Взломанная вертикаль глава 3-я, ч. 3-я

                гл.3-я 
                3. ХРОНИКА НЕСУРАЗИЦ

   Сославшись на занятость, будто у него, правда, все расписано по минутам, Виссар распрощался с Валерией и, выйдя на улицу, растворился в толкотне. Риту он давно выбросил из сердца. Пройдут годы и он узнает из телерепортажа, что Рита теперь весьма солидная, важная особа. Но в сердце его долго светился образ только Вали Воевич, в мечтах была одна Валя. Вот о ком он думал и мечтал.
На заснеженном перроне вокзала родного города его встречали мама, отец и брат. Отчим, как бы невзначай, спросил:
– Виссарион, а почему в пальто, не в форме? Шинель где?
– В Большом городе хозяйка попросила шинель. Денег за постой не взяла. Я и оставил. К чему она мне. На память пилотка и гимнастерка.
  И, конечно, он не сразу сказал родителям, что его из армии комиссовали. Потекли вольные денечки. Написал Вале письмо, в котором сообщил, что его приняли в редакцию городской газеты и он написал первые вещи. Ответ ждал долго, ему не понравилось, что вместо ручки бегал по бумаге карандаш. За ее строчками ему почудился некий душевный надлом. Видимо, у Валентины не складывались отношения с тем человеком, о ком она ему прежде писала, как бы вскользь. Да он ,Висарион, ей мог простить все, что угодно, лишь бы увидеть ее, лишь бы быть с ней рядом. На его второе письмо ответила совсем короткими телеграфными строками. Он воспринял это как намек, что переписку пора заканчивать. Значит, решил Виссарион, у нее на примете мужчина. На том и завершилась эпистолярная эпопея.
   Летом без сучка и задоринки прошел медкомиссию для поступления в вуз, очень успешно сдал экзамены и его зачислили на филологический факультет педвуза. Год проучился очно, познакомился со своей будущей женой. Создав семью, перевелся в университет на заочный факультет журналистики. И потекли суматошные журналистские и семейные будни. С его статьей в военном билете никто его не тревожил. Он начисто забыл о ней, слова врача военгоспиталя,  чтобы ровно через год приехал к ним на медкомиссию, и всё у него будет в полном порядке. Стражин весь ушёл в работу: часто печатался в городской газете, изредка в областной прессе. Без проблем его выдвинули заведующим отделом информации и руководителем рабкоровских постов городской газеты. Со временем ему начали намекать, дескать, газета партийная, пора вступать в партию. Лишь тогда он, открыв свой военный билет, увидел ту злополучную статью, благодаря которой отвязался от тех, кто жаждал запереть его в дисциплинарный батальон – это старшина и заместитель командира роты по технике. Напросившись на прием к военкому, у него не раз брал интервью о призывниках и ребятах из города Соснового, отлично служивших в армии и на флоте, Стражин честно рассказал ему про свою кошмарную статью и попросил направление в госпиталь.
– Знаю, ты наш, местный. Ничего за тобой не замечено, ни хулиганства, ни драк, ни медвытрезвителя. Я проверю о тебе все данные. Если все в норме, тебя вызовут в военкомат, как раз будет работать призывная медкомиссия. Скажу медикам, чтобы тебя основательно прощупали, мол, собираемся присвоить тебе офицерское звание. Учти, спуску не будет, особо со стороны невропатологов и психиатра. Лично им намекну «обколотить» тебя со всех сторон.
  Вскоре Стражин возник в кабинете военкома.
– Так пока все чисто, в милиции нет никаких порочащих тебя данных. Зайдешь к председателю медкомиссии, он скажет, как и что.
   Вместе с призывниками, раздевшись до трусов, Виссарион ходил из одного кабинета в другой, где его «терзали» медики. Особо изощрялись психиатр и невропатолог. Они не только «простукали» его и осмотрели от головы до пяток, но выплеснули массу каверзных вопросов. Вердикт комиссии уместился в одно короткое предложение: «Здоров, годен к строевой службе». Неделю спустя ему выписали новый воинский билет. Весной следующего года Стражина приняли в партию. Пролетел год, закончился кандидатский стаж, в его руке партийный билет, с профилем человека, которого, казалось, знал весь мир. Виссару, как и многим, было приятно ощущать себя частью могучей силы, почти девятнадцатимиллионной когорты, за которой шёл весь Союз. Лишь позже Стражин осознает: истинный путь партии непоправимо искривлён. А теперь у него жизнь партийного журналиста, она идёт своим чередом, поднимая его по ступенькам карьеры, открывая перед ним новые перспективы. Какие же?
                * * *
   Время своими жерновами перемалывало события, людей, строило новые общественные отношения в стране, где был приоритетным символ молота и серпа. И вот, в конце концов, Виссарион Стражин, будучи командирован в Москву, бежал из нее ранним утром и окольными путями добрался до причерноморского города, где жили мать и семья брата Юлия. Здесь, увы, по своей специальности устроиться на работу не смог. Приняли завотделом в неблизкую от города районную газету, где вечно ощущался жесточайший кадровый голод. Снимал квартиру, раза три в месяц на выходные дни приезжал к маме. Стражин сблизился в районке с замредактора. Тот до газеты немало лет прослужил в правоохранительных органах. Как-то на рыбалке, на вольном воздухе на расспросы старого «журналюги» о его жизненном пути, Виссарион откровенно рассказал, как и почему сбежал из Москвы. Старик почесал прутиком за ухом, решительно сказал:
– Напрасно дал деру из первопрестольной. Тебя просто проверяли на вшивость, нет ли чего за тобой.
– Так мне могли руки заломить!
– Никто бы тебе руки не заломил. Просто, не за что. Ну, если не сжился со своей партийной властью, может быть, «повесили» бы на тебя какую-нибудь мелочь, тянущую на строгий выговор с занесением или без занесения в личную учетную карточку. И все, жил бы спокойно с семьей. Теперь они от тебя долго не отвяжутся. У нас так и засохнешь завотделом. А власть в районе сменится, придет какой-нибудь бык из службистов, и попрут тебя из газеты.
– Так что, куда-то переезжать еще? Мне мать жалко, она старая, надо к ней возвращаться.
– Так-то оно так. Давай еще по маленькой разольем и закусим.
Выпили, закусили, помолчали. Старик затянулся папироской.
– Ты мужик с характером. Не куришь. У меня не хватило силы воли.
– Так я курил ровно двадцать лет. А когда мишку олимпийского в Москве со стадиона в небо на шаре запустили, выкинул остаток сигарет в пачке с балкона. Месяц лез на стенку, думал, не выдержу, снова курну. Пересилил. Но, считаю, у того большая сила воли, кто покуривает, хотя бы в день своего рождения и по великим праздникам. А я, если закурю хоть раз, то все, сорвусь. Вот так.
– Да, вот так, земеля. Ты давно смылся из Томилово?
– Два года уже.
– Вот что, спишись со своим бывшим газетным шефом, попроси взять обратно в штат. Посмотри, как оно и что будет. Если ответит нормально, и даже хоть рядовым корром в штат согласен взять, то это говорит об одном, что власть будет смотреть сквозь пальцы на твое возвращение, и тебе ничего не грозит. Все ж семья там у тебя.
                * * *
   Советом старого энкаведэшника и журналиста он не пренебрег. Списался с редактором газеты. Тот посоветовал обратиться к коллеге из города Кряжистого, что находился в противоположном углу области. Конечно, это не Сосновый, уютный северный город с развитой промышленностью, откуда он, как журналист взял старт в областную прессу, и где некоторое время работал собственным корреспондентом областной партийной газеты. От Соснового до Томилово не более восьмидесяти километров: сообщение как по железной дороге, так и по автотрассе. Но собкором в Сосновый его брать не думали. Следовательно, из Кряжистого он вряд ли сможет часто видеться с семьей. Да делать нечего, выбора нет. Короткий телефонный разговор все поставил на место: его согласны взять корреспондентом отдела новостей, комнатку предоставят в общежитии лесотехнического колледжа. Жить по
чужим углам, ему не привыкать. С легким сердцем расстался на юге с родней.      
