Дед Радио

                I
Лейтенанта Петрова привезли в госпиталь на рассвете.
Дежурный врач срочно вызвал из дома профессора Ридигера.
Хмурый, как то холодное утро, заспанный профессор осмотрел лейтенанта, бросил: «В операционную. Быстро!»…

Санитар толкал по коридору «тачанку» – больничную каталку с распластанным на ней Петровым. Рядом, переговариваясь, шли две медсестры: одна поддерживала штатив с капельницей, другая прижимала к груди тощую пока ещё «Историю болезни».
– Совсем молоденький! Ожоги заживут, а вот глаза... Жалко парня…
– Тише, ты! Услышит.
– Не, он без сознания.
Но лейтенант всё слышал. Словно издалека долетали до него отдельные слова, быстрые шаги, еще какие-то звуки, они не складывались в картины, не оформлялись в мысли. Боль голодным зверем грызла тело, мутила сознание, хотелось провалиться в небытие, чтобы от неё избавиться. И Петров провалился.

Очнулся во мраке.
Укрощённый лекарствами зверь притих. На дне сознания ожила память: выпуск в военном училище, направление в отдалённый уральский гарнизон... ночь, проверка караула... вкрадчивые струйки дыма из щелястой стены… падает замок, сбитый большим красным огнетушителем... взрыв… Тьма.
Женский голос: «Неужели ослепнет?.. Как жаль...»
Хотел шевельнуться и не почувствовал своего тела. Хотел позвать на помощь, получился только стон.
Шаги – грузные, уверенный мужской голос:
– Что, герой, очнулся? Как тебя зовут, помнишь?
Подчиняясь командным нотам, Петров напрягся, прошептал тихо:
– Янт... етов...
– Отлично!
Бас ещё что-то гудел, но утомлённый лейтенант уже крепко спал.

Временами Петров ненадолго выныривал в зыбкую реальность, где царили рвущая тело боль и непрерывная тьма, и снова тонул в беспамятстве...
Но однажды окружающая действительность всё-таки обрела устойчивость. Тело слушалось – можно было согнуть ноги, почувствовать повязки на руках, на голове. Сквозь наркотический дурман обезболивающих уже не скалил острые зубы злобный хищник. Только чернота перед глазами по-прежнему пугала.

– Вот так живут слепые, – думал Петров. – Всегда темно...
Он ни о чём не спрашивал – боялся услышать приговор. Лежал молча, ощущая течение дней по смене звуков и запахов.
Рано утром его будили звон ведра и вонь хлорки – приходила санитарка мыть палату. После завтрака – обход: шаги, голоса врачей, пациентов; перестук колёс «тачанки» – санитары увозили на процедуры лежачих больных.
Перевязки: аромат женского парфюма, едва уловимый сквозь густой лекарственный дух, ласковый голос медсестры, отдирающей присохшие бинты: «Потерпи, миленький, потерпи, сейчас закончу»… Немыслимо болезненные манипуляции с обгоревшей плотью заканчивались к обеду, и Петрову казалось, что его мучения пахнут щами и котлетами.
Вечером, когда отделение затихало, и в палату из окна робко просачивались летние запахи зелени, цветов, дождя и влажной прохлады, в душу бесшумной змеюкой вползала тоска. Укол снотворного прогонял гадину вместе с тягостными мыслями о бессмысленности жизни, и лейтенант проваливался во тьму сна, чтобы через несколько часов вынырнуть во тьму утра…

