Великий Колобковый Путь Льва Толстого

 В лирико-дневниковой повести «Ни дня без строчки» Юрия Олеши есть застывшее в слове детское впечатление: «Большая перемена в гимназии, в окна класса падают солнечные столбы сквозь меловую пыль, стоящую в воздухе от того, что кто-то стирает написанное на доске, и вдруг чей-то голос в коридоре:
– Умер Толстой!
Я выбегаю и уже везде:
– Умер Толстой! Умер Толстой!»*
 Давно не ходил по школьным коридорам, современную школу представляю с трудом…, а уж подобную ситуацию, вообще вообразить не могу. Чтобы сегодняшние школьники орали на перемене в коридорах, ну, скажем, «Умер Пелевин!», или там, «Умер Сорокин!», какой еще сорокин? Бред!
 Скажете времена другие, информационный поток, ничем не удивишь, вот, если бы «дал дуба» скажем …. Ну, да речь не к тому. Лев Толстой и сейчас остается фигурой неоднозначной, я бы сказал, в духовноборческих и политико-идеологических сражениях действующей, неосторожные ходы таким конем и сегодня очень даже могут привести к тому, что иному «шахматисту» доской «ухи прищемят». Помнится, в бытность работы преподавателем гуманитарных дисциплин в юридическом институте МВД, я оказался на конференции с представителями областной РПЦ. «Менты» и «попы» за круглым столом, «тайная вечеря»! Скукотища и духотища, полное «единогласие и взаимопонимание». Прыщавые семинаристы и розовощекие курсанты сделали несколько заранее согласованных докладиков об истории и роли патриотизма, а потом пошло время для «свободного обмена мнениями». Ни семинаристы, ни тем более, курсанты, по своей воле друг другу вопросов задавать не рвались. Батюшки ловко заняли позицию сторонних наблюдателей, а институтские преподы, они же в погонах, им же за провал мероприятия, сами понимаете…. В общем, задал я вопрос для «затравки», знал ведь, что черт за язык тянет, но «остапа уже несло…»: «А вот, говорю, католическая церковь прилюдно извинилась за крестовые походы, хотя, сколько веков прошло, и многие думают, что это ни к чему, но все-таки…. В связи с этим фактом хотелось бы осведомиться, есть ли какие-то веяния и дуновения в родной РПЦ по поводу «Льва нашего Толстого»? Семинаристы через одного открыли рты, курсантам было «до лампочки», а батюшки тихо и вежливо дали понять, что вопрос «не в тему», и вообще «не уполномочены», вот вам и «свободный обмен мнениями». Коллеги тоже потом у виска покрутили, не издевательски, но с сочувствием, потому как в глазах руководства я укрепился в списках «неблагонадежных», а что все философы «с придурью», они и так знали. Это к теме «сегодня и Лев Толстой», а еще к вопросу, каково оно сегодня браться за такую тему, как Лев Толстой и его уход. Во-первых, мягко говоря «щекотно», во-вторых, написано уже тонны, а в третьих, будь ты даже уже известным литератором,  наверняка ведь в издательствах скажут: «Оно тебе надо?» Хорошо, что есть у нас такие, кто слушает, да пишет, и у них получается.
 Книга «Лев Толстой: бегство из рая. М.: Астрель, 2010» и ее автор – Павел Валерьевич Басинский заслуженно оценены, обласканы вниманием и премиями, и, что казалось бы, что мне простому читателю, не литератору, кроме как «понравилось-не понравилось», сказать?** А вот захотелось.
В моей «читосфере» совершенно неожиданно столкнулись орбиты двух объектов из разных «звездных систем». Книжка модного петербуржского философа и публициста Александра Куприяновича Секацкого «Прикладная мефизика». Спб.: ТИД «Амфора», 2005) и уже названный труд П. В. Басинского.*** На одного слегка искоса поглядывают коллеги из философско-академического цеха, дескать, как ему не брезгливо с массмедиа  соприкасаться, другой удостоился не только официальных наград и званий, но и чести быть прототипом  довольно гнусных литературных героев у таких авторов, как Пелевин и Сорокин.
