Сошью платье рябое. Часть первая

Лучший подарок, как обычно, выбрала Онегина: не поленилась, притаранила со своей Щёлковской подушку "бойфренд" в виде шеи с кадыком и мускулистого плеча с крепкой рукой - пристраиваешься щекой в ложбинке у ключицы, а подушья, в кожеподобный, цвета горного загара латекс затянутая рука нежно, но ощутимо приобнимает тебя всю, так что со сна и правда поверишь и в женскую свою востребованность, и в надёжную ограждённость плотиной сильной плоти от бурь житейских морей, и в прочие глупо-бабьи скрещенья алых парусов с каренинскими ушами. Девчонки апробировали подушку все до одной тут же, на диванчике в гостиной, нервически взвизгивая, притворно-похотливо постанывая, а Онегина знай себе напевала "если бы ты знал женскую тоску по сильному плечуууу!" и всё метала и метала из бездонной своей сумки на праздничный стол прибамбасы к подарку: сменные одёжки от пижамы до делового, твидовой ворсистости костюма, запасной, блестяще-шоколадный кожаный чехол с надувными бугорками мышц под торс атлетического негра и венец всему - спрей с запахом пота для вящего оживления мужественных подмышек: "Чистый тестостерон, густопсовый, рекомендую!"

Аромат густопсового тестостерона через три часа после распыления обнаружил безошибочно уринальный шлейф, и в усталой, всё ещё чуть пьяной голове Тиночки, зачем-то решившей хотя бы символически прибраться перед отъездом в предсказуемо загаженной после дня рождения квартире, вертелся на холостом ходу праздный вопрос о том, как в принципе гормональный белок может разложиться до мочевины, диамида, кажется, угольной кислоты. Тиночка даже взяла было в руки накопивший на форзаце десятилетнюю пыль кирпич органической химии, даже открыла его на алфавитном указателе, но, упершись взглядом в слово нуклеофильность, затосковала: "И зачем училась? Ни черта же не помню из всего университетского курса!" Реутов, Курц и Бутин отправились в помойное ведро, Тиночка бросила на пол щётку и совок, облегчёно-обречённо открыла фейсбук.

Тридцать, блин, три года. Уже написан "Вертер", и "Борис Годунов", и "Конёк-Горбунок", и основана современная алгебра Абеля-Галуа, и изобретён электродвигатель, и взят Тулон, и покорён Египет, и Наталья Николаевна Пушкина, вдова сомнительного с коммерческой точки зрения поэта, с нагрузкой в виде четверых детей мал-мала меньше, уже сочеталась законным браком с генералом Петром Петровичем Ланским, кавалером орденов святых Станислава, Анны и Владимира, а также святого Иоанна Иерусалимского от королевства Прусского. Последнее было особенно обидным, поскольку, в конце концов, должность камер-юнкера при дворе Николая Первого после всех пересчётов на современные деньги вряд ли давала Александру свет Сергеичу доход выше тиночкиной зарплаты менеджера в совместной франко-российской компании Юниклевер, не говоря уже о поездках по Европе и офисе в серебристо-стеклянном, аналически-геометричном бизнес-центре "Красные Холмы" (на который не по чину раскрывал, ох раскрывал рот какой-то дурацкий, никому не нужный Дом Музыки, но ничего, бабло побеждает зло, авось пронесёт). А вот замуж успешную, густокосую, фигуристую и оквартиренную Тиночку так никто ни разу и не позвал. Намозоленные линзами глаза её наполнились неожиданными слезами...