Но однажды знакомый властный бас профессора-офтальмолога Оскара Генриховича Ридигера нарушил привычный алгоритм. Обычно профессор торопливо входил в палату, выслушивал рапорт лечащего врача и, не дожидаясь ответа на брошенный Петрову вопрос: «Как дела, герой?», уносился, ступая тяжело, так что вздрагивали половицы. И вдруг – не убежал, присел на край постели, положил тяжёлую шершавую ладонь Егору на руку:
– Ну что, герой, ожоги тебе подлечили, теперь вплотную займёмся глазами.
От неожиданности лейтенант растерялся и тут же испугался: сейчас светило опять стремительно исчезнет, а он так и не решился спросить… Егор напрягся, вдохнул и решительно выпалил:
– Я буду видеть?
Получилось излишне громко и запальчиво.
– О! – отчего-то вдруг развеселился профессор. – Я думал, ты только шептать умеешь. Мы постараемся, но и ты должен постараться. Никаких нарушений режима, никакого уныния, и победа будет за нами, герой.
Петров не поверил нарочитой уверенности Ридигера и про себя решил: жить в вечной тьме не будет. Незачем.

Двое санитаров осторожно переложили Петрова с каталки на кровать.
– Принимайте соседа, – весело сказал один.
– Всегда рад, – отозвался немолодой, но бодрый мужской голос.
«Тачанка» простучала колесами, хлопнула дверь.

Переезд дался лейтенанту непросто. В голове работала кувалда наперегонки с отбойным молотом, в руках методично пульсировала притихшая, было, боль. Петров завозился, застонал и скрипнул зубами.
– Что, плохо? – спросил сосед сочувственно. – Растрясли, видать, по дороге. Сейчас позову сестру.

После укола, когда «злые молотобойцы» угомонились, дед – так по голосу определил своего соседа Петров – снова заговорил:
– Ну, давай знакомиться. Тебя как звать?
– Лейтенант Петров, – привычно отрапортовал Петров и замолчал, показывая, что к беседе не расположен.
Только дед эту демонстрацию оставил без внимания.
– Это, так сказать, звание и фамилия. А имя-то у тебя есть? Мы ведь здесь не при исполнении, можно запросто...
– Егор.
– А по отчеству?
– Сергеевич.
– Надо же! А я Сергей Сергеевич. Выходит, тезка твоему отцу! – неизвестно чему обрадовался сосед. – Может, ещё и земляк? Где родители-то живут?
– Нигде.
– Как это нигде?
– Так и нигде. Я детдомовский. – Егор отвечал кратко и жёстко, чтобы сосед прекратил расспросы, но тот, наоборот, ещё больше оживился:
– Надо же, и я в детдоме вырос! В Алапаевске. Знаешь такой город?
– Нет.
– А сам откуда?

...Выспросив у Егора всю его небогатую биографию, Сергей Сергеевич начал повествование о своей жизни: родился в Смоленске, осиротел мальчишкой в самом начале войны – авиабомба попала в здание железнодорожного депо, где работали оба его родителя…
На подробном изложении эвакуации смоленских сирот на Урал деда прервали: пришёл санитар с ужином. Весь перебинтованный, Петров сосал через трубочку жидкую пищу и размышлял: притвориться ему после еды спящим или всё же послушать деда. Общительный сосед мешал лейтенанту сосредоточиться на личном несчастье, однако рассказывал увлекательно. Не додумав мысль до конца, лейтенант нечаянно заснул.
Утром Егор проснулся оттого, что в палате кто–то тихо пел приятным баритоном. Пение Петрову понравилось, но когда он понял, что поёт сосед, почему-то расстроился. «Не дед, а радио: то болтовня, то музыка», – раздраженно подумал лейтенант...

– Утро доброе! – этими словами Сергей Сергеевич начинал каждый день. Егор вначале бурчал в ответ что-то недовольное, вроде «кому как», а потом стал отмалчиваться.
За «утром добрым» шла сводка погоды.
– Отличный сегодня денёк! – восклицал дед, независимо от того, какое следовало продолжение: солнце, дождь, туман…
Сводка излагалась подробно, с описанием цвета неба и формы облаков, с прогнозом на завтра, основанным на народных приметах, вроде высоты полета ласточек.

