Бабушка в окне

       Первой Марию Митрофановну Векшину увидела студентка-второкурсница Елена Кучкина.
       Когда Лена вышла из «Макдональдса», ей показалось, что начинает накрапывать дождь. Новое стильное пончо, купленное в переходе, доверия не внушало – разноцветный узор мог полинять. Лена заволновалась и посмотрела на небо – ни облачка. Яркая синева отражалась в высоких окнах старого кирпичного дома напротив. Внезапно одно из них – последнего, пятого этажа – распахнулось, и в нём показалась седая растрёпанная женщина в домашнем халате.
       Ещё когда створки только начали раскрываться, Кучкина удивилась: хоть и ноль на улице, но всё-таки зима. Додумать мысль про аномальную жару в домах сталинского периода и холодрыгу у неё в новостройке Лена не успела – женщина взобралась на подоконник и уселась, свесив наружу ноги в тёплых домашних тапках.
Девушка в оцепенении смотрела на отчаянную старушку. Та поёрзала на подоконнике, продвигаясь ближе к краю. Подол халата задрался, из-под него выглянули старомодные розовые панталоны с резинкой над коленом. Тут Лена поняла, что бабушка намеревается прыгнуть на асфальт с высоты двадцати метров, и отчаянно завизжала.
       За секунду до того, как женский визг пронзил узкий двор, грузчик расположенного в первом этаже винного магазина Петя Мошкин поднял к небу взор, призывая высшие силы подтвердить: он понятия не имеет, куда исчезла из ящика бутылка красного. Так и сказал Петя старшему менеджеру: «Бог свидетель, я не брал» и посмотрел вверх. Если бы грузчик стоял ближе к двери магазина, он не увидел бы за козырьком ноги Марии Митрофановны в коричневых тапках, но Петя отбежал в сторону, чтобы спрятать в урну краденую бутылку, а когда повернул обратно, перед ним возник коварный менеджер…
       Визг Лены слился с виртуозной матерной тирадой Пети.
       Прохожие завертели головами, не понимая, что происходит…

       Мария Митрофановна много раз представляла, как выбросится из окна. Она встанет на подоконник во весь рост и с закрытыми глазами плашмя опрокинется на землю – потолки в доме почти четыре метра, хватит высоты, чтобы не остаться калекой, отмучиться в один момент.
Бабушка подняла нижний шпингалет, потом влезла на подоконник, встала на колени и потянула вниз верхний... Створки, тихо потрескивая, разошлись. Кряхтя и постанывая, Мария Митрофановна поднялась, и оказалось, что она пусть не намного, но выше оконного проёма: чтобы выйти, придётся пригнуться, глянуть вниз, чего делать никак не хотелось. Старушка села на подоконник и заёрзала, пододвигаясь к краю. Опасаясь увидеть что-нибудь, способное поколебать решимость, Мария Митрофановна смотрела только на свои колени. Изувеченные артритом распухшие суставы напомнили о слабости и одиночестве, бабушка задвигалась активней, но вдруг услышала истошный женский визг и одновременно хриплый мужской голос, испустивший в пространство длинную нецензурную фразу.
       Мария Митрофановна растерялась, замерла на подоконнике, и в наступившей тишине раздался отчетливый тонкий голосок:
       – Нехорошо, матушка. Грех саму себя убивать. Большой грех.
       Ошеломлённая Мария Митрофановна замерла в нерешительности, потом повела глазами вправо, влево, вверх и никого не увидела.
       – Сейчас, сейчас, – успокаивающе продолжил голос, – сейчас я выберу, как лучше показаться… Ну вот, как-то так… тебе понятней будет.
       И справа от Марии Митрофановны на подоконник невесомо уселся классический ангел: едва прикрытое лёгкой белой тканью пухлое тельце в младенческих перевязочках, золотые кудряшки, ямочки на щеках и большие синие глаза – именно такое ангельское изображение бабушка многократно видела на картинах и в книгах. С глазами, впрочем, не всё было в порядке. Ясные очи Ангела-хранителя – старушка не сомневалась, что в последний миг жизни к ней явился именно этот посланец Неба, – смотрели не по-детски мудро, сострадая и сокрушаясь одновременно. Так смотрит мать на заболевшее дитя или любящий отец на согрешившего сына, но никак не беспечно-невинный ребёнок на старенькую бабулю…
       Мария Митрофановна не удивилась и не испугалась – она впервые добровольно расставалась с жизнью, какие видения могут сопровождать подобное деяние, не знала, а потому восприняла явление ангела, как дело обычное. Она тяжело вздохнула и потупилась.
