Декларативно, конечно, я могу сказать, что ошибка у Леонида Гроссмана в том, что он не смог допустить, что «устная новелла Пушкина» может опираться на реальность и заявил, что «биографическую проблему здесь необходимо выделить за её полной неразрешимостью». Однако справедливости ради нужно признать, что такая позиция – это всё же позиция своего времени, времени, когда пушкинистика была на невысоком уровне, а многие произведения Пушкина не были не то, чтоб изучены, но даже и собраны. Гроссман сделал всё, что мог: создал прекрасную теоретическую концепцию, доказал, что рассказ действительно принадлежит Пушкину, дал правильное название его жанру и объёмно показал литературные истоки этой «устной новеллы». И поэтому большой уж вины у него, опиравшегося на ещё недостаточно развитую в его время научную базу, нет.
Положение же Цявловского хуже, ведь он, хоть и верно почувствовал присутствие биографического момента, но всё же неправильно определил прототип «блистательной дамы», поверив записи на полях рукописи Бартенева о графине Фикельмон и недооценив абсолютно верную запись на тех же полях, гласящую об «ожидании Германна в «Пиковой даме». А впоследствии поверили больше ему. В т.ч. и разные злопыхатели типа Дружникова или Рябцева. Глядя же с высоты нашего времени, я считаю, что более взвешенной была бы позиция Цявловского, основанная хоть и на признании т.н. «биографического момента», но без конкретизации в качестве прототипа Долли Фикельмон. Тем более что основания для сомнений в её кандидатуре у Цявловского, как мы увидим позже, были. А любые сомнения – в пользу обвиняемого!
Но наука не стоит на месте и сегодня я уверенно говорю: «биографическую проблему “устной новеллы Пушкина” разрешить можно!» Правда, для этого мне самому придётся провести то «специальное исследование» «Пиковой дамы», о котором так хорошо сказала Р.В.Иезуитова.
А начну я его с самого что ни на есть начала, т.е. – с названия «Пиковая дама», прочитав которое после изучения текста повести я схватился за голову и воскликнул: «Ай-да, Пушкин! Ай-да, Мистификатор! Ну, надо же так всех обдурить! Ведь и ныне туристов в Петербурге возят, чтобы показать т.н. «дом «Пиковой дамы», где в своё время жила княгиня Наталья Петровна Голицына, считающаяся прототипом главной героини этой повести, хотя…». Хотя, хоть убейте, но никак, ни с очками, ни с лупой, ни просто так, я не вижу в старухе, которая привиделась Германну на карте с изображением пиковой дамы, старую графиню Анну Федотовну!!!
А теперь поясню почему.
1. Никакой тайной недоброжелательности, с которой Пушкин связывает пиковую даму, в своей жизни графиня Анна Федотовна ни к кому не испытывала. Все свои негативные чувства и эмоции она выражала открыто: в молодости открыто ссорилась с мужем, давая ему пощёчину, а в старости так же открыто ворчала и придиралась к своей воспитаннице. А тем читателям, которые скажут, что всё-таки Анна Федотовна старушка вредная, я отвечу: «Доживите до её возраста - и сами такими будете!» Главное же, что старая графиня человек не злой, о чём нам ясно говорит сам Пушкин: «Графиня ***, конечно, не имела злой души».
2. Непосредственно к Германну, с которым она и общалась-то несколько минут перед смертью, никакая (а тем более – тайная!) недоброжелательность сформироваться у старой графини успеть не могла. Однако если допустить ту мистику, которую некоторые всерьёз видят в сцене явления Германну привидения покойницы, то может возникнуть вопрос: а не сформировалось ли чувство тайной недоброжелательности у графини уже после её смерти, произошедшей по вине Германна? Отвечаю: нет! И вот почему: а) графиня – христианка, о чём прямо свидетельствует обряд отпевания её тела в христианской церкви. А одним из нравственных постулатов христианства является прощение как таковое. И о том же говорит и привидение графини: «Прощаю тебе мою смерть…». Это свидетельствует о том, что, несмотря на свои грехи в виде придирчивости, ворчливости, страсти к карточной игре и т.д., графиня в своей загробной жизни согласно христианской мифологии (несмотря на некоторое нарушение сроков прохождения) всё же прошла чистилище, где освободилась от грехов, и попала не в ад, где находятся грешники, которым христианское прощение отнюдь не характерно и которые осуждены Страшным судом, а в рай, где находятся прощённые, которые в свою очередь должны уметь прощать других. б) Дополнительным доказательством того, что графиня после смерти попала именно в рай, служит её белое одеяние, которое для ада отнюдь не характерно. Так, если мы заглянем в ад, прекрасно описанный Данте в «Божественной комедии» (а эту книгу Пушкин возил с собой даже в путешествиях!), то обнаружим там сплошной мрак, «чёрный воздух» и грешников, на которых «такая грязь от жизни гадкой, Что разуму обличье их темно» (1) и которые жалуются, что скучают, «втиснутые в грязь» (2). В раю же, как известно, преобладают одеяния белые, олицетворяющие собой чистоту в разных её проявлениях. И, конечно же, не зря Беатриче называет рай «чистой страной» (3). А отсюда промежуточный вывод: пришедшее к Германну белое привидение не имело в себе никаких негативных чувств типа тайной недоброжелательности или скрытой мести.
