Взломанная вертикаль, если настало время пираний г

                Глава третья
 

                ХМУРОЕ НЕБО
                (продолжение)


   С каждой неделей, с каждым месяцем работа в газете превращалась в настоящую каторгу. То и дело Стражин получал от Гонливого разносы, а партсобрания проходили вяло, неинтересно. Пошатнулось здоровье, хотя не курил несколько лет, но отчего-то навалилась астма. Однажды Виссарион повстречал на предприятии старого партийца, о ком написал добротный очерк. Тот без обиняков обронил, что сын, служивший в органах правопорядка, сказал, мол, песенка Стражина спета.
– Сам в молодости служил в милиции и знаю, если кто из наших чинов к кому привяжется, то выход один – бросать все и сматывать удочки. Могут выставить перед народом таким подонком-лихоимцем, что человеку мало не покажется. О разговоре нашем молчок. А дальше решай сам. Знаю точно, на тебя крепко ополчились.
   Виссарион призадумался. Решил как-нибудь терпеть, дотянуть до отпуска. Ожидая в поликлинике на прием к врачу своей очереди, у него не на шутку разыгралась астма, заложило грудь. прислушался к разговору старушек. Одна из них с похвалой отзывалась о новом батюшке из храма, советовала соседке причаститься, пойти на исповедь.
– Как в соборе благолепно, матушка ты моя. Там есть копия- список древней иконы. Целительная у нее сила. Сходи, помолись, как полегчает-то на душе.
   Ему тоже захотелось хотя бы одним глазом поглядеть на эту икону, но ему, члену партии, да еще и секретарю партбюро газеты, вход в церковь заказан. Тут медсестра выкликнула его фамилию. Врач выписал лекарства, курс инъекций, один укол сделали тут же, в поликлинике. Выкупив в аптеке медпрепараты, Виссарион поплелся домой. Бросало в жар, никак еще и простыл, подумалось ему. После работы прямиком в процедурный кабинет поликлиники. Сестричка, мило улыбаясь, сделала инъекцию и предложила коробку с лекарствами оставить у них в кабинете, дескать, зачем таскаться с ними, еще разобьются. Он посетовал, что неважно себя чувствует.
– Ничего особенного, – приветливо ответила сестра, – так вначале всегда бывает, а потом пойдете на поправку.
   На следующий день он еле добрел до редакции, кое-как досидел до вечера. Ничего не писалось, никакая мысль в голову не шла, голова кружилась, отчего-то начало свербить в копчике. Уснуть дома долго не мог, шел к стеллажу, копался в книгах. Одна была богато иллюстрирована цветными фотокопиями старинных икон. Лики Божьей Матери будто притягивали к себе. Прикрыл веки, на ум пришли молитвы, которые он, совсем еще мальчишка, выучил наизусть, повторяя их за бабушкой – это «Богородица дева радуйся» и « Отче наш». Уснул, не раздеваясь, на диване. Люда выключила в его комнате ночник. Приснилась ему ушедшая из жизни бабушка, мать отца. Она тихо сказала: «Уезжай, внучок. Так надо. И скорей». И растаяла.
   Он знал поверья, умершие родные просто так не появляются во сне, они что-то предсказывают важное. Утром сказал Людмиле, что собирается немедленно в отпуск, поедет на юг, к матери, благо там уже тепло. Супруга вначале возражала, не рано ли, хорошо бы всей семьей отдохнуть, дети по югу соскучились.
– Обязательно летом поедете, Люда. Мне надо побыстрее. Я совсем раскис, болею. А ложиться здесь в больницу не хочу. Что-то побаиваюсь.
– Да ты что, – возмутилась Людмила, – ты же секретарь партбюро, известный журналист! Кто тебя тронет?!
  С утра пораньше Стражин написал редактору заявление на отпуск.
– Приходи через часок за ответом, – небрежно махнул рукой Гонливый, а сам созвонился с Бытовым.
  Тот обронил:
– Куда этот щелкопер собирается ехать?
– Узнавал, на родину.
– На юга? Замечательно, пусть пылью чернобыльской надышится. Нехай его, с глаз долой!
  Тут Бытову звонок от Щитова:
– Как впредь жить-то, дорогой наш партийный бог? Не жизнь пошла, сплошной каламбур. Уже кое-кто протянул руки даже к нашей системе. Никто конкретной информации не даёт. Варимся в собственном соку! А что с силовиками станется?
