Акулина

Сразу отмечу, что среди пушкинских Акулин наиболее интересным представляется образ попадьи Акулины Памфиловны из «Капитанской дочки». Об этом образе есть следующие воспоминания М.И.Осиповой: «жила у нас в то время ключницей Акулина Памфиловна – ворчунья ужасная. Бывало, беседуем мы все до поздней ночи – Пушкину и захочется яблок; вот и пойдем мы просить Акулину Памфиловну: «принеси, да принеси моченых яблок», - а та и разворчится. Вот Пушкин раз и говорит ей шутя: “Акулина Памфиловна, полноте, не сердитесь! Завтра же вас произведу в попадьи”. И точно, под именем её – чуть ли не в «Капитанской дочке» - и вывел попадью» (1). Такой взгляд М.И.Осиповой на творческий процесс Пушкина Ю.М.Лотман назвал наивным (2). Ну, что ж, мы не будем наивны, как М.И Осипова, и поэтому прежде чем сделать какие-либо выводы о прототипе Акулины Памфиловны, обратим внимание на следующее:
1. Пушкин неспроста «произвёл» ключницу из Тригорского в попадьи, вложив при этом дважды в её уста слово «авось», являющееся знаковым по своему смыслу в его сказке о Балде, где также имеется попадья, у которой ум «догадлив, На всякие хитрости повадлив». Дважды Гринев называет попадью «доброй» (3), что возвращает нас и к Мысу Доброй Надежды, и к вдове Глобовой, «всеми любимую за добрый и веселый нрав» (4), и к графине Леоноре, чьи глаза выражали «милое добродушие» (5), и к Татьяне Лариной, обещавшей быть добродетельной матерью» (6), и к «доброй покровительнице» Нет-но-куа, начальнице индейского племени (7) и т.д.. Кроме, конечно, няни, названной «доброй подружкой» в стихотворении «Зимний вечер». Причина, как я уже говорил, – её пение, отводящее данный образ от Воронцовой к различным певицам. Доброта попадьи из «Капитанской дочки» на первый взгляд вроде бы и отличает её от попадьи из Балды, однако это только на первый взгляд, т.к. и в Балде «Попадья Балдой не нахвалится», т.е. она не враг ему, а если и подсказывает мужу, то лишь из жалости и желания спасти того от конечной расплаты. Аналогично действует и Акулина Памфиловна, которая, как говорит Гринев, «присоветовала Марье Ивановне написать ко мне письмо и прочее» (8). «Молодец, нечего сказать»,- хвалит ещё одна попадья, Федотовна, молодого Владимира Дубровского (9). Эпитет «добрая» направляет нас и к Луизе, жене Шульца из «Гробовщика».
2. И свой ум, и свою хитрость попадья как в Балде, так и в «Капитанской дочке», применяет умело, и хотя в последнем случае её обман при укрывательстве Маши Мироновой и был в конце концов раскрыт, но всё закончилось благополучно и «Пугачев, увидя в толпе Акулину Памфиловну, погрозил пальцем и мигнул значительно» (10).
3. Пряча у себя Машу Миронову, попадья вовсе неспроста называет её (внимание!) своей племянницей, что сразу же заставляет нас припомнить «матушку Татьяну Афанасьевну» из «Арапа», ухаживавшую за больной племянницей Наташей. А вот в «Капитанской дочке» вместо Наташи болеть будет, находясь у попадьи, уже мнимая «племянница» - Маша Миронова. А то, что под именем Татьяны Афанасьевны прячется прототип Воронцовой, мы уже знаем. Остаётся в будущем лишь поискать её племянницу. Называя же Гринева «мой отец» (11), Акулина Памфиловна опять же напоминает нам Татьяну Афанасьевну, называвшую брата «батюшкой», а также и Месяца Месяцовича, имеющего отцом тоже Месяц.
4. Когда же Акулина Памфиловна говорит Гриневу: «авось бог не оставит!», то нельзя вновь не вспомнить Месяца Месяцовича, также ссылающегося на бога и говорящего о Ките «Снимет бог с него невзгоду». Ссылка эта в «Коньке», напомню, появилась после правок, что свидетельствует о синхронности этой правки с написанием «Капитанской дочки».
