман все тем же мастером Лаао. Вид он имел невозмутимый, аки скала.
   - Пойдем-ка, парень. Отец просил потолковать с тобой.
   - Э-э… Обязательно сейчас?
   - Обязательно.
   Лаао чуть не за шиворот увлек меня обратно в библиотеку (чтоб ты Эру так волокал!), достал бумаги на айсарейском, стал пытать: «Здесь что? А здесь? Переведи. Теперь объясни по-простому». Имперцы ж народ хитрый, чтобы с ними дела вести, глубоко вникать надо, а грамота у них заковыристая, да и в обхождении много тонкостей.
   Купчие, договоры… Ага, теперь ясно,  куда меня батя прочит. Стратег, чего уж. Толково рассудил. Лаао в делах – хват, напористый, да учености не хватает. А я – слюнтяй, зато образованный. Вот и буду при Лаао.
   Толково. Жаль только, меня спросить забыл…
   Лаао свернул бумаги и высыпал на стол горсть монет. Рийских – с дыркой посередке и отчеканенным по краю уммовым пламенем; имперских: золото – с монаршим профилем на аверсе, бронза – с вензелями. Принялся меня экзаменовать, заставляя делать подсчеты в уме.
   - Ведь чего придумали! – разливался он. – Наше золото им, вишь, «варварское»,  нечистое. Хоть и примеси там, поди, с волосок, ан дают за наш золотой ри всего полцены, по весу. Зато за рийский…
   Увлекшись, Лаао даже перестал прятать калечную руку. Обожает это дело: высчитывать, сверять, да чтоб точнехонько, до медной полушки. Говорит: «Всем в мире движут деньги, в них – вся сила».
   А за спиной его красовались на стенке мечи, ятаганы, сабли. Акиарские, лиарэйские, веруанские… Дядиного бердыша только не было – он у меня в комнате висит, Лаао же мне и отдал. Приехал тогда страшный, весь скособоченный, рука заскорузлой тряпкой замотана, а от самого разит так, что не подойдешь. Бати с дядей Киту не было, один я, мальчишка, за мужика в доме. Протягивает мне Лаао бердыш этот – лезвие длинное, острое; рийской работы, не в пример нашим топорюгам. А следом отдает кошель: доля дядькина, что тем бердышом заработать успел… Все ревут, ревут… А Лаао сел и молчит, в пол уставясь. По пути знакомых встретил, узнал, что домой спешить уже не к кому...
   Лаао никогда не упоминает о Веруане, о войне. Учитель никогда не спрашивает, почему у меня над кроватью висит рийский бердыш. Не-обсуждаемые темы.
   - Да ты слушаешь или нет? – сердился Лаао. – Это важно, парень! Это наша же будущая прибыль! Так вот, прямого обмена товара там нет, только через наличность. Но чтобы расплачиваться рийскими деньгами, нужно особое разрешение. А вот как его получить…
   - Выясним, – соглашался я.
   А сам думал: «Оссподи, был удалой вояка, а стал занудный деляга. Не хочу таким быть».
   - …сейчас стоит два имперских парусника. И на твоем месте, чем шляться без дела, я  постарался бы отыскать в городе людей с них. Какого-нибудь  помощника, мелкого чиновника. Улавливаешь? Допустим, ты – толмач, хочешь наняться на чужеземный корабль…
   - И ненавязчиво что-нибудь выведать. Ясно. Попытаюсь, – я послушно кивал, хоть и знал по опыту, что затея это дохлая. 
   Да и не хотелось мне с имперцами знаться. Гады они, бросили целую провинцию, словно в откуп: жрите, мол, только нас не трогайте…
   Лаао хмурился, покусывая длинный ус: старший компаньон вешал ему на шею невнятное расхлябанное нечто, которое предстояло приспособить к делу. Задача, однако.
   Ну, извиняйте, каков уж есть. А не нравится, учите айсарейский сами. Я решительно поднялся.
   - Если это все, позвольте откланяться: у меня назначена встреча.
   Требовалось срочно и основательно развеяться.

продолжение: http://www.proza.ru/2016/06/30/59