Не на месте. 15. Тау

   день восьмой

   Тау Бесогон

   Проснулся я полуголый, лежа на полу в коридоре. Очевидно, дальше не дошел… Все болит, шея отваливается, губа распухла, в башке тарарам – хорошо погулял.
   Выдул кувшин простокваши, умылся. Заглянул в залу.
   У-у! Вот это разгром! На составленных столах помещались остатки большой еды и последовавшего буйства. Черепки, снедь, повядшая зелень – все вперемежку. По центру стояли два ведерных винных бочонка – батя с дядькой и сотоварищи «развязывали лозу». Но ничто: ни битая посуда, ни объедки, ни грязная лохань, бог весть откуда взявшаяся на столе, – ничто не было тронуто. Батя не велел. Есть у него такая причуда: «Дабы, узрев плоды грехов своих, устыдитися».
   Было непривычно тихо. Ни души, даже прислугу как сдуло. Небось в молельне собрались, Очищение ведь. По идее, сегодня надлежит замиряться, ублаготворяться, прибирать в дому и читать очистительные молитвы. На деле же у всего народа банальный отходняк после недельного кутежа.
   На опохмел вчерашние бражники ничего не оставили, так что я прихватил черствый кусок пирога, отряхнул и, жуя, вышел во двор. Обнаружил свою любимую зеленую рубаху – сохнущую на веревке, с не отстиравшимися бурыми пятнами. М-да.
   За праздники хозяйство пришло в некоторый упадок. Разобранная телега – оглобли во все стороны, колеса валяются где не попадя; навоз кругом, свиньи по двору шастают.
   - Пхыы... пхырр!
   - Тьфу, чтоб тебя! – огрызнулся я, обходя стороной.
   Вздорная тварь, не угадаешь, когда ей взбредет боднуть.
   - Пыр-р-р-р!
   Я нырнул за угол. Тишина-а, о-о-о… Фонтан журчит. Хоть и бестолковая вещь, зато – престиж. Пыль в глаза это важно. Дед вот покойный лоточником начинал и поднялся до владельца двух лавок – но и не более. Без размаху потому что, мелко мыслил. Зато батя у нас с размахом…
   Побродил по саду. Учителя не видать, решил передышку мне устроить. Чудненько.
   - Ахха! – провозгласило сверху, и передо мной возникла дикарка.
   - О, привет… Слушай, может, сходим купнем…
   - Ф-фа! – перебила она. – Человек вчера приходил, куда ушел?
   - Кто? – я зевнул.
   - Человек. Пришел. Ночью. Женщины-женщины кричали, Кошка прибежала, а человек уже ушел. Куда?
   Я поскреб в шевелюре, собирая мысли в кучу.
   - А… ну… был парень, провожал меня… Я вчера пере…
   - Где он?
   - Не знаю, а что?
   - Найти надо, ахха! Очень важно! Камень сказал!
   Кошка аж приплясывала от нетерпения.
   - Все так серьезно? – хмыкнул я. – А чего он сказал-то, камень твой?
   - Сказал: найти надо, так, – она нахмурилась: – Кошка не может, дом стеречь надо, кхадас… Иди ищи скорей! Сюда веди! Важно! Очень прошу!
   - Да ладно, ладно…
   ***
   Я помотался по городу, никого, конечно, не нашел. Ярмарка-то кончилась, парень тот, небось, уж на полпути в деревню свою или откуда он там…
   На нашем условленном месте, близ Песьего Клыка, торчал с удочкой Иро Дылда.
   - О! Живой! – обрадовался он. – Ну, ты, Беска, дал вчера!
   - Ага, это мне по холке дали, как мама не горюй…
   - Так ты не помнишь ничего? – умилился Дылда. – Ну, брат! Я в жизни такого не видал! Тебе тот козел-риец со всей дури доской заехал, а ты даже не заметил, прикинь? Так и бежал к тому тюхе длинному и орал какую-то тарабарщину. Потом вы друг на дружку уставились и оба, разом, рухнули, как два полена!
   - Чи-во? – обалдел я.