 В «Прикладной метафизике» есть глава с примечательным названием: «Пирожок и колобок как философские антагонисты». Вообще, Александр Куприянович, коего до сих пор некоторые называют «молодым философом» (в шестьдесят лет), взвалил на себя тяжкую задачу, нести «философию в массы», не боится печальной истории «хождений в народ». Тем не менее, все равно его книги далеки от развлекательного чтения, поэтому позволю себе упрощенчество в пересказе смысла и фабулы его «пирожково-колобковой» философемы (без хитрых словечек, вроде «дефрагментации» и «бифуркации»), как говорится, сходил в народ, получите с совершеннейшим почтением.
 Итак, в одном из сквозных сюжетов множества сказок героиня ищет своего братца или там, суженого. А по пути с ней заговаривают вещи, до которых ей, в общем, и дела нет: печь с пирожками, яблоня. Яблоня просит: «съешь мое яблочко!», печь – отведай моих пирожков! А то и сам пирожок взывает: «Съешь меня!». Даже с учетом сказочной условности, просьбы, мягко говоря, странные. К примеру, мы вполне можем воспринять фразу из кулинарной книги: «раки любят, чтобы их варили живыми», но ведь мы никак не готовы от них самих услышать: «Свари нас живыми, дружок!» А тут, от пирожка слышим такое….  Зачем ему это надо! А дело в том, что нет у пирожка другого выхода: чтобы быть, он неизбежно должен заявить о своей пирожковой сути, иначе – его не будет, грубо говоря, выкинут на помойку, истлеет, исчезнет, одним словом – не будет. Поэтому, когда девочка, случайно увидев его, спрашивает: «А не признак ли ты того, что где-то рядом мой братец?» – он ей отвечает: «Я не признак, и не призрак, я самостоятельная, полноценная вещь, пирожок, съешь меня!»*** Иными словами, чтобы быть, пирожку надо заявить о себе, но заявив, и став востребованным, он рискует перестать быть. Отсюда философская сентенция – бытие требует отваги.
 Все это – хайдеггеровская фундаментальная онтология и ее вариации. Применительно к людям, мы тоже можем сказать, в их мире свирепствует ужас невостребованности, здесь постоянно взывают: «отведай меня», – возьми мою любовь, насладись моим присутствием, попробуй моего профессионализма, честности, верности, возьми меня на службу, короче, съешь меня!!! Традиция гуманизма сравнивать человека с вещью полагает моветоном, с точки же зрения фундаментальной онтологии человек – «тоже не просто вещь, но и вещь тоже». И этой вещи, чтобы зацепится за кромку бытия, надо добиться восстребованности, хотя бы минимальной, для этого человек воспитывается, учится, набирается опыта и умения, и предлагает свои свойства для «съедения» работодателем, государством, обществом, родными и близкими….
Иное дело колобок. По сравнению с пирожком, он – «блатной», с иными стартовыми возможностями. Он рождается под вожделенными взглядами бабки и деда, и чувствует на себе голодные взгляды зайца, волка, медведя…. Ужас невостребованности ему незнаком и удел пирожка ему неинтересен и представляется несусветной глупостью. Девиз колобка вместо «съешь меня!» звучит: «на-ка, выкуси!» Он видит, что стало с пирожком, крикнувшим: «съешь меня!», с петухом, прогорланившим: «Ку-ка-ре-ку!», волком, заявившим «щас спою!»,  в общем, со всеми, орущими: «Аз есмь!»
 Поэтому он катится от всех и негромко напевает свою завораживающую песенку. Однако, движение колобка обеспечивается принципиально существенной, но умалчиваемой частью песенки: «(Вы очень хотите меня съесть – так вот) вам меня не съесть, даже не раскусить». Очень важно, чтобы умалчиваемая часть песенки соответствовала реальности, ведь «неоспоримый объект желания – это почти субъект, ему не надо заботиться о минимальной вакансии присутствия», а ведь могли бы даже не оглянуться, катись отсюда! «И, затерявшись в никомуненужности, наш герой испытал бы пирожковый удел человеческий».*** А потому, в своих грезах, колобок возвращается к румяной пирожковой юности, воспроизводит атмосферу всеобщего вожделения и любви к себе, ибо это и есть то, что придает мужество быть, подогревать интерес к себе и обеспечивать энергию своего дальнейшего движения.