– Так жизнь, милок, нынче такая – с вывертами.
* * *
  Скоростная «Тушка» уносила Стражина к матери. Немилосердное южное солнце в эту пору грело ровно и ласково, буйствовала зелень, богатая палитра цветов радовала глаз, тешила поникшую душу Виссариона, под куполом деревьев скрывалось небо, все было здесь замечательно. Вот только беспричинное головокружение, боли в позвоночнике, в копчике. Он отдал матери большую часть отпускных и просил ее покупать все самые свежие овощи, ягоды, зелень. Он ел, спал и снова ел. На просьбы матери пойти к врачу, отнекивался и снова опускал тяжелую голову на подушку дивана.
– Сынок, хоть в нашу церковь сходи. Помолись. Тут тебя никто из начальства городского не знает. А церковь у нас старинная.
  Спустя недели полторы после приезда, ему полегчало, он встал на ноги, поехал осматривать город, всё ж не бродил по родным улицам года три. Многое изменилось: промышленный центр разросся, многоэтажки потеснили частный сектор, нарядно и легко одетые люди спешили по своим делам. Никакой чернобыльский демон не мог их настичь, розы ветров делали ему сокрушительный отворот. Похорошел Мэнск. Он поехал в храм, поднялся по его ступеням. Среди икон овладела благостная истома. Помолился, попросил у Господа прощения за грехи, а у Матушки Богородицы заступничества. На выходе отдал нищим кучку монет. Было словно некое пробуждение: прояснилось в голове, меньше болел позвоночник, хотелось двигаться, жить. Каждое новое утро приносило Виссариону чувство радости, силы его росли, а боль в голове и позвоночнике отступала. Нашел время сходить и в местную газету, которую редактировал его однокашник Шурка Бруськов. Их приятельская беседа закончилась в кафе. Прощаясь, Сашка посоветовал ему начхать на этот чертов Север, всех денег не заберешь.
– Приезжай в любое время. Есть у меня один недотёпа, пора с ним расстаться. Начнешь с корреспондента, через месяц будешь завотделом, а там и моим замом. Тем более, что с жильем у тебя полный порядок, проблем нет. Ну, передавай привет семье.
  Обратный путь на лайнере в Томилово вернул в глубинку России. С первых дней возвращения он настроился на отъезд. Люда встретила его предложение без энтузиазма:
– Чего я там с детьми потеряла? Жить в хрущевском пенале? Где я там найду такую квартиру, как здесь, такую работу? Получать на руки одни шиши? Детям Томилово – родина.
  В газете его встретили прохладно, продолжал ёрничать Ступнячок, из обкома партии с ним никто не общался, изредка позванивали из отдела пропаганды горкома.  На площадке четвертого этажа продолжалась толкотня незнакомых лиц, а в его кабинет, как бы по ошибке, через день стучались молодые люди с прилизанными волосами, военной выправкой, приносили извинения, что не туда попали. Виссариону вся эта круговерть осточертела. Он нацелился разузнать, в чем дело. Но кто же скажет? Стражин намеренно взял тему, поднять которую целесообразно только на том  заводе, где работал старый партиец. Его, как и ожидал, увидел в заводской столовой, они незаметно перемигнулись. Встретились в тени деревьев крошечного садика, позади котельной.
– Друг мой, ты знаешь, как я уважаю тебя. Верю, нет ничего позорного за тобой. Рви отсюда немедля, иначе тебе крышка.
  Вихрь тревожных мыслей одолел журналиста. Главное, старый коммунист так шутить не станет. Но как вырваться из Томилово, не привлекая внимание? Он насочинял шефу, будто открыл шикарную тему по новостройке в райцентре Южный и выписал туда командировку.
– Езжай, – махнул рукой Гонливый. – Фотокора с тобой послать?
– Больно он нужен, я сам с усам, мой ФЭД щелкает, будь здоров, – отбился Стражин.
– Ну, как знаешь.