   - Вот с такими шарами лежали, с открытыми, – показал Дылда. – Как припадочные. Поднялся такой кипеж! Кабатчик перетрухал, стал стражу звать… Ну, а Громик же за тем рийцем рванул, и мы следом. Но рийцы ж, гады, сразу в ножи… В общем, мы им толком не отомстили. Вернулись, а ты лежишь такой, с оловянными лупами, ухмыляешься и несешь бредятину на непонятном языке…
   - На веруанском? – ахнул я.
   - Будто я разбираю… – он помялся, добавил участливо: – Эй, ты как вообще?
   - Выходит, правы многобожники-то… – пробормотал я. – Душа перерождается и может помнить прежние жизни. Поэтому и парень тот таким знакомым показался…
   - Да брось! – заутешал дружбан. – Мало ли? Напекло, перепил. Пройдет.
   - А почему нет? – не уступал я. – Вот когда Ватрушкин отец совсем уж плох был, он же рассказывал нечто подобное. Будто другим человеком себя видит – стариком-помором. Описывал в подробностях, какой у него дом, деревню свою, детей-внуков…
   - Так то в бреду.
   - Черт его знает, но что-то в этом есть. Перерождение, Путь души из жизни в жизнь… У имперцев культура древняя, много древнее нашей, может, они и впрямь знали что-то такое…
   Я сейчас страшную вещь скажу, но наша Истинная вера мне чужда. Есть в ней какая-то… тупость что ли. Вот черное, вот белое. Поступай так, так и так. Все, аминь.
   Каждый раз, как Книгу Книг читаю, меня прям корежит: ну тупь же, примитив, господи, прости меня грешного… Но что есть, то есть. Потому и молиться давно перестал, и в храм я не ходок – глупо себя там чувствую.
   - Ну да, желтенькие – народ занятный, – протянул Дылда мечтательно. – И бабы у них такие все цыпы тоненькие-точеные, м-м… Везунок ты: поедешь в Империю, гульнешь там… – он посмотрел на носившихся с воплями чаек и тяжеловесных мрачных поморников и хмыкнул: – Слушь, а правда, что они через птиц вроде как послания на небеса отправляют? Чего, дедок твой с птичками не шепчется, не?
   - Без понятия, – пожал плечами я. – Для веруанцев молитва – дело интимное, да они и молятся не вслух, только мысленно. А птицы… Птицы – свита Супругов Крылатых, в них могут воплощаться духи-хранители. Но только в «чистых» птиц, тех, что не питаются всякой дрянью.
   Поодаль, на берегу, чайки так и кишели – видимо, там выбросило какую-то дохлятину. Бегали вприскочку вокруг, били крыльями, ссорились.
   …На мгновенье мне представился совсем другой берег: белый песчаный пляж, и море – тоже белесое, мутное, странно бурлящее. Море кипело. Все разом, от края до края, как кастрюля с супом. На поверхности плавала, повариваясь, рыба, огромные кальмары, какие-то гигантские рыбообразные туши. Волна выбрасывала их на песок, выкладывала полосами, как ассорти на тарелке – белоглазых, недвижных, вкусно пахнущих съестным. А на дне так и стояли их покинутые ажурные башни…
   Интересно, а в кого воплотились души тех погибших морских чудищ?  В людей? Хорошенько дело: вспомнить такую свою прежнюю жизнь...
   - А ты бы хотел быть разумным кракеном? – спросил я.
   - Ага, русалом, – дружбан крякнул и принялся сматывать удочку: не клевало.
   Мы побрели вдоль берега, распугивая чаек.
   - Ну, если душа живет бесконечно долго, прежде мы могли быть вообще кем угодно, – рассуждал я. – Может, и в неких иных мирах… Просто мы этого не помним. Чтобы не свихнуться, э?
   - Ой, эти желтенькие твои! – скривился Дылда. – Мудрят. Ну, вот что у них: ни ада, ни рая, просто перерождаешься заново и все? Ерунда! Если люди не будут бояться кары божьей, они черт те что творить начнут!
   - Есть у них кара, еще покруче нашей, – заверил я. – Только она не где-то «после», а при жизни настигает, или в следующей. Вот проклянут тебя Вышние, и вся жизнь станет, как отравленная: за что ни возьмись, все наперекосяк, все беды на тебя, хоть вешайся. А повесишься – опять возродишься и все по-новой, и опять, и опять. Чем не ад?