Как понял Петров, кровать соседа стояла у окна, из которого был виден госпитальный парк. Дед так детально его описал, что Егору казалось, будто он тоже видит старую липовую аллею и девушек-медсестер, спешащих на работу.
Чаще других Сергей Сергеевич отмечал блондинку с длинными волосами и мечтал:
– Вот, Егор Сергеевич, как только Ридигер тебе глаза наладит, пройдемся мы с тобой по этажам и найдем эту красавицу. Мне одному как-то неудобно – я ведь старый, напугаю девочку...
Затем он, медленно шаркая, уходил в столовую на завтрак. Возвратясь, дед передавал сенсационные новости. Каждый день в отделении прозревал какой-нибудь безнадёжный пациент. Волшебник Ридигер, по словам Сергея Сергеевича, не мог вылечить только покойника.

«Новостной выпуск» прерывали санитары – увозили Петрова на перевязку. Возвращался лейтенант настолько измученным, что будь у него оружие, застрелился бы. Сосредоточиться на страданиях не давал дед Радио: он знал множество старых песен и неутомимо пел голосом слабым, но верным.
В тех песнях жили девушки с косами душистыми и густыми, их пальцы пахли ладаном, а в больших глазах таилась печаль; в тех песнях шли в бой за Родину героические мужчины, скакали вороные кони, а смуглянка-молдаванка собирала виноград; в тех песнях было много трогательной любви и нежности... Боль утихала, Егор успокаивался и засыпал.

Вечером наступало время воспоминаний. Детдомовское детство Сергея Сергеевича, учёба в военном училище – это Егору было понятно и близко, он и сам мог немало порассказать про то, как закаляется сиротская сталь, но погружённый в личные переживания, молчал. И не замечал, что никогда дед Радио не говорит о двух вещах: о своей болезни и о своей семье.
Однажды Петров поделился с соседом тайной мыслью: лучше умереть, чем жить слепым. Дед крякнул и сурово выговорил:
– Раньше смерти панихиду не заказывают. Ты еще не долечился, а уже на тот свет собрался. Мы, детдомовские, не такие, нас из седла выбить – постараться надо. Тебе ли этого не знать, Егорушка?! Ридигер в тебя верит, я верю, а ты... Выходит, подводишь ты нас, товарищ лейтенант!..
Низкорослый худой Петров не имел большого успеха у девушек, зато друзья его уважали. Молчаливый, но ответственный, надёжный Егор с детства у пацанов был в авторитете. Упрёк деда сильно его озадачил…

В день операции с утра выпал первый снег, о чём восторженно доложил дед Радио:
– Хорошая примета! К удаче!
Волнения Петров не чувствовал, скорее радостное возбуждение…
Из операционной лейтенанта увезли в реанимацию - всё прошло успешно, но Ридигер, опасаясь внезапных осложнений, приказал оставить пациента под круглосуточным наблюдением.

В палату Егора вернули лишь через двое суток.
Сергея Сергеевича не было слышно. Наверное, ушёл на обед, подумал Егор, потрогал повязку на глазах и улыбнулся: будет, чем похвастать, профессор твердо пообещал: если не лениться соблюдать все рекомендации, зрение восстановится.
Открылась дверь, но вместо шаркающих старческих шагов, раздались лёгкие женские. По звукам Петров понял: кто-то перестилает дедову койку у окна.
– А где Сергей Сергеевич?
– Так выписали вчера, домой поехал, – ответил голос сестры-хозяйки. – Он тебе вот тут, на тумбочке, записку оставил с адресом. Повязку снимут – увидишь.
– А можно мне на его место к окну перелечь? Буду потом на парк смотреть...
– Так ведь парк у нас с другой стороны, а тут окно на хоздвор выходит. Кирпич да асфальт, парка отсюда не видно.
– Как не видно? А дед говорил, что видит...
– Кто видит? Сергеич? Так ведь он слепой совсем! Он же вообще ничего не видит! Лечат его, лечат – каждый год как инвалида-афганца сюда на реабилитацию кладут – всё без толку!
– Слепой? Совсем? Выходит, он мне врал?!.. Про аллею липовую, про девушек... Беленькая, говорил... Врал...
Ошеломленный Егор сжал кулаки.
– Почему врал? Аллея липовая у нас есть, и сестрички в отделениях всякие есть, и беленькие, и чёрненькие… Скоро сам увидишь, – женщина поправила Егору одеяло и вышла.