  День он провел в Южном, а вечером взял билет на поезд до Москвы. За шесть лет учебы в первопрестольной подружился не только с будущими коллегами журналистами, но и с ребятами-технарями, занявшими в пору гласности и перестройки заметное положение в избранных ими отраслях промышленности. Утром следующего дня прикинул: ему надо продержаться еще около полутора суток. Он безвылазно сидел днем в купе, замечая, как в вагонном проходе то и дело возникали милиционеры, а на железнодорожных станциях возле его вагона непременно торчали крепкие мужчины с аккуратно подбритыми затылками и люди в форме. В туалет бегал ночью, когда в проходе было пусто. Перед Москвой, схватив дипломат, где разместил дома минимальный набор необходимых в дороге вещей, прошел вперед несколько вагонов и в числе первых выскользнул на перрон, заметив боковым зрением снующих возле его вагона людей с прилизанными затылками. Выйдя из метро на нужной станции, позвонил бывшему сокурснику Рознину, тот согласился приютить у себя, благо сейчас всё свободное время пропадает с семьёй на даче. Не зря в известном старом шлягере поется: «Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве». Разыскал и старых приятелей, с которыми общался, когда учился в московском вузе. Два кореша, каждый на собственном диктофоне, записали его рассказ обо всех мытарствах за последние годы и посоветовали послать нужную телеграмму в редакцию и без боязни возвращаться в Томилово. Стражин с главпочтамта отбил телеграмму: «Связи болезнью родственника срочно выехал Москву, прошу предоставить отпуск без содержания на десять дней». На прощание друзья сказали ему:
– Там, в системе, не дураки работают, люди умные, хваткие. Поймут, что ты в Москве слил кому надо всю информацию о себе. А сейчас гласность бесится по стране. Мишка меченый орудует. Побоятся тебя тронуть. Мы подготовим твой материал к публикации, состыкуемся с нашими друзьями журналистами из первоклассных газет. Так что, в случае чего, постоим за тебя, не дрейфь. Помни: ни с кем из нас никогда не вступай в переписку и не звони. У них техника на грани фантастики. Когда надо, сами тебя разыщем, хоть на краю света. Держись, дружище.
                * * *
   Честно говоря, он не представлял, что ему предпринять. Как быть? Возвращаться в Томилово? Разве старик – партиец стал бы разбрасываться предупреждением, что ему не поздоровится, если не укатит куда-нибудь? Вскипятив чайник, поужинал, чем магазин одарил, сбросив туфли, устроился на тахте. Попытка уснуть не удалась. Внезапно голову охватил будто некий обруч. Память выхватила из своих закоулок предавние эпизоды армейской жизни. Как ему было тяжело узнать из письма мамы о смерти Милы Герберт, бывшей одноклассницы Вали Волевич. Людмила замечательной красоты немка, девушка – мечта, за ней бегали многие ребята. После десятилетки Мила никуда не уехала, поскольку семья их многодетная, вот и поступила в местное педагогическое училище. Летом она с сокурсниками ушла в турпоход по краю. И на первом же привале, съев какую-то тушенку, почувствовала себя плохо. Прилегла в палатке, решив, что отлежится и дело с концом. Когда под вечер шлявшиеся по округе ребята заглянули в ее палатку, девушка лежала без сознания. Случись такое в городе, Людмилу бы спасли. С более серьезными отравлениями некоторые горожане попадали в больницу, и никто не умирал. Врачи там работали на совесть, за редким исключением они ГУЛАГовского «набора» тридцать седьмого года и послевоенной поры. Особую обиду испытывали те, кто кровью доказал на фронтах преданность родине. А их сажали и сажали на долгие годы за колючую проволоку лишь за то, что они посмели где-то в узком кругу острым словцом отбрить кремлевского старца, допустившего нашествие вражеских орд до самой Москвы, неисчислимые потери, прежде всего людских ресурсов, как говаривали тогда. Или хватали за то, что попали в плен, пусть даже на считанные дни, недели, месяцы, а потом удачно бежали и кровью смывали позор вражеского пленения. Доставалось и тем, кто ругал советскую власть: далеко не везде советы на местах, исполнительные комитеты радели за людей. Беднота и нищета следовала по стопам рядовых трудяг, строящих светлое будущее человечества в разрухе, аж до середины пятидесятых годов.
    Потом, и правда, жизнь набирала обороты, один взлет за другим особенно в середине шестидесятых и семидесятых годов. Однако равенство было мнимым, на словах. Партократия стала той новейшей надстройкой общества, которая могла всё и вся. В начале шестидесятых, когда с Людой Герберт приключилась непоправимая беда, говорить открыто о язвах строя – не моги. Но все окружение мертвой девочки сознавало, что ядовитая тушенка – это тот частный случай, за которым просматривалось жесточайшее равнодушие структур, обязанных не допустить подобного ЧП. Ушла из жизни та, которая могла народить ребятишек, принести пользу, как мать и учительница, и своей семье, и стране. Ее не стало, но боль в сердцах людей, знавших Милу, в сердцах Вали и Виссариона осталась. Стало быть, не все потеряно?