   Виссарион приехал в Кряжистый, когда вовсю катила новая жизнь, и карта прежней огромной страны оказалась как бы разорванной на шестнадцать «лоскутов»- самостоятельных республик. Редактор городской газеты «Новая заря» пользовался огромным авторитетом в городе. Газета выступала смело, бичевала городские недостатки, обюрократившихся чиновников. Стражин быстро вписался в новый журналистский коллектив, потому что его первые публикации говорили сами за себя, ручку и блокнот держит профессионал. Он с радостью думал о том, что попал-таки в «свою обойму», где все у него ладится, где все с ним считаются. Вскоре его назначили заведующим отделом новостей. Стражин, как изголодавшийся путник набрасывается на еду, сидел над листами бумаги все свободное время. Писал с удовольствием, ярко, живо. Отсылал удачные материалы в областную газету. Вернувшись как-то после поездки к семье, встретил утром хмурого шефа, извинился перед ним, что опоздал на работу, междугородный автобус забарахлил на трассе. Пассажиры ждали следующего, чтобы пересесть в него.
– Да ладно, – махнул рукой шеф. – Ты и так в редакции днюешь и ночуешь. Дело, сейчас в другом. – Идем в мой кабинет.
  Они расположились за длинным столом, друг против друга. Редактор, постучав карандашом по бумаге, заговорил:
– Комитетчики недовольны тобой. Город наш промышленно развитый. Они тут в силе, да еще какой! Далее, все, учти, сугубо между нами. Две недели назад я был в отъезде в областном центре. И мой зам, как назло, захворал, он тебе доверил подписать газету. Как получилось, что в одном номере, где полоса отведена твоему интервью с нашим главным особистом, интересной подборке о работе милиции, очутилось письмо какой-то прозековской организации? Хорошо еще, что не на одной странице!
– Шеф, я в том ничего предосудительного не усмотрел. У нас ведь в стране свобода слова. Не так ли?
– Тебе вот-вот грякнет полста! Ты хоть вчитался в ту эпистолу? Там есть строки: к «Братьям по крови», к «людям доброй воли»-ко всем, умеющим «вертеться» в этой жизни» и далее идет призыв оказать всяческую помощь тем, «кто нынче томится в тюрьмах и зонах». И так далее и тому подобное.
– Шеф, была «дыра» на полосе, вот и забил ее, тем более, что письмо правозащитника как бы перекликалось с материалами на криминальную тему.
– Нет, смотри, а! Ты подумал о том, что ещё недавно в структуре конторы глубокого бурения произошли кардинальные изменения. И сейчас, может быть, всё ещё у них идет перетряска. А они далеко не последние люди в нашей стране! Они все время были у руля Союза. Партия, насчитывающая в своих рядах столько же, сколько населения сразу в нескольких европейских государствах, накрылась, от нее теперь одни ошмётки! Союз развален. А эта структура живет. И делает свое дело, стоит на страже государства! Как можно быть таким неосмотрительным? Своя голова не додумалась, мне бы в область позвонил. Все телефоны под рукой, вот – под стеклом!
– Ну, что теперь делать, шеф? Какое-то послесловие давать бессмысленно.
– Господи, послесловие. Надо вообще не тыркаться! Н-да, у тебя, есть славные лютые друзья и в Сосновом, и в Томилово. Наша газета попала в твой разлюбезный Сосновый, а оттуда некто послал ее комитетчикам в областной центр и, видать по всему, еще выше. Заварил ты кашу.
– Кто думал, что это так все обернется?
– Кто думал? Да ты должен был крепко мозгами шевелить! Ты подписывал не бульварный желтый листок, а городскую газету. Сейчас взвинчено все руководство города и области. Вот так, одним махом ты перечеркнул дорогу к креслу замредактра.
– Я не метил в это кресло.
– Знаю. А кого мне ставить через год, когда зам уйдет на пенсию? На тебя надеялся. Зам уже совершенно старик, вспомни, как часто ты его замещал. В газете уже привыкли к тебе, к тому, что ты мой будущий замредактора.
– Фф-ффу! – выдохнул Стражин. – Черт те знает
– Выход теперь у тебя один, – заключил редактор, – ехать в Поместный район. Я договорился. Пойдешь в радиоредакцию, старшим редактором. Комнатку получишь в рабочем общежитии. И не высовывай своего носа ни – ку – да! Работай только на районное радио.
– Ого, так это аж где! Там и дорог толковых нет.
– А ты думал! Оттуда к семье не смоешься. Терпи. Через год, или раньше, если заместитель уйдёт на пенсию, тебя заберу сюда обратно.
                * * *
   Виссарион перебрался в тот район. Однако планам редактора газеты «Новая заря» оказалось не суждено сбыться. Вскоре после отъезда Стражина в глубинный район дружки молодости забрали его бывшего шефа в свою солидную московскую газету. Главным редактором «Новой зари» назначили выпускника журфака, но ни дня не отработавшего в газете. Он работал в партийных и советских органах, в профсоюзе. И вот шеф «Новой зари». Не забытый в провинции партийный принцип «кадры решают все!»-сработал четко, благо газету делали пусть и провинциальные, но талантливые журналисты. Обратной дороги в полюбившуюся «Новую зарю» у Стражина не было. Не раздумывая, вернулся в Томилово. Жена, дети за годы его странствий отвыкли от него. В трехкомнатной квартире у него была своя комната. В гостиной обосновался сын с семьей, а в спальне жена с дочерью, студенткой местного вуза. Виссариона с огромным «скрипом» взяли в солидную газотранспортную систему, инспектором по связям с общественностью. Он писал в разные издания, некоторые публикации имели большой успех у читателей, сыпались отклики. Ему намекали в газетах, что не прочь взять в штат, да вот один тормоз, его возраст. Можно подумать, что в тех редакциях нет «старичков». Но Виссарион не обижался. На кого дуться? Сам так выстроил свою судьбу, хотя, конечно, и не без «подачи» некоторых авторитетных лиц определенных весьма мощных структур.
   С годами он стал замечать за собой «странности». Видел вещие сны, которые сбывались. Записывал их, сверялся по сонникам и прочей подобной литературе, прочно вошедшей в сознание многих людей. Виссар верил снам, благодаря этому несколько раз избежал аварий, отказавшись от поездок под разными благовидными предлогами. Особо запомнился один случай. Ему поручили написать материал о вертолетчиках, обслуживающих трассу газопровода, а также о ремонтниках, работавших «на точках» газотранспортной системы. Всех ребят он знал в лицо. С вечера проверил диктофон, поставил новые мощные батарейки, зарядил в фотоаппарат пленку, подготовил теплые вещи в дорогу, небольшой запас продуктов. А перед сном у него все начало буквально валиться из рук. Выскользнула из ладоней чашка, разбившись о стол на куски, в ванной, принимая душ, поскользнулся и едва не повредил руку. Увидел на стене черного паука. Это для него лично верный признак того, что вскоре могут произойти некие неприятности. Так было не раз. Коль замаячил перед ним паучок, то все – жди, хоть мелкого, да ЧП. Сон вообще вывел его из колеи. Лучше и не пересказывать, от греха подальше, ибо грозил бедой. Стражин раньранью позвонил домой пилоту и дежурному своей фирмы, предупредив, что вылететь в этот раз не сможет, поскольку поскользнулся, подвернул ногу и вообще сегодня никуда негож. Конечно, о каком сне он мог рассказать? Высмеяли бы, покрутив пальцем у виска! Так или иначе, дали отгул. Вечером ему позвонил домой дежурный:
– Виссарион Владимирович, ты в рубашке родился. Наш винтокрыл при посадке зацепил за линию ЛЭП. Упал в огромный сугроб. Накануне буран на трассе просвистел. Все в больнице с разными травмами. Так-то.
                * * *
   Стражин заметил за собой эту особенность, остро чувствовать опасность, после того, как в конце восьмидесятых годов того века погостил на юге у бывшего монаха в одном почти заповедном месте. С монахом его свел коллега, тот самый бывший энкаведэшник. На задрипанном мотоцикле коллега привез его в глухой предгорный хуторок.