       – Что случилось, Мария? – строго и в то же время участливо спросил ангел.       – Зачем в окно полезла?
       – А то ты не знаешь?! – подозрительно глянула на него Мария Митрофановна.
       Ей-то казалось, что ангелы не просто в курсе каждой человеческой жизни, но и рулят ею как шофёр автомобилем, по своему разумению направляя судьбу человека в ту или иную сторону.
       Ангел вздохнул:
       – Предполагаю. Но хотелось бы из первых уст. Убедиться, так сказать.
       – То и полезла, что никому не нужна стала. Ни я сама, ни жизнь моя несчастная…
       – Как же так? А Богу? – ангел показал пальчиком куда-то в комнату.
       Бабушка неловко обернулась – с иконы над диваном на неё смотрел Иисус Христос.
       Всю жизнь Мария Митрофановна верила в коммунизм, но когда всепобеждающее ленинское учение перестало побеждать, начала присматриваться к православной вере. Стала захаживать в церковь, повесила дома несколько икон и выучила наизусть «Отче наш».
       Бабушка смутилась, однако не устыдилась, а наоборот раздражилась:
       – Да, уверовала, было дело, – с вызовом сказала она, рассматривая розовую полоску панталон над коленями.
       Поправила подол и добавила:
       – Только, видать, там, – Мария Митрофановна подняла глаза к небу, – мои молитвы не захотели принять. Где Он был, когда я просила его помощи, последние рубли на свечки тратила? Где?
       – Где любовь твоя, там и Он, – ангел говорил спокойно, уважительно и, похоже, настроился на долгую беседу.
       – Это что ж получается? Это, значит, я сроду никого не любила? Так, что ли? Выходит, вся моя жизнь была никчемушной, а Он ничего поменять не захотел? Наказал. А за что?
       – Мария, – взгляд небесного посланца истекал недетской печалью, – любящий родитель за своего ребёнка жизнь не живёт. Ты сама должна сделать душеполезный выбор, а Он только помощником будет.
       – Я? Я, значит, сама не хотела хорошей жизни? Да? – задохнулась от возмущения Мария Митрофановна.
       Не замечая опасности положения, бабушка отпустила подоконник и всплеснула руками. Но тело её, едва державшееся на самом краешке, не соскользнуло вниз, а вроде как даже само собой слегка подвинулось обратно и уселось покрепче.
       – Это, значит, в нищете родиться я сама выбрала? Сиротой остаться, малых одной тащить – опять я? И зятя-засранца – тоже я?..
       – Трудно понять, – кивнул ангел. – Только так оно и есть. Души человеческие сами выбирают себе скорби и радости…
       Ангел вдруг потерял очертания и расплылся – глаза Марии Митрофановны затуманили слёзы. Далёкое прошлое закрутились в памяти как старое тусклое чёрно-белое кино.

       ...Просторное, широкое подмосковное село Лебзино. Избы добротные, почти при каждой банька. Отмечая пятую годовщину революции, от сельсовета к развалинам церкви, взорванной летом комсомольцами-активистами, идут хмельные сельчане с красными флагами, поют под гармонь «Весь мир насилья мы разрушим...». Играет Митрофан Шаров – чернокудрый, синеглазый, тонкий да звонкий как гитарная струна, развесёлый застольный заводила и неутомимый ходок по бабам. Жены его Матрёны Шаровой на демонстрации нет: утром схватки начались. Да вот незадача – некому сбегать за лошадью в колхоз, чтобы отвезти роженицу в больницу. И свёкор со свекровью, и старший брат Митрофана – все вышагивают в праздничном строю.