3. Когда же Великий Мистификатор пишет о Германне, посмотревшем на пиковую даму, - «Необыкновенное сходство поразило его… - Старуха! – закричал он в ужасе», то весь его фокус, как это обычно и бывает у фокусников, заключается всего в одной «мелочи»: он не уточняет нам с кем именно, или точнее, - с какой именно старухой нашёл «необыкновенное сходство» Германн. И поэтому по аналогии с известным выражением «А тот ли мальчик?» я смело могу сказать: «А та ли это старуха?»
4. Показавшиеся Германну прищуривание и усмешка пиковой дамы на карте, конечно же, перекликаются с такими же показавшимися ему насмешливым взглядом и прищуриванием мёртвой графини при её отпевании. И это является, на мой взгляд, прекрасным камуфляжем, поскольку напрямую направляет читателей, видящих аналогию в прищуривании и усмешке, к неправильной догадке о том, что именно старая графиня и есть та, которая примерещилась Германну при его взгляде на карту, принёсшую ему сокрушительный проигрыш. Но если не старая графиня, которая из своей загробной жизни, как я указывал выше, могла принести Германну только пользу, исполнив его заветное желание раскрытием трёх беспроигрышных карт, то кто же тогда показался Германну? И вот тут-то для получения правильного ответа мы и должны посмотреть на эту же перекличку с другой стороны, чтобы понять, что второй её целью как раз и есть то, чтобы направить наш поиск в направлении нужного места, т.е. места, где Германн и мог видеть ту старуху, которая показалась ему на карте. А в том месте, т.е. в той же церкви, перед нами как раз-то и появляется иной аналог. Аналог не столько по сходству поведения (усмешка и прищуривание), сколько по сходству своего внешнего вида. Кто? Ну, конечно же, - «ровесница покойницы», «старая барская барыня», такая же дряхлая, как и старая графиня (вспомним, например, как «лакеи вынесли под руки» в карету Анну Федотовну и как подобным же образом, что, кстати, также могло сбить Германна с толку, - «девушки вели под руки» барскую барыню). Она не могла не запомниться Германну уже потому, что именно сразу после неё он и «решился подойти к гробу»! Т.е. он был рядом с ней, почему и мог прекрасно её разглядеть.
И вот теперь мы можем восстановить всю картину или же те причины, по которым Германн пришёл к своему возгласу «Старуха!»:
а) в его бредовом воображении, которое усилилось от стресса по поводу катастрофического проигрыша, при взгляде на пиковую даму возникло видение, что эта дама «прищурилась и усмехнулась».
б) Это вызвало у него воспоминание о показавшихся ему прищуривании и усмешке мёртвой графини в церкви.
в) Последнее в свою очередь привело к видению того, что пиковая дама превратилась в том же бредовом воображении Германна в старуху.
г) Далее же в воспалённом мозгу Германна произошла ошибка, поскольку эта старуха показалась ему похожей не на ту, которая была в гробу, а на ту, которая находилась в это же время рядом, т.е. - на барскую барыню, которая была не только одного возраста с умершей, но и примерно одного и того же дряхлого вида, как и та.
Однако если мы ограничимся списанием видений Германна на его психические отклонения, то, конечно же, упустим такой весьма важный вопрос как: «А кто же прячется под маской барской барыни, т.е. той старухи, вид которой в конце концов и возник в бредовом воображении Германна?» Ответ на этот вопрос мог бы позволить нам установить подлинный замысел Пушкина и выяснить причину, почему именно такие видения он приписал своему герою.