Пирожок обязан «ходить в присутствие», дабы доказывать свою служебность и надежность в мире людей-вещей-пирожков, на кромке бытия, с которой в любой момент его могут столкнуть, уволив, отправив на пенсию, ибо незаменимых винтиков не бывает, и вечно свежих пирожков тоже. Колобок же из тех, кто пережил восстание субъекта и вместо «ешьте меня!» нашел в себе силы сказать «не раскусите!», он уяснил, что верное служение это всего лишь балансирование на кромке бытия и двинулся в полный опасностей и превратностей путь в глубины бытия. Ловушка для колобка сложна, на обычное восхищение румяными боками он, как пирожок, не поддается, требуется, чтобы кто-то так восхитился его песенкой, с ее бесконечным припевом, чтобы он поверил: «его вкусом и съедобностью хотят восхищаться, не съедая», а так в мире субъектов не бывает.
 Эпопея сравнительного анализа участи пирожка и колобка в метафизическом эссе Александра Секацкого завершается следующим, может даже и неутешительным для многих вдумчивых читателей выводом.
«…Участь субъекта определяется не тем, что его, в конце концов, все-таки съели (никого не минует чаша сия), а длиной траектории, количеством преодоленных препятствий и обойденных ловушек. В этом смысле у Колобка завидная участь, у него есть собственная история и судьба, то, что даже и не снилось всяким там пирожкам».***
 А что же судьба «Льва нашего Николаевича Толстого» в описании Басинского? Надо полагать, что столь объемное сочинение, – почти 700 страниц с фотографиями и иллюстрациями, не должно ограничиться, пусть и детальным, но простым описанием скандального предсмертного ухода Льва Толстого из семьи. Выводы предполагаются более далеко идущими, и они, именно такие, в книге есть. Думаю, что читатель уже догадался, что путь Льва Толстого – самый яркий образец, длинной, сложной и полной превратностей дистанции величайшего из Колобков в мире субъектов человеческого бытия.
Одна из глав книги уже в своем названии содержит ключевую «маркировку» жизненного пути этого человека – «граф уходящий». Дух странничества, бегство от барства, уход от недотянувшейся до его духовного уровня семьи и, в первую очередь, жены, которую, конечно жаль, но посмотрите, как опасно быть замужем за гением, – версии журналистов и писателей, горячили, подогревали интерес к столь захватывающей интриге. Газетчики соревновались в циничном юморе: «Старый Лев ушел умирать в одиночестве, – писал Влас Дорошевич. – Орел улетел от нас так высоко, что где нам следить за полетом его?!».** Еще как следили. А на первых полосах газет все одно, реклама: «Некрупные осетры рыбами. 20 копеек фунт».
Итак, уход, бегство, но куда и от чего? «Совершенно очевидно, что Толстой принадлежал к породе людей, для которых важна не столько свобода, но личная воля», – формулирует  не только свое мнение Басинский. А мы следом воскликнем, так это же порода «колобков»!
Действительно, испеченный в «яснополянской пекарне» пирожок, для придания ему соответствующих вкусовых качеств, отправляется, как и множество таковых, на первую ступень присутствия – в университет. Обучение, получение диплома, поступление на службу, и вот ты уже полноценный пирожок, и вот ты чиновник в присутствии, и прочность твоего сидения на этой кромке бытия зависит от твоего прилежания, но главное – умения подчиняться не тобой заведенному порядку вещей. Таков стандартный путь пирожка, Толстой с этого пути срывается. Видимо замес был какой-то не «пирожковый», тесто оказалось «колобочное». И действительно, в книге приводятся дневниковые записи из воспоминаний детства, в котором любое стеснение свободы воли уже тогда воспринималось Толстым как катастрофа и насилие.