   - И что, так вечно?
   - Ну, пока не осознаешь своей вины и не искупишь, как положено.
   - Ха… А если ты праведник?
   - Тогда будешь жить счастливо, ощущая себя в полной гармонии с миром.
   Дылда расхохотался:
   - Да иди ты!
   - Не я придумал – имперцы.
   - Гармония, ха! Человеку нужна удача. Кураж! Фортуна! Чтобы Ара-Расуу рваным плащом прикрыла, и дело выгорело.
   Я усмехнулся: всякий истинноверец, если поскоблить, в глубине остается язычником. Впрочем, Араухи многобожники тоже считали демоном, как и Уммату. Обманщицей. Уммату соблазнял людей фальшивой славой, Араухи – иллюзией беззаботной, легкой жизни. Но целью оба имели лишь своротить наивную душу с Пути...
   - Кто ждет даровой удачи, тот живет зря, – выдал я вдруг. – Как зверь безмозглый, вслепую, сам не зная, зачем он вообще существует. А ведь Путь всегда здесь, в нас самих, но мы не видим его, не чуем… Потому что не хотим. Зачем напрягаться? Куда проще положиться на волю фортуны. Или бить поклоны и ждать, что добрый боженька за хорошее поведение пустит нас в Небесные сады, где будет сплошная и вечная дармовщина.
   Дылда оборвал смех и воззрился с тревогой. Но меня как прорвало:
   - А вот фигу! Не будет тебе райских кущ, ясно? Прокрутишься очередной раз вхолостую, и вернешься туда же – попробуй еще разок. Вот тебе еще жизнь, уж как выпадет: князем или пахарем, или рабом последним, мужиком ли, бабой, крепким ли, хворым, да хоть кракеном – не суть. Это мелочи, обстоятельства. Жизней у тебя уж было невесть сколько, всяких, и сколько еще будет… И каждый раз перед тобой выбор: снова прокрутиться бесцельно, как грязь, налипшая на обод Колеса, или – ощутить себя частью мирозданья, найти в себе ту связующую все эти жизни нитку, то главное, что и есть настоящий ты, твоя душа, и понять, куда она устремлена…
   - Гм… и куда?
   - Речь не о какой-то конечной точке. Путь – это направленность, процесс, понимаешь? Колесо вертится, и бытие – суть процесс его вращения. Ты можешь сознавать себя в Колесе и помогать его вращать, работая на благо мира. Можешь просто болтаться на нем. Или мешать, и тогда тебя будет тюкать по башке из жизни в жизнь, пока не перестанешь и не начнешь крутить, как положено.
   Дылда остановился и с шумом выпустил воздух.
   - О-о, понеслось… Слушь, кончай с этим! Так и до мозговой горячки недалеко. Эй! – он тряхнул меня за плечи. – Хватит, ясно? То, что ты вчера учудил, это было уже ни копья не смешно! У тебя крышу несет, не понимаешь, что ли? Сам же говорил, у матери твоей так же начина…
   - Не надо, – остерег я.
   Дружбан сердито засопел. Потоптался, сказал мягче:
   - Беска, тебе надо отвлечься. Научиться… ну, как-то сбивать это состояние, когда на тебя находит…
   - Не могу, – огрызнулся я. – Не контролирую я это, само вылазит…
   Помолчали. Потом Дылда турнул меня в бок:
   - А у тебя, говорят, женитьба на носу, э?
   Знает, как подбодрить.
   - Ага, а у тебя?
   - Да копья лохматого! – возмутился он.
   - Мохнолюдского! – поддержал я
   - Слушь, да и пес с ней! Потом-то в плаванье! Мир повидаешь! Ё-моё! Столько всего интересного!
   Мы искупались, и Дыдла пригласил пойти к ним обедать.
   - Не, – подосадовал я, – не могу. Дело есть, обещал кой-кому.
   ***
   Пошатался еще маленько, сунулся в «Полные бочки». Кабатчик при виде меня аж вздрогнул – хоть мы уж знакомы-перезнакомы, сами понимаете.
   - Да ладно те, Иня, – улыбнулся я. – Ну, чего с перепою не бывает? Плесни-ка лучше пивка холодненького.
   Но тот все равно нервничал.