Но в пределах текста «Пиковой дамы» такой ответ получить невозможно. И поэтому мы, свято помня совет С.М.Бонди о поисках адресов в других пушкинских произведениях, вновь пойдём по кругу. А для этого потянем ниточку от этой барской барыни к барской барыне из четвёртой главы «Арапа», где и получим важные приметы по одежде в виде кички и шушуна («барская барыня в старинном шушуне и кичке»). А что такое «шушун» как не та же «душегрейка», о чём говорят нам и Даль, и Словарь языка Пушкина? В свою очередь эти душегрейка и кичка, приведут нас к другой старухе, которая в пушкинской «Сказке о рыбаке и рыбке», написанной в одно время с «Пиковой дамой», представлена «В дорогой собольей душегрейке. Парчёвая на маковке кичка». И вот тут-то мы и выйдем, наконец, на ту по-настоящему злую старуху, от которой вполне можно ожидать не только тайную неблагожелательность, но и многие другие неприятности.
Но всё-таки - кто же спрятан Пушкиным под маской жадной старухи и всех этих барских барынь? Пока сказать не могу, но подскажу, что слово «кичка», если посмотреть его не в современных словарях, а у дотошного В.И.Даля, означает «бабий головной убор, с рогами». Внимание! «С рогами»! Да плюс Пушкин упомянул слово «маковка», которое, как ни странно, но тоже может дать нам нужный адрес. Да плюс то, что Пушкин не указал во внешности старой графини одну весьма важную деталь в надежде, что когда-нибудь исследователи сами до неё докопаются. А докопавшись – поймут причину умолчания об этой детали в тексте «Пиковой дамы». Но это уже отдельный разговор.
А пока давайте заглянем в историю зарождения замысла «Пиковой дамы» и проверим, правда ли, что время её действия относится к периоду после начала ноября 1829 года, т.е. ко времени, когда Долли Фикельмон впервые познакомилась с Пушкиным. Итак, начнём.
1. За четыре года до «Пиковой дамы», т.е. осенью 1829 года, Пушкин написал произведение, которое из-за отсутствия названия было впоследствии названо редакторами «Роман в письмах». И уже с самого начала этого романа прекрасно видно, что именно отсюда и рождался замысел отдельных образов и некоторых сюжетных линий будущей «Пиковой дамы». Так, воспитанница Авдотьи Андреевны по имени Лиза без изменения имени была преобразована в «Пиковой даме» в такую же воспитанницу, но уже графини Анны Федотовны, с почти дословным повторением того, какое она была «пренесчастное создание». Кстати, и эпиграф на французском языке ко второй главе «Пиковой дамы» о предпочтении камеристок, которые якобы «свежее», полностью перенесён Пушкиным из черновика седьмого письма всё того же «Романа в письмах».
2. При внимательном рассмотрении можно заметить и перекличку образа племянницы Авдотьи Андреевны - княжны Ольги с княжной Полиной, хотя последняя в «Пиковой даме» никакой родственницей старой графини так и не стала. В «Романе в письмах» петербургские события, описанные в «Пиковой даме», как таковые отсутствуют, поскольку роман начинается с того времени, когда Лиза УЖЕ покинула столицу и лишь частично вспоминает о бывшем нахождении в ней. Но именно эти-то весьма скудные воспоминания и могут помочь нам установить время действия будущей «Пиковой дамы» через установление точного времени действия «Романа в письмах».
3. Вопрос об установлении этого времени, конечно же, у многих может вызвать недоумение и даже насмешку, поскольку оно чётко указано в письме №5, когда Лиза пишет: «Ты не можешь вообразить, как странно читать в 1829 году роман, писанный в 775-м». Однако я не зря говорил выше о точном времени действия «Романа в письмах», в связи с чем меня в первую очередь интересует: о какой зиме – начала или конца 1829-го года идёт речь, когда Лиза в том же письме пишет: «У нас зима»? А обусловлен мой вопрос тем, что в письме №6 та же Лиза вспоминает «прошедшую зиму», когда она ещё была в Петербурге и как от неё тогда «не отходил» Владимир **. А ведь судя по уже замеченным выше перекличкам образов, «прошедшая зима» находившейся в столице Лизы как раз-то и совпадает с петербургской зимой Лизаветы Ивановны из «Пиковой дамы». И поэтому нам важно знать о какой именно зиме идёт речь в «Романе в письмах», поскольку от неё легко уже вычислить и «прошедшую зиму». Но как угадать «нынешнюю зиму»?