  Да, спустя годы и годы после армейских будней, когда Стражин стал известным в городе журналистом, придет перестройка. Правда, сам он к ней почти не причастен. Он, журналист, водил знакомства с некоторыми диссидентами, из тех инакомыслящих, кого строй вгонял в землю, крушил их здоровье в лагерях и тюрьмах. Но он, уже и не рядовой к тому времени журналист, мог влиять на положение дел в городе его отрочества, юности и мужания лишь опосредованно, через острые публикации на темы, которые волновали людей. Испытывая глубокую симпатию к талантливому коллеге, с кем порой обсуждал самые насущные городские и областные проблемы, пытался освещать в газете не менее остро, как тот, истинное положение дел в экономике и социальной сфере города и региона. Однако талантливый журналист, как депутат облсовета, располагал широкомасштабной информацией об истинном положении дел, выступал на депутатских форумах резко, выворачивая изнанку партийных дел. Его страстные речи прерывались послушным партии большинством, несмолкаемым шиканьем, нервными хлопками и злобными выкриками, требованием покинуть трибуну. Тем не менее, горбачевская гласность помогла приоткрыть занавес над скрытой людской болью, над огромной кормушкой, возле которой веселились партаппаратчики. И яркий лидер городской журналистской братии, его талантливый товарищ, а затем и Стражин были взяты под прицел сил, не терпящих ни малейшего противостояния их воле. Это с легкой руки лидера газетчиков шли корреспонденции о тайном подземном бункере, предназначенном только партийной верхушке города и окрестных районов, на случай войны и непредвиденных катаклизмов. Это с его, таланта, подачи, приверженные делу истинной перестройки жизни общества той поры журналисты анализировали кадровую перетряску в городской парторганизации, когда у руля властных и партийно-советских структур встали люди, лично преданные первому секретарю горкома партии. Это он, Виссар, подготовил радиопередачи и острейшие публикации в местной прессе о том, куда «улетают» государственные средства при строительстве ряда объектов. Почему некоторые стройки внезапно замораживались: появлялся «нулевой цикл», воздвигались стены важного, по уверениям ответственных лиц города, объекта, а после, выкачав «главные» денежки, строители и не думали завершать дело. Причина в одном: любой ценой значительно перевыполнить план одного квартала, другого, отхватить «крутые» премиальные, и ваших тут нет. Это с саркастической заметки Виссариона, а после хлёсткой речи ТАЛАНТА на депутатском форуме об инфаркте крупного хозяйственника города после заседания бюро горкома партии, и последовавшей его смерти, прокуратура была вынуждена начать расследование. И однажды общий лидер журналистов, настоящий Талант, внезапно скончался. В последний путь его провожал почти весь город. Кто-то в толпе нёс плакат с вещими словами их лидера, которые тот в узком кругу произносил:" Ты журналист, значит, стреляй первым! Сейчас газетная строка, как никогда прежде, значима".
   Коллеги ТАЛАНТА сознавали, что его уход из жизни не случаен. А у некоторых явно оппозиционно настроенных технических специалистов случались вдруг семейные ЧП: у кого уходили из семьи жены, кто внезапно тяжело хворал, кто подвергался лютому избиению в поздний час, когда все начиналось с обычного: «Эй, дай прикурить!» – а завершалось травмами, едва совместимыми с жизнью. Друзья намекали Стражину: будь осмотрителен, осторожен во всем, не лезь на рожон, не дразни гусей, побереги себя и семью.
   Вспомнился тот весенний день, он возвращался из областного центра, куда командировался для освещения в газете важной для региона сессии облсовета. Было приподнятое настроение: ему удалось взять обстоятельное интервью у депутатов, решительно настроенных на то, чтобы движущей силой были люди труда, техническая интеллигенция, а не партократия. План статьи созрел. В зале аэровокзала шумно, скамейки заняты. В буфете купил бутылку любимого персикового нектара. Попросил ее открыть, продавец ушел с бутылкой на кухню, где имелась открывалка. У стойки плеснул ароматную вкусную жидкость в одноразовый пластмассовый стаканчик, вышел на улицу и присел на свободную скамейку. Глотнул нектар. Вкусно. Тут к нему подсел знакомый работник городской типографии. Разговорились. Оказалось, парень заочно учится в техникуме, сейчас возвращается домой, сдав экзамены за очередной курс. Рейс у них один, даже места в самолете рядом. Видя, что парень жадно поглядывает на бутылку, видно, спешил и не подкрепился толком, Виссарион протянул ему булочку в пакете и бутылку с нектаром:
– Вижу, голоден ты. Нажимай на булочку и сок. Я в гостинице плотно поел. А купил так, впрок, просто делать нечего. Ешь.