   - Говорят, ты вчера про войну чего-то поминал, – начал он неуверенно, – гм… с Рием. Откуль взял-то? Отец сказал?
   - Тебя не коснется, не боись, – брякнул я. – Не успеешь повоевать.
   Кабатчик поперхнулся. Я выхлебал пиво и быстро убрался. Черт, язык пора гвоздями прибивать…
   Выбрел к пристани. Половины кораблей уже не было, другие спешно грузились, поднимали паруса. Если поспешат, успеют на Осеннюю ярмарку в Итайкхе.
   Как и положено, я просто стоял и ротозейничал. А он просто шел мимо с тюком на горбу.
   - Ну, привет, Йар, человек судьбы, – сказал я.
   - А… – изрек он. – Погодь, я ща.
   Взлетел по сходням, скинул тюк, отволок бегом еще пару и подбежал ко мне, что-то воровато дожевывая на ходу.
   - Ты тут за харчи, что ли, вкалываешь? – хмыкнул я.
   При дневном свете Йар выглядел еще неказистее: долговязый, сутулый, с костлявой физиономией и длинным, явно неоднократно ломаным носом. Хороша была только шевелюра: курчавая, темно-медная. И еще – глаза. Глаза были непроницаемо черны. Как и мои собственные.
   - Сперва думал: может, и впрямь – матросом, – поведал Йар сконфуженно. – Мужик давеча предлагал: мол, работники нужны, – и махнул в сторону рийской галеры.
   Я фыркнул:
   - Ага, и контракт тебе предложил подписать…
   - Чего? Не, какое! Я и грамоте-то не разумею.
   - Сходи свечку поставь. Ты на той галере остался бы до конца дней, а то и перепродали бы потом.
   - Как это? – опешил он.
   - А так. Соображать надо. Паспорта нет, контракта нет. Значит, ты не человек, а товар. Потенциальный.
   Йар изумленно вытаращился на меня, и тут…
   - А ГЛАЗА-ТО ЗАЧЕМ ТАКИЕ? – спросил я.
   - ДА ЭТО МАРКЁР ИСПОЛНИТЕЛЯ. Я ВСЕГДА ИХ ТАК ПОМЕЧАЮ, ДЛЯ НАГЛЯДНОСТИ. У ТРОЕЗЕМЦЕВ ВЕДЬ НЕ БЫВАЕТ ПОЛНОСТЬЮ ЧЕРНЫХ РАДУЖЕК…
   - КАКОЙ МАРКЁР? – хотел переспросить я, но слова вдруг рассыпались, и вышла невнятная тарабарщина.
   Мы, как по команде, кхекнули и спешно потупили взор.
   - Ты… понял, что сейчас сказал?
   Йар затряс кудрями и торопливо осенился:
   - Не иначе то бесы промеж собою сговаривались… Тьфу, чур!
   - Я не бесноватый, – возразил я. – У меня дядька священник, уж проверял, не сомневайся. Нет там ничего.
   - У тебя эт' с рождения? – спросил Йар, на всякий случай продолжая глядеть в сторону. – Ну, глаза?
   - Ага.
   - И… чего?
   - В дурную минуту батя меня вы****ком величает.
   Да и в хорошую тем же считает, просто вслух не произносит… Хоть я и похож на него как две капли воды. Но правда и то, что у всего народа кругом глаза голубые или серые. Ну, зеленые бывают у чужаков. Желтые, коричневые, даже фиолетовые. Но не черные.
   - Ясно, – вздохнул Йар. – А окромя этого ничего в тебе… странного нету?
   Как же, «бесогонство» мое, и сны эти безумные, и невесть чьи воспоминания…
   - Дай подумать… – я наморщил чело. – А знаешь…
   Йар подался вперед, и я шепнул доверительно:
   - У меня ужа-асно волосатая задница. Показать?
   Он никак не отреагировал. Не посмеялся, не плюнул. Молча, медленно прошел, снял с колышка рваную, кое-как застебанную холщовую рубаху, надел, подобрал свою торбу.
   - Извини, – сдался я. – Пойдем, посидим, обсудим спокойно.
   ***
   И мы двинули в «Драную псину», поскольку более приличные места уже позакрывались. Еде Йар обрадовался, а вот на вино усомнился:
   - Пост же!
