Не на месте. 18. Тау

   день десятый

   Тау Бесогон

   Очередной урок тирийского прошел мутно, хотя Улле меня и нахваливала, как никогда. Но всю обедню портила корзинка с еще горячим рыбником, которую она прихватила с собой, явно намереваясь после отнести кое-кому на улицу Чеканщиков. И сколько она уже перетаскала таких вот пирожков, запеканок, котлеток…
   Заметив, наконец, мои зырканья, Улле всплеснула руками:
   - Дружочек, быть может, вы голодны?
   - Что?.. О, черт… нет.
   Я невольно рассмеялся. И не удержался-таки:
   - Вы всерьез верите, что исправить можно даже самого пропащего?
   Она сразу поджала губки.
   - Бард, как он есть, – я кисло усмехнулся. – «Чей Путь – не свой талант лелеять, но пробуждать его в других, в них видеть свет, и зажигать сердца, огонь раздув из искры малой, их счастием счастливым быть…» Гм, простите за корявую цитату…
   Улле захлопала глазами:
   - О, это прекрасно, но я не совсем…
   - В древности бардов считали сродни жрецам, – вещал я отрешенно, – их величали «ларсайна» – «клылоустый», «крылоязыкий». Их героические баллады размягчали очерствелых и вселяли отвагу в трусливых; их песни-посвящения исцеляли вывихнутые души… Вы – Бард по Пути, вам непременно надо кого-то вдохновлять, спасать, поднимать из грязи.
   Ага, и чем безнадежнее спасаемый, тем Барду слаще…
   - Как хорошо вы сказали, – Улле растерянно улыбнулась. – Жаль, по невежеству своему я не способна оценить всей полноты….
   О, как еще деликатней выразить «ты несешь бред»?
   …Я не смог заставить себя проводить ее. Отшутился, откланялся, двинул в другую сторону – и тут же малодушно припустил следом. В последний момент нырнул в проулок. Не мог, не мог видеть их вместе…
   Подавиться б ему тем пирогом, колдырю поганому… Хотя нет, черта с два, он уже полгода как в завязке, он теперь – образцовый трудяга, мастер-талантище. Бард способен облагородить любую дрянь…
   Взять хоть меня: отродясь ведь стихов не читал, уж тем более не писал – кроме разве похабных дразнилок экспромтом. Но если человеку без конца твердить, что у него душа поэта…
   - Эй! Ты чего это, зазнался?
   В дверях пекарни, скрестив руки, стоял Дийо Ватрушка и взирал на меня с недоумением. Рожа распаренная и в муке, длинный фартук, рукава деловито закатаны – в своем «рабочем» виде Ватрушка сразу делался таким серьезным, взрослым… О прошедшем напоминал лишь желтеющий бланш под глазом.
   - Чего мимо-то протопал, как неродной?
   - А… Замечтался. Привет.
   - Ну, ты как, отсочал?.. Зайдешь?
   Пахнуло печным жаром и треклятыми рыбными пирогами – постная неделя. Я приткнулся на табурете меж лотков и противней. Заговорили все о том же: про девок, про то, как славно гульнули, и как я «учудил» напоследок.
   На нас позыркивал загружавший печь работник, и двое Ватрушкиных меньших братишек живо навострили ушки. Ватрушка прикрикнул на них для порядку, но не прогнал: пусть повосхищаются. Болтая, дружбан мой что-то двигал, месил, пробовал, походя бросал указания. Человек при деле. Мастер. Хозяин. Мужик.
   Я смотрел, как он жмакает тесто – с упоением, почти любовно – и думал о том, что некоторым следование Пути удается само собой. Вот вам вдохновенный Ремесленник, что с равным рвением готов строить дворец или курятник, слагать поэмы, рыть канавы или махать секирой – да что угодно, лишь бы пёрло. И ведь таких полно кругом – хоть и «вслепую», а вполне себе истинно следующих.
   И Дылда тоже Ремеслюга: только дай ему заняться, чем хочется, и он воспарит…
   Все просто, это я вечно все усложняю…
   - …разве невкусно? – изготовился обидеться Ватрушка.