  Парень поблагодарил и вмиг проглотил булочку с соком. Полет короткий. В аэропорту города, который Виссарион считал почти родным, они распрощались. Тот уехал на автобусе, когда за Стражиным подрулил редакционный «ВАЗончик». Спустя час, Вениамин почувствовал себя неважно. Казалось, кто-то сжимает и сжимает сердце. Хорошо, что по совету приятелей накупил про запас разных сердечных препаратов. Отпаивал себя несколько часов. А утром в его кабинет влетела расстроенная секретарша:
– Представляете, Виссар Владимирыч (Всем представлялся так: «Виссарион Владимирович», не терпел отчество «Илларионович»), ночью увезли в больницу моего соседа, Витю Сыромятова, обширный инфаркт. Вчера прилетел самолетом, все так было замечательно. Пришла к ним поболтать. Все нормально, он даже рассказал, что с вами летел в самолете рядом. А после у Райки крики, шум. Выглянула на площадку, а санитары на носилках уносят Витьку.
   Стражин, как мог, успокоил ее, пообещал пораньше отпустить с работы, может, от нее понадобится какая-нибудь помощь Сыромятовым. Сам начал сопоставлять факты, и пришел к невеселому заключению, что этот инфаркт предназначался ему. И кто знает, как бы все для него обернулось. Виссарион не предполагал, что за ним устроят настоящую охоту. До начавшейся после смерти Брежнева катавасии в самых высших партийных эшелонах страны, особо не видел застоя. Казалось, империя процветала. Хотя незаметно для непосвященного в финансовую политику и экономику уже вошла стагнация, таял золотой запас Союза. Стоимость барреля нефти на мировом рынке ухала вниз, платежеспособность рубля оставляла желать лучшего. Но промышленность работала, пусть в основном и на военно-промышленный комплекс, а как же, чтобы мировой империализм не смог покуситься на страну Советов. Сельское хозяйство давало продукцию, хотя и ощущался острый дефицит говяжьего мяса, а за колбасой половина европейской части страны ездила в Москву. Однако биение жизни было ещё зримо. Тем не менее, по мере того как политическую сцену занимали все новые фигуры, и когда показ по телевидению фрагментов балета «Лебединое озеро» однозначно свидетельствовал об очередной смене московского «караула» или части его, все заметнее проявлялся развал экономики. С приходом к власти говорливого «князя меченого», призывавшего с самых высоких партийных трибун «каленым железом выжигать» то-то и то, а на деле чаще всего «выжигали» не тех и не то, рушились устои государства. Лишь стремление раскрыть глаза партийцам и беспартийным двигало пером Стражина и его коллег, когда появлялись в СМИ их критические корреспонденции. Ведь он журналист, по долгу и совести обязан информировать общественность о происходящем. Именно им, журналистам, выпало право первыми обнажать изъяны в социуме. Именно они обязаны были стрелять первыми! Стрелять по недостаткам, окружающим людей, по тем, кто прочно засел в партийных бункерах, отгородившись от народа своими иделогическими рогатками. И всё же в ту пору партия была для многих той силой, которая могла преобразовать жизнь, сделать её по-настоящему цивилизованной. Тогда ещё не было альтернативы. И лишь журналисты, держащие в руках стекающуюся информацию, сознавали, что государство уже не корабль, а чёлн, попавший в шторм. Они желали стране добра. Не могли мириться с равнодушем партийных чинов. Тогда они, правда, самые смелые из журналистов, твёрдо знали: надо стрелять газетными строчками по сгущающейся атмосфере произвола. Они первые обязаны нажать на спусковой «курок»! Обнажить язвы строя. Им предстояло освещать жизнь честно и нелицеприятно для партаппаратчиков и их окружения, поставленного защищать партчинов от людского негодования. Эта азбучная истина впиталась Виссарионом в сознание с первых лет работы в печати. Ему представлялось, что острые публикации журналистов заставят местную партократию пересмотреть свои позиции, больше думать и делать для простого народа. Шло время, и он вообще стал неугоден верхушке городской власти. Стражин дважды не выполнил устных предупреждений сначала первого секретаря горкома партии, а потом и нового заворга горкома, предлагавших ему добровольно сдать полномочия секретаря партбюро. Как он, сибиряк, мог поступиться правом быть самим собой, открыто в партийной печати высказывать свои мнения, пусть нередко в завуалированной форме, о превращении программы перестройки в фикцию. Тайное партийное «вече» больше не желало его терпеть на горизонте общественной жизни города. Однако Виссарион не предполагал, насколько серьезно не устраивает воротил города, и что ему грозит инфаркт. От него он ушел случайно. А что касается Виктора Сыромятова, то его подняли на ноги. Молодой парень выкарабкался. Виссар никому ни словом не заикнулся о том, что у него самого было предынфарктное состояние. Понимал, лучше держать язык за зубами.