   - До полуночи-то можно, – разрешил я. – Так, ну рассказывай, где жил, чего в город подался.
   - Жил на хуторе, а в город… сам не знаю, Путь позвал.
   У меня отвисла челюсть.
   - Э-э… Путь?
   Йар неуловимо быстрым движением сглотнул из своей миски все, что там было, и пояснил простодушно:
   - Ну, вроде как зов души. Путь, он у всякого есть, токмо его в себе прочуять надыть, и зову тому следовать.
   - Это у вас на хуторе так… толкуют?
   - Не, какое! Меня… старик один научил, чужанин, – он вдруг осекся и помрачнел.
   - Ага… А откуда он родом-то?
   - Не знаю, не сказывал, – буркнул Йар и полез в пояс за медяками.
   - Не из Веруана случаем?
   Он дернул головой, как коршун на добычу:
   - А ты что ж, бывал там?
   - Ну, как сказать… – я усмехнулся; просто не верилось, не бывает таких совпадений. – Нет, друг, не бывал. Но наслышан. И воспитывал меня веруанец. Пленный. Раб.
   Физиономия у собеседника вытягивалась с каждым словом все сильнее.
   - Ты хоть в курсе, что Веруана больше нет? – я невольно понизил голос.
   - Как нет? – прохрипел Йар так, словно у него там мама родная.
   - Веруан отошел к Рию, дюжь-пять лет назад. Его завоевали.
   - А… Камень, мудрецы?
   - Не-ет, там вообще никого не осталось. Совсем. Если население сопротивляется, рийцы проводят полную зачистку…
   …Красна вода под мостом, густа… И плывут в ней «божьи воины» неторопливо, очами в небо... А где ж там Вышние ваши, боги девятикрылые? Куда смотрели?..
   Йар слепо нашарил отвергнутую было кружку и опростал залпом. Сказал, помедлив:
   - А учитель твой? Повидаться-то можно с ним?
   - Пожалуйста. Только он не жрец, если ты об этом. К тому же трехнутый малость...
   Мы молча выпили еще по одной. Два герских парня, оплакивающие давно сгинувшую провинцию напрочь нам не дружественной Империи. Это как вообще?
   - Ты в переселение душ веришь? – спросил я.
   - Угу, – кивнул Йар хмуро.
   - И когда меня в первый раз увидал, тоже показалось, будто раньше знакомы были?
   Кивок.
   - А тебе прежние жизни снятся?
   Он зябко передернулся.
   - Не знаю, жизни это или чего… Гадость снится. То племя какое-то чужанское языческое и колдун ихний, а то навовсе – Преисподня…
   - А мне – Веруан, – сказал я, и Йар зыркнул на меня чуть ли не с завистью. – Сейчас-то редко, отголосками. В детстве ярче было… Даже не воспоминания, а словно в окошко заглядываешь, и там другая жизнь. А проснешься, и будто отвернулся просто, а оно – там, идет своим чередом, смотришь ты или нет…
   Йар безмолвствовал. О своих снах ему откровенничать явно не хотелась.
   - Я всегда себя убеждал, что это фантазии, рассказами Учителя навеяло. Но, если честно, сны были и раньше, до него. Только я тогда не знал, что это Веруан…
   - Какой он… был? – выдавил, наконец, Йар.
   Я внутренне улыбнулся. В фантазии, уж наверно, нарисовалось бы посказочней: белоснежные шпили, лестницы до небес, все такое.
   - Ты знаешь, скромненько, без роскошеств. Разве что витражи, «божья радуга». Это картины такие из цветных стеклышек, так и горят на просвет. Веруанцы знали в этом толк… Ну, замок, конечно, основательный, каменный, городище целое. Тройной стеной опоясан, и еще три рва кругом: перешеек, и еще один, и еще, как островки кольцами. Кругом каналы обводные, поля… – я переглотнул, было почему-то трудно говорить об этом вот так, вслух, всерьез. – А Камень… кх-м… Камень, он не в замке, а неподалеку, просто глыба такая здоровенная торчит. Рядом домики для паломников, сад, огородики… И трое дедулек ковыряются, как селяне обычные, представляешь? А это и есть – жрецы…
   Йар понимающе кивнул. Поверил. Сразу.