Лейтенант Петров проглотил ком в горле. Долго лежал неподвижно. Потом сел, нащупал на тумбочке бумажку с адресом, переложил в ящик – чтобы не потерялась.
В коридоре послышались шаги профессора Ридигера и его свиты. Егор поспешно вытянулся на койке – вставать ему пока ещё не разрешали.

...Парк был в точности таким, каким его описывал дед Радио: от центрального входа вдаль уходила асфальтированная дорожка, вдоль неё с двух сторон караулом стояли вековые липы. По дорожке шла высокая тоненькая девушка, из-под полы короткой шубки виднелся белый халат. Светловолосая она или нет, Егор не мог определить: зима, на девушке большая шапка из серого меха. «Медсестра или врач», – подумал Петров, жадно охватывая взглядом синее в пухлых облаках небо, заснеженные деревья и женскую фигуру. Сквозь тёмные очки всё вокруг выглядело неярким и слегка расплывчатым. От чистого морозного воздуха, от радости, что он может видеть и это небо, и этот парк, и девушку в лохматой шапке, у Егора кружилась голова.

Она подошла, улыбнулась, сказала: «Добрый день. Вы из глазного? Не стойте долго, простудитесь, это опасно» и вошла в дверь.
Лейтенант улыбнулся в ответ, с трудом раздвигая стянутые ожоговыми рубцами губы. Нет, простывать ему никак нельзя, его к выписке готовят. На днях получит положенные бумаги, выплаты и можно отбыть. Куда? Вначале к деду Радио в гости.
В каждом письме, которые приходили в госпиталь и зачитывались Егору дежурными санитарками, Сергей Сергеевич расписывал, какой у него просторный дом в тихом уральском посёлке и как он будет рад принять в этом доме Егора словно сына. Потом – в реабилитационный центр, а после... После медкомиссия, которая решит, быть лейтенанту Петрову дальше офицером-артиллеристом или искать работу на гражданке…

                II

На станцию поезд прибыл под вечер. Петров сошёл на платформу в сильнейшем раздражении. Всю дорогу он отворачивался от назойливых взглядов. Почему люди считают, что ему нужна их сопливая жалость? Он живёт, он видит, он счастлив! Но желающих разделить с ним счастье не нашлось. Даже проводница, видавшая виды пожилая тётка, не смогла скрыть ужас при виде страшных шрамов на лице и руках лейтенанта.

И таксист всю дорогу искоса поглядывал на пассажира. Петров остро ощущал его невысказанное любопытство и едва сдерживался, чтобы не нахамить. Так и подмывало рявкнуть: «Ну чего пялишься? Да, я Фредди Крюгер из фильма ужасов! Сейчас загрызу!» Но он лишь стиснул зубы, молча рассчитался, достал из багажника чемодан и шагнул к дому.

Постучать не успел, калитка распахнулась, знакомый бодрый голос спросил:
– Кто тут? Егор? Входи, входи, скорее! Ах, ты, радость какая! А я слышу: машина подъехала. Сразу догадался! Недавно поезд прошумел, а потом – машина. Не иначе, думаю, сынок приехал…
Егор шагнул в раскрытые объятия. Они дружески помяли друг друга, похлопали по спинам, и пальцы Сергея Сергеича легко побежали по лицу Егора:
– Дай-ка я тебя рассмотрю, у меня глаза-то в руках. А твои как? Видят?
– Да.
– Это хорошо. А шрамы? Вишь ты, рубцы какие жёсткие… Что врачи говорят?
Егор скрипнул зубами.
– Говорят: радуйся, что жив остался.
– Это верно! Главное – ты живой и с глазами!..