   Тут я обнаружил, что жую какую-то солоновато-пряную печеньку, мимодумно прихваченную с противня. Дожевал и должным образом причмокнул:
   - Обалденно.
   - Н-да?
   - Сказочно! Восторг! Старый семейный рецепт?
   - Наоборот, новый, – он приосанился, руки вновь запорхали над тестом. – С морской солью, между прочим. А угадай, что так еще?
   Ну да, твореньем мастера ведь должны восторгаться – как иначе?..
   А вот Громик – типичный Воин. Рядом с ним начисто перестаешь трусить, сомневаться. Броня. Сказал – сделал, надо – в лепешку расшибется, и за правое дело любого уроет. Вечно напролом, начистоту, хоть бы и себе во вред, плевать, на том стою и тем горжусь, а не нравится – могу и в рыло. Ну, нету трущобнику, шлюхину сыну иного достоинства, кроме как оставаться человеком принципа…
   И все так ясно-замечательно, и вертится мировое Колесо… Только одно непонятно: что есть я сам? Чего хочу, куда лечу? Почему я всю жизнь чувствую себя не в своей тарелке, неуместным и неприкаянным, хотя, выражаясь батиным языком, «уж возможностей мне всяко представлено»?..
   - Слушь, а ты Громопёра не видал? – прервал мои мимо-думки Ватрушка. – Я вчера к ним заходил, так мамаша его сказала: на работу не вышел и дома не ночевал.
   - Не иначе, отправился искать Истинную любовь, – хмыкнул я.
   Ватрушка хохотнул, мальцы в углу прыснули. Тут на ржач прискакала их мамаша, и я счел за благо скорей убраться.
   ***
   И опять пошел бродить и маяться.
   Почему меня никто не воспринимает всерьез?
   Почему меня любят одни шлюхи, а приличные девки (и даже собственная рабыня) не ставят ни в ри?
   Почему, раз уж я схожу с ума (а к тому все и идет), то так по-странному?
   А если и нет… Что тогда? Вот к чему наша встреча с Йаром? Мы знакомы по прошлой жизни? Но помним мы явно разное…. Нас дважды буквально выносило друг на друга – неспроста?..
   Кошка теперь тоже в непонятках: камень-то обещал, «великого воина, великого вождя», а явился застенчивый тетеха. Гм. Тетеха, склонный к неким внезапным вспышкам драчливости. Так бывает?..
   Опять же, где он тогда, раз оно – неспроста?
   Я облазил весь порт, харчевни, лавки, ночлежки. Нет, не видали. Хотя парень приметный. Промахал всю береговую линию – шиш. Купальщики, рыбаки, бродяги. Один, вроде, встречал похожего дня три назад.
   Так я дотопал аж до Роговой бухты, плюнул и кинулся в море. Пока плавал, думки вымыло, накатила поэзия, в уме слагались строчки... Потом как-то резко стемнело, и пришлось ковылять восвояси.
   ***
   Уже подходя к дому, я заметил какое-то движение. На углу, возле сукодрева маячило светлое пятно. Завидя меня, оно шатнулось навстречу.
   - Что, не ждал, падло?
   Хват? Точно, он.
   - А мы вот заждались!
   - Доквакался, урод…
   А вот и остальные. Опа! Да тут вся свора… Зубило, Иуту Живодер, Шепелявый, еще люди Эльи Задиры. Злющие, рожи перекошены, в зыбком лунном свете – натуральные черти.
   Самого Задиры не было, зато на меня в упор смотрел Гром. Страшненько смотрел. Помотал башкой, сопя и морщась, как от боли, шумно выдохнул сквозь зубы… И все. И вот от этого – оттого, что он не орал, не бушевал, как обычно – мне сразу стало страшно. Я знаю Грома всю жизнь, видывал его и в приступе самого лютого бешенства, но таким – никогда.
   …Мир опрокидывается.
   - Гром, – шепчу я, – Громик, ты что?
   Их шесть или семь рыл, с ножами, с дубинками. Обступили, теснят к забору. Мелькает мысль: резать не станут. Забьют. Неспешно, со смаком…
   Меня начинает трясти.