   Я и сам теперь верил. Помнил, как вживе: серая глыбища в человечий рост высотой, всегда теплая, словно живая, и если прижаться к ней, становится чуть-чуть щекотно. Низкорослые деревца, и земля – сочная, черная, торфяная. Я так обожал ее запах!.. И «дедульки»… Страж, Хранитель и Пророк, жрецы священного Камня – по-простецки копающиеся в грядках… Я вечно там ошивался, у «дедулек». Не помогал, просто рылся, как пес, в этой рыхлой, теплой, упоительно пахучей почве, нюхал и балдел… А старички трепали меня ласково, как пса, и мягко журили, чтобы не жрал из земли всякую дрянь… Когда кто-нибудь приходил, они оставляли мотыги и накидывали свои ряски – желтую, белую и синюю… Я не понимал, что это значит, но мне нравились яркие цвета.
   …А потом они все оделись в красное – потемнее, посветлее, на белом заметнее. Жрецы никогда не прятались в замке. Не ушли и тогда, наверное, знали, что – бессмысленно… Во сне я не соображал, почему они так перепачканы, мои добрые старички, почему они не двигаются, молчат… Отчего так шумно кругом, и столько народу, и все кричат, дерутся, и рычат и визжат кони, и что-то лязгает, и бухает оглушительно, и так ужасно пахнет… Мне вдруг сделалось больно, я испугался и побежал… Домой, туда, через мост, который так и не успели поднять, и под которым плавали в красноватом месиве тела… Я пробирался то бегом, то ползком, уворачивался, а кругом лязгали, гремели, орали, дрались и падали… А я не понимал, зачем это все, и лишь бежал, подвывая от боли и ужаса…
   - По ходу, в прошлой жизни я был слабоумным, – сказал я. – Речи не разбирал, не соображал ничего. Во сне я иногда видел его-себя как бы со стороны. Толстый такой телепень, с глупой улыбочкой, как младенец-переросток, хотя сам уж старик седой.
   - Чем же он мог согрешить, блаженный-то? – опечалился Йар. – Его-то за что прокляли?
   - Почему обязательно прокляли?
   Он криво ухмыльнулся:
   - А по-твоему, чего ж это еще? Ну, с нами-то?..
   ***
   Наклюкался Йар с непривычки быстро, зато хоть чуток оттаял. Вскоре мы уже гуляли по портовым улочкам. Он был такой смешной: длинный, серьезный, над ним так и подмывало дружески подтрунивать.
   - А чего ты в рванье-то? – приставал я. – Хошь, рубаху тебе куплю?
   - Еще не хватало! Заработаю, сам справлю. Не без рук, чай: и по хозяйству умею, и за скотиной, и по ремеслу… А, чтоб тя… – спотыкался он на кривоватой мостовой. – Плетенье чешуйное, слыхал?
   - Угу.
   Ремесло-то, кстати, рийское. Прежде и целиком чушуйные доспехи носили, у меня даже картинка в книжке есть: «человек-кабан». Да и по сей день войско рийское «свиным клином» строится, а офицеров на жаргоне зовут «секачами».
   Но об этом, пожалуй, не стоит, решил я и продолжал расспрос:
   - Чего ты там делал, на хуторе-то? Тоска, небось, никакой развлекухи? Девчонки хоть были где поблизости? Селяночки румяные?
   - Э, чудак! У нас, поди, не город, нравится девка, так сватай. А за меня, порченого, кто ж пойдет?
   - Что вообще? Ни разу? – ужаснулся я. – Кошмар!
   - Эва! Больно надо! Похоть да маета – эт’ от безделья тока.
   Ага, конечно. Поколол дровишек до ломоты в спине – вот и стояк прошел.
   - Ну, а что за места у вас там? – поинтересовался я, а сам уж выгадывал, где удобнее свернуть на Веселую.
   - Хорошие. Лес, болота.
   - Чего в болоте-то хорошего? Топь да гниль.