Не таким представлял себе деда Радио лейтенант Петров. И не ветхий дед он вовсе. Высокий, крепкий, с военной выправкой, голубые глаза смотрят твёрдо, не враз и догадаешься, что они слепы. А шаркающие шаги – от осторожной походки. Здесь, в своем дворе, Сергей Сергеич ступает уверенней.
– Профессор у нас волшебник. Я ж тебе говорил. Со мной вот, правда, не справился. Потому что у меня не в глазах повреждение, а в голове нерв какой-то умер. А я ему говорю: «Мозги у меня в норме и с нервами полный порядок, а что видеть не буду, так и ладно. Я в жизни столько всякого повидал, что ничего нового всё равно уже не увижу»…

Егор только счастливо улыбался в ответ на знакомый говорок.
В сенях пахло сушёными травами и пирогами. Сергей Сергеевич открыл оббитую дерматином дверь.
– Входи, сынок, входи… Осторожно, тут у нас ступенька! Маша, Маша, ты где? Егор приехал!..

Увидев в ярко освещённой комнате накрытый стол, Егор растерялся: его, оказывается, ждали. С чемоданом в руке он остановился на пороге, не решаясь шагнуть в приветливый уют чужого дома.
– Я ненадолго. У меня направление...
– Не спеши, поживи у меня. Не понравится – поедешь, куда глаза глядят! Они у тебя глядят, это главное…
– Да. Но лицо такое… и руки… От меня люди шарахаются.
– Ну, с лица не воду пить… Маша! Ты куда пропала? Егор с дороги, есть хочет!
– Да нет, я ничего, – промямлил Петров, хотя действительно был голоден. В вагоне он старался не спускаться лишний раз с верхней полки, чтобы не нарываться на любопытно-жалостливые взгляды попутчиков, жевал что-то наспех всухомятку и сейчас с удовольствием втягивал носом ароматы домашней еды.
– Давай, вещи отнесем в твою комнату, – Сергей Сергеевич нащупал ручку чемодана, поднял его и уверенно шагнул обратно в сени. – Раньше здесь кладовая была, мы её к твоему приезду утеплили. Вход отдельный, никто тебе не помешает, и ты свободней себя чувствовать будешь… Маша!

Где-то звякнуло ведро.

Петров расчувствовался едва не до слёз. Его действительно ждали как сына. Стол накрыли, комнату приготовили... Никогда у Егора не было собственного угла. В детдоме – спальня на шесть пацанов, потом училище – тридцать курсантов в одной казарме, потом офицерская общага – четыре койки по углам…
– Спасибо, – Егор оглядел свою комнатку. Старомодная кровать, небольшой столик, стул, домотканый половик под ногами…
– Спасибо, Сергей Сергеевич, – растроганно повторил он, не зная, что ещё добавить.
– Давай за стол. Маша, видно, с коровой управляется, подойдёт. Накладывай, не стесняйся!

«Кто такая эта Маша? – думал Егор, цепляя вилкой большой кусок варёного мяса. Дед Радио ничего не писал о ней. Жена, наверное, или дочь. Хорошо бы, жена – будут у меня дедушка и бабушка…»

Уплетая за обе щёки простую деревенскую еду, Егор не услышал, как открылась дверь.
– Вот, – встрепенулся дед Радио, – наконец-то пришла. Знакомься, Егор, это Маша.

Высокая полная молодая женщина стояла в дверях, теребя кончик длинной, до пояса, толстой косы. Круглое гладкое лицо, взгляд исподлобья… Мягко, неслышно она шагнула к столу, молча села, посмотрела на Егора и улыбнулась.

Он ждал, что вот-вот сейчас в этих больших прозрачно-голубых глазах отразятся любопытство и жалость или усилие вежливо скрыть эти самые ненавистные Егору любопытство и жалость. Но Маша смотрела спокойно и как будто не видела ни изуродованного лица, ни рук, словно обтянутых вместо кожи мятой бумагой серо-розового цвета. Она опять улыбнулась приветливо, но в то же время и равнодушно, опустила глаза, медленно взяла вилку…

«Ничего себе, бабушка. Неужели дочка? Почему дед никогда не рассказывал о ней, не писал? Красивая, но какая-то странная», – подумал Егор и отчего-то смутился так, что перестал ощущать вкус пищи.