   - Эй, в чем проблема? – вскрикиваю жалко.
   Звать на помощь? Бежать?
   Тело соображает быстрей. От удара в челюсть успеваю закрыться. Удар дубинкой откуда-то сбоку принимаю на мышцы живота. Задом врезаюсь в Йара.
   В Йара?
   Я еще продыхиваюсь, силясь разогнуться, и даже не вижу его, просто чувствую: это он. Слышу удивленное:
   - А этот откудова?
   - С дерева сиганул, гад…
   Но мне удивляться некогда. Мне страшно, и голос позорно дрожит:
   - Да за что? Чего я сделал-то?!
   И тут Гром наконец взрывается:
   - Ты! Тварь! Я ж тебе как брату! А это ты! Ты стражу навел! Да что он тебе сделал? За что ж ты его, гаденыш ты, мразь ты поганая…
   …Время становится вязким и медленным. Плавно взмывает рука, зависает в полете гирька… Кистень. А ведь Гром никогда не носил оружия. Принципиально.
   - Нагада-а-ал, су-у-ка? – тянет Гром.
   А я вдруг ясно вижу его прикованным к веслу, рядом с другими такими же. Заросшего, грязного. Постаревшего… И еще успеваю сказать (или подумать?):
   - Нет, поправочка. Не сейчас. Не за меня. Позже… Мне жаль, друг.
   …Но тут время срывается. Меня сшибает с ног, и все происходит очень быстро и уже без меня.
   Гром отшатывается, получив удар кулаком. Остальные тут же кидаются скопом. Но вдруг застывают в полушаге от Йара. И начинают пятиться – все разом, будто их теснит невидимым щитом… А Йар просто стоит на месте, но одновременно – словно бы прет на них, давит со страшной силой. Он кажется выше, больше, просто огромным...
   Миг – и парни бросаются врассыпную с дикими воплями.
   - А-а-а!!!
   - Наэ вернулся!
   - От черт… Чего это было?..
   - Чур меня! Господи! Чур!
   - Наэ!!! Он убивает взглядом!
   Топот по улице – прочь, прочь.
   - На-аэ-э!..
   Оклики, брань, в окнах загорается свет. Я вижу, как Йар охает и скорчивается. Вскакиваю.
   - Эй! Ты… Ты как?..
   - Ничо… Ничо… – сипит Йар, поджимаясь.
   Ему больно, ужасно больно... Его кренит вбок, по рукаву расплывается темное.
   - Ох, черт… Ты… потерпи…
   Тут с забора сигает Кошка. Щерится, озираясь:
   - А, кхадас! – бегло осматривает Йара: – Здесь? Нет? Рука? Ф-фа, ничего, – и уж волочет его к дому, бросает мне через плечо: – Цел? Пошли!
   - Они хотели нас убить, – лепечу я потерянно. – И мой друг, мой лучший друг детства – с ними…
   - У духами отмеченных друзей нет, – фыркает Кошка. – Никого нет. Только такие же, отмеченные.

   (день предюжный)

   - Тот мальчик явно владеет некой боевой техникой. Что он сделал, ты видел? – пытал меня Учитель.
   - Да не знаю я! Да он псих! Голую руку под кистень подставил… Ай!
   За последние несколько часов я уже потерял счет подзатыльникам.
   - Да понимаю я, что он меня прикрыл, но все равно ж псих!
   …Померещилось или я и впрямь видел, как Йар, вот этой, уже сломанной, рукой заехал Громику в челюсть?.. Но это ведь… больно, это физически невозможно…
   Учитель хмуро качал головой, рассуждал сам с собою:
   - А говорил, что не владеет Трансом… Гм, гм... – и снова мне: – Ты хоть сознаешь, что все еще находишься в опасности?
   - Угу. Сознаю, – я только очи закатывал.
   Башка гудела набатом.
   …Полночи все стояли на ушах: мы ж перебудили весь дом, да и соседей в придачу. Батя с сестрицей сообща трясли меня так, что зубы лязгали.
   - Ты во что, мать твою, вляпался? – ревел отец. – Кто это был? Сколько? Где ты напакостил? Поссорился с кем? Проигрался? В долги влез? Отвечай, язви тя!