5. Когда Пушкин пишет: «Попадья стала угощать меня чем бог послал. А между тем говорила без умолку» (12), то вновь нельзя не вспомнить довольно разговорчивую и «довольно простую вдову» Анну Савишну Глобову из «Дубровского», говорившую «Я угостила его чем бог послал, разговорились о том о сём, наконец и о Дубровском» (13).
6. Имя «Акулина» в «Барышне-крестьянке» используется в отношении сразу трёх женщин: главной героини Лизы Муромской, которая прикрывается им, настоящей Акулины, толстой и рябой девки, в которой мы можем подозревать раздвоенный образ Акульки и Палашки, обольщенных в «Капитанской дочке» французом Бопре, и наконец, Акулины Петровны Курочкиной, проживающей «в Москве, напротив Алексеевского монастыря, в доме медника Савельева», которую Алексей Берестов просил доставить его письмо адресатке с инициалами А.Н.Р. Давайте немного разберёмся с этой последней Акулиной, проследив те малозаметные ниточки, которые тянутся от неё. Одна из этих ниточек приводит нас к служанке Лизы Муромской по имени Настя, которая «втайне исправляла должность почтальона» (14), т.е. делала примерно то же самое, что и Акулина Курочкина в Москве. Правда, Настя тайно передавала через дупло дуба письма Лизы (как уж тут не вспомнить слова из сочинения одного школяра: «Дубровский и Маша сношались через дупло»), а Курочкина наоборот – от Алексея Берестова адресатке, имя которой зашифровано инициалами А.Н.Р. Кстати, сам факт сокрытия Алексеем имени этой адресатки заставляет нас припомнить т.н. «утаенную любовь» Пушкина. Но главное тут, что элемент таинственности при переправке писем Берестова хоть Настей, хоть Курочкиной, имеется. Да, собственно говоря, и сам автор называет переписку между Берестовым и А.Н.Р. «таинственной» (15). Учитывая однородность почтальонной роли Насти и Акулины Курочкиной, мы вправе предположить, что под этими образами может скрываться один и тот же прототип, на который нас может в свою очередь вывести имя Насти, которое (внимание!) составлено Пушкиным по тому же принципу, что и имя Татьяны (помните, «Тать-я»), а здесь: «Наст-я». Слово же «наст» по Далю означает «осевший после оттепелей, отвердевший от морозов снег, подымающий человека, а иногда и лошадь». Через слово «снег» мы выходим и на «матушку-зиму» из «Онегина», и на кобылицу из «Конька», которая «Вся, как зимний снег, была». Ну, а какого человека, как наст, могла поднимать на себе кобылица, нам уже известно из «Конька». Если же мы, как обычно, обратимся к нашей «энциклопедии пушкинской тайнописи», т.е. - к «Онегину», то сходство между Настей и Татьяной обнаруживается, во-первых, в том, что как Татьяна по своему возрасту старше Ольги, так и Настя старше Лизы, во-вторых, и о той, и у другой не указывается тонкость или стройность стана (у Ольги же и Лизы он в наличии: у Ольги – «лёгкий стан», а у Лизы «талия была перетянута, как буква икс»), в-третьих, как Татьяна названа Пушкиным наперсницей Ольги, так и Настя наперсницей в отношении Лизы. Когда же Настя говорит об Алексее, что «на меня так уж слишком смотрел… за девушками слишком любит гоняться» (16), то как нам не вспомнить старичка, смотревшего на Татьяну, а заодно и всё того же монаха Панкратия, гонявшегося за молодой вакханкой. Определённая аналогия, я думаю, просматривается. Когда же Пушкин называет Акулину Памфиловну «первою вестовщицею во всем околотке» (17), то вновь нельзя не припомнить Настю, вестовщицу не только в роли почтальона, но и устно много рассказывающую о других, в т.ч. и об Алексее Берестове.