– Накачает нам монах меда, какого ты ни в жизнь не пробовал, – обронил старик, подруливая к хатке, обнесенной высоким тыном. – Вишь ты, как обороняется от диких кабанчиков и лис. Года два не гостил тут.
  Хозяин, среднего роста мужчина, лет за семьдесят, встретил доброжелательно, отворил ворота-самоделки, усадил в беседку.
– Эк, угадливые. Собираюсь на пасеку. А то бы сами не нашли.
– Никак мед качаешь на новом месте? – спросил у старика его знакомый.
– В новом, в новом месте у меня медосборка. Возле родника освященного. Ты-то должен знать, – пасечник обратил взор на старого журналиста. – Выше того места археологи еще городище взрыли. Года три назад наш батюшка туда ход крестный вел. Вот у родничка я и поставил сруб – малец. Дивная пустошь. Будто опять монашествую. А ведь, как знал, что кто-то будет. Еще вчера хотел ушлепать. Видать, возле городища и вправду сознание озаряется. Приедем, покажу владения.
  По тропе, еле приметной в высокой траве, проныривая на взгорьях меж зарослями барбариса и кизила, они проехали подлесок, немного углубились в массив самшитника и граба. Потом незначительный спуск. И вот она невысокая избенка пасечника. Из конуры, радостно взлаивая, выскользнула беспородная собака.
– Ах ты, мой Гонг, побудчик и охрана, – ласково приговаривал пасечник, почесывая псу за ухом. – Слопал все в миске. Сейчас подкормлю тебя.
Насытив пса, хозяин предложил гостям:
– Я, покуда, подкачаю в ваши банки медку, а вы спуститесь к роднику. Подале от него лощинка. Там одичавшие грушки, яблони, виноград, шиповник. Видно, в предавние времена сады тут произрастали. Только по хворостине отломите, змеи нет-нет встречаются. Сами не нападут, если невзначай не наступите, не потревожите. Гонг скоро вернется, так я прикажу ему, чтоб присматривал за вами.
  Старый журналист и Виссарион спустились к родничку. Пресветлый, он журчал тихо и радостно, сбегая по камушкам по пробитой монахом канавке в небольшой водоем. Они поочередно подставили ладони, сполоснули их и каждый из пригоршни нацедил в рот прохладную и сказочно вкусную воду. Вот и лощинка. Божественный аромат витал над землей. Они присели, потом развалились в траве, подставляя лицо слабому дуновению ветра и солнышку. Его друг по стариковски вздремнул. Виссар тоже прикрыл глаза. Неясный голос проник в мозг, молвил: «Там пагуба. А тебе еще рано уходить». Открыв веки, всмотрелся, по противоположному склону лощины стлался прозрачный туман. Стражину почудилось, словно в его лицо впился чей-то взгляд. Он вздрогнул: из тумана выползал змей, тело гада извивалось в их сторону.
– Бежим, старина! – крикнул он и крепко тряхнул за плечо дремавшего приятеля.
  С хворостинами они стремглав вылетели из лощины. Благо валялись почти у самой верхней кромки спуска. К ним быстрее ветра летел Гонг. Пес злобно лаял на поднимавшийся туман, в ярости рыл лапами землю. Странный туман белесым полотном поднимался над травой. Он вытянулся как бы в длинный экран, и медленно-медленно таял. В хибарке их уже ожидал пасечник.
– Вы езжайте себе домой. Я еще поживу тут. Чую, – он истово перекрестился и прочел «Отче наш», – как бы чего в природе не случилось. Холодом потянуло.
Они подъезжали к окраине станицы, как небосклон затянуло тяжелыми дождевыми облаками. Вскоре небо встряхнули страшной силы молнии, обрушился ливень, многодневный, нещадный. Вздыбились речки, понеслись покореженные мосты по течению, выкорчеванные неумолимой силой взбесившейся воды деревья, частично затопило хутора и станицы. Замешкайся приятели часа на полтора, и мотоциклу их не пробиться по размытым гравийным дорогам, и кто знает, чтобы вообще могло с ними статься. Удар стихии принес немалые беды: размыло поля, пропали десятки гектаров зернового клина, побило сады и виноградники, искромсано много домов, особенно досталось саманным мазанкам.
   Тот странный туман в лощине будто пробудил в Виссарионе некие гены далеких пращуров, умевших «читать» по лицу окружающего их мира надвигающийся природный катаклизм. Древний атавизм предугадывания тревожных событий, навечно впаянный в подсознание, пробудился в нем вместе с тем туманом и выползающим из него гадом. Каким-то чутьем, чувством Стражин умудрялся сознавать: вот на этой автомашине отправляться в дорогу нельзя, а в этот день лучше поменьше общаться с людьми, особенно с неустойчивой психикой, или следует перенести в иной день командировку, а то и отпуск провести не там, куда заблаговременно наметила жена, либо сам. Никогда предчувствие или вещие сны не обманывали его. В голове каждый раз перед выбором решения, как поступить в той или иной сложной ситуации, звучал голос, который, как он полагал, принадлежал своему Ангелу-Хранителю: «Тебе еще рано уходить». Значит, он не выполнил пока главного своего предназначения в этой жизни. Впрочем, он давно догадывался, что ему еще предпринять. Виссарион обожал фантастику, сказки, рассказы и эссе о природе. У него был целый чемодан заготовок, которые должны из гадкого утенка превратиться в птицу, некоторые в прекрасного лебедя.
                * * *
   Говорлив Александр Бобров, бывший служивый из НКВД, а после журналист. Высспросив Виссара о его отчиме, как тот в молодости пытался ухаживать за Клавдией Шульженко, о мытарствах на 501-й стройке, признался, что в войну в их часть приезжала Шульженко. Поделился воспоминаниями, как по случаю в Белоруссии был на концерте республиканского джаз-оркестра Ежи Петербурского, где играли такие известные тогда музыканты, как Эдди Рознер, Хенрих Гольд.
– А в сороковом, перед войной, представляешь, мне опять повезло. Ну случайно я попал в Москве в театр «Эрмитаж» на концерт Ежи. Думаешь, какую он мелодию исполнил?
  Стражин пожал плечами, давая понять, что это ему не известно.
– Эх ты, мы услышали написанную им недавно мелодию вальса. Сейчас напою:
Синенький, скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь
Ласковых, радостных встреч...
– Так вы присутствовали при рождении «Синего платочка»!!
– А то, а ты как думал! В моей биографии есть и другие интересные эпизоды. Мне повезло быть на Нюрнбергском процессе в роте охраны. К слову, ты знаешь, хотя бы когда окончательно написан текст «Синего платочка»?
  И этот вопрос поставил Виссариона в тупик.
– Эх, молодёжь, акулы журналистики. В сорок втором году я воевал под Ленинградом. Весной того года и приезжала к бойцам, защищавшим «дорогу жизни», с фронтовым джаз-оркестром Клавдия Шульженко. Я уже тогда был вхож в редакцию фронтовой газеты, как активный автор. И опять невероятный случай. Именно здесь Клавдия Ивановна повстречала литературного сотрудника газеты “В решающий бой!” лейтенанта Михаила Максимова. Я его знал. Он с подачи Клавдии Ивановны написал в апреле сорок второго года новый текст песни. Вот он:
Помню, как в памятный вечер
Падал платочек твой с плеч.
Как провожала
И обещала
Синий платочек сберечь.
И пусть со мной
Нет сегодня
Любимой, родной,
Знаю, с любовью
Ты к изголовью
Прячешь платок дорогой.
Письма твои получая,
Слышу я голос живой.
И между строчек
Синий платочек
Снова встаёт предо мной.
И часто в бой
Провожает меня облик твой,
Чувствую, рядом
С любящим взглядом
Ты постоянно со мной.
Сколько заветных платочков
Носим в шинелях с собой!
Нежные речи,
Девичьи плечи
Помним в страде боевой.