   - Много понимаешь! – оскорбился Йар. – Эт’ верховое болото – мертвое, а на низовом почвы сам-лучшие, и ручьи с него бегут чистые, и растет всяко. Тот год одних грибов восемь кадок насолили. А уж дух! Смолистый, смачный… – Йар гадливо скривился: в переулке воняло мочой и кислятиной. – Отец и хутор-то прозвал: Духовитое болото. Но то в насмешку. Не чаял он хуторянином-то, амбиции имел…
   Ох, тебе в Веруане был бы рай! Там-то сплошь болотина…
   - Не любил тебя отец, э? – догадался я по его изменившемуся тону.
   - За что ж любить, когда им одна морока с меня? – дернул плечом Йар. – Токмо слава худая. Ни доверия от людей, ни уваженья. Братья вона старшие уж на возрасте, а все не женятся, потому какая ж захочет в такой дом-то пойтить… – и зыркнул на меня со значением: – А тебя чего ж, бьет отец-то?
   Да лучше б бил. Лучше бы драл сам, а не приставлял чужого дядю; гнобил, попрекал, не давал денег – так было бы честнее…
   - Хуже: женит, – сказал я.
   - Тю!
   - Если б ты ее видал, не «тюкал» бы.
   Тут я совместил Йаровы слова с его кривым, ломаным носом и усовестился: а может, и не лучше. Если бы бил, в смысле…
   Меж тем на нас пахнуло табачным дымом, духами, пОтом и ароматами страсти – ими перло здесь из каждого окна. А снаружи витал дух благодушной лени и прожигания жизни, и гужевались бездельники всех мастей. Под навесами стояли столики, висели гамаки из старых рыбацких сетей, народ попивал, покуривал, поигрывал в кости, а то и вовсе дремал. Из-за тростниковых шторок слышался смех, охи и какое-то немелодичное пиликанье.
   Веселая улица, как она есть.
   Йар задергал своим перебитым носом, но распознать подвоха не успел и позволил втащить себя в заведение Айны Телепалы. Тут дым от рийского дурманного табака стлался пластами. Айна, старая отставная шмара, с вышибалой Каленым чадили в две трубки и играли в кош-кош.
   - Зачастил, Бесогон, – Айна, не глядя, подхватила палку и постукала ею в потолок.
   - Здрасьте, – пробормотал Йар, прокашливаясь; заозирался, шепнул: – Чего тебе тут нать-то?
   - Подруга моя здесь работает, – я следил, как упадут кости, мысленно загадывая.
   - Отвали, – рыкнула Айна. – Сглазишь опять, черт ведьмачий!
   Каленый повеселел: пока что он проигрывал вчистую, но мало ли.
   Явились Кайра Кобылка и незнакомая дама из новеньких. Я изобразил лицом ряд движений, и умница Кобылка мигом смекнула: походя чмокнула меня в щеку и подступила к Йару. Обвила рукою за шею, притиснула мощным бедром, сверкнула крупными, безупречными зубами – богатство при ее-то образе жизни, гм, и возрасте…
   Йар задеревенел, покосился на меня с выражением: эт’ вот она – твоя подруга?! Изрек сурово:
   - Э не, я не того, – и метнулся вон.
   Новенькая захихикала. Я прижал руку к сердцу, поклонился Кобылке:
   - Прости, моя нимфа, он совсем дикий, над ним еще надо поработать, – и припустил вдогонку.
   Вслед грянуло Айнино:
   - Т-твою ж мать! Да чтоб ты сгорел!
   Видимо, она таки продула.
   - Прости, друг, – повинился я, нагнав приятеля. – Как лучше хотел, честно.
   - А спросить наперед, чай, не мог? – насупился он.
   Тронулись дальше. Возле забегаловки «Брось якорь» затевалась свара: кого-то уличили в мухлеже.
   Знакомых, вроде, не видать. Отлично.
   - Сейчас фокус покажу, – подмигнул я и подсел к играющим.
   Мне упреждающе зашикали, но я проигнорировал.
   - В кош-кош или в ночку? – осклабился подловатого вида хмырь.
   - В угадайку, – я бросил на стол монету-полдюжку.
   - Как угодно.
   Шум поутих. Спорщики охотно переключились на обсуждение моих перспектив уйти отсюда налегке, а если сильно азартный – то и голяком.
   Хмырь бросил кость в кожаный стаканчик, потряс, опрокинул.
   - Ну-те-с?