– Вот, Егорушка, – продолжал сыпать словами дед Радио, – Машенька – мой самый близкий человек и самая надёжная опора. Она в этом доме хозяйка. Если что, обращайся к ней, не стесняйся. Она слова лишнего не скажет, но всё сделает, как надо… Ты как? Примешь чуток? У нас своя наливка. Маша-то не пьёт, а нам с тобой можно по пять капель за приезд.

Женщина взяла графин и наполнила густым красным вином две большие гранёные рюмки. Одну ловко подала прямо в руку Сергею Сергеевичу, другую поставила перед Егором.
– За тебя, сынок! – поднял свою дед Радио.

Профессор рекомендовал избегать алкоголя, но Петров постеснялся отказаться.
– А я – за вас! Вы меня… Вы мне… – он хотел сказать, как благодарен Сергею Сергеевичу, не нашёл подходящих слов, сбился и молча выпил.

Маша смотрела на Егора, по-женски подперев ладонью круглый подбородок, чуть улыбаясь, и, казалось, видела нечто, другим не видимое…

То ли от вина, то ли от спокойной семейной обстановки, напряжение отпустило лейтенанта, и он начал погружаться в приятное расслабленное состояние.

Непривычный к заботе и вниманию, Егор немного посопротивлялся этому погружению, но потом сдался и сидел, полубодрствуя, полуспя, слушая и не слушая деда Радио, который обстоятельно рассказывал о своем хозяйстве, о том, какая отличная летом на пруду рыбалка и по какому рецепту на Урале солят грибы...

Маша снова наполнила рюмки, принесла из кухни сладкий пирог, чашки, чайник, собрала пустую посуду и куда-то тихо исчезла. Егор дожёвывал кусок пирога в дремотном состоянии, из которого его выдернула внезапно наступившая тишина. Дед Радио молчал, и это было так необычно, что Егор встрепенулся и сонно уставился на Сергея Сергеевича. Тот напряжённо выпрямившись, прислушивался к чему-то.
– Что такое? – тоже насторожился Петров.
– Маша ушла?
– Да. Её давно здесь нет.
– Я тебе что хочу сказать, Егор… Чтобы ты знал… Эта девочка… Она, как и мы с тобой, круглая сирота, да ещё и не от мира сего. То есть, она нормальная, всё понимает, но не такая как все – чересчур добрая, её обмануть любой может на раз. Маше скоро тридцать исполнится, а она как дитё малое – совсем к самостоятельной жизни не годится! Такое у неё в голове состояние, что она не взрослеет… Я для неё и отец, и мать, и старший брат, хотя по документам вроде как муж…

Отупевший от сытости и усталости Егор с трудом понимал, о чём толкует дед.
– Но это только по документам... На самом деле после контузии муж из меня никакой… Мне ведь всего полтинник стукнуло, когда в Афгане мы в засаду попали. Пока я по госпиталям валялся, жена на развод подала – не справлюсь, сказала… Я не осуждаю, да и некого осуждать – она давно на том свете. Дочка уже тогда замужем была, своих проблем хватало. Мужик её, дети, все в нашей квартире жили. Не выгонять же. И собой обременять – тоже вроде как некстати… Через год поставили меня врачи на ноги, даже чуток видел поначалу, различал свет и тень, контуры какие-никакие. Комиссовали, конечно... Хреново было, ничего не скажешь, но мне, кроме как на себя, надеяться не на кого. Я по жизни всё – сам… Выписался и вот сюда приехал, потому что здесь в те годы работало предприятие для незрячих и слабовидящих; трансформаторы собирали, проволоку на катушки наматывали. Получил работу, комнату в общежитии… Жил среди таких же, как я, людей нормальным человеком. На пенсию вышел, всё было хорошо, а потом началось, – дед замолчал, нашарил тарелку с колбасой и бросил кусок в рот.