       Придерживая обеими руками огромный живот, Матрёна выходит на крыльцо, окликает бегущую мимо девчонку, просит её позвать бабку Нюру – повитуху, что ещё с дореволюционных времён помогает людям на свет появляться…

       Мария Митрофановна повернула к ангелу заплаканное лицо:
       – Мама рассказывала: отец дома только на третий день появился и снова уехал – в райцентр, на заработки. Наши-то сельские мужики больше в городе сапожничали, а бабы в одиночку тянули и дом, и огород, и ребятишек, да ещё и в артели их заставляли работать – тапки шить. И моя матушка так же жила. Уж чем она советскую власть обидела, нам не доложили, только арестовали её в декабре сорокового. И больше мы её не видели. Нас-то уже пятеро к тому времени народилось. Я старшая была, за мной ещё три сестрёнки и один братик. И всем я нянька. Меня мать так и звала: «Моя третья рука». Какие уж там игры-куклы! Я ведь почему хорошо училась? В школу с удовольствием ходила, на уроках-то от домашней работы отдыхала. Во как!
       Ангел вздохнул, покивал кудрявой головой, дескать, что было, то было, ручками развёл – и ничего тут не поделаешь. Бабушка его жестов не заметила, она впервые подробно кому-то о своей жизни рассказывала, впервые её кто-то внимательно слушал.
       – А в сорок первом отца на фронт призвали, я одна с четырьмя осталась. Мне только-только семнадцать стукнуло. Зина двумя годами младше была, ей пятнадцать исполнилось, Вере – тринадцать, Кате – семь, а брату Витеньке – всего-навсего пять. Сама, что ли, я этого захотела? Может, и война по моему желанию началась? А?
       Ангел пожал круглыми белыми плечиками, виновато понурился и залопотал что-то о спасении душ страданием. Но бабушка, погружённая в горькие воспоминания, не стала вникать в сложности Божьего замысла.
       Никогда и никому она не рассказывала, как вышло, что самые младшие Катя и Витя в начале войны оказались эвакуированы с Ивановским детским домом на Урал, где следы их затерялись. Вина перед ними преследовала Марию всю жизнь, но признаться в том она не могла даже себе, не то, что кому-то постороннему, пусть даже и ангелу.
      – Ты вот, наверное, думаешь: я со зла их в приют отдала, куска им пожалела? А он у меня был, кусок этот? Да они на казённых харчах наверняка меньше голодали, чем я дома!
       Бабушка искоса глянула на ангела. Странно ей было с ребёнком на равных беседовать, только… разве же это ребёнок? Смотрит так, словно знает о Марии Митрофановне больше, чем она сама о себе.
       Ангел теребил белое пёрышко, кутаясь в крылья. Вздохнул, буркнул по-старушечьи назидательно:
       – Несносимого креста Господь не даёт. Зато помнишь, как на курсах кормили? Ты даже поправилась…
       – Ты, что ли, помог? Я сама себя спасала! Мать то ли отправили куда, то ли без суда расстреляли – не знаю, от отца ни единой весточки не было. А немцы уже к Москве подходили – страх, не передать, какой! И голод – наши-то солдаты у деревенских из амбаров всё вымели, все запасы. А как же? Армию надо кормить. Как будто детей не надо!.. Что было делать? Все комсомольцы пошли добровольцами на фронт записываться, ну и я с ними… Мне направление дали на курсы медсестёр, в Иваново. Я и уехала.
       Мария Митрофановна, вспомнив, как оставила сестёр одних, что-то вдруг засмущалась, заодёргивала халат, заговорила быстро, словно оправдываясь:
       – Девки-то мои тоже быстро устроились да и разъехались кто куда. Зина – в Кимры, нанялась домработницей к штабному полковнику. Думаешь, при советской власти не было прислуги? Была! Бедные, они завсегда богатым служат, при любой власти. А Веру в Талдомское профтехучилище приняли, койку в общежитии дали и карточки на питание. Так что всё у них хорошо сложилась, а меня после курсов на фронт послали.
       И снова слёзы неудержимо хлынули из глаз Марии Митрофановны.