   - «Утро», – сказал я.
   Он поднял стакан: двойка. Сзади хмыкнули.
   И еще.
   - «Полночь», – я лениво разглядывал свои когти.
   Поднял: шестерка. И еще.
   - «Полдень».
   Тройка.
   - «Рассвет».
   Единичка.
   - «Рассвет».
   - Уверен? – хмырь недобро сощурился.
   - Уверен.
   Единичка. Зрители загудели.
   - Пошли отсюдова! – забеспокоился Йар.
   - А на все слабо? – противник крутил костяшку в пальцах, шептал, поплевывал.
   Увы, удача – иллюзорна, мой друг, и хвост у нее чертовски скользкий.
   - Легко, – кивнул я.
   Шррр, хлоп.
   - Н-ну?
   - «Рассвет».
   Пауза. Вязкая тишина. Поднял: единичка. Все выдохнули.
   Я ссыпал в стакан свой выигрыш и театрально провозгласил:
   - Ну, а теперь угадайте вы: на что я их потрачу?
   В толпе одобрительно зашумели, предвкушая дармовщину. Я сделал знак слуге из «Брось якоря», но сам выпить не успел, поскольку Йар решительно затопал прочь, и пришлось снова догонять.
   На лице Йар имел выражение, будто сильно желал мне врезать. Буркнул:
   - Зачем? На рожон – зачем? Беды себе ищешь?..
   Мы миновали Веселую, опять повеяло морским бризом. Тут на нас вывалилась из дверей стайка девиц из тех, что работают на улице. Дело к ночи, пора в дозор. Нас мигом облепили, щедро расточая поцелуи и хватая за все места: клиентура-то поразъехалась, хоть кого бы словить. На Йаре повисли тоже, расчирикались:
   - Ой, какая лапуся! Ой-ой! Лися, глянь, он меня боится!
   - А я люблю таких, скромников!
   - Да успеем, миленький, а потом как раз и замолишь!
   Йар отряхивался от них, брезгуя лишний раз касаться.
   - А ну, кому сегодня удача? Самой красивой! – крикнул я и бросил на мостовую мелкую монету.
   Шмары с визгом и хохотом бросились подбирать, а мы ретировались.
   - Не люблю я, когда чужие всякие… ш-шупают, – выдавил Йар.
   - Ну, насчет портовых ты прав, – согласился я. – Можно и болячку подцепить. Лично я – только к своим, проверенным.
   - Да и… негоже это. Когда тебя не любят, не хотят, а через силу… кх-м… терпят…
   - Э! Да кто ж нас, таких, полюбит! – я дружески трепанул его по загривью (приобнять за шею не позволяла разница в росте).
   На мои касательства Йар не напрягся, не отстранился. Свой потому что. В доску. Как сто лет знакомы. Вот откуда это, Наэ меня задери?..
   - А ты где остановился-то? – озаботился я.
   - Дык… Тама вон где-нито, на бережку. Тепло, чего ж? Морем тянет, звезды видать…
   - Пошли к нам? – предложил я и неожиданно для себя добавил: – У нас молельня освещенная есть. И в кухне еще алтарик, даже в дом заходить не обязательно.
   И негаданно попал в точку.
   - Эх, хорошо бы… – завздыхал Йар.
   - И в баньке попаримся, скверну смоем. Ну?
   - А удобно ль? – смущался он, бредя за мною. – Э! А как же мы взад-то? Ворота уж, поди, на запоре.
   - Пройдем, ничего.
   И я повел его портовыми закоулками и тропами, хорошо знакомыми мне по ночным прогулкам, наверх, туда, где городская стена не слишком плотно врезается в гору. Тут главное не смотреть вниз, когда перелезаешь – у меня ж с этим проблемы.
   - Эва! – возмутился Йар, спрыгивая из пролома и снова оказываясь в черте города. – Что за укрепление, если запросто взлезть можно? Тут и улицу не перекроешь толком, и оттуль вон простреливается все. А настил положи, так и конный запросто проедет…
   - О! Ты сведущ в фортификации? – усмехнулся я.
   Он вздрогнул, словно очнувшись.
   - Чего? Не, просто… бестолково как-то.

продолжение: http://www.proza.ru/2016/07/01/949