7. Имя «Акулина» в переводе означает «орлиная», чем и приводит нас к царице из сказки о царе Салтане, которая «над ребенком, как орлица над орленком». И именно в этой царице мы в полной мере понимаем слово «матушка» (помните «матушку-зиму»?), поскольку тут и возникает важнейшее определяющее слово для любой матери, хоть царицы, хоть кобылицы, – «родила»! В «Мёртвой царевне» стих из «Салтана» - «Родила царица в ночь», будет преобразован таким образом: «в ночь Бог даёт царице дочь». Кстати, в последнем случае царица близка к «матушке-зиме» из «Онегина» уже хотя бы своим пристрастием с утра до ночи смотреть в поле, где «вьется вьюга, снег ложится на поля, Вся белешенька земля» или, по словам мачехи, - «Мать брюхатая сидела Да на снег лишь и глядела!». Конечно, Акулина Памфиловна, как и Татьяна Афанасьевна из «Арапа», вроде бы бездетная, однако уже только по одному своему положению попадьи её и так все должны называть «матушкой». В то же время хочу оговориться, что само по себе слово «матушка» применяется Пушкиным не только к образам, в которых основным прототипом является Воронцова. Да, собственно говоря, уже и в «Капитанской дочке» можно заметить, что это слово употребляется, например, и к жене коменданта Василисе Егоровне, и к матери Гринева, и к императрице Екатерине II. Но об этом разговор отдельный, а пока вернёмся к царице из сказки о царе Салтане. Так, её обещание в виде слов «родила б богатыря» соответствуют словам белой кобылицы: «Двух рожу тебе коней…Да еще рожу конька». Упоминание же о новорожденных даёт нам прямой намек на графиню Воронцову, как на мать первенца Пушкина. В «Цыганах» же всего одним словом «люлька» (18) Пушкин позволяет нам догадаться, что у Земфиры от сожительства с Алеко уже есть маленький ребёнок.
8. Видя в «Царе Салтане» «орлицу»-Воронцову, а в Гвидоне (в «Коньке» он уже Горбунок!) спрятанного под его маской Пушкина, мы должны не забывать и возможность воплощения такого соотношения как «отец-дочь» и, протянув ниточку дальше, найти его в «Гробовщике», в котором орлиное имя Акулины сочетается с таким же орлиным именем ее отца, гробовщика Адриана Прохорова, поскольку имя «Адриан» в переводе с латинского означает «орлиный» или «человек из Адрии». По этим и другим уже описанным признакам мы смело можем предполагать Воронцову в качестве прототипа Акулины из «Гробовщика».
Однако вернёмся к «Барышне-крестьянке» и отметим, что настоящей Акулиной там была дочь кузнеца Василия – «толстая, рябая девка». И именно к ней напрямую относятся слова Лизы Муромской, которая притворяясь Акулиной, говорит: «хоть барышня, может, и смешна, всё же я перед нею дура безграмотная» (19). Однако последнее слово, которое, повторю, не относится к играющей свою роль Лизе, самым неожиданным образом может вывести нас на… Екатерину I! Ведь именно её в примечании к своим «Заметкам по русской истории XVIII века» Пушкин называет «безграмотной» (20). Другую же «безграмотную», имеющую с Екатериной I общий основной прототип, мы можем найти в лице уже знакомой нам Нет-но-куа, начальницы одного из индейских и, по определению Пушкина, «племён безграмотных» (21).
Однако давайте присмотримся к историческому образу Екатерины I, чтобы ответить на вопрос о причинах представления Пушкиным графини Воронцовой в т.н. «низких» образах типа служанок, коровниц или прачек. Задаю читателям следующий вопрос: что общего может быть у императрицы Екатерины I с прачкой или служанкой? А для того, чтобы было легче ответить, я приведу следующий отрывок из романа А.Н.Толстого «Пётр I»:
«Борис Петрович некоторое время разглядывал девушку… Ладная, видать – ловкая, шея, руки нежные, белые… Весьма располагающая. Заговорил с ней по-немецки:
- Зовут как?
Девушка легко, коротко вздохнула:
 Элене Экатерине…
 - Катерина… Хорошо… Отец кто?
 - Сирота… Была в услужении у пастора Эрнста Глюка…
 - В услужении… Очень хорошо… Стирать умеешь?
 - Стирать умею… Многое умею… За детьми ходить…
 Видишь ты… А у меня исподнего платья простирать некому» (22).