4. А подсказку тут дают: биография Пушкина, знание прототипов и места действия «Романа в письмах». Так, в нём сначала указывается, что Лиза находится в селе Павловском (письмо №1), а затем, что для свидания с ней Владимир ** должен был «уехать за 500 вёрст от Петербурга» (письмо №7). Но что это за село, расположенное за 500 вёрст от столицы? Для ответа возьмём простой циркуль, линейку и с учётом масштаба и направлений карты путешествий Пушкина, отмерим расстояние от Петербурга в радиусе 500 вёрст, после чего, конечно же, попадём … в «Пушкинский заповедник», в котором и находится село Павловское Старицкого уезда, Тверской губернии, принадлежавшее хорошему знакомому Пушкина Павлу Ивановичу Вульфу. И именно в этом селе находилась Лиза из «Романа в письмах», и именно в этом селе Пушкин и писал этот роман!
И хотя здесь можно было бы и остановиться, подчеркнув, что свой «Роман в письмах» Пушкин начал писать в Павловском всё же осенью, в связи с чем описание в нём сельской зимы и должно относиться к предыдущей зиме 1828-1829г.г. (и действительно, в Петербург из Тверской губернии Пушкин вернулся между 5 и 10 ноября 1829 года, после чего и познакомился с Долли Фикельмон!), но всё же лучше показать и другое доказательство.
Так, известно, что впервые в Старицкий уезд Тверской губернии (в Малинники, расположенные рядом с Павловским) Пушкин приехал после 20 октября 1828-го года и вернулся оттуда 6 декабря. А 7 января 1829 года он вновь выехал в Старицу, где был до 16-го января. И в том же году он вновь поехал туда 12 октября, когда и завершил в селе Павловском свой «Роман в письмах». Однако из всех этих поездок ТОЛЬКО ОДНА, первая, была проделана им из Петербурга, а остальные – из Москвы. А отсчёт, напомню, 500 вёрст в письме №7 всё же ведётся от Петербурга! То есть мы имеем довольно чёткий намёк на то, что «нынешняя зима», указанная в «Романе в письмах», относится к зиме 1828-1829-го года. Ну, а тогда «предыдущая зима», которую Лиза провела в Петербурге (а именно там и развернутся события «Пиковой дамы»), относится к зиме 1827-1828 года! Что и требовалось доказать! Т.е. формирование и образов, и времени действия будущей «Пиковой дамы»», началось ещё до того, как Пушкин познакомился с Долли Фикельмон. И это важно!
А теперь вернёмся к такому безусловному для многих пушкинистов прототипу старой графини Анны Федотовны, как княгиня Наталья Петровна Голицына. Ведь о ней вы, дорогие читатели, не то, что в книгах и статьях о «Пиковой даме», а даже в любом литературоведческом справочнике встретите категорическое утверждение, что именно она и является прототипом графини в «Пиковой даме».
И действительно, оснований для такого утверждения более чем достаточно: как и Анна Федотовна, Голицына когда-то была фрейлиной (причем «при пяти императорах»), ездила в молодости в Париж, посещала даже и в старости балы, принимала представления молодых людей, имела дом в Петербурге, отличалась своенравным и властным характером и т.д.. А кроме того, ведь и сам Пушкин в своем дневнике как бы подтвердил, что именно Голицына и является прототипом его старой графини: «Моя «Пиковая дама» в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семёрку и туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Н.<атальей> П.<етровной> и, кажется, не сердятся…» (4). Помимо этого известны и следующие воспоминания П.В.Нащокина, записанные П.И.Бартеневым в третьем лице: «”Пиковую даму” Пушкин сам читал Нащокину и рассказывал ему, что главная завязка повести не вымышлена. Старуха графиня – это Наталья Петровна Голицына, мать Дмитрия Владимировича, московского генерал-губернатора, действительно жившая в Париже в том роде, как описал Пушкин. Внук её, Голицын, рассказывал Пушкину, что раз проигрался и пришел к бабке просить денег. Денег она ему не дала, а сказала три карты, назначенные ей в Париже С.-Жерменом. «Попробуй», - сказала бабушка. Внучек поставил карты и отыгрался. Дальнейшее развитие повести вымышлено» (5).
