Мои дед и баба

Мне скоро 78, голова ещё, вроде, работает, глаза только что приведены в порядок, помутневшие зрачки заменили на искусственные, мир вокруг я вижу светлым и ярким. Самое время засесть за мемуары, пока не поздно. Хочется рассказать моим детям и внучке Адочке историю нашей семьи. Трое остальных внуков, Шелли, Шай и Рон – не знают русского , им перескажут их родители, я очень надеюсь на это.  И ещё хочется, чтобы прочли мои внучатые племянники в Москве – Василиса и Корнейчик, узнали о семье своей бабушки Киры, моей сестры. А, может, перешлю двоюродной сестре Милочке, как говорится,в девичестве Вильнер, теперь, по мужу Педан. Чтобы прочла её дети и внуки.
    Мы уехали в Израиль в 1990 году, уехали из Ленинграда, бывшего Петербурга, сейчас его снова переименовали в Санкт-Петербург.
 Жили мы до отъезда в большой квартире в самом центре города,  в переулке Гривцова, бывшем Демидовом переулке. Квартиру – три комнаты, 100 квадратны метров - пришлось сдать государству, сдать бесплатно, ещё и заплатить за якобы необходимый ремонт. А сколько в эту квартиру было вложено денег, сил, трудов моего отца и наших с Соней, благоустраивали, ремонтировали,  делали её удобной для жизни. Как мы, наша семья, оказались в этой квартире, в этом городе – об этом тоже стоит рассказать.
    Мой дед Григорий (Залман) Исаевич Вильнер родился в Белоруссии, в местечке Горки. Судя по его фамилии, его родители происходили из Вильно, столицы Литвы. Это считалось почётно, ведь евреи называли  Вильно западным Иерусалимом, центром еврейской религии, там жил великий религиозный авторитет  Виленский гаон, то есть гениальный мудрец. Родители деда умерли, когда ему было около 8 лет, кто-то из родни устроил, чтобы мальчика взяли учеником в Ремесленную управу, в Петербурге. Ремесленная управа - это было городское учреждение, руководившее всеми ремесленниками, по всем специальностям. Там  набирали и учеников, чтобы готовить из них специалистов, подмастерьев. Внушительное здание Ремесленной управы до сих пор стоит на углу Загородного проспекта и Владимирской площади, там, где начинается Большая Московская.
Деда определили учеником в пекарню. Работа ученика была очень тяжелая – поднимали их затемно, таскали мешки с мукой, чтобы месить тесто и спечь к утру хлеб.  8-летний мальчик тащил на спине четырёх- , а то и шести- пудовый мешок. Дед говорил мне, что такая работа в детстве дала ему хорошую закалку на всю жизнь. Он был очень здоровым человеком. Когда умерла внезапно бабушка, дедушка плакал, говорил – болит сердце, я позвонил в поликлинику, вызвал неотложную помощь. Мы жили совсем рядом с поликлиникой, но врача пришлось ждать чуть ли не час. Почему так долго? - спрашиваю доктора. Отвечает – никак не могли найти его медицинскую карточку. А дед говорит- нет у меня карточки, я НИКОГДА НЕ БОЛЕЛ. А было ему тогда 75 лет!Только раз в жизни он лежал в госпитале – в 1916 году, в Первую мировую войну, когда он служил в армейской пекарне, надорвался и пришлось оперировать ему грыжу, под наркозом. Так я, рассказывал дед , попросил заодно очистить мне рот.  Что значит очистить – а это удалили ему  ВСЕ ЗУБЫ , они были больные, гнилые. С тех пор всю жизнь были у деда вставные челюсти.
   Выучившись, дед работал в булочной где-то в Коломне – так назывался старый район недалеко от Екатерининского канала. В булочной этой работала моя бабушка Женя (Гинда).
Бабушка родилась в городке Любань Новгородской губернии, не очень далеко от Петербурга. Её дед был еврей-кантонист, николаевский солдат. В кантонисты забирали мальчиков с 12 лет, их брали из еврейских местечек по разнарядке - 10 мальчиков на 1000 мужчин. Они учились в полковых школах до 18 лет, обучали их грамоте , счёту , "закону божьему" и –шагистика, шагистика. Пытались обратить мальчиков в христианство, мучали их. Но бабушкиного деда, видно, окрестить не удалось, и он сохранил семейную фамилию - Коган, видимо, происходил из коэнов, прямых потомков Аарона, родного брата Моисея.
   После школы кантонистов у ребят начиналась срочная служба – 25 лет,  годы в кантонистах не засчитывались. Зато после окончания службы все они получали «потомственное право» жить за пределами тогдашней «черты оседлости»,  и даже в столицах. А дед мой, муж бабушки, получил, как тогда говорили, «правожительство» потому, что стал дипломированным ремесленником.