Университет же оказался на поверку отнюдь не соответствующим словам знаменитого гимна о «духе свободной воли», да и вообще не сложилось…. Сначала студент Толстой, видимо идя на поводу у студенческой традиции «жить от сессии до сессии весело», влипает в первую свою «несвободу»: попадает в университетскую клинику с нехорошей болезнью – гонореей. Это его так потрясло, что тогда, в марте 1847 года, он начал вести дневник, с чего биографы ведут отсчет лет его литературной жизни и беспримерного пути нравственного совершенствования. Имя «красавицы», соприкосновение с коей стало косвенным толчком к потрясению души молодого человека, приведшему к последующему превращению его в «матерого человечища», остается истории неизвестным. История же, как учебная дисциплина, станет второй косвенной причиной окончательной размолвки Толстого с университетом, да и академической наукой в целом. За прогулы лекций по истории, студент Толстой попадает в карцер. Всю жизнь университетской науке, а истории особливо будет доставаться от Толстого. «История – это нечто иное, как собрание басен и бесполезных мелочей, пересыпанных массой ненужных цифр и собственных имен. …И кому нужно знать, что второй брак Иоанна на дочери Темрюка совершился 21 августа 1563 года, а четвертый, на Анне Алексеевне Колтовской, – в 1572 году, а от меня требуют…», «история – собрание нелепых анекдотов о безнравственных людях, которых зачем-то признают великими и даже святыми», «Петр I – пьяный сифилитик, которому понравилось как там пьют…».**
 Кстати, тут всплывает неожиданная историческая параллель, был в истории Казанского университета еще один несостоявшийся студент – Владимир Ульянов, который позже первым даст зеленый свет изданию самого полного собрания сочинений Льва Толстого, со всеми его еретическими и антигосударственными дневниками и сочинениями, кои потом, одумавшись, при Сталине поместят в спецхран. Так же как Ульянов, Толстой все таки экстерном сдаст экзамены на юридическом факультете, но уже не Казанского, а Санкт-Петербургского университета, где позже учился…, впрочем это уже действительно бестолковые исторические параллели.
Толстой подает на отчисление из университета, воспоминание о том, что «дух свободной воли» пытался поставить его собственную личность «в строй» путем двоек и карцера, будет всю жизнь приводить его в бешенство. Колобок спрыгнул с подоконника и, показав кукиш первому «захватчику», покатился в дальний путь. Но вспомним, ведь тайной его энергоустановкой должно быть постоянно лелеемое воспоминание о той атмосфере любви и вожделения, в которой он был произведен. Как раз в это время Лев, как младший из братьев, получает в наследство родное имение. Три года молодой Лев, болтается между Ясной поляной и Москвой и Петербургом, как он сам пишет: «очень безалаберно, без службы, без занятий, без цели», то он признается в ведении «совершенно скотской жизни», с кутежами и развратом, то вдруг ударяется в теорию музыки, то намерен снять в аренду почтовую станцию, то поступить в конногвардейские юнкера…. Одним словом, сорвавшийся с цепи колобок катится по инерции и главного не ощущает, своей кому-нибудь нужности. В теории колобка одной свободы недостаточно, необходима уверенность в своей восстребованности, а где ее взять? Правильно в детстве, депонированного счета любви, с которого можно попытаться немножко снять средств, чтобы обрести себя в текущем мире. Как пишет А. Секацкий: «В упрощенном виде последовательность здесь такова: родиться любимым, чтобы обрести самого себя, чтобы любить — любить кого-то, как самого себя (тебя) когда-то любили. Даже если когда-то любившие тебя уже мертвы, сама их любовь не утратилась, она депонирована и сохранена, и вклад переводится со счета на счет при участии всех необходимых посредников». У Толстого рождается замысел «Детства», для воплощения которого чего-то не хватает. Мучительное тщеславие, признанное им позже главным пороком молодости, заставляет его совершать беспорядочные движения, призванные доказать всем, что он «не