       – Девчоночка совсем была, тощенькая, маленькая, а раненых на себе из-под огня вытаскивала… Страху натерпелась, почки подморозила и тиф подцепила. Меня, всю завшивленную, в горячке обратно в Иваново вернули, в госпиталь положили…
       Бабушка вздохнула, вытерла слёзы и вдруг обнаружила, что сидит уже не на краю подоконника, а вполне устойчиво, хотя ноги её всё ещё свешиваются на улицу и, вероятно, вызывают вопросы у прохожих. Она опасливо оглядела двор и удивилась его странной неподвижности.
       На противоположной стороне, возле «Макдональдса» (чтоб им провалиться, этим буржуйским столовкам! цены сумасшедшие, а еда как ватная) стояла девушка в смешной цветастой накидке, широко разинув рот и выпучив глаза. Дальнозоркая Мария Митрофановна даже разглядела розовый язык девушки. Ближе к дому смотрели вверх какие-то мужики с винными ящиками в руках (и этих чёрт бы забрал! алкаши и жулики – продают винище даже ночью, втихаря, с черного входа). Остальные немногочисленные прохожие застыли в странных позах с недоуменными лицами.
       – Что это с ними? – удивилась Мария Митрофановна.
       Ангел тоже посмотрел вниз и успокоил:
       – Это ничего. Пришлось время остановить, чтобы спокойно поговорить с тобой. Запущу, когда закончим, никто не заметит.
       – Время он остановил! Да разве такое возможно?
       – Почему нет? Время – условность. Прошлое, настоящее будущее существуют одновременно…
       – Как так «условность»?! – возмутилась Мария Митрофановна, она всё-таки знала кое-что о вращении Земли вокруг Солнца.
       – Так вот и не существует. Его на Земле учёные придумали для простоты жизни. Долго объяснять, – отмахнулся ангел. – Не волнуйся, вспоминай дальше. Ты ведь тогда в госпитале влюбилась...
       – Верно, влюбилась, только та любовь страхом обернулась. Как я боялась его потерять! Дочку так не берегла, как Сашу!
       И снова бабушка погрузилась в прошлое, причудливым образом смешанное с настоящим и будущим.

       …Капитан Александр Векшин выписывался и, прощаясь, шутливо расцеловывал медсестёр в госпитальном вестибюле. Мария как раз с прогулки вернулась. На обритой голове – серая косынка, серый байковый халат велик, два раза можно обернуть вокруг исхудавшего тела. Но светятся на бледном лице глазищи – огромные, синие... Капитан словно споткнулся о небесный взгляд, даже хохмить перестал. А Маша… Ей вдруг до слёз захотелось, чтобы и её тоже кто-нибудь обнял да поцеловал, пусть шутя, но так же ласково. Она смутилась и спешно убежала в палату, не догадываясь, что судьба не только ещё раз сведёт её с Сашей Векшиным, но и свяжет навсегда.
       После выписки Машу оставили работать санитаркой в госпитале. Там же она жила с двумя соседками в маленькой подвальной комнатке без окна, бывшей кладовой.
Похоронка на отца пришла в сорок третьем: Митрофан Шаров пал смертью храбрых на Карельском перешейке. А в сорок пятом в Иваново снова появился капитан Векшин. То ли опять они случайно столкнулись, то ли правду Саша сказал, что Мария в душу ему запала, и он специально за ней приехал, – она не стала в том копаться. Александр виделся ей спасителем, который даст всё, чего ей с детства не хватало: достаток и ласку.
       Молодые быстро расписались и уехали в Ленинград. Своих родных Маша больше никогда не видела. Сестра Зина вышла замуж аж в Ташкент. Поначалу они друг другу писали и по телефону несколько раз говорили. Но не сложились у Марии Митрофановны отношения с азиатской роднёй. Не то восемь, не то девять ребятишек родила Зина, и Маша побоялась, что вся эта орава рано или поздно начнет просить помощи, а мужу такое дело не понравится. Александр дослужился до полковника, после войны возглавил в Ленинграде райвоенкомат. Маша работала завхозом в ведомственной поликлинике. После рождения дочки им дали хорошую двухкомнатную квартиру в новом доме – вот эту самую, где сейчас сидела на подоконнике Мария Митрофановна. Жили – не бедствовали, но и лишнего не имели...