   Бабушка нам рассказывала, что она с родителями и двумя сёстрами жили в Любани, городке  в нескольких часах езды от Питера на поезде ( сегодня много быстрее).Отец  вместе с несколькими соседями откармливал гусей и возил их в Петербург на продажу. Однажды, когда он ещё с одним человеком  вдвоём возвращались в Любань, их ограбили, отобрали все деньги и зарезали их обоих. Его жена, бабушкина мама,  осталась с тремя девочками без средств. Девочек раздали по родственникам, Гинду-Женю, старшую, отвезли в Петербург. Бабушка говорила, что первый год не могла даже выйти из дома - нечего было надеть на ноги. Потом пристроили её в булочную "девочкой на побегушках" - подметала, прибирала, помогала.
   В этой булочной и работал пекарем дед. Бабушка была очень красива - есть старинная фотография, где она снята со своей мамой, моей прабабушкой. Дедушке она понравилась и они поженились. Она сказала, что ей 17 лет, хотя было ей уже 18, слишком старая по тогдашним понятиям. Родились у них двое детей, моя мама Циля (Цецилия) и её брат Александр - давали евреям такое имя со времен Александра Македонского.
   Потом – революция, гражданская война, но пекарни и булочные всегда были нужны, хоть и скудно, голодно было. Дедушка работал в разных пекарнях, его знали и уважали. И городские власти Питера знали деда как толкового специалиста, человека с авторитетом.  Его даже выбрали председателем профсоюза булочников. Даже в партию тянули, но дед устоял, не вступил. И это его спасло, рассказывал мне он . Случился «кронштадтский мятеж», восстали против большевиков матросы  города- острова Кронштадт, главной военно-морской базы.  Коммунистов бросили на подавление восстания, был март, и по таящему льду надо было идти на штурм , наступать с простыми винтовками против артиллерийских орудий крепости. Наступавшие гибли под огнём, тонули в полыньях, присылали новое и новое подкрепление. Восстание подавили, но почти все коммунисты города погибли там. А деда, беспартийного, не послали.
   А потом, помните, как у Зощенко: «пришёл НЭП, появились булочки!» Началась новая экономическая политика, поняли власти - вымрет Россия или взорвётся, разрешили частную торговлю. Дед рассказывал мне – сколотил он короб на ремне через плечо, ночью пёк французские булочки и слойки, рано-рано утром выходил из дому и шел через весь город в Лахту, в дачный район. Просыпались дачники и во-всю покупали его горячий товар, так  и сейчас говорят : «как горячие пирожки». Вкусные были булочки, печь дедушка умел, ведь он работал в пекарне знаменитого Филиппова, поставлявшего хлеб-булки царскому двору. До сих пор в Санкт-Петербурге и в Москве есть Филипповские булочные, в них всё - самое вкусное. Помню, как в голодные послевоенные годы, когда перед праздниками «давали» по талонам муку, пёк дедушка  нам булочки и ватрушки в круглой «чудо-печи», на керосинке. Потом скопил он достаточно денег, купил или нанял лошадь с подводой и теперь уже готовил за ночь целую большую рогожную корзину, утеплял, чтобы оставались булочки горячими , и в Лахте к нему сходились за вкусным товаром со всей округи.
    И вот раз под вечер приходит к нему домой, как выразился дедушка, «шикарный еврей, в бархатной шляпе» и говорит: господин Вильнер, я открываю дело – торговля мукой и булочными изделиями. Мне рекомендовали Вас как специалиста, я хочу пригласить Вас компаньоном. 
  - но у меня нет для этого денег…
 - не важно. Мне нужен хороший специалист и я приглашаю   Вас.
Так наш дедушка Григорий Исаевич стал совладельцем фирмы. За что потом и пострадал.
   Фирма быстро пошла в гору. Не знаю, где была их контора, но дедушка и мой отец рассказывали мне, что с утра дедушка сидел в трактире на Сенной площади, вблизи улицы Горсткина. Возле выходящего на площадь большого окна стоял длинный стол, на нём кипел самовар. Дед с помощником и покупателями пили чай с баранками, тут же совершались сделки. Подъезжали большие подводы с мукой из южных губерний, мешки перегружали на телеги поменьше и развозили на склады и по пекарням. Один их склад -лабаз, как тогда говорили был неподалёку, в подвальном этаже дома  угол Сенной и Забалканского (сейчас Московский пр.) Там ссыпали муку в отсеки, потом засыпали в мешки для отправки. Были у фирмы свои пекарни и булочные в разных районах города, одна - на углу Забалканского проспекта и Таирова переулка, в ней за кассой сидела моя бабушка Женя, мамина мама. Бабушка, как и дед, не училась в школе - надо было работать, но они без ошибок считали и говорили на хорошем русском языке, я помню их "петербуржское" произношение, характерные простонародные обороты и словечки, например: "у Тучкова мОста", "блюдочка".