Борис Петрович – это фельдмаршал Шереметьев, а Катерина, как вы уже, наверное, догадались, это, конечно же, будущая императрица Екатерина I. Вот вам и прачка Палашка! И служанка! И вот, что такое игра с образами, имеющими под собой единый основной исторический прототип. Никогда бы не в меру ироничный к «искателям прототипов» В.В.Набоков не понял бы – а почему это Пушкин назвал Палашку прачкой. А прачкой ведь назвал будущую царицу не только А.Н.Толстой, но и наш современник, доктор исторических наук, профессор Н.И.Павленко, пишущий о сыне Петра I Алексее: «сын следовал примеру отца: если отец женился на прачке, то почему сыну заказано взять в супруги крепостную?» (23), и один из авторов современного школьного учебника по истории В.И.Буганов, написавший о Екатерине I: «Волей гвардии бывшая портомоя (прачка) из Лифляндии стала русской самодержицей» (24).
А теперь в той же «Капитанской дочке» от прачки Палашки давайте обратимся к её тёзке - служанке Палашке, за которой так настойчиво ухаживал (внимание!) урядник. Читаем у того же А.Н.Толстого: «Отнесешь указ-то полковнику, - сказал Борис Петрович, - да зайди во второй драгунский полк, что ли… Этого, как его, Оську Дёмина, урядника, разыщи. Там с ним в обозе – бабёнка одна… Жалко – пропадёт, - замнут драгуны… Ты её приведи сюда… Постой… Оське – на-ка – передай рубль, - жалую, скажи…» (25). И здесь урядник! Но откуда он взялся у А.Н.Толстого? Из каких источников или анекдотов? Однако вопрос о служанке Палашке и её друге-уряднике мы пока оставим открытым и спросим: знал ли Пушкин исторические анекдоты?
И знал, и записывал, и использовал! Тем более что одной только теме «История Петра I» были посвящены его довольно длительные, упорные, в т.ч. и архивные, изыскания, а в своих конспектах Пушкин постоянно указывал о тех или иных исторических анекдотах о Петре. Кстати, там же, т.е. в «Истории Петра», он и пишет о Петре, который женился «на Катерине, мариенбургской девке, бывшей замужем за шведским трубачом, потом наложницею Шереметева и Меншикова» (26), а также о Меньшикове, который «подал просьбу государю о отпуске повинных штрафов через руки старой своей наложницы» (27) И хотя А.Н.Толстой в своём романе о Петре I слово «наложница» в отношении Екатерины не использует, однако момент, когда Пётр говорит при первой встрече с Екатериной у Меньшикова: «Ну, что ж – спать, что ли? Я пойду… Катюша, возьми свечу, посвети мне», может хоть и весьма косвенным образом, но привести нас к пушкинскому слову «наложница», поскольку, по Далю, «наложница» - это не только «незаконная жена», но еще и «служанка, убирающая постель, постельница».
Опираясь же на такой крупномасштабный прототип как Екатерина I, зная её биографию, которой весьма соответствует поговорка «Из грязи - в князи», вполне можно понять те перепады в званиях, статусах и в определениях образов, имеющих под собой основным прототипом Воронцову. Не всё, оказывается, ей представляться богинями и царицами, можно и простыми служанками да прачками побыть. Учитывая это, мы в «Мертвой царевне» лишний раз можем проверить тот второй образ, а точнее, сенную девушку Чернавку, под которым спрятана все та же Воронцова.
Исходя же из биографии Екатерины I, которая никогда не была ни царевной, ни королевной, а сразу шагнула в царицы, мы можем не только для «Мертвой царевны», но и для всех других произведений Пушкина четко установить, что графиню Воронцову в образах каких-либо, хоть мертвых, хоть живых, царевен мы не встретим. Судьба Екатерины I схематически показана Пушкиным в его «Царе Салтане», когда простой девице, «прявшей под окном», царь Салтан, недолго думая, сразу же и говорит: «Будь царица». Поэтому-то, помня о методе исключения, нам теперь не надо искать во всех пушкинских царевнах графиню Воронцову. С другой стороны судьба Екатерины, когда она жила у пастора Глюка, частично отображается в пушкинской «Марьи Шонинг» в судьбе Анны (опять Анна!) Гарлин, которая пишет в своём письме об отце Марьи: «Век не забуду, что я провела три года под его кровлею и что он обходился со мною, бедною сироткою, не как с наемной служанкою, а как с дочерью» (28).