– Да–а–а... – неопределённо протянул Егор. – А что началось?
– Так перестройка эта грёбаная! Фабрику закрыли, общежитие продали. Мне предложили в инвалидный интернат перебраться. И оказался бы я в том интернате среди алкашей и психов, если бы не Машина мать. Она меня к себе постояльцем взяла, сдала за копейки комнату вот в этом самом доме. Поддержала в те лихие годочки – спасибо ей. В позапрошлом году она умерла, а перед смертью взяла с меня слово, что Машу не брошу. Я привык на добро отвечать добром… Опекунство мне не дали, сказали, стар слишком, слепой к тому же, пришлось расписаться. Понимаешь?
– Понимаю, – кивнул Петров.

Чего ж тут неясного? Хороший человек дед Радио, добрый, порядочный. Сам слепой, его жена чуток не в себе, ну и что? Зато у него рассудок в порядке, у неё – глаза. В сумме норма получается. Да и кому какое дело: с кем и как живёт Сергей Сергеевич? В ушах у Егора гудело, глаза слипались и снизу поджимало – пожалуй, пора уже было найти туалет…
– Мне в сортир надо.
– Конечно, сынок, конечно! Это в ту дверь, где выход в хлев. Ступай, там свет горит… И ничего-то ты не понял, – покачал головой дед, когда за Егором закрылась дверь.

Из туалета Петров вышел во двор, постоял, глядя на звёзды, глубоко вдохнул морозный воздух, собираясь с мыслями. Мысли собираться не желали, голова кружилась. Он несколько раз присел, помахал руками, приводя себя в чувство.

Сзади неслышно подошла Маша, встала близко-близко, так, что Егор ощутил тепло её тела и тихо выдохнула:
– Егорушка приехал. Мы так ждали.

Он резко обернулся. Рослая Маша оказалась почти на голову выше щуплого лейтенанта, но чудилось, будто смотрит снизу вверх – столько было в её взгляде покорной ласки. Она легко, едва касаясь, погладила Егора по щеке, по волосам, по плечу, и это было приятно… Потом положила другую руку ему на затылок и притянула к себе. Сам не понимая, что делает, Егор обхватил девушку за талию и крепче прижался к её мягкому телу. Нос попал в горячую ложбинку между грудей, дышать стало труднее, но он не отстранился.

От Маши пахло молоком, травами и ещё чем–то домашним – то ли свежим хлебом, то ли выглаженным бельём. Память о матери вдруг проснулась в нём, обожгла дикой тоской…

Ему только пять лет исполнилось, когда она умерла. Сердце было слабое, но рискнула, родила без мужа «для себя», вырастить вот только не успела... Но он помнит, помнит и этот запах, и большие тёплые руки… Сиротская память давила изнутри, заставляя с силой вжиматься в ласковую женскую плоть. И он вжимался, бормоча невнятно «мама, мамочка!», и вдруг заплакал облегченно, словно лопнул глубоко в душе давний нарыв, и сразу ушла боль, и стало легче дышать…

– Пойдём, пойдём, – не отпуская рыдающего Егора, Маша повела его вверх на крыльцо и через сени в комнатку с отдельным входом.
– Миленький мой, хороший, не плачь, не плачь…

Откинув одеяло, она уложила Петрова, сноровисто сняла с него обувь. Затихая, Егор почувствовал, как Маша легла рядом, привалилась мягкой грудью, начала гладить по спине, прижимаясь, бормоча что-то невнятное и жарко дыша в ухо. Вначале он не сопротивлялся Машиной ласке, но дыхание её становилось всё горячее, объятия всё настойчивее, и уже не было в них смутно-памятной материнской нежности.

