В десять минут седьмого

Мы смотрели фильмы почти всю ночь. Хохот в дешевых ситкомах как по расписанию перебивался кашлем соседа за стеной, старика лет семидесяти. Он курил Петра, сигареты, дым которых впивался в желтые обои коммуналки и оставался там, маскируясь под черную плесень, и кашлял, кашлял – надрывно, упорно, взахлеб, да так, что беспокойно было мне – вдруг умрет, и тихое, ровное счастье наше будет осквернено воплями родственников и топотом санитаров.  Так думали мы все ночи, так думали мы и сегодня. Но под утро все еще лежали в постели полностью обнаженные, лицом к лицу. И глаза ее, и одеяло, и наши розовые стены погрузились в газовую синеву утреннего света.

- Мы видимся в последний раз, - она убрала с глаз медную прядь. Я не слушал. За стеной давился кашлем старик.  В его заплесневелом коконе включилось радио – заиграл гимн.

- Уже шесть. – Вздохнул, собираясь пустить шутку про заряд патриотизма по утрам, но что-то во взгляде ее синих глаз остановило меня. Мы виделись в последний раз. Именно тогда, когда «славилось отечество наше свободное», понял я, что этот момент, и синеву эту, сигаретный дым, кашель старика и сквозняк из форточки я запомню надолго, именно так я запомню ее. Не улыбку, ни родинки, ни то, как ездили на море, ни первую встречу, когда ее такси остановилось, и колено, вспышкой скользнувшее за дверью автомобиля, парализовало меня. Нет, по этому испорченному гимном моменту я буду ее вспоминать.

Заскрипела половица. Шесть утра. Жена вернулась с ночной смены. Повернула ключ раз.

 Поворачивает второй и заполняет своей пошлостью комнату. С грохотом кидает на пол сумку, смотрит на нас, не двигаясь и не отрывая взгляда. Пытаюсь предугадать ее реакцию, понять, к чему потянется ее рука - к ножу на кухонном столе или к пачке салфеток.

Она расстегивает пальто и вешает его на спинку стула. Щелкает кнопку на чайнике – стены гримасничают в его неоновом свете. Мне тяжело скрыть улыбку – рад, что все выяснилось, совесть меня не трогает, как давно уже не трогают души ее чувства и тело.  Странная, чужая мне женщина ставит на стол две кружки и разливает чай, глаза ее хищно блестят в полумраке, она дышит тяжело, так жадно, что, казалось, еще пара движений грудной клетки - и все мы здесь задохнемся; комната, просторная и светлая, сузилась теперь до размеров одной кровати.

- Это Зоя, - любимая села рядом, не прикрыв наготу и куском одеяла. Ничего. Пусть жена видит. Пусть думает о любимой плохо, если так будет легче.

- Андрюша, Андрюша, - женщина вытирает глаза. Кашель за стеной. – Что же с тобой стало? Ведь жили же… - забывшись, она глотает кипяток, и глаза ее от боли на мгновение стекленеют.

- И что? Ты не веришь в меня, а она верит. Тебе хватает моих успехов, а ей нет.

- Ох, Андрюша…

- Да что ты заладила-то, ей богу? У тебя даже уважения банального нет – могла бы и третий чай заварить. Ну да не переживай, я скоро съеду.

Одеваюсь, протягиваю Зое серебристое платье. Женщина оставила меня, и смотрит теперь на нее, снова не отрываясь; ее рыбьи глаза в синеве комнаты – черное пятно без единого проблеска.

- Лучше сейчас. Собери пока все самое нужное. – Жена встает и открывает входную дверь.

 В проеме стоят санитары. Старик надрывается, кажется, что кашель его вот-вот пробьет стену, пустит предательскую трещину, из которой сначала незаметно, а после неотвратимо быстро комнату заполонит его густая гниль, проникнет в каждую клеточку тела.

- Дед в соседней комнате. Ему сегодня совсем поплохело, - говорю санитарам, собирая чемодан. Они молчат.

- Он совсем с ума сошел, - жена вытирает слезы, - придумал себе воображаемую любовницу, уже месяц меня мучает! Не могу я больше… Ох, Андрюша…

Оставляю сумку и падаю в кресло. Жена ревет. Мужчина в белом балахоне открывает пластмассовый чемоданчик и достает шприц.

Я смотрю на постель. Она пуста. Ровное полотно пледа, не тронутое телом Зои. Нет запаха ее духов, нет алых туфель, ни одного медного волоса на подушке, ни капли синевы в комнате – лишь злорадствующий солнечный свет.

- Оля…-имя жены кубарем вываливается изо рта.
Мужчины в белом стоят недвижимо.
Звонит телефон.

- Оля… - повторяю я, пытаюсь ухватиться за это слово, потому что одно оно теперь кажется настоящим, реальным, но ускользает, словно и меня нет.

Зазвонил телефон.

Ольга вытерла лицо рукавом фиолетовой кофты и полезла в карман. Сквозь марево слез задрожала фотография на экране и маленькая подпись: «муж».

- Я не приеду сегодня. – Резкая фраза. Гудки.

Ольга была одна. Комната все больше заполнялась красным солнечным светом и духотой. За стеной кашлял старик. Кажется, ему стало хуже – с глухим звоном рухнули на пол столовые приборы. Крохотная трещинка поползла по стене, тонкая, как полупрозрачный стебель сорняка, и по краям ее чернела плесень.