   - Вот до чего твои выкрутасы довели! – рыдала Эру. – Мало тебе этого? За тебя невинный человек пострадал, а тебе хоть бы что! Бесстыжий, безмозглый…
   В коридоре дядя Киту воевал с остальными, не пуская их в кухню, где шло врачевание.
   Мохнолюдка наша смыслит в знахарстве, так что они, на пару с Кошкой, кое-как управились. На счастье свое, Йар отрубился уже в начале процедуры, и было с чего: у него ж там прям разворочено все, прям кость наружу торчала… Бррр…
   Потом пришли от соседей, выяснять, что стряслось и кого убили.
   Следом все кинулись наверх, к мачехе: та с перепугу взялась было рожать, но передумала. Успокоили соседей, утишили роженицу, наваляли мне еще люлей, угомонились и разошлись досыпать.
   День прошел тухло.
   Йар так и не очнулся: обморок перешел в обморочно глубокий сон; мохнолюдка будить не велела. Тетка Анно приютила его у себя на кухне, где сподручней было над ним причитать и охать.
   Прочее женское население тоже охало, ворчало и судачило. Батя еще пару раз принимался меня терзать, но, не добившись ничего внятного, махнул рукой. Повелел:
   - Парню тому скажи: отблагодарю, как следовает. Из дому чтоб ни ногой, учись сиди. Все, – и убыл по делам.
   Я затворился в библиотеке и читал без разбору, не вникая; бездумно жевал какую-то  снедь, пытался переводить, пытался думать...
   Все не то, не так, неправильно. Все должно было пойти иначе, и речь не о вчерашней заварушке, вообще – все. А что «все», я и сам не знал.
   ***
   Уже ночью снова пошел проведать своего спасителя.
   Стояла душная тишина. В кухне теплились непогашенные лампадки, воняло каким-то снадобьем. Йар лежал в закутке, подле бдела Кошка. У ног ее валялась курица с перерезанным горлом, а у Йара по подбородку тянулся кровяной потек. О, божечки…
   Лицо его в свете коптящего рядом огарка отливало покойницкой желтизной, худые щеки еще больше ввалились, нос выдавался нелепым горбатым клювом.
   - Не просыпается, – нарушила молчание дикарка. – Странно…
   - Восстанавливается, – сказал я и добавил зачем-то: – Слушь, я не виноват, правда… Сам не знаю, с чего они… кх-м…
   Я слушал, как Йар мелко и часто дышит, и чувствовал себя сволочью.
   От него перло лекарствами и горячечным потом. Рука в лубке, поверх простыни, мелко подрагивала… Нет, вполне отчетливо дрожала. Йара трясло.
   Кошка сотворила охранительный знак.
   - А, кхадас! Плохо!
   Йар заскрежетал зубами, заметался. Голова моталась из стороны в сторону, волосы облепили лицо. А потом он начал бредить…
   Мы с Кошкой обалдело переглянулись. Я разбирал лишь отдельные слова, близкие к языку дикарей-островитян. Кошка понимала лучше, начала переводить:
   - Слушайте же и передайте всем, чьи уши еще не висят на жертвеннике. ОН был избран Духами, и Духи хотят, чтобы йох стали наконечником копья, а древком будут все прочие племена. И племена те пройдут везде и пребудут везде. ОН же станет острием разящим, и силой воина, метнувшего копье, и волей Духов, направляющей копье. И долетит то копье до края земли… Всякий же преградивший ЕМУ дорогу, восстает против воли Духов. И такой человек не будет больше...
   Йар весь вытянулся в струнку и словно пристально смотрел в толпу перед собою – закрытыми глазами. И говорил уверенно, властно, как никогда не изъяснялся в обыденной жизни.
   - Это… по-йохски? – спросил я шепотом.
   Кошка кивнула.
   - Это те, у которых твой вражина верховодит? Ан-Такхай?
   - Такхай – одно из племен йох. Большой народ, много сильный. Теперь племена объединились, вместе воюют.