Всё вроде бы и ясно. Но вот в 1988г. появилась любопытная статья В.А.Мильчиной «Записки «Пиковой дамы», где среди всего прочего автором была поставлена и цель «показать, что сходство Натальи Петровны Голицыной и пушкинской «Venus moskovite» («Московской Венерой») во многих отношениях проблематично» (6). И надо признать, что частично Мильчина своей цели добилась, поскольку, опираясь на путевые заметки Голицыной и воспоминания о ней, убедительно показала, «что во времена Натальи Петровны при дворе был популярен не фараон (как у Пушкина), а ланскнехт», а также то, что «Наталья Петровна приехала во Францию в 1784г.», когда «Сен-Жермена не только не было в столице Франции, но и вообще не было в живых». Кроме того, «Не могла Наталья Петровна видеться с ним и во время своего первого пребывания в Париже, поскольку в декабре 1759г. граф Сен-Жермен из-за политических интриг покинул Францию» (7).
Говоря же о трёх картах, Мильчина приходит к выводу, что «эта история начинает сильно походить на мистификацию, хотя и трудно сказать, кто кого мистифицировал: Наталья Петровна внука, её внук Пушкина или Пушкин Нащокина (последнее наименее вероятно)» (8). И вот с этим-то «последним» я как раз и не соглашусь, поскольку тут, во-первых, не учтено неумение простодушного Нащокина хранить доверяемые ему тайны, а во-вторых, нет понимания Пушкина как Великого Мистификатора, которому вовсе и не грех было поморочить болтливого Нащокина своими рассказами, а заодно и указать лишний раз на Голицыну как на прототип старой графини.
Также не соглашусь я и с выводами Мильчиной о том, что путевые заметки Голицыной «можно в силу их расхождений с «Пиковой дамой» рассматривать как ещё одно, косвенное доказательство того, что здесь, как и во многих других случаях, пушкинские «источники» носят прежде всего литературный характер, и стоит больше доверять свидетельствам историков литературы, указавшим немало литературных параллелей к ситуации трёх волшебных карт, чем анекдоту о трёх картах Сен-Жермена, известных княгине Голицыной» (9).
Мой ответ: и литературный характер источников, и т.н. «свидетельства историков литературы» при всей их важности, не имеют никакого приоритета перед источниками биографическими, а должны комплексно (а порой и одновременно!) рассматриваться исследователями с целью установления смысла их использования.
Кроме того, если бы Мильчина, как и я, засомневалась в том, что Голицына вообще имеет какое-либо отношение к изображённой Пушкиной «пиковой даме», то, конечно же, полностью отвергла бы название своей статьи «Записки «Пиковой дамы» и не писала бы, что «В названии этой статьи содержится некоторая невольная неточность» (10). Да, не некоторая, а весьма основательная!
Итак, смотрим: общение и Голицыной, и Анны Федотовны с реальным Сен-Жерменом именно в Париже, действительно, выглядит маловероятным, т.к. он там жил с 1750 по 1760 год, после чего уехал в Англию, а оттуда в Россию. И поэтому встретиться с ним в Париже Анне Федотовне можно было бы лишь при условии, если отодвинуть время действия до 1820 года, что сомнительно так же, как сомнительно и то, что Голицына могла общаться с Сен-Жерменом ещё до своего замужества. Да и в повести Пушкина героиня приехала в Париж со своим мужем.
Но вот вопрос, который я при возможности обязательно задал бы В.А.Мильчиной: а для чего нужно было переворачивать страницу и исследовать контакты с Сен-Жерменом, если уже на первой странице «Пиковой дамы» есть другое историческое лицо, через общение с которым можно увидеть подлинный прототип главной героини и понять, почему «сходство Натальи Петровны Голицыной и пушкинской «Venus moskovite» («Московской Венерой») во многих отношениях проблематично»?
Итак, смотрим на первую страницу «Пиковой дамы». Ничего не видите? Ну, как же! Чёткий намёк даёт нам упоминание о Ришелье, который в Париже не только «волочился» за Анной Федотовной, но и «чуть было не застрелился от её жестокости»? Париж, Ришелье, красивая замужняя графиня, её поклонники (и даже любовники!), – всё это уже знакомо нам по пушкинскому «Арапу», где в графине Леоноре Т.Г.Цявловская совершенно справедливо узнала графиню Воронцову.
Но кто такой Ришелье в «Пиковой даме» и кто прячется под его маской? Конечно, при этом имени у многих читателей под впечатлением от «Трёх мушкетёров» Дюма и многочисленных экранизаций этого романа сразу же перед глазами возникнет всемогущий кардинал Ришелье в широкой красной мантии, из-за которой его и прозвали «красный герцог». Однако время действия «Трёх мушкетёров» отнюдь не совпадает со временем пребывания Анны Федотовны в Париже! Кроме того, к этому времени т.н. «первый герцог Ришелье» давным-давно, а точнее ещё в 1642 году, умер.