За них, родных,
Желанных, любимых таких
Строчит пулемётчик,
За синий платочек,
Что был на плечах дорогих!
   На лице ветерана как бы разгладились морщины. И вздох:
– Эх, ребятки – ребятки. Вот как всё было. Так песня начала входить в сердца миллионов людей. Работая после войны в районной газете Смоленской области, я опубликовал эти стихи. И, думаешь, у кого тот номер газеты оказался? Да не хмурь брови, Виссарион. Не угадаешь.
– У какой – нибудь знаменитости?
– Да ну тебя в ералаш! После очередной сталинской чистки на той 501-ой стройке оказался мой земляк, попавший было в войну в плен. Эта газета была с ним все те годы, что он строил железную дорогу у чёрта на куличках, в Надыме. А ведь он бежал из плена, и после до самой Победы воевал, бил немцев. Вот такие, брат, были дела.
                * * *
   Ах, эта память, какой она, порой, бывает цепкой. Калейдоскоп событий вернулся к маме. Позади «побег» из столицы. Послав, как и намечал, срочные телеграммы редактору Гонливому об увольнении по собственному желанию, в горком партии – о снятии с партучёта, переговорив по телефону с женой, чтобы забрала его трудовую книжку в редакции газеты, и выслала сюда, в Мэнск, стал ожидать документы. Меж тем в Томилово Стражину препятствий не ставили: уволили, сделав расчёт, как положено, передали всё Людмиле, а в горкоме сняли с партучёта, выслав документы в Мэнск.
   Стражин думал о Томилово с горьким осадком в сердце: столько лет отдано этой области, сколько людей помнят его добрым словом, они никогда не поверят никаким наветам на него. А дома остаются жена, сын, ему вот-вот идти служить в армию, дочка, так любившая слушать наспех сочиненные им сказки о чудаковатом, смешном карлике с изумрудными зубами, о принцессе и принце, что дарят людям только добро, защищают правду. С Людмилой у него отношения были неровные. У неё на уме дети, дом да работа, для него в ее сердце места мало, и всё-таки они столько лет вместе. Как он будет жить вдали от них, от всего того, что делало его судьбу некогда счастливой. Неужели звезда удачи больше никогда не загорится на его небосклоне? Он не знал, как в газете отнеслись к его внезапному отъезду. Коллеги же восприняли это с пониманием, все сознавали, неспроста на Стражина наезды, кому-то он пришёлся явно не по нраву. Однако не было никаких видимых эксцессов, чтобы вступиться за собрата по перу.
  Гонливый не преминул брякнуть по телефону Бытову:
– Умотал на родину наш субчик.
– Ну и черт с ним! Теперь он больше никогда не поднимется выше городской или районной газетёнки. Помяни мое слово.
                * * *
   В Мэнске полыхал июль. Люди стремились поскорее спрятаться в помещениях, постоять возле кондиционера, подышать прохладой. Бруськов принял Стражина в штат газеты немедленно, как только получил заявление. Потекли газетные будни. Пока оформлялась прописка, а на юге в ту пору это была большая проблема, Виссарион печатался под псевдонимом. Редактор нажал, кому следует на «мозоль», прописку Стражину заметно ускорили. Став южанином, со штампом в паспорте о прописке, Виссарион начал публиковаться под своей фамилией. Ему даже показалось, что звезда удачи снова засверкала над ним. Приняли его в газете неплохо, разве только ответсекретарь бурчал:
– Понаехали, разные бывшие. Фасон тут гнут.
  Любимец Бруськова мог себе позволить и более резкие выпады против того, кто ему чем-то не приглянулся. Может быть, дело было на первых порах в том, что Виссарион с первой получки не выставил газетному начальству угощение. Он побаивался принимать дозы спиртного, поскольку некогда почти вполне здоровая печень отчего-то начала сдавать. И решил повременить, намеревался пригласить домой Бруськова на фуршет, когда правый бок перестанет беспокоить. Осенью Стражина избрали членом партбюро редакции газеты. Это был повод отметить его маленький взлет. Однако печень, хотя он уже и принимал нужные лекарства, давала о себе знать. «Может, минералка аховая, – размышлял он, подходя к редакционному автомату с водой, – так, вроде, все ее пьют, по вкусу нормальная», – и ставил свой стакан в ящик письменного стола. В первый зимний месяц, когда его назначили завотделом социальных проблем, собрался с духом и пригласил Бруськова в гости к себе домой. Тот категорически отказался:
– Нет-нет, в какие мне гости идти. Едва от аллергии на амброзию избавился, а ты надумал гуляночку устроить. Не получится никак, извини.
  Однако с дружком своим ответсекретарем они запирались порой вечерами в кабинете и не выходили оттуда, пока не разбегалась по домам вся газетная братия. Стражин понимал, нечисто тут что-то. Да вот что могло случиться? Он выполнял любое задание шефа и заведующего отделом, его статьи отмечали на летучках, несмотря на наскоки ответсекретаря, зудящего, что материалы Стражина страдают длиннотами, вычурностью изложения. И вдруг в кабинет к Бруськову зачастили люди в милицейских мундирах. Один из них как-то заявился в кабинетик Стражина. Без «здрасьте», без обиняков спросил:
– А ты, случаем, не знаешь, такого-то? Ты повсюду по газетным делам шныряешь. Может, встречался?
– Вообще-то, во – первых, я вас намного старше, лет на десять. Во-вторых, я такой фамилии никогда не слышал. И знакомств с кем попало, не завожу.
– Уж простите, какие мы тонкие натуры. Жаль, что его не знаете, – и он показал фото неизвестного Виссариону человека. – Мне бы на погоны новая звездочка не помешала, – и вышел, усмехаясь чему-то.
  После этого разговора у Стражина то и дело возникали стычки с ответсекретарем и редактором. Раздражительность, новая черта характера, появившаяся в тот год у Виссариона. В канун Нового года он попросил у Бруськова отпуск без содержания на десять дней, ссылаясь на необходимость срочно прибыть в Томилово, этого требуют семейные обстоятельства, накупил свежих овощей и фруктов. Скорый поезд, преодолев огромные пространства, прибыл на знакомый перрон. Дома его не ждали. Жена сделала удивленные глаза, дочка расплакалась:
– Папка, почему ты так долго не приезжал?
  Сын уже служил в армии. Виссарион знакомым не звонил, бегал только по магазинам за продуктами. На его предложение поехать всей семьей на юг, жена вновь ответила решительным отказом. Будто чувствовала сгущающиеся над Стражиным тучи в его родном городе.
  На вокзале северного города несказанно удивился тому, что известный всей стране поезд опоздал почти на сорок минут. Около него вертелись какие-то совершенно незнакомые ему люди, нагло всматриваясь в лицо, одежду. Впрочем, было не до того, чтобы попытаться понять, что происходит, время на посадку в поезд заметно сократили. Всю обратную дорогу проводник вагона поил пассажиров не чаем, а, казалось, дерьмом. Раз попробовав его пойло, Виссарион доставал свои пакетики с одноразовой заваркой, заполняя стакан кипятком из титана. Зато вагон отапливался нормально. И как в любой подобной поездке незнакомые соседи, незначительные разговоры обо всём понемногу. Вернувшись на работу, с удивлением заметил, что Бруськов с ним почти не общается, зато его верный ответсекретарь строил и строил Виссариону козни. Журналист невольно пришел к мысли: его хотят выжить, только вот за что? Работал он много и хорошо, ни с кем не цапался, кроме, от случая к случаю, с другом Бруськова, а того газетчики недолюбливали, за неумение писать, за вечное фырканье, брюзжание и насмешки над ребятами по поводу и без повода. С некоторых пор в кабинет к Стражину зачастил секретарь партийного комитета большой деревообрабатывающей фабрики. То заметочку подкинет Виссариону о жизни парторганизации, то информацию о лучших людях предприятия. Однажды предложил Стражину:
– Знаете, мы месяца через полтора начнем выпускать свою фабричную газету. Нам позарез нужен толковый журналист. Вашу кандидатуру мы обсуждали с директором, он «за». Оклад сделаем нормальным, жалеть не будете. Плюс на фабрике действуют разные премиальные и прочее. Подходите к моему шефу. Поговорите. Он ждет вас.