                * * *
   Именно с того дня, когда ему стало известно о постигшей наборщика типографии беде, Стражин внушил себе быть до предела везде осмотрительным, не доверять и кое-кому из коллег по перу. Конечно, журналисты города догадывались, кто из коллег осведомители силовиков. Связанные одной «цепью», на конспиративную квартиру не пойдут поиграть в шахматы, хлопнуть бутылочку другую пивка или винца-водки, погонять в лузу шары, а придут вечером в редакцию, когда нет лишних глаз. Наткнуться там на эту братию, особенно дежурному по газете, дело плёвое. Меж тем, за ним вели плотное наружное наблюдение. По прозрачным намекам друзей – нештатников и ехидному шепотку сексотов вслед ему, стало ясно, перетряхивают всю его биографию, устанавливают любые его связи и контакты.
   Стражин невольно был ошеломлён, когда его пригласили в отдел информации областной партийной газеты. В горкоме партии, в горисполкоме с ним едва общались. Там его считали продуктом «дерьмократии», разваливающим систему и были не прочь растереть в порошок. Не было повода, он не нарушил и букву закона. И тут удача внезапно повернулась к нему лицом. Он сознавал: рано или поздно городские власти достанут его, посчитаются с ним. Хотя бы потому, что с помощью своих верных союзников и помощников определили для себя – он тот, кто солидарен с теми, кто имеет истинное мнение о непреодолимых внутренних раздорах, противоречиях в рядах партии, кто твёрдо уверен, что фактически развал партии не преодолим. Им ни к чему ни такой секретарь партбюро горгазеты, ни журналист. Ему припомнят всё, и даже явные наветы на него и доносы станут аргументом «довести дело до логического конца». Потому Виссарион немедля дал согласие, его включили в штат «большой» партийной газеты. Здесь совершенно иной уровень, требовалось писать очень профессионально, причём в одной упряжке с ответственным секретарём и его небольшой командой. Газета требовала массу оперативной информации из огромного пласта жизни региона. В отделе расхлёбывались с ежедневной текучкой, острейшим дефицитом информации три человека. Он, Стражин, назначенный почти сразу заведующим отделом, затем ветеран отдела, грешивший закладывать «за воротник»; но кто его выставит вон, если он и во сне безошибочно назовет всех своих нештатников со всей области, готовых выручить в любую минуту старого газетного друга. И молодая девчонка, перешедшая на заочное отделение университета сразу после свадьбы: её мужа, человека военного, направили на службу в Томилово. Пока что проку от неё немного, однако, старательная, всё хватает на лету. И, конечно, помогали все отделы газеты, каждый выдавал ежедневно хотя бы по одной информации. И полетели месяц за месяцем, год за годом. Вот Стражин уже известный журналист. Приметив, что он работу выполняет быстро и хорошо, ему вменили в обязанность освещать деятельность комитета народного контроля. Здесь всем рулил опытный партийный работник областного значения Павел Федорович Широбоков.
   Ценил шеф Виссариона, назначил нештатным инспектором КНК. Доверял. И вот когда Стражину стало ясно, что теперь с ним церемониться не будут, очень кстати Широбоков с согласия Гонливого вдруг выписал ему командировку в Москву. Предстояло собрать на ВДНХ – тогдашней Выставке достижений народного хозяйства – материалы по интересующей комитет тематике, забрать в офисе всесоюзного комитета срочные документы.