пустяшный малый». Он бежит на Кавказ, бежит от московских скотских кутежей, от унизительного чина коллежского регистратора в тульском губернском правлении. Сам в одном из писем называет это бегство «внезапно пришедшей в голову фантазией». Карты, долги, доступные девки и гарнизонная пошлость были и на Кавказе, но, прозрачность воздуха и такая же прозрачность отношений между людьми, оказались прекрасным стимулом к творчеству. На Кавказе Толстой рождается как писатель, причем сразу великий, здесь создаются «Детство» и «Отрочество». Конечно, он признавал что начал писать  «из тщеславия, корыстолюбия и гордости», но, как резюмирует П. В. Басинский: «Подобно тому, как Кавказ оказался выше ребячества и молодечества Л.Н., атмосфера творчества была выше и глубже его честолюбия. …Это было…то место, где могло остановиться «перекати-поле» и пустить первые корни…»
 Насчет «корней», может несколько преувеличенно, армия в жизни Л.Н. заняла короткий промежуток, с 1851 по 1855 годы, это были Кавказ, Румыния, Крым. Скорее всего, Басинский имеет в виду создание в это время группы значительных произведений: «Детство», «Отрочество», «Севастопольские рассказы»…. Он был нормальным офицером (дослужился от юнкера до поручика, имел боевые награды), но нелюбим в этой среде. И правильно, в армейской среде никогда не может быть «своим» склонный к задумчивости оригинал в суждениях, не воспринимающий скабрезного юмора, да еще со славой писателя. Колобок уже точно знал, где его хотят и любят, и путь его лежал в те края, но не в объятия, а мимо, мимо них, потому как объятия – это ловушка. А «Детством» зачитывались все дамы, да и не только, над «Севастополем в Декабре» плакала императрица и юный цесаревич (будущий Александр III). Все это удовлетворяло его тщеславие, но писательство имело неприятную оборотную сторону: редакторы, издательства, обязательства.... В общем, и здесь он теперь не видел радостной и счастливой перспективы.
Толстой покидает армейский закуток и катится дальше, пока мимо издателей и контрактов, тьфу на них, закрепощающих! У него рождается в голове новый образ-цель счастливая семейная жизнь с молодой, кроткой и, непременно, хорошенькой женой, непременно в Ясной Поляне.
Движение к этой цели это, одновременно, и бегство от одной из самых страшных своих ловушек – похоти. «Похоть ужасная, доходящая до физической боли… Шлялся в саду со смутной надеждой поймать кого-то в кусту. Ничто так не мешает мне работать». Здесь кроется одно из самых скандальных противоречий, озвученных Толстым в литературе. Он заявил, что семья – это не только общепризнанная ценность, но и… узаконенное удовлетворение дьявольской страсти.
 Проект создания семейного яснополянского рая на земле формируется как рационально выбраннный пункт назначения. В этом проекте расписаны  все роли и характеры: он – «уже не молодой, но и не старый, и дела у него в порядке…», «жена кроткая, добрая, любящая…, со своей хорошенькой головкой, поднимая над стройной ножкой простенькое платьице, идет по грязи в крестьянскую школу, к больному мужику в лазарет», все выполняют его общие распоряжения и «справедливые пособия», а дети: «наши дети – наши роли». Вот так, свободолюбивый колобок, довольно деспотически расписывает роли в своем будущем патриархальном  барском раю. Выбор жены, опять же, там где его обожали, в семействе Берсов, где было три девочки, и где все боготворили его и как писателя и как графа. Описывается сложная приключенческая история, в которой свобода воли выбирающего жениха не считается с обидами, вернее лишь делает вид, что считается. Вместо предполагаемой старшей Лизы выбирается средняя Соня. А глаз еще и на младшую Танюшку поблескивает: «В Таню все вглядываюсь». Чего стоит одна только сцена, где Толстой объясняется с Соней при помощи надписи на крышке рояля, а под роялем тихо сидит маленькая «поскакушка» Таня, «будущая» Наташа Ростова. В сцене из Анны Карениной героиня оказалась гораздо сообразительней реальной Сони, которая оказалась не сильна в дешифровке «пыльнописи».