       Маше хотелось поскорее забыть ту пору, когда она была Шаровой. Потому не особо упорно искала она Катю и Витю, не старалась сохранить отношения с Зиной и Верой. Особенно с Верой: каким-то образом та оказалась в заключении по политической статье. На приходившие из мордовского лагеря письма Саша отвечать запретил. Кадровому военному родство с «врагом народа» было совершенно ни к чему...

       – Скажешь, грех это – родных не признавать? – повернулась Мария Митрофановна к ангелу.
       – Не скажу. Ангелу-хранителю предписано души беречь, а не судить. Этим Пётр на вратах занимается.
       – Я мужа больше всех на свете любила. Во всем его слушалась. Потому мы и прожили в мире полвека. Дочку Галю вырастили, в Москву замуж выдали, внучку понянчили...
       – И чем же тебе такая жизнь не понравилась? – ангел искоса глянул на Марию Митрофановну. – Не хуже прочих жила.
       – Не жила, а страдала. Саша ведь часто на сторону посматривал, я знаю. Были у него бабы, только я делала вид, что внимания не обращаю, а сама тряслась: не дай Бог, уйдёт! Потому после дочки больше рожать не захотела. Восемь абортов сделала…
       Мария Митрофановна запнулась: удобно ли рассказывать ангелу про убийство детей в утробе? Но тот смотрел всё так же, сострадая и утешая.
       – Потом-то Саша состарился, и я успокоилась. Пять лет за ним ухаживала, когда он после инсульта слёг. Он меня одну признавал, руки мне целовал... Только всё равно оставил – ушёл на тот свет.
       – Ты, выходит, по своей инициативе следом собралась?
       – Не сразу. Я, когда после Сашиной смерти одна осталась, попросила дочку со мной пожить. Только Галя отказалась. «Не могу, – говорит, – работа у меня ответственная». Внучку прислала, Оленьку…

        Вслед за Олей в квартиру Марии Митрофановны вселился муж внучки Евгений – краснощёкий здоровячок-прораб, заполнивший собой и своими весёлыми друзьями прежде тихий дом.
       Евгений бабушке сразу не понравился неуважительным отношением к её возрасту и  опыту. Она хмурилась, поджимала губы и ворчала на зятя. Но тот только посмеивался, утверждая, что от прошлогоднего снега толку больше, чем от житейских знаний Марии Митрофановны, полученных в советский период. Раня бабушку в самое сердце, Евгений насмехался над её партийным прошлым и рассказывал анекдоты про Ленина. Всё чаще Мария Митрофановна ощущала себя чужой, отсталой, никому не нужной... Но тут на свет появилась правнучка Аня.
       Не особо церемонясь, Евгений поставил бабушку перед фактом: поскольку его семья теперь из трёх человек, они перейдут на место Марии Митрофановны – в большую комнату, а ей одной неплохо будет и в маленькой. Обрадованная появлением в доме малютки, новоявленная прабабушка спорить не стала. На восьмом десятке она внезапно ощутила себя главой семьи, забыла про болезни и начала усиленно руководить жизнью всех и каждого. Как кормить и купать ребёнка, на что тратить деньги, кого в гости приглашать, а кого нет, что и где лучше купить – всё решала Мария Митрофановна, требуя неуклонного подчинения.
       Оля никогда не спорила, а вот Евгений обрезание мужской самостоятельности пресекал решительно и жёстко. Пару раз он даже силой выставил бабушку из «своей» комнаты, не слушая ни её воплей, ни робких протестов жены. Мария Митрофановна обливала «этого борова, который только жрать, срать да спать горазд» презрением и настаивала, чтобы внучка с ним развелась. Но тихоня Оля лишь плакала, безуспешно стараясь угодить обеим враждующим сторонам сразу.
        Война каждый день набирала обороты. Через год весёлый, жизнерадостный Евгений стал угрюмым и нервным. Он поставил невидимый забор между своей семьёй и Марией Митрофановной. Отказывался от её помощи в любом виде, не позволял гулять с Анечкой, готовить на всех еду и даже складывать в общую кучу грязное бельё. Это было обидно, однако Мария Митрофановна вида не подавала. Она сдала здоровьем, но не духом – по-прежнему не упускала случая покритиковать Евгения или сделать замечание Оле.