Разговор с Неполянским состоялся, Стражин перешел на фабрику. Однако разрешение на выпуск газеты все затягивалось, секретарь парткома ссылался на трудности пробить этот вопрос в ЦК, куда уже, якобы, посланы необходимые документы. Стражин не мог быть нахлебнком предприятия, потому по своей инициативе выпускал ежедневную заводскую радиогазету. Целый квартал сыпались от партсекретаря фабрики одни обещания ускорить выпуск своей многотиражной газеты. Весной он предпочитал избегать журналиста, всякий раз напоминавшего, что уже впрок заготовил матералы на несколько номеров газеты. А раз при встрече с наглым смешком процедил:
– Ты тут посинеешь, пока мы получим разрешение открыть газету. – И, сославшись на занятость, вышел прочь.
  Оценив дома вечером ситуацию, решил порвать с городом, который столь немилостив к нему, опытному газетчику. И, перебирая проведенные здесь почти два года, утвердился в мысли, что ему сознательно рушат карьеру журналиста. Сопоставляя разные факты, сделал вывод: «ноги» растут из Томилово. Не было тут у него ни с кем ни одной серьёзной конфронтации. Делать нечего, нужно возвращаться к семье, на Север, возможно шеф возьмёт хотя бы простым корреспондентом. Утром Виссарион двинул на почту, откуда послал Гонливому телеграмму с просьбой принять на работу. С тяжким сердцем направился к троллейбусной остановке. Рядом, возле него толкался тот самый оперативник, только в гражданской одежде, что совал ему под нос в редакции газеты фото какого-то человека. Неизведанная прежде ярость перехватила Стражину горло. Никак следят, что ли, подумалось ему. И в сердцах бросил, не ведая почему:
– Что пристал ко мне, собака? Мало людей упрятал в лагеря?!
  Человек посерел лицом, на скулах забегали желваки. Он дождался, когда Виссарион войдет в салон и прыгнул на ступеньку следом, рядом с ним находился еще один, коротко стриженый белобровый здоровяк, с черной кожаной папкой в руке. Той папкой толстяк нарочито, как показалось Виссару, толкнул его в бок. Он что-то гневное бросил в ответ, типа того, что пусть ещё раз попробует зацепить папкой, ответит так, что мало не покажется. Разобиженный на весь белый свет, приходилось решать вопрос о возвращении на Север, Стражин мог в тот момент брякнуть, наверное, и кое-что покруче. Будучи по натуре отходчив, вскоре выбросил вон из головы эту свою случайную выходку. Посчитал ее незначительнейшим эпизодом на фоне происходящих в стране событий. Обвал гласности открыл поток такой информации о творящихся в недрах органов «чудесах», о которой многие журналисты ничего не ведали, наконец, просто не могли и предполагать. Ответ на его телеграмму не замедлил ждать: «Открыта вакансия корреспондента новой городской газеты строителей, согласие телеграфируй». Виссарион, холодея сердцем, понял: на его карьере журналиста областной газеты поставлен крест. Но как влекло в Томилово к семье, к дузьям и коллегам. Ему мнилось, что все у него устроится, утрясется само собой. Должно ведь, в конце-то концов, победить здравомыслие. Твёрдо решил ехать обратно, хуже там ему не будет.
   Редакции новой газеты отвели три комнаты в строительном тресте, на окраине города. С энтузиазмом взялся Стражин за работу, писал, как никогда хорошо и много. Тем – море. Некоторые статьи переделывал и отсылал в центральную прессу. Их печатали, просили давать материалов больше. Он уставал, но писал от души и в маленькую строительную газету, приютившую его, и в большие издания. Пролетело почти два года, как вернулся домой, в семью, снова трепетно ощутил, как манит его лист белой бумаги: еще минуту назад не было ни строчки, а вот мысли горохом сыпанули на одну страницу, на другую, на третью. Он точно знал: для этого и рожден на свет божий. Чтобы писать правду, сообщать людям обо всем, чем живет страна, область, город. Журналистика – это волшебство, когда на твоих глазах именно  тобой рождается какая – то жизненная история, неважно, большая или маленькая. Ее прежде не было, и вот она уже есть, у нее свои очертания, а после появится собственная жизнь, которая будет как – то оценена читателями. Главное, Виссарион толково размышлял, а значит, люди научатся думать вместе с ним, и даже те, кто прежде по разным причинам считал газету просто «чтивом», а то и «сплетницей», и не более того. И в крохотной газетке он оставался журналистом.
                * * *
– Щитов? Будь добр, зайди срочненько. Это не телефонный разговор. Кабинет Бытова не забыл?
  В тот зимний день судьбе Стражина было уготовлено новое испытание. Бытов сообщил Щитову, что одна центральная газета намерена взять Стражина в штат собственным корреспондентом.
– Этого нельзя допустить, дорогой мой Щитов. Пролез в своё время проходимец в партию, да еще хочет сейчас в газетные верхи пробраться! Значит, так, в Лесном районе погорел редактор районки, подрался в компашке с одним местным чином. Ставим туда редактором Стражина, а спустя, этак с полгода, выкинем его, писарчука дотошного, да так, что он больше ни в одной газете не сможет работать. Я все готовлю по своим каналам, а ты сам думай. Усек? Разбежались, партпривет.
  Томилово отделяет от рабочего поселка районного центра Лесного часов пять езды на автобусе. Причем по асфальту – половина пути, а дальше щебенка. И пока машина бежала ровно, вспоминал, как утверждали в обкоме партии его кандидатуру на должность редактора районной газеты, как приветливо заговорил с ним на прощание Бытов, советуя вытянуть районку до уровня лучших. «Надо же, что делает демократия с людьми! Кто бы мог подумать, что вечно мрачнеющий при встречах со мной серый кардинал, так преобразится. Или, может быть, мои статьи о новостройках области в центральных СМИ настроили его на мажорный лад ко мне. Да уж, чего в жизни не бывает».
   Газетка, как он и предполагал, оказалась на уровне средненькой, почти заурядной. Встретили его в коллективе настороженно: что за человек, выставит ли он с работы прежнего редактора, которого считали своим в доску. Партаппаратчик райкома, знавший Стражина по партийным делам в Томилово, наедине сказал:
– Хочешь здесь остаться редактором, гони в шею Кольку Чеботарева. Поставь условие первому секретарю райкома: или я, или он. В редакции одни женщины, есть молодухи – разведёнки, даже фотокор баба. Сожрут тебя. Мы их знаем, комар носа не подточит. Перебьешься месяца три, а там знакомого журналиста пригласишь. Мы поможем.