 Вроде бы все вышло по проекту. И Софья Андреевна вполне соответствовала, хотя и ее страдания, сомнения и сложности в книге описаны подробно. У Л.Н. и С.А. родилось 12 детей, 7 из которых выжило. Из первых тридцати лет совместной жизни десять С.А. была беременна. Так что с «дьявольской ловушкой» вроде бы разобрался. Но, ни один проект, тем более изначально рисовавшийся как идиллия, не соответствует реальности. Софья Андреевна оказалась не только с головкой, не только «хорошенькой» но и ревнивой, истеричной, обижающейся. Семья разрасталась, требовалось ее содержать, а главный доход все же приносили литературные сочинения. Басинский убедительно показывает, что прибыльность яснополянского имения была эфемерной. Казалось уже обойденная ловушка похоти, пощелкивала теперь сзади, мстя за побег теперь патологической ревностью жены, припоминавшей и крестьянку Аксинью, и  многое другое… А свободное чтение дневников друг друга мужем и женой, вы бы могли себе представить себе такое?
Она, значит, читает у него: «Преступно спал», это с ней, значит, преступно? То есть ему она и бывшие до нее девки без разницы? А то, что она вечно беременна, и сил уже никаких? А ему до этого никакого дела!
А он у нее: «Он мне гадок со своим народом!»
Хотя хорошего пишут больше. Дневник у них стал наподобие третьего, сомневаюсь, что многие согласились бы на такой «семейный рай».
 С другой стороны без этого не возможно творчество Толстого, а жена самоотверженно приняла на себя не только хозяйские хлопоты, но роль своеобразного «соавтора по жизни». А тут еще дети вырастать стали и детская сказка об огурце, который можно просто «хап! и съел!», их уже не трогает, старший Илья потребовал свою долю  семейного имущества, а Саша от своей отказалась и как это понимать?
Понять не хотят, что собственность – это зло и надо от всего отказаться, семья не движется вместе с его мыслью, она теперь поперек. Лев Николаевич встряхивает общество такими текстами, что у некоторых глаза на лоб лезут: Православие, Самодержавие, Народность, – вы уверены? Семья – это хорошо, и вы считаете это неоспоримо? «Исповедь», «Царство божие внутри нас», «Критика догматического богословия», «Крейцерова соната», «Воскресение»…, – все это не вписывается в устои, торчит из закаменевшего фундамента острыми углами.
  Софья Андреевна, договаривается с цензорами и церковными иерархами, а Льва Николаевича это бесит. В книге приводятся цифры, суммы, права на издание книг Толстого стоят миллионы, золотом. Появляются еще и новые последователи, и Чертков наладивший издание дешевых книжек для народа, помогавший в организации помощи голодающим крестьянам в Поволжье, издающий запрещенные сочинения в Европе, преданный толстовец. Он, конечно, преданный, и всю жизнь к ногам кумира как к алтарю возложил, но… Толстого неприятно удивляет роскошь резиденции чертковцев-толстовцев в соседнем с Ясной поляной Телятниково. Да и не мог он не понимать, что преданность преданностью, но живет то Чертков к нему присосавшись намертво. Эта ужасная возня за завещание всех  прав на издание. Чертков и Софья Андреевна воюют с ненавистью, а поле битвы – сознание и воля Толстого, которая желает, чтобы книжки печатались бесплатно всеми желающими, что совсем противоречит пресловутой экономической реальности. Какая уж тут свобода,
 «Я как в аду киплю в этом доме, а мне завидуют, говорят, что я живу по-барски, а как я здесь мучаюсь, никто не видит и не понимает», – это он о своем доме, своей семье. Семья воспринимается как ловушка, из которой тоже надо уходить.
Вопросы собственности и признание невозможности жить вольно под ее гнетом, выводы о невозможности свободы воли ни в государстве, ни в церкви, ни в семье. Последний уход Толстого был предопределен, и уходил он не только от семьи, но и от всевозможных толстовцев, чертковцев, «темных», как их называла Софья Андреевна.
  На самом деле, Толстого не понимают ни те, ни другие, ни третьи. Одни объявляют его сумасшедшим и требуют определить в соответствующее заведение, другие то же предлагают для его жены, третьи поклоняются ему, чем вызывают его раздражение.