       Вечерами молодые закрывались у себя, а бабушка в одиночестве смотрела телевизор или уходила к соседке, где темой разговоров были исключительно грубый Женька-подлец и его безвольная жена…
       Чувство обиды в беззащитной душе бабушки всё росло и росло, пока окончательно не придавило её, и тогда она полезла в окно.

       – Что ещё я могла поделать? – Мария Митрофановна вытерла ладонью глаза и вопросительно посмотрела на ангела.
       Ей очень нравился их душевный разговор. Никогда не беседовала она ни с кем так неторопливо и обстоятельно.
       – Не знаю, – пожал ангел детскими плечиками, – Только нельзя самой себя жизни лишать. Грех этот хуже убийства. Убийца после сможет раскаяться и отмолить содеянное, а самоубийца уже никогда не раскается. Вот в чём ужас-то: никогда!
       – Ну, так я сейчас обратно влезу, – покорно согласилась Мария Митрофановна, у которой после долгой исповеди на душе потеплело так, словно её целиком опустили в парное молоко, и умирать расхотелось.
       – Это невозможно, – понурился ангел. – Запустить время я могу только с того момента, в какой остановил. Ты опять очутишься на краю окна и ничего о нашей встрече не будешь помнить, потому что и самой встречи в этой реальности не будет. Сверзишься ты, как и собиралась, разобьёшься, родным много горя принесёшь и свою бессмертную душу навечно погубишь. О том батюшка в проповеди говорил, только ты на лавке дремала...
       – Так ведь я старая, немощная. Чего ты меня совестишь? Посмотри, что другие вытворяют: стариков со свету сживают!
       – Это есть, – согласился ангел. – Только чужим грехом свят не станешь. Ты за себя отвечай. Я помогу, чем смогу, потому как виноват перед тобой: не уследил, каюсь. Мы ведь как «скорая помощь» – по вызову являемся. А ты всё больше у партии да профсоюза поддержки искала, ангелу-хранителю только в старости молиться начала. Вот я и отвлёкся на секундочку, если по-вашему считать, лет на пятьдесят. А ты, вишь, чего удумала.
       – Они меня довели. Пообещали в психушку сдать, если не перестану Женьку-подлеца воспитывать. А как его не воспитывать, если он опять в трусах на кухню выперся? Потом они поехали куда-то, а меня на ключ закрыли. "Сиди, – говорят, – а то ходишь по соседям, позоришь нас". Как такое можно стерпеть? Олька, внучка, я ее приласкала, я её прописала, а она меня, родную бабушку, на чужого мужика променяла.
       – У тебя тоже муж был, и ты его тоже над всеми поставила: сестёр родных от себя отвадила. Дочка, и та нечасто приезжала, видела, что кроме Саши твоего никто тебе не нужен.
       – Так ведь если бы не он, я бы или от голода померла, или в тюрьме сгнила! Времена-то какие были, а? Помнишь, небось, сколько людей до старости не дожили! А Саша мне дом дал, семью. Даже на море два раза возил. Я с ним барыней жила!
       – Это так, только страха в твоей душе больше было, чем любви. Ты не столько мужа потерять боялась, сколько сытость свою, обеспеченность. Хрусталь покупала, платья-туфли, покрывала-занавески – им радовалась. А душа твоя сохла. И до того очерствела, что ты не только ближних своих, но даже и себя возненавидела до смерти.
        Каким-то дальним краем мозга Мария Митрофановна понимала: ангел в чём-то прав, но обида не давала пониманию пробиться к сердцу.
        – Ты чего такое плетёшь?! Да я всё... да я для них... а они меня...
        Мария Митрофановна от возмущения даже заикаться начала. Прижав к груди кулачки, она никак не могла подобрать слов, чтобы убедить ангела: только о своих родных она заботится, только о них и думает – разве это не любовь?
        – Это не я, это они все чёрствые! Никакой благодарности от них... Да если бы со мной поговорили по-доброму, если бы меня слушали… Слово ласковое, хотя бы одно... Да разве я на себя покусилась бы!..
        – Кыш, кыш, кыш, – замахал ручками ангел, словно отмахиваясь от мух.
Мария Митрофановна удивлённо огляделась:
        – Ты чего это?