В начале же своего «Арапа» Пушкин, как я уже говорил, тоже упоминает Ришелье, о котором можно сказать, что это правнучатый племянник кардинала Ришелье, маршал Франции с 1748 года, герцог Ришелье Луи Франсуа Арман дю Плесси, который смолоду (а время действия «Арапа» совпадает с его молодостью!) был весьма любвеобилен и проказлив. Но является ли Ришелье из «Пиковой дамы» тем Ришелье, который указан Пушкиным в его «Арапе», хотя его таковым и считают редакторы последнего академического ПСС Пушкина (11)? Почему никто не удивляется тому, что, если Анна Федотовна жила в Париже в 1770-е годы (12), то Луи, родившемуся в 1696 году, в это время было уже за 70 лет. Отсюда и вопросы: а не наступил ли у маршала Франции Луи Ришелье старческий маразм и был ли он настолько здоров, чтобы «волочиться» за молодой женщиной? Сомневаюсь! В здоровье, конечно, а не в маразме.
Ну, а если правильно понять намёк из пятого письма «Романа в письмах» о «романе, писанном в 775-м» году, где «знакомые лица», в которых героиня узнаёт «наших дядюшек, бабушек, но помолодевшими» (13), и вспомнить, что «бабушка» в «Пиковой даме» одна, т.е. всё та же Анна Федотовна, то временем её пребывания в Париже можно уверенно считать уже не все 1770-е годы, а лишь этот год. А если это так, то в этот год Луи Ришелье исполнилось 79 лет! Так может, дурит Пушкин исследователей «Пиковой дамы» как своим «Ришелье», так и временем, когда тот «волочился» за Анной Федотовной? Думаю, что так.
Ранее мной уже была озвучена моя версия о причине отброса Пушкиным в его «Пиковой даме» титула герцога Ришелье. Однако остался открытым вопрос: а почему этот Ришелье не только без титула, но ещё и безымянный? Ведь так обычно пишут об очень известных людях, чьё имя и другие данные не нуждаются в упоминании. А среди всего рода Ришелье таковых было только трое. И именно о них, общеизвестных, и можно было писать без лишних уточнений их имён. Двух из них, кардинала и маршала, которых Пушкин упоминает в своих произведениях, я уже указал. Так кто же третий?
Ответ таков: Пушкин прекрасно знал и о своём современнике герцоге Ришелье, хотя с ним лично не общался и открыто о нём не писал. И действительно, не мог он не знать «одесского Ришелье», чьим именем названа главная улица Одессы! Т.е. – одного из основателей Одессы, генерал-губернатора Новороссийского края и градоначальника Одессы с 1803 по 1815-й год – герцога Эммануила Осиповича Ришелье. Тем более что и балкон-то комнаты в гостинице, где Пушкин жил в Одессе, выходил именно на эту улицу. И одесский лицей, который он посетил тогда, опять же носил имя Ришелье, оставившего у одесситов весьма добрую память. А первый памятник Одессы, открытый в 1828-м году с надписью, которая начинается словами «герцогу Еммануилу де Ришелье», и ныне является важнейшей достопримечательностью Одессы.
И хотя этот «дюк Ришелье» родился в Париже, но к моменту приезда туда Анны Федотовны «волочиться» за ней не мог. Он - по причине своего малолетства, т.к. родился в 1766-м году, а его родной дед Луи Ришелье – из-за своей старости. Так что своей «хронологией» Великий Мистификатор основательно запутал пушкинистов не только в отношении Сен-Жермена.
Но что-то меня смущает в имени, которое одесситы написали на памятнике герцогу Ришелье. Уже столкнувшись с неправильной записью на надгробье П.П.Ершова, где написано об его авторстве «Конька», нам не мешало бы проверить и правильность надписи на памятнике одесскому «дюку». Смотрим в энциклопедию и обнаруживаем, что Ришелье на своём памятнике назван в том русском варианте, в котором его обычно и называли в Одессе, т.е. – с выделением его второго имени. Хотя его полное имя таково: де Ришелье Арман-Эммануэль дю Плесси, граф Шинон! Некоторые историки называют его «последним из рода Ришелье». А первым был уже знакомый нам по «Трём мушкетёрам» кардинал Ришелье, которого звали Арман Жан дю Плесси и которому одесский Ришелье приходился прапраправнучатым племянником.