Кстати, В. П. Басинский являет вниманию читателей содержание недописанной пьесы Толстого «И свет во тьме светит». В пьесе богатый человек, Николай Иванович Сарынцев, начитавшись Евангелия,  предлагает своей семье отказаться от собственности и жить своим трудом. Страдающей стороной здесь оказываются его жена и дети. В пьесе много других персонажей, но самый важный среди них – сестра жены, его свояченица.  В отличие от сестры, она ни секунды не сомневается, что Николай Иванович просто дурит, и собственность должна быть переписана на хозяйку во имя детей. Эта пьеса является убедительным ответом на вопрос, что было бы, если бы Толстой, женился не на Соне, а на Тане Берс, дождавшись ее совершеннолетия. А вот что, «Наташа Ростова» незамедлительно объявила бы Льва Толстого сумасшедшим, если бы он был ее мужем и начал «чудить».   
  А мы вернемся к «героям» «Прикладной метафизики». 
«Представим себе… встречу этих философских антагонистов…. Вот румяный пирожок, на которого не обратила внимание девочка, видит, как его собрат катится по пыльной тропинке, не щадя своих поджаристых боков. Пирожок просто не верит своим глазам, но его удивление становится безмерным, когда он слышит пресловутую песенку, перечеркивающую смысл пирожковой жизни. Он обращается к чудаку с упреком, вызывающим в памяти известный одесский анекдот.
Там одессит едет в троллейбусе и видит, что на задней площадке стоит негр и читает газету. Присмотревшись, одессит замечает, что это газета на иврите. Тут уж одессит не выдерживает, пробирается на заднюю площадку и спрашивает:
— Я извиняюсь, но вам таки мало, что вы негр?»
Примерно в таком духе и формулирует пирожок свое глубокое недоумение. Колобок тоже мог бы кое-что сказать в ответ, будь он философом и имей время говорить не о себе. Вот что, например, мог бы сказать Колобок своему оппоненту: «Ты такой же, как и все, блин горелый. Даже если ты знаешь, что никому не нужен, ты все равно уверен, что никому не нужен именно ты».
Власть – это модус зависимости людей, предполагающий их неумственную природу. Умственный космос личности не подчиняется внешнему диктату и не терпит проявлений господства, подчинения, насилия вокруг него. Только держать эту умственную природу всегда в тонусе способны не многие, мы расслабляемся и оказываемся в подчинении. Верность долгу, безоглядное служение, слепая вера, леность мысли и перепоручение ее труда другим, – все это формы подпадания под внешнюю власть, от которых бежал Толстой и пытался советовать бежать другим.
На станции Астапово Рязанской губернии, ранее безвестной, теперь вошедшей в историю, Толстой умирал в чужой квартире, в чужой постели, в окружении множества людей, не только близких, но ранее ему не знакомых, и даже неприятных. И похоронили его не как всех. Перед смертью он бредил: «Я пойду куда-нибудь, чтобы никто не мешал…. Оставьте меня в покое… Надо удирать, надо удирать куда-нибудь…», – а рука, согласно легенде, выписывала бессознательно на одеяле невидимый автограф: Лев Толстой**. Этот «Колобок», как раз имел время говорить о себе.
Удрал, укатился….  Сейчас в магазинах легко купите «Анну Каренину» и «Войну и мир», даже в кратком изложении на ста страничках. А поищите-ка «Критику догматического богословия»? Найти можно, но кому это надо? Может кого-то прельщает картина смерти Толстого, или судьба огромного количества его последователей? Все ищут счастья. А, «как говорят в одессе», «где Толстой и где счастье?»
И так лишь уж завидна участь неутомимого колобка, как полагает А. К. Секацкий? Мы, пирожки, и не оглянемся, катись дальше!

*Олеша Ю. К. Ни дня без строчки. [Электронный ресурс]. URL:
**Басинский П. В. Лев Толстой: Бегство из рая. М.: Астрель, 2010. – 672 с. [Электронный ресурс]/http://www.bookfb2.ru/?p=301307

***Секацкий А. К. Прикладная метафизика: ТИД Амфора: СПб.: 2005. – 420 с. [Электронный ресурс]. URL:http:// Fanread.ru/book/fb2/991887/?key=i89doifvp9ct03pnjt5fp72rgo