   Коренные петербуржцы, они практически не употребляли идиш, помню, что  даже , когда, случалось, переругивались между собой - исключительно на русском.   В синагогу дедушка, во всяком случае на моей памяти, не ходил, но всю жизнь хранил вышитый гладью красный бархатный мешок  для талеса с его инициалами  З и В  - Залман Вильнер   (талес - белая молитвенная накидка). Был у него и чёрный мешочек поменьше – для филактерий, молитвенных коробочек.
   Дела шли всё лучше и лучше, десяток таких вот фирм организовали снабжение всего огромного города мукой и хлебом. Доход был, видимо неплохой, дед купил в Коломне, в Столярном переулке небольшую квартиру. Через некоторое время он купил уже большую квартиру в хорошем районе, в Чернышовом переулке, недалеко от Пяти углов. Уезжал на родину врач германского посольства и дедушка купил его квартиру со всем содержимым - с мебелью, постельным бельём , занавесками, посудой, люстрами. Там поселилась его семья с двумя детьми - моей мамой Цилей и её младшим братом Сашей. Когда поженились мои родители, они стали там жить вместе с дедом и бабушкой.  Через несколько лет эта дедова квартира спасла жизнь моему отцу Грише (Гиршу) Хатовскому. Но об этом - когда буду писать о нём подробно.
   Всё шло прекрасно, но тут пошли слухи – НЭП вот-вот прикроют. Дедушкин компаньон говорит ему: я решил бежать за границу, давай  двинемся вместе, я договорился с контрабандистами. Вырвемся на Запад, а там организуем своё дело. Дед думал-думал, советовался с женой и решил - никуда я не поеду, я русский человек, всю жизнь тут, другой жизни я не знаю и знать не хочу.
    Ну, компаньон бежал, захватив с собой все деньги фирмы. Потом кто-то рассказывал, что переправили его в Латвию, через Ригу уехал в Южную Африку и неплохо там устроился. А тут как раз и запретили частное предпринимательство. Пекарни, склады, булочные, как сказали бы сейчас – инфраструктуру отрасли, прибрало себе  государство,возник  государственный тресту, управлять поставили неопытных партийных выдвиженцев . Что было  потом – посмотрите в интернете: коллективизация, голод на Украине, откуда ещё недавно везли так много муки, голод в Поволжье…
    Но я пишу не об этом, а об истории нашей семьи.  Заставили деда сдать золото и драгоценности, что он и выполнил беспрекословно. Хорошо, хоть квартиру оставили. Вскоре его с бабушкой выселили  из Ленинграда в Сольцы, городок в Новгородской губернии, хорошо, хоть квартиру оставили. Но специалист-пекарь и там без работы не остался. Жили они в ссылке шесть лет. Детей, девятилетнюю Цилю и семилетнего Сашу поселили у малознакомых людей где-то  в районе Мойки, они ходили в школу на Гороховой улице. Когда  разрешили вернуться их родителям, оказалось,  что  дети совсем отвыкли от них и с тех пор всю жизнь называли своих родителей «на Вы».
   Шикарно обставленная квартира деда в  Чернышевом переулке уцелела, уцелел его фарфор, хрусталь, уцелел и граммофон с коллекцией граммофонных пластинок - записи Шаляпина, Изабеллы Юрьевой, цыганские романсы, арии из опер. Меломан был дед, много денег на это тратил. Когда началась война и мы эвакуировались в Башкирию, бабушка поехала с нами в одном  эшелоне, а дед не поехал - Саша, мамин брат, студент-химик со своим курсом был где-то под Ленинградом на рытье окопов, постройке укреплений. Дед не мог уехать, оставить сына. Началась блокада,  продукты и хлеб выдавали по голодной норме.  Появились в городе аферисты, продававшие  хлеб и кое-какие продукты в обмен на хорошие вещи .  За счёт этого какое- то время продержались дед с Сашей.
   Рассказывала мне дальняя родственница тётя Соня, жившая в блокаду недалеко от деда: Иду мимо его дома, вижу - стоит у входа  в парадное наш дед, держит в руках сервиз, кричит хриплым голосом – отдаю французский сервиз за две буханки хлеба! Люди проходят мимо, не оборачиваются. Он – за одну буханку хлеба, дайте!  Тогда  дед закричал : не берёте – и грохнул сервиз об асфальт.
    Самую страшную зиму, зиму 1941 года они пережили в Ленинграде, все ценные и красивые вещи обменивали на хлеб, мебель и книги жгли в печке, этим и выжили. Когда мы вернулись после войны, квартира была совершенно пустая, только стоял в углу в чулане мамин портрет в детстве да большой обеденный стол красного дерева был в комнате - он был такой тяжелый и твёрдый, что просто не было сил разломать, разрубить его на дрова.  Мой дядя Саша ослабел, попал в стационар для дистрофиков, но железный организм деда Залмана выдержал. В марте 1942-го их обоих вывезли по «Дороге жизни», по льду Ладожского озера.  И добрались они в город Бирск, в Башкирии, где жили в эвакуации мы. Сошли они с парохода  изможденные, покрытые коростой, но – живые…