Но для чего нам нужно подлинное имя герцога Ришелье? А для проверки – его ли подразумевал Пушкин в своей «Пиковой даме». Вот и проверим это через «Графа Нулина», задав вопрос: а какой именно роман читала Наталья Павловна перед встречей с Нулиным? Ответ таков:
Она сидит перед окном;
Пред ней открыт четвёртый том
Сентиментального романа:
Любовь Элизы и Армана,
Иль переписка двух семей…
Вот и выплыло в произведении, написанном Пушкиным на следующий год после разлуки с его Элизой, не только её имя, но и имя «романического» любовника Армана, направляющее нас к реальному одесскому градоначальнику Арману Ришелье, а от него – к Пушкину!
Особо отметим, что указанного Пушкиным «Сентиментального романа: Любовь Элизы и Армана, Иль переписка двух семей» нет и никогда не было, поскольку он это название просто-напросто выдумал. И как всегда, сделал это с особым смыслом!
И вот это-то имя «Арман» и заставляет нас предполагать, что в начале «Пиковой дамы» Пушкин подразумевает именно Ришелье одесского, а не его дедушку, Ришелье парижского. Понятно, что и одесский «дюк», успевший по возвращению из Одессы во Францию дважды побывать премьер-министром этой страны, умер в Париже за год до того, как Пушкин встретился с Воронцовой. Но то, что не только сам Ришелье, но и одесситы, и Александр I считали высшим подвигом его жизни деятельность, связанную с основанием и обустройством Одессы (и как результат – памятник ему там!), - это общепризнанный факт. Так же, как и то, что он был всегда, как и Пушкин, «человеком чести». Другую же черту одесского Ришелье, т.е. его бережливость, Пушкин в своей «Пиковой даме» передал Германну. И нужно чётко понимать, что уже только одним упоминанием в своей «Пиковой даме» Ришелье «одесского», Пушкин тем самым и намекает именно на Одессу, спрятанную им под именем Парижа.
А теперь проверка всего этого через мой вопрос «на засыпку»: а что такое уверения Анны Федотовны о Ришелье как не слухи, которые дают прямую аналогию со слухами о том, что сам Пушкин летом 1824 года, будучи в Одессе, застрелился! Ведь именно об этом и писал князь Вяземский своей жене в Одессу 21 июля 1824-го года: «Из Петербурга пишут и уверяют, что ваш одесский Пушкин застрелился» (14), а та отвечала ему 1 августа: «Пушкин не застрелился и никогда не застрелится, разве что с тоски этой зимой в деревне» (15). Вот вам и время (причём какое знакомое - июль 1824 года, сразу возвращающее нас к намекающим воспоминаниям Дон Гуана об Инезе и их июльской ночи!), и место действия, поскольку именно тогда «одесский Пушкин» был в Одессе и вовсю «волочился» именно за графиней Воронцовой!
Но знал ли сам Пушкин о слухах, связанных с его самоубийством? Конечно, знал, поскольку в том же году в черновике письма Жуковскому от 29 ноября 1824 года он пишет о вести, которая «разнеслась недав<но> обо мне [и не ] [ и ещё не застрел<ился>]» (16). И было бы удивительно, если бы он не знал то, что о нём говорили в обеих столицах!
Так, исходя из письма А.И.Тургенева от 15.07.1824г. князю Вяземскому этот слух появился в Петербурге: «Вчера пронёсся здесь слух, что Пушкин застрелился; но из Одессы этого со вчерашней почтой не пишут». В тот же день К.Я.Булгаков пишет брату в Москву: «Кто-то сказывал новость, …что молодой поэт Пушкин застрелился», а 21 июля этот брат отвечает: «Вяземский не думает, чтобы известие о смерти Пушкина поэта было справедливо». 24-го июля Вяземский пишет о Пушкине своей жене в Одессу: «А здесь всё ещё говорят, что он застрелился, и Тургенев то же пишет мне из Петербурга». 25 июля К.Я.Булгаков опять пишет брату в Москву: «Я не верил с самого начала самоубийству Пушкина». 26 июля Вяземский пишет А.И.Тургеневу в Петербург: «О Пушкине, верно, вздор, что он застрелился?», а на следующий день – жене в Одессу: «А если он застрелится, то надеюсь, что мне завещал все свои бумаги. Если и вперёд застрелится, то прошу его именно так сделать». А ведь о содержании писем Вяземского к жене Пушкин прекрасно знал, т.к. та давала их ему читать (так, в письме от 4 августа 1824г она писала мужу: «Сколько раз мы читали и толковали о них с Пушкиным, который особенно ценил письма от тебя»).