В фейсбуке тренькнуло: вам сообщение от Евгении Онегиной. "Забыла, что ль, чего?" Тиночка нажала на "посмотреть". "Ну что, царевна Тинатина, за окном то дождь, то снег, и спать пора, и никак не уснуть - всё тот же двор, всё тот же смех... Тебе кого не хватает чуть-чуть?" Тиночка нетерпеливо сморгнула: "Тебя, Женёк, не хватает, кого же ещё!" Онегина пискнула смайликом: "Правильно, Тин, переходи на баб, давно тебе говорю! Ещё раз - с Днём! " - и тактично исчезла. Вообще Женёк была прекрасной еврейской женщиной, она-то и взяла никому не нужную Тиночку, совсем зелёную, запуганную, в растрёпанных от недавнего расставания со студенческой любовью чувствах в Юниклевер личной своей помощницей десять, ох, Боже мой, уже десять лет тому назад, и всегда вела, поддерживала, ограждала от подножек, и подсидок, и травли, и когтя ближнего, и клюва нижнего, но Онегина воспитывала чудно-прелестную, французски-балетно-музыкальную двойню от плотного, комфортабельного, европейского брака, в конце которого господин Онегин не слился обыденно и унизительно к молоденькой, а прилично и лестно для жены умер от инфаркта, и потому она порой раздражала Тину до поросячьего визга, до желания пусть даже на собственном айпаде, но выколоть ножницами глаза на фотографии её фейсбучного профиля вроде той, новой, что стояла сейчас: Онегина плотоядно заглатывает последнюю ложку тиночкиного именинного лобио за подписью "Сытая Евгения Марковна". "Сытая, да, ты-то сытая!" - неприязненно подумалось Тиночке.

В фейсбуке снова тренькнуло: вам сообщение от Лэри Вахтанговны. "Ты с ума сошла полуночничать? Завтра в семь в аэропорт! Ну-ка марш в кровать! И ещё раз с Днём Рождения! Жениха уже не желаю, так хоть ребёночка роди - пора уж!" - "Ложусь, мама." Тиночка поспешно закрыла собственный фейсбук, вошла из-под одного из своих клонов. Шёл второй час ночи, и ложиться уже не было никакого смысла - Тина знала, что всё равно не заснёт. Благонамеренная материнская бестактность при всей своей рутинной привычности резанула её, нетрезвую, бесплодно растревоженную именинными бабскими посиделками, сильнее обычного. Тина чувствовала себя кругом виноватой перед родителями, постыдно не дотянувшейся до планки их вполне правомерных, вполне разумных ожиданий.

Ведь бабкину хрущовку без разговоров отдали ей, чтоб плодилась и размножалась, а между тем тянулись дни, бежали года, и вот младший брат был уже мужем и отцом, и теснился вместе с родителями в их трёшке, а оквартиренная Тиночка всё сидела на попе, безмужняя, бездетная, бесперспективная. "Ну не шмогла я, мама, не шмогла!" - полувсхлипывала - полушутила она после очередного любовного фиаско, а Лэри Вахтанговна неизменно удивлялась: "Господи, ну кто бы мог подумать! Ведь ты с детсада  такая резвая, такая смышлёная была! Помнишь, Настенька?" Жена брата смущённо улыбалась. Они были с Тиночкой в одной группе и тогдашняя тиночкина пассия, мальчик-боровичок, имя которого затерялось в семейных анналах, предпочитал, как водится, блондинок - как танцы, так с плясуньей Настенькой мальчик коренастенький. Тиночка тогда возненавидела Настеньку с детской нерассуждающей обсессивностью и задумала её убить. Однажды утром, воспользовавшись тем, что воспитательница отвлеклась, Тиночка закрыла Настеньку в своём шкафчике для пальтишка, напихав туда заблаговременно ещё и чужих шубок для сильнейшего асфиксийного эффекта и звукоизоляции, и подперла дверку стульчиком. "Нет, ну такая пигалица была, а ведь умница - как всё рассчитала!" - умилялась потом Лэри Вахтанговна. Собственно, стульчик и оказался слабым звеном плана: его заметила проходившая мимо нянечка и почуяла неладное. Настеньку извлекли из шкафчика с диагональным снеговичком на дверке уже в обмороке. "Ты и всегда дохлая была!" - критически отмечала Лэри Вахтанговна, - "а воспиталка ваша меня потом отчитывала: удивительно ограничеснная была женщина! Помнишь, Тиночка, как её звали? Любовь Митрофановна! Митрофановна! А, Настенька? " - "Да, Лэри Вахтанговна, сошью платье рябое, рябое-прерябое, кто милёнка уведет, рожу покарябаю!"  - " А вот блатных песен здесь не надо, девочка. Мы всё-таки с твоим свёкром преподаватели музыки! Привычки прежней семьи надо бросать, бросать, раз уж мы тебя приняли! " Настенька никла, а Тиночка и хотела восстановить справедливость, отметив, что спет был не блатняк, а частушка, - но воздерживалась, виновато и сладко злорадствуя.