  Как быть? Ведь Стражин абсолютно не знал этого района, ни разу не был даже в командировке. Кто будет вести промышленный отдел? Чеботарев тут рулит не первый год. Одна сотрудница заочно учится в вузе, выезжает на сессии, еще у одной длительный после родов отпуск. Думал – гадал, как ему поступить. Обсудил по – человечески один на один ситуацию с Чеботаревым, тот сказал, что не хочет рвать с журналистикой, а мешать Стражину не думает, поскольку сознает, что кресло редакторское он взял не по своей воле, его сюда обком партии поставил. Замелькали дни редакторские. Как обычно в таких случаях бывает, перезнакомился с верхушкой района, постарался быть ровным в редакции со всеми. Хотя почти сразу замредактора и завотделом писем, два местных аборигена, женщины явно себе на уме, дали ему понять, что они его не жалуют. Месяц он разбирался в экономике района, в его проблемах. Писал в газету отчеты с заседаний райкома и райисполкома. Потом взял командировку и поехал на редакционной «Ниве» в один из здешних леспромхозов. По дороге свернул на метеоплощадку, так, ради интереса. Его встретили приветливо, накормили обедом. Он, как бы, между прочим, поинтересовался, не знают ли они Поджидаевых. Знали, и еще как. Некогда с ними в Новохолмске работали. Новые знакомые Стражина открыли ему, что Лена, дочь Поджидаевых, давно перебралась с мужем в Ленинград, у них растет чудный мальчишка. Он эту весть воспринял более чем спокойно. Возвращение в Лесной Виссарион отметил несколькими очень удачными публикациями. Он видел, что в райцентре теперь его не считают временным человеком, видно, хочет остаться надолго. Угнетало несколько одно: в госбанке обходились без его подписи, действовали реквизиты с мудреным росчерком его заместительши. Особого внимания этому он не придал. Мало ли что и как, в районе есть свои заморочки. А зря. Это был первый тревожный симптом того, что его могут ожидать некие осложнения по работе. И они наступили в марте. Началась кутерьма с газетными полосами в типографии: дотоле выходящие строго по графику, сейчас гранки по разным «объективным» причинам тормозились дежурными по газете, верстальщиками типографии. Группа рабочих послала письмо в райком о том, что новый редактор не справляется со своими обязанностями, газета выходит поздно вечером, они постоянно перерабатывают. А тут приспело время первым свободным выборам кандидатов в депутаты районного совета. Длинную предвыборную программу одного из кандидатов, он сократил, самую малость, ничего не значащую. Тот подал на него в суд. Решили спор мирным путем, Стражин поставил в номер соответствующую поправку. Дальше – больше. Тщательно вычитав газету, выпускаемую в день выборов, он оставил дежурным по номеру своего заместителя Ганучищеву, справедливо полагая, что уж себя – то она не подведет. Сам уехал на выходные в Томилово, к семье. В понедельник все районное начальство ополчилось на него: в один из текстов на первой полосе вкралась досадная опечатка. Как она возникла, не мог никто ни в редакции, ни в типографии объяснить, хотя в подписанных им полосах все было в норме. На обед поехал в районную столовую.

   Блюда оказались ни к черту, в животе, будто кот мяукал. Хотел было провести редакционную летучку по поводу затесавшегося «чуда» на первую полосу в праздничном номере, как в дверь кабинета настойчиво постучали. Оказывается, пришел выяснять ситуацию комитетчик. Стражин предоставил все вычитанные им накануне полосы, тот что-то черкнул в блокнотике и стал прощаться. А Виссарион уже еле терпел, живот крутило со страшной силой. Он проводил вначале гэбиста до двери кабинета, потом до выходной двери из редакции, и даже приоткрыл калитку во двор газеты, пропуская на улицу строгого комитетчика. И едва тот завернул за угол соседнего дома, как стремглав помчал в уборную. Благо не была занята. Это было нечто, это было небольшое извержение вулкана. Теперь редактор точно знал, что такое худая еда плюс медвежья болезнь. Эти эпизоды уже помалу забывались, как нагрянули очередные испытания. Новый напольный ковер в его кабинете внезапно начал источать тошнотворные запахи. Как уборщица ни мыла его, ничего не помогало, не смогли дать совет и в санэпидемстанции. Тогда он предложил Ганучищевой забрать ковер из его кабинета, если ей удастся выветрить проклятый запах. И что же? На следующий день в кабинете замши лежал его ковер, отдающий весенними ароматами.
   Стражин жил в общежитии здешнего леспромхоза. Ему предложили выписаться из Томилово под тем предлогом, что скоро выделят квартиру в новом доме, где штурмовыми темпами велись отделочные работы. Показали будущую квартиру. Вскоре в его паспорте появился штамп о прописке в том общежитии, где он прозябал, а в новом доме затянулись отделочные работы. До 9 мая было подать рукой. В одной с ним комнате обретался молодой военный, посланный сюда зачем-то в длительную командировку. Он и предложил Виссариону:
– Оставайтесь, товарищ редактор, на выходные в Лесном. У меня хороший приятель служит в военкомате. Праздник Победы отметим на природе, вначале посидим на одной прекрасной горке, а потом махнем на моторной лодке к знакомым рыбакам, поедим свежей ухи.
  И, правда, подумалось Стражину, зачем такую даль тащиться в город, когда можно с пользой для здоровья провести время на природе. На троих купили поллитровку водки, вина, несколько бутылок пива и закуску соответствующую. И вот вслед за вояками он устремился на горушку, с неё обзор на диво. Тут крутейший обрыв. Отсюда как на ладони леса, мутная по весне река, заливные луга. На большом пне, его прежде кто-то уже не раз использовал вместо стола, они расставили свои припасы. Выпили, как полагается за праздник, закусили. Подошли к краю обрыва, у каждого было по бутылке пива.
– Красотища! – крикнул, очарованный открывшимся ландшафтом, Виссарион и вдруг, не зная почему, наверное, от нахлынувшей внезапной радости, бросил бутылку с обрыва. Она ухнула далеко внизу о прибрежные камни и разбилась.
– Ах ты, сука! – взъерепенился его сосед по комнате. – Природу будешь нам поганить!
  Два крепких молодца с кулаками подступали к нему. Виссарион сделал резкий прыжок в сторону и замер, прижавшись спиной к сосенке. Тут же прикинул: с двумя такими качками не сладить, решил оттянуть драку, чтобы найти какой-нибудь сухой сук покрепче.
– Ребята! – заорал он. – Ну, извините, дурака свалял на радостях, не сегодня, так завтра уберу стекло.
– Думать надо было раньше! – вызверился его сосед по комнате, стоящий поодаль против него.
  Слева к Стражину заходил другой вояка. «Господи! – взмолился мысленно Виссарион. – Спаси, сохрани и помилуй. Матушка Богородица, заступница, защити!» Но никакой подходящей палки рядом не было, зато прямо перед ним, в кустах, только нагнись и руку протяни, лежал лодочный якорёк. Журналист мгновенно встал на одно колено, схватил якорь и выпрямился. Молодчики будто вмиг протрезвели: еще бы, уж одному из них точно размозжат голову. Виссарион поудобнее прихватил ладонью якорёк, благо не тяжел. Видно, его тут прятали местные пацаны, или заядлые рыбаки.
– Ладно-ладно, – миролюбиво сказал прапорщик из военкомата. – Давай уж допьем водку в честь праздника.
– Да, как бы, не так. Собирайте все и валите отсюда первыми, а я за вами. Иначе за себя не ручаюсь. Я не шучу. Нападете, так одного из вас якорем пригвозжу. Шагайте.
  Те поплелись вниз с горухи, Виссарион вслед за ними. Теперь в комнате общаги он спал вполглаза, наблюдая, как вошкается на кровати вояка. В один из вечеров сосед принес одностволку.
– Ты вот что, парень, не вздумай баловать, – четко произнес Стражин. – Я все время начеку. Это раз. Во-вторых, завтра же звоню с утра в Томилово, и на встречу с тобой приедут мои друзья. Не сомневайся, за два десятка лет работы в области у меня тут немало корешей. Неси ружье туда, откуда его припер. Не то беды тебе не миновать, не на того напали. Видишь, в кастрюле на электроплитке парит картошка? Не успеешь затвором щелкнуть, все полетит в тебя.
   Утром он сказал первому секретарю райкома партии, чтобы из комнаты убрали вояку, иначе он будет звонить в Москву, в одну высокого полета газету, чтобы те узнали, как в районе обходятся с новым редактором газеты. Вояку убрали, а вскоре он вообще уехал из Лесного. В конце июня Стражину подфартило: в обкоме партии его включили в группу редакторов районок на семинар. Впереди почти целый месяц в Ленинграде. С каким нетерпением он ожидал выезда на семинар.
                * * *
– Гонливый, у аппарата Бытов. Н-да, недооценили мы со Щитом щелкопера. И в Лесном ускользнул, как угорь. Пусть твой бывший попрыгун катится в Питер, без притеснений по линии Союза журналистов. Приставь к нему только своего человека, но чтоб не жил с ним в одной комнате. Так надо. Приветик.