        – Чересчур много «бы» тут собралось. «Если бы да кабы...» Ты сама разве с ними ласковая? Свои слова помнишь?
        – А-а-а... Это... Я-то... Что ж, меня не баловали, вот и я к ласкам непривычная... В нищете росла, не до нежностей было... Всё детство сухарь грызла и слезами запивала.
        – Думаешь, в богатой семье дети вырастают добрее и счастливее?
        – Да разве ж это не так? Вся моя жизнь по-другому пошла бы!
        – Кыш! – опять отмахнулся ангел и засмеялся, но глаза его оставались скорбными. – Ладно, так и быть. Если я и могу для тебя что-то сделать, так это вернуть обратно, но не в сегодняшний день, а туда, откуда души человеческие на Землю приходят. Чтобы ты могла снова родиться и прожить земную жизнь иначе. Но учти: этой линии твоей жизни не будет. Саша Векшин женится на другой, не будет у тебя дочки Гали и внучки Оли...
       – А Женька-подлец будет жить?
       – Да, но совсем иначе.
       – И где ж я в другой раз родюсь?
       – Этого не знаю. Души людей свободны в своём выборе.
       – Может, в Америке? Там, говорят, все живут – обзавидоваться можно! У них ни войны никогда не было, ни перестройки…
       – Это твой ум так рассуждает, душа с ним может и не согласиться. Она к Богу ближе, а ум – к земле...
       Ангел начал объяснять что-то про несогласованность души с умом, но взбудораженная фантазия мешала Марии Митрофановне внимать его словам:
       – А может, у царя дочкой? А? Смогу я в царских палатах родиться? Вся такая буду в шелках и золоте... Или нет, давай я родюсь у президента, в Кремле! Вот Ельцин-то удивится...
       Чему удивится президент России, бабушка и сама толком не понимала, но возможность оказаться ребёнком самого главного в стране человека её рассмешила, и она тихонько хихикнула. Ангел веселья не разделил, смотрел всё так же сочувственно, словно всё-таки знал что-то наперёд, да говорить не хотел.
       – Как твоя душа пожелает, – вздохнул он, – ей земные уроки проходить – к вечной жизни готовиться, она лучше знает, куда за ними отправляться.
       – И что я почувствую?
       – Ничего. И никто ничего не заметит.
       – А про эту жизнь буду помнить?
       – Не помнить, а знать будешь только то, что твоя душа успела впитать. Умственной памяти никакой не останется, но изъять опыт души невозможно. Чему научилась она в этой земной жизни, то при ней навечно останется как духовное знание. Поэтому людям чистота души важнее чистоты телесной... Но я не священник, чтобы проповеди читать. Да и засиделись мы с тобой. Делать выбор за тебя я не имею права. Так что сама решай, останешься ты на асфальт падать или отправишься начинать всё сначала.
       Самоубиваться Мария Митрофановна уже передумала, но и переноситься невесть куда, с неясным конечным результатом было страшновато.
       Больше всего бабушке хотелось вернуться на родную кухню, в тот момент, когда Оля с мужем засобирались в гости. Они хотели взять с собой дочку, но Мария Митрофановна, не желая оставаться в одиночестве, резко выступила против: «Ни к чему ребёнку на вашу пьянку смотреть! Мы с Анечкой поиграем, поужинаем и спать вовремя ляжем». Как ни убеждали бабушку молодые родители, что в гостях ещё и другие дети будут, и все рано разойдутся, Мария Митрофановна, обзывая внучку и её мужа самыми обидными словами, не выпускала плачущую правнучку из рук. Победила, разумеется, молодость. Евгений пригрозил вызвать психбригаду, отобрал дочь и, уходя, запер Марию Митрофановну в квартире, лишив её свободы передвижения и общения с соседями...
       Вот вернуться бы в тот час, можно было бы... промолчать, помочь одеть Анечку и сесть пить чай под сериал. Позже, встретив молодых из гостей, рассказать им, чем там, в кино, всё закончилось. А утром... Эх, да что там! Сделанного не воротишь! Как же быть?
       – Значит только так или этак? И больше никак?.. О-хо-хо… Ты-то мне что посоветуешь?