   Кошка в замешательстве взирала на Йара. Тот еще что-то каркал, я различал: «кровь», «сила», «жажда», «победа».
   - Но Йар ведь не такой, не без души, правда?
   - Не такой… – эхом откликнулась она. Подхватила дохлую курицу и решительно двинулась к выходу: – Жертвы давать надо. Хозяев просить. Посоветоваться, так. Здесь будь.
   Признаться, мне захотелось драпануть следом, да и вообще куда подальше… Но нет, черта с два. Я обхватил Йарову раскаленную, мятущуюся голову, взмолился:
   - Ну же, брат! Проснись! Вернись ко мне…
   Глаза раскрылись, вперились слепо.
   - ПОХОЖЕ, ПРОИЗОШЕЛ СБОЙ. МЫ СМЕСТИЛИСЬ. НО И ПРЕЖНИЙ КАНАЛ НЕ ЗАКРЫТ…
   - ДА? А МОЙ ОБОРВАН. ВИДИМО, ТОТ ЧУВАК УЖЕ ПОМЕР И…
   Оп! И опять слова рассыпались, смысл уплыл.
   Да что за чертовщина! Ведь это я произнес, не кто-то! Какого хера я сам себя не понимаю?! Тьфу, дрянский морок!
   А Йар все бормотал, беззвучно шевеля губами. Я кое-как обнял его, притиснул, вцепился.
   Нету никаких бесов, не верю! Сгинь! Отвали! Отвяжись от него!
   Вдруг тело его разом взмокло, обмякло и стало стремительно остывать. Дыхание сделалось совсем уж мелким и судорожным. Я вконец перепугался.
   - Йар, дружище! Ну, очнись, пожалуйста! К черту его, это чужое, не наше…
   И – о чудо! – он ожил. Пошевелился, дыхнул болезненным жаром:
   - Чего? Чего ты? Горим что ль?
   - Нет. Ох, слава богу, ты…
   Я опустил его на подушку и поскорей убрал грабарки – а то как-то глупо выглядело.
   - Ты нес такую околесицу…
   - А… Примстилось опять… Дымом воняет… – Йар рассеянно ощупал себя здоровой рукой, поморщился, нащупал повязки. – А… Ну да…
   - Все в порядке, – успокоил я. – Ты вернулся и спас меня. Всех их уделал.
   - Не, какое… Шугнул только.
   «Шугнул». Так что целая банда обделалась со страху…
   - Что тебе снилось? – спросил я.
   - Гадость. Колдун… – он мотнул головой. – Не стоит…
   - От того, что ты это озвучишь, твой колдун вряд ли материализуется и впрыгнёт к нам сюда, э? Расскажи.
   Он помялся, начал нехотя:
   - Ну, эт’ давно у меня, смальства. Тоже эдак живо, ровно в окошко глядишь… Про племя дикарское. На ту вашу чем-то схожи, только кожа больше в красноту… Как кочуют они по степи, воюют, селенья мирные зорят. Идолам своим молятся, мертвечиной их обвешивают… Кх-м…
   Йар заворочался, озираясь.
   - Воды? – поспешил услужить я. – Э-э… Еды?
   Он сел, выхлебал полный ковш. На предложенную лепешку покосился с сомнением.
   - Сам говорил, так быстрее заживает.
   Йар куснул раз, другой и вдруг защелкал, как молотилка: раз, и нету.
   - Еще? – робко осведомился я.
   - Хорэ. Беса только раскармливать… Сталбыть, такая история. Племен тама таких много. И вот был в одном старый вождь, а у него много сыновей, все такие страшенные мужики лихие. У кажного свой большой шатер и много оружия, и воинов, и слуг, и верблюдов… Ну зверюг, на каких они ездят…
   Я покивал. Батя рассказывал про таких, в южных землях их используют вместо лошади. Только тварь эта вдвое крупнее и куда свирепее, приручить непросто.
   - Вот, – продолжал Йар. – А один сын был навроде блаженного. Он не говорил вовсе, а токмо рычал, как пес, и жил особняком, и любил очень сырое мясо да подраться. И уж дрался люто: чуть кто косо глянет, тот сразу кидается его когтями-зубами рвать. Нескольких так и убил, по малолетству еще. Но он был сын вождя, и его не замали. Говорили, всё оттого, что он от шаманки родился, а эт’ нельзя у них, навроде грех большой.