– Поощряет тебя комитет народного контроля за хорошую работу, – напутствовал Стражина как всегда невозмутимый Широбоков. – Глядишь, и привезешь из столицы хорошей ветчины, – и подмигнул так приветливо, доброжелательно, как своему лучшему другу.
   Виссарион «за». Но теперь он настороже, не пропустит мимо сознания ни одного движения около себя, в его поле внимания будет любой, кто хоть дважды в течение некоторого времени окажется поблизости. Первый «маячок» он заметил в столичном аэропорту, когда ожидал автобус. Надумав позвонить своему давнишнему приятелю, вузовскому однокашнику, с кем изредка созванивался по праздникам, и пару раз сиживал в столичных ресторанах и пивном баре, где любила убивать время элита журналистского корпуса столицы, вошел в телефонную будку. На другом конце провода никто не отозвался. Решил повторить заход минут через десять, автобус еще ждать и ждать. Опустил в аппарат еще жетон. И боковым зрением приметил, как в поодаль стоящей телефонной будке появился монтер. Виссариону никто не отвечал, он взглянул на копошащегося связиста. Внезапно их взгляды встретились, всего на несколько секунд. Взгляд монтёра острый, оценивающий. Этого было достаточно, чтобы удостовериться – его, что называется, пасут. Проверил накатившееся подозрение просто: побывав в офисе комитета НК, передал документы, поехал наугад на первом попавшемся автобусе. Увидев впереди на здании вывеску «Нотариальная контора», на ближайшей остановке сошел и, не спеша, направился к юристам. Вошел в контору, осмотрелся, почитал разные объявления. Вышел. Рядом припарковался красный «Москвичок», из него вышмыгнул худощавый молодой человек и открыл дверь «нотариалки». Подходя к небольшому автобусному павильону, Стражин приметил: тот самый худощавый человек в однобортном пальто и кепи двигался следом за ним. Протиснулся в салон, незаметно оглядел пассажиров. «Следопыта» не видно, но неподалеку торчал во всех отношениях неприметный парень, как бы нехотя, от нечего делать, окидывающий взглядом соседей. Следом по маршруту движения крался тот самый кроваво-красный «Москвич», что парковался возле «Нотариальной конторы». У первой появившейся вывески «Метро» журналист смешался с людьми, выскользнул на улицу.
   Учась в Москве, знал, где располагаются дешевые гостиницы. На метро доехал до нужной улицы. По дороге купил свежий батон и еды. Вот и вывеска отеля. В номере ночевал один. Выходя утром из гостиницы, ничего подозрительного в фойе не заметил. Оформлялось несколько приезжих, да какая-то женщина в форменной тужурке отчитывала коридорную. Решил ради интереса еще раз провериться, зная, так просто его в покое не оставят. Доехал в метро до Свиблово, зашел в платную поликлинику, заплатил в кассу за анализы. Вокруг обычные посетители. И никаких очередей. Кардиограмму сняли быстро, анализы выдали на руки тоже оперативно. Одевая теплую, стеганную модную синюю куртку, похвалил себя за то, что не влез в демисезонное пальто, последняя декада мая плескалась здесь теплом. Краем глаза «сфотографировал», как о чем-то оживленно беседующие двое мужчин и женщина тоже засобирались, вытаскивая гардеробные номерки. Нырнув в метро, обернулся, свибловская троица шла следом. В вагоне подземки сопровождения не увидел. Доехал до ВДНХ. Будний день, народу не шибко. Набрав в различных павильонах нужные проспекты, повернул к павильону «Космос». С огромным удовольствием и восхищением разглядывал космические аппараты, побывавшие с нашими космонавтами в запредельной выси. Неподалеку стояли двое зевак, в одном из них он узнал блондина из свибловской поликлиники. Сняв кепку, Стражин свернул к другим экспонатам. Те же двое мужчин следовали поодаль.