  В Ленинграде творилось нечто невообразимое, никогда Стражиным не виданное: многотысячные митинги, демонстрации, призывы «Долой компартию! Долой советских номенклатурщиков!» По городу сновали группы молодых людей, раздавали бюллетени, отпечатанные наспех газетки, приглашали на разные сборы, митинги, собирали всякие подписи. Словом, это не глубинка России, не провинциальный Томилово. И хотя учеба на семинаре редакторов районных и городских газет оказалась достаточно напряженной, перед журналистами выступали с лекциями известные профессора, политологи, в том числе люди из окружения Собчака, были поездки в редакции газет близлежащих к Питеру районов и городов, где внедрялись передовые по тому времени технологии подготовки информации и газетной печати. Тем не менее, редакторская братия успевали осмотреть многие достопримечательности славного города на Неве, втихую ходили и на кое-какие митинги. К Виссариону будто прилипла бойкая газетчица одной из многотиражек Питера. Завести роман не представляло никакого труда. Намёки с её стороны – очевиднее не придумать. Но кое- кто из питерской газетной братии ее неплохо знал: при встрече с ней они хитровато ухмылялись, нарочито непринужденно расшаркивались, радостно возглашая:
– Мамма миа, какие люди!
  С ней Виссарион вел себя подчеркнуто корректно, не вступал ни в какие разговоры. Отсек от себя так, как отсекает на операции хирург скальпелем нечто лишнее из организма больного. Приближался «выпускной». Группа редакторов его области решила отпраздновать питерский учебный «марафон» сабантуйчиком в одной из комнат партобщаги. К ним довольно настойчиво присоединилась «липкая» питерская девочка. Ее желание горячо поддержали несколько человек, двух из которых Стражин давно знал, как обкомовских стукачей, один из газеты Гонливого, претендент на пост редактора одной районки. Чтобы никого не утруждать, решили собрать «шведский стол». Кто и что принесет – того и будет довольно. Виссарион отдал заранее старшему группы импортную бутылку вина, апельсины и яблоки, сказав, что придет на вечеринку позже, у него, мол, появились неотложные дела. Он знал, что сосед по комнате уже забрал вещи и поехал к родным в пригород, появится только в аэропорту. Придя в общежитие, когда веселье семинаристов было в разгаре, прислушался, громче всех хохотала «липучка», то и дело спрашивая, когда же придет Вася-Виссарион. В чуть приоткрытую дверь комнаты, где шло застолье, он увидел ее. Внешне ничего особенного, но остра на язычок, а оделась просто фривольно, большой разрез кофты едва сдерживал напор тугих грудей. Она громко смеялась, прищёлкивала пальцами, поправляла причёску. Стражин тихонько открыл ключом дверь своей «берлоги», не зажигая свет, прилег на кровать. Тут шарканье туфлей и два тихих голоса. Один:
– Он еще не пришел. Горел бы свет.
  Другой:
– Давай попробуем пошурудить своими ключами, проверим.
– Ты что, в своём уме? Это общага высших партаппаратчиков страны. Ключи не подойдут, а у дежурной от его комнаты ключей нет.
  Рядом вдруг женский голос:
– Мальчики, в чем дело? Где он? Вы же знаете…
– Да тихо ты, заткнись. А то не ему, а тебе нос расквасим.
– Фу, какие грубияны. Чертовы провинциалы! Ничего-то не умеют! Ничего нельзя доверить.
– Тсс, вдруг он у себя.
– Да как же! Мне говорили, он бывает экспрессивен. Может завестись и с пол-оборота. Уж, всяко бы, хоть через дверь да погорлопанил с нами. Идемте, мальчики! Позже еще тут поскребемся.
  Через час новая попытка вызвать его на гулянку. Виссарион помалкивал. Он уже мысленно проиграл возможную конфликтную ситуацию. Вначале его заставят выпить «штрафную». Потом после серии анекдотов, любителем которых был один из стукачей, к нему по-наглому привяжется эта липкая женщина. Кто-то разыграет ревнивца и начнется драка, в которой ему не поздоровится, вызовут милицию и всё свалят на него. После выставят в обкоме партии зачинщиком, написав нужные заявления. Увы, Стражин был близок к истине. Это он вчерне определил утром в буфете общаги по злобным взглядам тех, кого считал обкомовскими «шестерками», по тому, как они цедили ему:
– Проспал такую бабу! Думаешь, ждала тебя всю ночь? Эге, как же, перекантовалась с одним из томиловских лихачей. Видели ее, спозаранку выскочила из общаги, такая счастливая.
– Да ладно, ребята, будет еще на нашей улице праздник, – отшутился Стражин.
  Однако праздник так и не пришел на его улицу. Вот начали заселять новый дом, где ему райцентровское начальство обещало выделить квартиру, а он по-прежнему ютился в общежитии. Изо дня в день невиданно как нарушался график выпуска газеты, на него в райком партии сыпанули жалобы из типографии и от его газетчиков, он, дескать, плохой руководитель, не может навести порядок в редакции. Хотя проводимые им летучки, по его инициативе открытые партсобрания, служебные разбирательства говорили обратное. Когда ему в райкоме пригрозили выговором, он позвонил в областной комитет по печати и попросил подыскать другую работу. Пустовало место корреспондента той же строительной газеты, из которой он ушел редактором районки. Газетой руководил новый человек, бывший инструктор отдела пропаганды горкома Томилово. Работа с ним не заладилась у Стражина буквально с первых дней. Это был по натуре второй Бруськов, но более жесткий и самонадеянный, как человек знающий, что за ним стоит некая внушительная сила. Месяцев семь терпел Виссарион выходки своего шефа, весьма далекого от журналистики, но с чудовищным самомнением. Время меж тем неумолимо выводило на авансцену новых людей, крушило прежние и строило новые общественные отношения в стране, где долгие годы приоритетным считался символ молота и серпа.
– Да пошли ты его куда подальше! Это же партийная вешалка, а не журналист, не редактор газеты! – говорили ему друзья, и советовали созвониться с Митрофановым, председателем обкома профсоюза речников, лесозаготовителей, переработчиков древесины.
  Нахваливали, дескать, руководитель толковый, умный хозяйственник. У него уволился руководитель пресс- центра, он же редактор ведомственной областной газеты, которая выходит форматом городской раза три – четыре в месяц.
– Иди, Митрофанов возьмет, и платят там хорошие денежки, – настаивали друзья.
  Конечно, это было совсем не то, к чему лежала его душа, но новая работа тесно переплеталась с журналистикой. Поначалу Стражину даже показалось, что он удачно устроился: каждый здесь с ним предельно вежлив, профсоюзники с пеной у рта радели за работников своих отраслей, бывало, юридический отдел и судился кое с кем из руководителей, отстаивая права рабочих. А когда распался Союз нерушимых республик, здесь без видимого внешне сожаления прикрыли свою парторганизацию, критиковали в своей газете почем зря чинодралов разных мастей, ратовали за демократию. В профсоюзе Стражин и встретил начало ГКЧП. Утром, едва люди устроились за рабочие столы, в длинный коридор обкома профсоюза строевым шагом вошли два бывших заведующих отделами горкома партии, заглянули в приемную председателя, в юротдел, в пресс-центр и, сделав армейский разворот, повернули обратно. Вечером с экранов телевизора Виссарион и узнал, что к чему. На работе не до того, готовил материалы к профсоюзной конференции. А в Москве стреляли в Белый Дом, в людей. В Томилово никаких эксцессов! Потом уже все узнали, что случилось в стране, что меченый Миша сдал Союз, а сибирский Борька его развалил. Россия осталась на бобах, с нищей казной, с обворованным народом, плюющим вслед экспериментам новоявленного правительства. Как-то встретил своего давнего знакомого старого партийца, что советом некогда помог ему избежать серьезных жизненных неурядиц.
– Вася, Виссар, да это что они сотворили с нами! Дерьмократы клятые! Приценивался к даче, к машине внуку и что? Этих денег хватит на несколько батонов колбасы! – Старик смахнул набежавшие слезинки. – Всю жизнь горбатился, сил не щадил для этого государства! Что будет с нами?