   Потом старый вождь помер. Погиб в бою. А сыновья его не могли меж собою добром решить, кому править. И выходило: либо война, либо насмерть друг с дружкой биться, чтоб один только остался. «Круг выберет», – так у них говорят.
   Вот и вышли они в Круг все, числом с дюжину. Каждому дали по ножу короткому, чтобы драка подольше, а крови побольше – так Духам нравится. А тому безъязыкому не дали, потому какой же из него вождь? Но как драка началась, он сам в Круг полез, и никто уж не мог его прогнать, потому Круг тот заколдованный, и просто так из него выйти нельзя.
   Так они бились долго, и все там полегли, а вышел только тот, юродивый, весь израненный. И едва преступил он Круг, как ударила в него с неба молния, он упал, и от него валил пар и дым. Все решили, что он помер, но он встал и закричал страшным криком, от которого все повалились наземь. А когда поднялись, увидали, что он стоит невредим, только весь седой, и на груди у него выжжен знак ведовской. И тогда все обрадовались, потому как уверились, что такого могучего вождя у них еще не бывало.
   С тех пор воюют они вовсе без роздыху, всегда на походе. Своих, дикарей, к себе кличут, а нет – так убивают всех. А прочие, мирные народы для них… кх-м… пища, в общем. Людоеды они.
   На сем Йар снова принялся пить, а я задумался. Вождь, значит… Что если это Ан-Такхай и есть?
   - А он так и остался безъязыким? – спросил я.
   - Не, после-то уж говорил, командовал. Но перед народом за него чаще шаманка говорит. Старуха-ведунья. Ее тама крепко уважают, потому и впрямь ворожить умеет, – Йар скривился. – И сам он колдун, вождь ихний. Нелюдь. Нечисть. Тьфу! Потому и поминать про них лишний раз грех.
   - Кхеос, – сказал я, следя за реакцией приятеля. – Ага? Знакомо? Он нечеловечески силен. Не стареет. У него такие же черные глаза…
   Йара вполне наглядно корежило.
   - Кошка с ним знакома, – пояснил я. – Говорила, все местные от него в экстазе, как бога почитают. Одна она видела, что у него нет души. Мозги-то есть, он всяко крутой полководец. А вот души нет. Исходно он был вождем племени такхай, но скоро покорил все окрестные племена и стал Кхеосом – это у дикарей вроде титула, «Верховный вождь», «Вождь-от-богов».
   - Да, ему все повинуются, – произнес Йар отрешенно.
   - Однако не сходится, – заметил я. – Получается, это никакое не прошлое, не память прежней жизни…
   - И слава Богу, – Йар осенился здоровой рукой. – А та, язычница, ваша, сталбыть, не служит ему?
   - Нет! Кошка его не признает категорически. Потому как, во-первых, он не вполне человек – раз без души-то. А во-вторых, власти своей достиг колдовством, что воителю не престало. Вот за такхайский «престол» еще честно бился – пусть. Но дальше уж пошла чистая ведьмовщина. Следовательно, никакой он не Кхеос. Ложный вождь, фальшивка.
   Ложный. Значит, где-то есть и истинный. «Великий воин, великий вождь». М-да…
   - Ага… И человечину она не жрет? – уточнил Йар.
   Я мысленно хихикнул, вспомнив Кошкины сентенции насчет того, что «человека ПРОСТО ТАК так есть нельзя». Сказал твердо:
   - Ни в коем разе.
   - Ну, тогда еще ладно…
   Йар обессилено откинулся на подушку.
   - Слушай, а тебе от этих видений всегда так паршиво? – спросил я.
   - Да не… Можжит просто…
   Он постанывал и морщился, пытаясь улечься поудобнее. Я отвел взгляд.