  Тут от неожиданности он едва не выронил свой вместительный импортный портфель: навстречу ему, улыбаясь, шла Валя Воевич, рядом с ней такая же молодая женщина. Виссарион не посмел с ней заговорить. Его «пасли». А раз так, то потом «гляделки» упрутся и в Валю. Боже, каких усилий стоило ему, нагнув голову, пройти мимо той, с которой столько переписывался в армии, и которую так долго втайне мечтал видеть своей подругой на всю жизнь. Скосив глаза, увидел, как Валя подтолкнула локтем подругу и что-то негромко сказала ей. «Узнала меня! Она узнала меня! – бешеным волчком вертелась в голове мысль. – Но я не имею права подставлять её. Ни в коем случае!» У него хватило сил, не оглядываясь, выйти из павильона. «Прости меня, Валя! Да прости же! Прости! – казалось, эти слова колотились в висок. – Я не должен тебя подвести». Он, меняя транспорт, добрался до квартиры хозяйки, у которой жил несколько лет подряд, когда учился в вузе. Студенты приносили ей хороший приработок. Она не жадничала, брала всегда умеренную плату, разрешала смотреть телевизор, пользоваться посудой, даже смотрела сквозь пальцы на изредка приходящих в гости к ее постояльцам друзей или подружек, тактично запираясь в своей комнате. Хозяйка встретила Виссариона радушно, даже помнила его по имени, и что язычок у него, как бритва. В расспросах, как всегда, не усердствовала: дипломатично спросив, как поживает после окончания института, удовлетворилась его лаконичным ответом: «Да всё нормально». Готовясь к сну, Виссар вышел на балкон подышать свежим воздухом. Москва несказанно хорошела. Сколько новых высоток, магазинов. Казалось, столица не испытывает того острейшего дефицита продовольствия и промтоваров, как провинция. Что же до преследователей, то ему показалось, что он оторвался от них. Случайно его взгляд остановился на слабо освещенной конторе с противоположной стороны улицы. В торце здания у двери, ведущей к «черному» входу, просматривалась фигура человека в пальто с поднятым воротником и в кепке. Стандартный козырек над дверью давал густую тень. У журналиста тревожно забилось сердце. «Неужели все так серьезно. Меня ведут, как преступника. Да что же я такого сделал? – спрашивал он себя. – Кроме справедливой, но колкой критики в адрес некоторых партаппаратчиков, работников горисполкома, руководителей организаций за мной ничего нет. Что же делать?» Умылся в туалетной комнате, заглянул на кухню попить воды. Из окна та «каверзная» контора просматривалась неплохо. Потушил свет. Теперь человека в пальто как бы прикрывал милиционер, они о чем-то говорили, жестикулируя руками. Стражин буквально обескуражен увиденным. С тяжелым предчувствием опустился на диван. Он растерялся: не знал, как ему поступить, как вести себя дальше. Только полагал интуитивно, что ему надо как-то выкрутиться из этой ситуации, точнее, незаметно выскользнуть из дома. А куда он пойдет? На любом вокзале под любым благовидным предлогом ему могут просто «заломить» руки, бросить под замок в «предварилку» – КПЗ, позже переименованную в ИВС – изолятор временного содержания. Доказывай потом, что ты не осёл. Стражин представил себе проходные дворы и улочки, ведущие к этому дому. Четыре утра – это время, когда народ клюёт носом. Хозяйке оставит деньги за сутки и записку, дескать, забыл ей сказать, что поезд отправляется рано. Идти на ближайшую станцию метро? Нет смысла. Ловить таксиста? Ушлые ребята перевернут весь город и найдут водилу. Следовало осторожно топать примерно полчаса до следующей станции метро. Дождаться, пока метро откроют, и с первой большой партией людей, незамеченным, пройти к поездам. Благо он загодя приобрел жетоны, потому у кассы торчать не придется. Однако часам к семи-восьми утра его все равно хватятся. Запустят в квартиру хозяйки «электрика» или «сантехника» для незамедлительной проверки «системы». И все выяснится, его нет там. Ему надо добраться хотя бы до ближайшей мало-мальски большой железнодорожной станции, но не электричкой. Выходит, только автобусом. Но куда ехать, в Томилово, домой? Так спровоцируют что-нибудь. Решил: путь один – к маме, только на юг, где она живет после смерти отчима рядышком с семьей брата. Оттуда он пошлет срочную телеграмму о болезни матери, сообщит об увольнении с работы по собственному желанию, заодно телеграфирует в горком, чтобы его сняли с партучета. Жену вызовет на переговоры и попросит выслать одежду, а заодно чтобы забрала из редакции газеты верно оформленную   его трудовую книжку. Как наметил, так в точности и поступил, сбил с панталыку сыскарей. Уже лежа на верхней вагонной полке, вспомнил советы бывшего коллеги-ветерана, что в случае чего, не раздумывая, надо «рвать когти». Раз так поступил, значит, добрый совет где-то «застрял» в его подкорке.
                ( продолжение следует)