Письмо

   Константин Макарович Жуков, семидесяти двухлетний житель деревни Коряги, в ночь под Рождество не ложился спать. Выпив для храбрости еловой настойки, он достал из шкапа пожелтевший тетрадный листок, химический карандаш и, послюнявив его, стал писать письмо внуку, который лет восемь назад уехал из деревни в Москву на заработки.
   “Милый внучок мой, Иван Жуков! – начал он. – Во-первых, поздравляю тебя с Рождеством, и желаю тебе всего от Господа Бога. Нет у меня никого в этой жизни, только ты у меня один остался.
   Константин Макарович перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение свечки. Электричества в деревне Коряги не было, уже лет пять, как рухнули столбы. На новые районное начальство не находило денег, поэтому жители деревни обходились керосином и свечками”.
   Дед выпил еще еловой настойки и представил своего внука, который сейчас трудился в Москве водителем маршрутки, о чем сообщил в  единственном письме, которое отправил деду после отъезда. Писал, что работа не хлопотная, безопасная, а платят прилично. Ой, как прилично писал внук. Еще написал, что Москва город большой. Дома такие огромные, если долго смотреть вверх, шея немеет. И машин много. Ой, много, дед. Я раньше и подумать не мог, что машин так много бывает. И людей много. Вот, если те два муравейника что у нас за забором в один сложить, так муравьев меньше будет, чем людей в Москве. И товаров всяких и разных в магазинах много, а еды, дед столько, что если бы всех нашенских хотя бы на недельку, столько бы не съели. Еще внук писал деду, что в деревню больше не вернется, хоть председатель и обещал ему Венькин самосвал, который третий год требует ремонта. И даже  десятка, также обещанная председателем к получке, не изменит его решения.
   Константин Макарович вздохнул. М-да. Он попытался еще раз представить картину, которую ему описал внук, да так в очередной раз и не смог. Он еще раз послюнявил карандаш и продолжал писать:
   “А вчерась мне была выволочка. Наш председатель Хрумкин отчесал меня матом за то, что я задремал на солнце во время охраны склада. А чего там охранять? Там нет ничего, даже замка. Но по документам, что-то значилось, поэтому и сторож положен. А на неделе подрались Андрюха Тимофеев и Гришка Зубов. В аккурат возле моего забора. Так  Андрюха Гришке так навернул, что выбил ему два зуба и три доски из моего забора, за которыми как раз я стоял.  Лицо у меня раздуло, и рука онемела. Приложил подорожник и лопухи, потому как аптеки в нашей деревне давно уже нет. А в район тащиться за сорок километров, ноги не позволяют. Машина у нас только одна, у председателя колхоза Хрумкина. Какая-то иностранная. Моя соседка Ниловна один раз попыталась вслух название произнести, так язык вывернула. А кони у нас пали от недокорма. И продовольственного магазина у нас нет. Раз в неделю приезжает автолавка, привозит хлеб, крупы, консервы и керосин. А, если дороги развязнут в дожди, то и еще реже. Тут уж выживай, как хочешь. Милый внучок, сделай божескую милость, возьми меня к себе в Москву, нету никакой мочи для такой жизни. Кланяюсь тебе в ножки, и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру, так и не увидев тебя”.
   Константин Макарович покривил рот, потер своим натруженным кулаком влажные глаза, всхлипнул и выпил еще еловой настойки.
   “А у нас почти все мужики спились. Не пьют только старухи, да собаки. Молодежь из деревни разъехалась, и возвращаться не собирается. Колхоз наш совсем развалился, землю всю продали, а тем, кто остался, показали шиш без масла. Оказалось, что, где-то мы кому-то задолжали. Да разве мы в этом понимаем? Деревню нашу признали бесперспективной, поэтому ни дорогу не отремонтируют, ни свет не проведут. Так и придется помирать при свечах. А податься старикам не куда. Кому нужны больные и немощные? Я-то еще ничего, в силе. Многое чего могу, не хвораю”.
   Старик снова смахнул набежавшую слезу и натужно закашлял.
   “Я ведь и по плотницкому делу могу и по столярному. Опять же сторожем, здоровье еще позволяет. Где там чего поддержать, поднести. Я же к любому труду с детства привычный. Пастухом могу пойти, сена накосить. Мне бы только одним глазком на другую жизнь посмотреть, а там и помирать можно. Соседка Ниловна кланяется тебе и привет передает. Плоха она, стала. Думаю, до зимы не дотянет. Остаюсь твой дед Константин Макарович”.
   Старик еще раз медленно перечитал написанное, свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в заранее припасенный конверт. Подумал немного и обильно, послюнив карандаш, вывел: Жукову Ивану. Потом посмотрел на помятый конверт с письмом от внука, прочитал адрес и дописал: Москва, Казанский вокзал.
   Лизнув языком края, Константин Макарович плотно прижал бумагу и надавил кулаком.
   Убаюканный сладкими надеждами, выпив еще еловой настойки и потушив свечу, он час спустя крепко спал… Ему снилась Москва, снилась другая жизнь, снился внук, который бежит к поезду, чтобы встретить деда…