       – А как думаешь? Каково мне, Ангелу-хранителю, знать, что душа человеческая из-под моего ответственного хранения попала в ад? Я за такой брак в работе от Господа наказание понесу. Но воля твоя – как скажешь, так и будет.
       – И какое же тебе дадут наказание? – заинтересовалась бабушка.
       – Низвергнуть могут. Или отправят хранить души атеистов. Знаешь, как тяжело с теми, кто в тебя не верит, для кого ты вообще не существуешь?
       – Знаю, – вздохнула Мария Митрофановна, вспомнив, как умеет Евгений смотреть на неё словно на пустое место.
       – Ну что, оставлять тебя или переносить?
       – Ладно, отправляй взад! И пусть они гадают, куда это я подевалась. Пусть побегают, помучаются… Только… Погоди! Ты ведь, наверняка всё знаешь… Скажи, Катя с Витей… Они как? Где? С кем? А Зина и Вера живы?..
       Мария Митрофановна что-то ещё вопрошала взволнованно, заливаясь слезами, но ангел её не слушал. Он поднял пухлую ручку и тихо щёлкнул двумя пальчиками.
       Грузчик Петя Мошкин ловко опустил в урну краденую бутылку красного и беспрепятственно скрылся в подсобке магазина.
       Второкурсница Лена Кучкина вышла из «Макдональдса» и посмотрела вверх. В небе таяло лёгкое белое облачко, сияло солнце, в высоких окнах дома напротив отражалась безмятежная синева. Лена улыбнулась сама себе и пошла к метро…

       ...Село Лебзино празднично гудит. Растягивая мехи гармони, Митрофан Шаров громче всех поёт про разрушенный мир насилия. Ему очень нравится задорное, весёлое шествие в честь народной революции. Свобода, правда, пока ничего хорошего не принесла, лишь голод да разруху (летом коммунисты зачем-то разнесли по кирпичику церковь), но Митрофан верит: впереди мир во всем мире и общенародное счастье. А пока надо жить и наслаждаться тем, что есть. Вот, к примеру, у Кузякиных после демонстрации молодёжь на посиделки соберётся, звали Митрофана с гармошкой... Пойти или нет? С одной стороны, дома жена ждёт, рожать собралась, надо бы сначала её в больницу свезти, но с другой... пока туда-сюда мотаешься, всё выпьют и съедят... Митрофан вспоминает, как парторг говорил, что при новом советском строе общественное должно быть важнее личного, и выбрасывает заботу из головы…
       Придерживая обеими руками живот, охая и приседая, Матрёна выходит на крыльцо. Мимо калитки, размахивая какой-то красной тряпицей, бежит соседская девчонка.
       - Нинка, – окликает её Матрёна. – Позови бабку Нюру. Ох! Скорей, милая, скорей! Скажи, я в бане...
       Нашёптывая молитвы, повитуха хлопочет вокруг орущей Матрёны.
       – Давай, тужься шибче! Ишь, какой ребёночек упрямый – никак не хочет на этот свет выходить... Ещё тужься! Ещё! От, хорошо!..
Пронзительный женский крик продляется тонким младенческим плачем.
       Бабка Нюра ловко подхватывает дитё, закручивает пуповину ниткой, чикает ножницами. Переворачивает.
       – Девка у тебя, Матрёна. Помощница будет. Как назовёшь-то?
       – Марией.
       – Хорошее имя. Богородичное. Окрестить бы, да негде теперь. А без ангела-хранителя как жить? Словно без дороги путь держать... Митрофан-то твой где?
       – На собрание пошёл. День сегодня особенный – рождение революции.
       – Вот тоже мне праздник! У нас тут свое рождение, поважнее будет.
       Повитуха выходит на улицу, выплескивает из таза окровавленную воду.
       Над баней лёгким облаком поднимается дым...
       Не будь бабка так занята, она, возможно, разглядела бы в том дыму очертания ангельских крыльев. И даже негромкий смех услышала, если бы в это время мимо дома Шаровых не шла демонстрация рабочих и крестьян с песней:
       – ...Мы наш, мы новый мир построим! Кто был ничем, тот станет всем!

                Иллюстрациия:
                картина екатеринбургского художника Игоря Сидорова. 
                www.igorsidorov.com