– Не знаю, вашему старшему сыну виднее, его же хотели брать в управление к Околышеву. Туда информация стекается из первых рук, им лучше знать.
– Отправили его на повышение в один из районов, крутится там сейчас. А ты как?
  Виссарион рассказал старому о переменах в своей жизни. На том они расстались.
                * * *
   Кто бы мог в начале хотя бы восьмидесятых годов века двадцатого предположить на минуту, в какой омут ухнет огромная страна, из которого сможет вырваться лишь в первом пятилетии века двадцать первого. А тогда, в начале девяностых, одна за другой рушились твердыни государства: вековые границы, казавшаяся несокрушимой сплоченность многих десятков народов, народностей и национальностей, социальная защищенность людей – право на труд, на жилище, бесплатное образование и медицину. Сейчас кое-кто с полуиздёвкой воспринимал патриотизм. И вообще, до политграмоты ли? Выжить бы, прокормить семью, дать ребенку какое-то образование, не попасть под прицел бандитского пистолета, уберечь детей от беды. Мы отреклись от красного полотнища с серпом и молотом, но долго не могли пристать к новому берегу. Повальный бизнес, нередко основанный на преступлении, смерчем ненасытным всасывал в себя все больше россиян. Одни, самые ушлые и сноровистые, смекнули, что на финтифлюшках ваучерах можно разбогатеть, скупали их в деревнях и селах за мешочек сахара, гречневой или рисовой крупы, за водку, просто за смешные тогда «деревянные» рубли. После, добавив некий капиталец, накопленный, или заимствованный, или сброшенный на кон усилиями нескольких лиц, чуть не за даром скупали национальное достояние обанкротившейся советской империи. И кто толково, кто сикось-накось начали по-своему перелицовывать да перекраивать, переделывать как отрасли бывшего народного хозяйства, отдельные предприятия, так и души людские.
   Десятки рублей разбухали на купюрах до сотен, тысяч, потом десятков тысяч. Однако ничтожна их покупательная способность. Работая в профсоюзе, получая на первых порах вполне приличный заработок, впоследствии Стражин на семейном бюджете ощутил, сколь ничтожны эти многие нули на государственных денежных банкнотах. Он открыл частную еженедельную газету, потому что ничего другого делать не умел, как только писать. Он делал ее наподобие дайджеста, стараясь втиснуть больше разно–
образной информации о «чудесах и приключениях», о чем раньше говорили скороговоркой, не обходил стороной и жизнь области. Вначале газетка пошла в ход и нашла своего читателя. Однако он не ставил телепрограмму, полагая, что этим успешно занимаются другие издания, где место «чтиву» отводилось чуть-чуть, не то что в его « Нетрадиционной газете». Доведя тираж до трех тысяч экземпляров, посчитал, что у него есть свой читатель.Вот тут дал маху. Он просто насытил рынок провинции ранее незнакомой информацией. Но настало время, когда столичные издания густо осеменяли податливую территорию глубинки своей продукцией, черпаемой из иностранных источников, а еженедельники выходили на отличной импортной бумаге, прекрасно иллюстрируемые. Пытаясь удержаться на плаву, Стражин шире и разнообразнее подавал местный материал. Но средств катастрофически не хватало. В банках кредиты не давали, ушлые начинающие журналисты-издатели обогнали его. С еженедельника он скатывался вниз: издавал свою газету вначале три раза, потом два, а затем и всего раз в месяц. Перешел на криминальную хронику. В милиции ему неохотно давали материалы, может быть, потому, что у него гонорары аховые. Один номер ему удался на славу. В профессионально скроенном криминале «купалось» пол-газеты, заметное место отводилось интервью с одним из чинов, что появляются на людях всегда без формы. Друзья поздравили с успехом, номер был, хоть куда.
   Налитым крепким морозом, прозрачным воздухом днем шел Стражин домой на обед из типографии, где выходил очередной номер профсоюзной газеты. Возле мостков у речушки, слегка вклинивающейся здесь в город, его окликнула Валя, дама – юрист, служившая помощником руководителя солиднейшей фирмы, перед которой двери любого учреждения открывались, будто сами собой.
– Виссар! Виссарион! Что запыхался? Ах, на обед. Да, а что это ты в такой клетчатой курточке полудетской бегаешь по облцентру
– Валь, так ведь это натуральная дубленка, только геологическая, пошитая так себе, вот и покрыл ее знатной аглицкой тканью, кажется, шотландка, что ли, – и он приподнял полы куртки, откуда выглянул мех. – Ношу ее обычно по случаю сумасшедших сибирских морозов, как нынче.
– Ладно, Виссар, оставим это. У тебя с головой полный порядок?
– Не темни, Валюша, А то вот как возьму интервью да фото прилеплю.
– Не дерзи, дорогой. Скажи, какого чомора ты опять гэбэшникам в калошу наложил?
– Да ты что! С ними цапаться, дороже себе обойдется. И почему «опять»?
– Не прикидывайся, мы знакомы не первый день. Забыл, как в Лесном комитетчика выпроваживал из кабинета аж до калитки? А он помнит, и друзьям своим звякнул!
  Разве мог он такой супер даме рассказать, как все было, что столовка его подвела, плюс медвежья болезнь, ведь с комитетчиком тогда нос к носу столкнулся впервые.
– У меня и в мыслях не было посмеяться над ним. Так получилось.
– Так получилось? А какого ляха ты в районке «Новая заря» в одном номере, где интервью с чином из спецслужб и отличным, замечу, материалом в рубрике «Криминал-досье», поставил письмо из московской организации, стоящей горой за зэков? А почему в своей «Нетрадиционке» капиатально урезал интервью комитетчика.
– Валя, врать не буду: руководитель той общественной организации прислал в пакете их газету и просил срочно опубликовать его письмо. Я, честно скажу, струхнул, как он нашу газетку нашел? И тон был, знаешь, требовательный. Думаю, да черт его знает, что это за организация такая. Еще подставят подножку, я тогда замещал замредактора. Слепил материалы разнотемные в одном номере. Так и получилось. Видно, правда, нелепица. В той райгазете, скажу честно, поставил письмо прозековской организации по запарке, и смутило, как это они разыскали в Московии  «Новую зарю»? В общем, то ли струхнул, то ли ещё что-то подействовало. Да и «дыру» на полосе забил. Ну, урезал я в своей «Нетрадиционке» интервью с комитетчиком. У него же был материал аж на пол-газеты! Убрал общие моменты. Оставил суть.
– Дуралей, да в нашией области лагерей, как собак нерезаных! Кто-то твою газетку им, зека, передал, у вас же там, порой, бывало всякое чтиво, вплоть до предсказаний ясновидящих. Ну, хоть бы докумекал звякнуть чинам ментовским и поинтересовался, что это за организация такая, радеющая за зэков. И резать в «Нетрадициоке» извержение комитетчика не следовало, мог поставить продолжение в следующем номере. Ну, ты втюкался!
– Валь, да сейчас я на мели, выпускаю «Нетрадиционку» раз в месяц! Кто будет из читателей ждать продолжение разговора аж через месяц! Я подкинул его интервью в радиокомитет, там всё приняли на ура! Ну, помоги выкарабкаться, дело ведь прошлое Я тут вот кручусь, в профсоюзе, а мне всё забыть огрехи не могут. Словно я подкоп под крепость сделал! А вместо остатка интервью с гэбистом пришлось в своей газете ставить небольшую корреспондецию профбосса, чтоб он на меня не наседал. Сейчас мне везде препоны.
– Препоны! А ты как думал? Они памятливые. Ведь та газетка из Кряжистого, и позже с началом твоего обрывка-интервью в «Нетрадиционке» со здешним комитетчиком ушла и в область, и в Москву! Получается так: в первом случае с ними, значит, вёл разговор о делах насущных, а за спиной им фигу зековскую тыкал, даже как бы им в спину сделал выстрел газетной строкой! А уже здесь в своей газетке устроил, так сказать, обрезание! Это помнится годами, друг мой сердешный.
– Валя, ты ведь знаешь, чего в газете по запарке не бывает


                (продолжение саги следует)