Точный возраст Воронцовой засветился у Пушкина в его «Арапе», который был начат в годовщину его расставания с ней в Одессе, т.е. 31 июля 1827-го года, и в котором Екатерина I это - «женщина 35 лет». И действительно, Е.К.Воронцовой через 39 дней после начала романа (по всей вероятности, в момент написания сцены встречи Ибрагима с Екатериной I) как раз и исполнилось ровно 35 лет! Кстати, в статье о Екатерине I в «Путеводителе по Пушкину» Милица Нечкина справедливо отметила, что ни в «Арапе», ни в стихотворении «Пир Петра Великого» Пушкин «не оттенил отрицательных сторон, а дал идеализированный образ, которому приданы не соответствующие исторической действительности черты исключительной привязанности Е.I к мужу, а также блистательной внешней красоты». Однако мы в отличие от Нечкиной ничуть этому не удивляемся, поскольку знаем об основном прототипе героинь Пушкина и понимаем, что идеализация супружеской верности прямо перекликается с образом Татьяны, говорящей в «Онегине» о своём муже: «Я буду век ему верна». А если уж касаться исторической действительности, то, конечно же, ни реальная Екатерина I, ни реальная графиня Воронцова своим мужьям верны не были. (Вот такие они, оказывается, были подлые жёны!)
Как известно, в «Капитанской дочке» коровницу Акульку и прачку Палашку обольстил француз Бопре. И поэтому обе они имеют то общее, что являются жертвами обольстителя. А это автоматически возвращает нас к словам Татьяны об Онегине: «Кто ты, мой ангел ли хранитель, или коварный искуситель» (29), а также к словам автора: «Везде, везде перед тобой Твой искуситель роковой» (30). И если мы будем не забывать, что «француз» - это одно из прозвищ Пушкина, то тогда многое становится ясным, несмотря на столь резкое преображение Воронцовой в не столь уж и привлекательные для читателей образы кривой коровницы и прачки Палашки, а до них – в образ дочери кузнеца Василия из «Барышни-крестьянки». Но привлекательны они нам или нет – это не важно, поскольку главное в том, что они по желанию автора оказались привлекательны для француза Бопре! А под его маской, как уже можно догадаться, прячется Пушкин, обольстивший в 1824-м году жену своего начальника Воронцова.
Попадья же Акулина Памфиловна имеет с «кривой коровницей Акулькой» не только общее имя, но и то, что именно к ней относится важное слово-сигнал «корова»: «корова её ходила ещё в степи и могла быть захвачена злодеями» (31). (О захваченной Иваном кобылице, поле, степи, затем Земфире из «Цыган» и т.д. напоминать уж и не буду).
Но откуда у «коровницы» эпитет «кривая»? А тут уж нам придётся обратиться к пушкинской «Русалке», где рыбка-одноглазка охраняет зарытые в песок Днепра деньги мельника: «А денежки отдал на сохраненье Русалке, вещей дочери моей. Они в песку Днепра-реки зарыты, Их рыбка-одноглазка стережет». (32) Одноглазая же - и есть «кривая»! И мы можем предположить, что основной прототип и обольщенной дочери мельника, и рыбки-одноглазки, выводящей нас своим одним глазом на такую же «обольщенную», но уже не дочь мельника, а «кривую коровницу Акульку», один и тот же.
Акулина Памфиловна и Настя («Барышня-крестьянка») по своему характеру весьма любопытны, что создаёт перекличку со словами Доны Анны: «Я страх как любопытна» (33). Ну, и раз уж мы коснулись «Каменного гостя», то, я думаю, надо указать и на другой женский образ, имеющий основным прототипом Воронцову и прямо выводящий нас на свидание в июльскую ночь. Это упоминаемая Дон Гуаном умершая Инеза:
Дон Гуан (задумчиво):
Бедная Инеза! Её уж нет! Как я любил её!
Лепорелло:
Инеза! – черноглазая… о, помню.
Три месяца ухаживали вы
За ней; насилу-то помог лукавый.
Дон Гуан:
В июле… ночью. Странную приятность
Я находил в её печальном взоре
И помертвелых губах. Это странно.