Необъяснимый ужас вдруг охватил лейтенанта.
– Нет! – заорал он, отталкивая от себя знойную тяжесть Машиного тела. – А-а-а-а!
Но она не отпускала и шептала, шептала, задыхаясь: «Миленький, хорошенький…»

Внезапно распахнулась дверь, голос Сергея Сергеевича прозвучал спокойно и властно:
– Маша, иди к себе. Егор устал, он хочет спать.

Девушка послушно встала и вышла, грузно ступая по скрипящим половицам. Егор, тяжело дыша, сел на постели. Дед Радио нащупал его плечо, опустился рядом, попросил тихо:
– Не сердись, сынок. Я же тебе объяснил: Маша телом созрела, а в голове совсем дитё, не понимает, чего творит. Но больше она тебя не потревожит, обещаю.

Они помолчали.

– Мне уже семьдесят, здоровьишко аховое, я лет пять протяну, не больше, – медленно, словно нехотя ронял слова Сергей Сергеевич. – Кто ей поможет? А если тебя комиссуют, с такими-то травмами? Куда поедешь? Этой стране старики, инвалиды да сироты абсолютно не нужны. Даже герои… Девки нынешние тоже… Им красавчика с деньгами подавай. А Маша – она ведь чистая душа, добрая… Ты не спеши решать, Егорушка. Ты сейчас спать ложись. Утро вечера мудренее. Завтра договорим.
Дед поднялся, добавил:
– Тут вот крючок есть, накинь, чтобы не думалось.
И вышел из комнатки, глядя перед собой невидящими глазами.

Егор со стоном рванул ворот гимнастёрки, словно сдёрнул с горла затянутую петлю, сильно ударил кулаком по столу и зашипел от боли, потирая ушибленную кисть…

Сергей Сергеевич сидел в тёмной комнате за столом и бездумно вертел в пальцах пустую рюмку. В ночной тишине он услышал, как хлопнула дверь, звякнул засов калитки.

– Вот так, Маша, – тихо происнёс дед. – Ушёл наш Егорушка. Ты думаешь, он испугался? Или обиделся? Нет, Маша. Чего тебя бояться? Ты добрая, просто глупенькая. Нет, он не испугался. И обижаться ему не за что. Что ж такого мы ему сделали? Дом предложили, семью… На что тут обижаться? Не расстраивайся, Маша, и не вини себя. Он обязательно вернётся.

Говорил Сергей Сергеевич вполголоса, монотонно, словно бормотало в темноте невидимое радио.
– Понимаешь, он думает: он гордый, а мы ему чего-то навязываем. Я такой же был... Только ведь гордость и гордыня – это, Маша, не одно и то же. Иной раз и смириться приходится, чтобы гордость свою сохранить… Пообобьёт ему жизнь острые углы, поймёт он, что к чему, прощать научится и вернётся. Ведь у него, кроме нас с тобой, никого нету. И у нас, кроме Егорки, тоже никого... Не расстраивайся, Маша, ты ни в чём не виновата...

Маша не слышала его бормотанья. Она спала, раскинув на постели кустодиевской щедрости тело, рассыпав по подушке длинные гладкие волосы, улыбаясь во сне загадочной безмятежной улыбкой.

Внезапно повалил снег. Такой густой, что, казалось, он не падает сверху вниз, а висит плотным душным покрывалом от неба до земли. За белой пеленой Егор плохо видел дорогу, ориентировался по звуку проходящих поездов и отдалённому механическому голосу громкой диспетчерской связи.

«Добрые какие! Пожалели, приняли инвалида в компанию! – яростно шептал лейтенант Петров, впечатывая шаги в едва заметную тропку. – Это моя жизнь! Моя! Я сам всё решу!..»

«Сам… Сам… Сам…» – хрустел под ногами молодой снег.

Вдали громко загудел локомотив, подсказывая направление к станции.

               

                Иллюстрациия:
                картина екатеринбургского художника Игоря Сидорова. 
                www.igorsidorov.com