   - А я вот от своих едва не околел, – поведал я. – Ну, тогда, в детстве. Сперва было здорово, интересно. Ух! А потом вдруг война начала сниться… Это уже после того, как дядька мой там погиб, года через два, наверное. Будто я бегу, а кругом – битва, всё в дыму и, знаешь, грохот такой… У рийцев какие-то машины были, стволы железные на колесах. Огнем плюются и бахают, бахают… Ужас… И проснуться никак не могу…
   Домашние потом рассказывали, что я просто сгорал в лихорадке, ничего не помогало. Лекарь сказал: каюк, воспаление мозга. Позвали священника, тот взялся беса изгонять… А я потихоньку кончался. Потом прибежал Веруанец, стал страшно ругаться, что они-де меня так вконец уморят. Как-то убедил их…
   Говорят, он просто сидел рядом и разговаривал со мною – по-веруански. И я отвечал, хотя языка тогда еще не знал… И так – несколько часов кряду. Потом он вышел, совершенно никакой, и сказал тетке Анно: «Дай вино». Та без слов открыла винный погреб и хотела спуститься туда, но Веруанец ее оттолкнул, спрыгнул вниз и каким-то образом закрылся изнутри. Собрались было дверь ломать, но, увидев, что я излечился, не стали.
   Веруанец бухал там, в кромешной темноте, двое суток. Орал, что-то крушил, песни горланил, рыдал... Кухарка говорила, жутко так, зверем ревел.. Вылез опухший, грязный, с расцарапанной рожей и с разбитыми в мясо кулаками. Поломал он там все, вина дорогого разлил... Но за меня ему все простилось. Еще несколько дней он слонялся по саду, ничуточки не трезвея. Видимо, промариновался в вине насквозь. А, когда я окончательно поправился, стал учить меня веруанскому, их истории, обычаям…
   Йар вздохнул.
   - Выходит, почуял он, что Веруан погиб. Пока над тобой молился-то…
   - Угу, – я усмехнулся. – Он не молился. Он спросил – и я ему ответил. Изложил в деталях, как и что там происходило. Хоть сам я этого и не помню…
   - Эва…
   - Наши тогда сочли, что он просто на себя ту хворь из меня вытянул, оттого и одурел. Через полгода только вести дошли, что Веруан пал.
   - Бедолага, – прошептал Йар, разумея, видимо, Веруанца.
   Тут открылась дверь, и с улицы пахнуло сыростью. Там бушевал настоящий потоп, а мы и не заметили.
   Возникла мохнолюдка в мокром плаще и погнала меня вон:
   - Прощь, прощь! Ухати. Пальной ната спать.
   ***
   Меня лихорадило, сон все не шел. Лил дождь, и в перестуке капель мне слышался гул дикарских барабанов, сзывающих духов на пир…
   Потом гул стал громче, отрывистей… В ушах бахало, и дрожала земля, и разлетались в щепу ворота замка – и я вместе с ними… Невыносимо долгий миг. Взрыв. Жуткая боль… Снова, и снова, и снова…
   И только голос.
   Я цепляюсь за него, я так хочу вырваться…
   - Где ты?
   - Я в замке, у внутренних ворот.
   - Кто рядом с тобою?
   - Нас совсем мало. Мы последние. Сейчас они сломают ворота, и мы тоже умрем…
   - Чей это замок?
   - Не знаю... Я спал в саду, и меня разбудил гром… Я побежал к большому камню, но там все были мертвые, много мертвых… И те добрые старички, их рясы стали совсем красными…
   - Там… камень? Опиши его.
   - Он больше меня. Он всегда теплый. И немножко жужжит, от него щекотно…
   - О Вышние… Королевский замок… Жив ли еще Первый Лорд?
   - Не знаю. Наверное, снаружи уже все умерли, я не слышу их. Слышу только, как бахает…
   - Но ты. Кто ты? Ты дитя?
   - Нет. Я большой, даже старый. Но я ничего не умею делать, совсем ничего…
   - А… родовой знак? У тебя есть на груди такая… стеклянная штука? Каких она цветов?
   - Есть. Она бронзово-серебряная.
   Но во сне я никак не мог вспомнить, что же значат эти треклятые цвета. Что-то ужасно важное…

   продолжение: http://www.proza.ru/2016/07/01/978