Здесь и «черноглазая Инеза», прямо перекликающаяся с «черноокой Земфирой» из «Цыган», и такие уже знакомые нам приметы, как «июль» и «ночь», вновь приводящие нас к ночным свиданиям Пушкина в конце июля 1824 года при его расставании с Воронцовой и отъездом в Михайловское. Три месяца в «Каменном госте» - это намёк на май, июнь и июль 1824-го года. Помня же о «Пушкине-Плюшкине», мы по принципу синхронности находим соответствующее имени «Инеза» полное испанское имя «Инезилья» из стихотворения того же 1830 года, что и «Каменный гость», под названием «Я здесь, Инезилья», и запоминаем те приметы, которые там указываются о любовнице с этим именем. Наиболее близкой же в нём является примета, указывающая на место действия – город Севилью, от которого мы совершено чётко определяем звание любовницы под таким именем по стихотворению того же года «Паж», в котором пятнадцатилетний паж говорит о любимой им женщине:
Хотите знать мою богиню,
Мою севильскую графиню?..
Нет! Ни за что не назову!
Тут так и хочется воскликнуть: «Ну, и не называй! Мы и так догадались, что эта севильская графиня, имеющая начало от бомаршевской графини Розины, ни кто иная, как одесская графиня Воронцова! А богиня уже у нас засвечивалась и под именем Прозерпины, и под именем Палашки, полное имя которой «Палладия» означает «богиня мудрости»! В то же время мы должны обратить внимание и на то, что слово «богиня» приводит нас не только к Прозерпине из одноимённого пушкинского стихотворения, но и к Доне Анне, которую Дон Гуан сравнивает именно с богиней: «Счастливец! Он сокровища пустые Принес к ногам богини» (34). От Татьяны же у Доны Анны – общность судьбы при замужестве и её слова: «мать моя Велела мне дать руку Дон Альвару, Мы были бедны, Дон Альвар богат» соответствуют словам Татьяны: «Меня с слезами заклинаний Молила мать; для бедной Тани Все были жребии равны…Я вышла замуж». (35) А слова: «мне вас любить нельзя, Вдова должна и гробу быть верна» соответствуют известным словам Татьяны: «Но я другому отдана; Я буду век ему верна» (36).
Ну, и поскольку Дона Анна и Инезилья испанки, давайте посмотрим на «испанку благородную» из стихотворения 1830-го года «Пред испанкой благородной», а также на «смуглую, черноглазую» испанку, которая «пленяла воображение» героя прозаического отрывка «Гости съезжались на дачу» (1828-1830). Тем более, что произведения эти почти синхронны. И, казалось бы, эпитет «черноглазая» должен направлять нас к Воронцовой, но нет, это ловушка! Чернавка, несмотря на своё имя, нигде не показана смуглой, а вот Лиза Муромская, которой «было совестно показаться перед незнакомцами такой чернавкою» (37), как раз и подходит под эту категорию. Ведь «чернавка» - это смуглянка. А в стихотворении «Пред испанкой благородной» мы должны увидеть перекличку слов: «”Кто, реши, любим тобою?” – Оба деве говорят И с надеждой молодою В очи прямо ей глядят» (38), с примерно таким же вопросом семи богатырей, пришедших свататься к царевне. А царевна – это тоже не к Воронцовой. А если мы копнём назад, в 1824-й год, то вот там и найдём истоки образов обоих вышеуказанных испанок в стихотворении «Ночной зефир», где «взошла луна златая, Тише... чу... гитары звон... Вот испанка молодая Оперлася на балкон» (39). И она не имеет прототипа в лице Воронцовой, хотя стихотворение и написано в 1824-м году, году любовного романа Пушкина с этой графиней. А почему? Да потому, что у героини имеется «мантилья», т.е. покрывало, без которого ну никак не обходятся ни царевна из «Конька», ни царевна из «Бориса Годунова» (40), ни Людмила из «Руслана». Да и «ножка дивная» данной «испанки молодой» - это тоже не к Воронцовой, которой больше подходит замужняя испанка из трилогии Бомарше – графиня Альмавива.

(Глава из книги "Пушкин глазами следователя". но немного сокращённая и без примечаний, которые из-за технических причин не пропечатываются).