Подразумевая же под «Ришелье» славного одесского градоначальника, маской которого он и прикрылся, а под Парижем – Одессу, Пушкин заставляет нас ориентироваться не столько на неё, сколько на слова-сигналы: «волочился», «чуть не застрелился» и т.д. С другой же стороны, ориентироваться на Одессу необходимо. Ведь если Пушкин подразумевал её под Парижем, то это же самое он может преспокойно делать и в своём «Арапе», и в других произведениях. И он это делает!
А для проверки нам нужно заглянуть в «Дубровского», которого Пушкин окончил в том же году, что и «Пиковую даму», и ответить на вопросы:
1. Откуда прибыл в Россию француз-учитель, именем которого воспользовался Дубровский и каково это имя?
2. Кто и где остался у этого француза во Франции?
3. Какова фамилия графини Леоноры из «Арапа»?
Последний вопрос своей неуместностью, конечно же, может напомнить «загадку» бравого солдата Швейка врачам-психиатрам: «Стоит четырёхэтажный дом, в каждом этаже по восьми окон, на крыше – два слуховых окна и две трубы, в каждом этаже по два квартиранта. А теперь скажите, господа, в каком году умерла у швейцара бабушка?» (17) Однако у нас всё уместно, поскольку имеет свою логику расшифровки с опорой на основные прототипы пушкинских героев.
Итак, отвечаем: француз Дефорж, чья фамилия полностью совпадает с фамилией автора пьесы «Ревнивая жена» П.-Ж.Дефоржем, прибыл из Парижа, где у него осталась мать-старушка, которая тоже должна иметь фамилию Дефорж. Это – в «Дубровском». А вот в ранее написанном «Арапе» этот француз только родился, когда его мать (можно считать приёмная), графиня Леонора, ещё никакой старушкой-то и не была. И фамилия её начиналась на букву «D»! Т.е. так же, как и фамилия французской матери из «Дубровского»! Отсюда и можно догадаться, что «графиня D» из «Арапа» это по замыслу автора - Леонора Дефорж.
Ну, а если учесть, что в «Дубровском» изображена бедная мадам Дефорж, которая, по всей вероятности (отсутствие упоминаний об её муже!), является ещё и вдовой, то в этом же произведении мы легко найдём и русский аналог этой бедной вдовы – вдову Анну Савишну Глобову. Но о ней позже.
А пока спросим: почему Леонид Гроссман написал начальную букву фамилии графини Леоноры как «L»? Ответ таков: он не обратил внимание на то, что в процессе написания своего «Арапа» Пушкин хоть и начал писать букву «L», но затем исправил её на букву «D», в связи с чем впоследствии и стала учитываться последняя буква. Как своего рода последняя воля автора. (Но главное у Гроссмана всё же то, что он совершенно справедливо заметил в «Арапе» перекличку с «Устной новеллой Пушкина», указав, что «близость же тона и сходство типа несомненны». Это, я думаю, и могло бы заставить Т.Г.Цявловскую, узнавшую в Леоноре графиню Воронцову, опереться на слова Гроссмана и задуматься над общностью её прототипа с прототипом «блистательной дамы» из рассказа Нащокина. Но, к сожалению, этого не произошло).
А ведь если бы Цявловская знала о методе «Пушкин-Плюшкин», то, конечно же, задумалась бы - и куда это Пушкин отбросил из «Арапа» первую букву «L» из фамилии Леоноры? А отбросил он её в план повести «Гости съезжались на дачу» (18), которую начал писать в следующем году после «Арапа», а чуть позже - и в черновик текста этой повести (19), где в качестве хозяйки этой дачи и появилась именно Л (русский вариант буквы L), и именно графиня (20). Правда, Пушкин не стал писать в плане слово «графиня» полностью, ограничившись лишь «Гр.L», но первую букву фамилии написал, как и в первоначальной версии в «Арапе», по-французски: «L» (21). И это важно.
Однако здесь внимательные читатели могут меня, так сказать, «поймать за руку», т.е. уличить во лжи, т.к. запись в плане Пушкина касается не графини, а графа, поскольку там чётко написано: «на даче у Гр.<афа > L»! Ну, что тут ответить? Только то, что и на сарае много чего написано, да дрова лежат. Так и тут редакторы академического издания ПСС Пушкина при расшифровке этого «гр» проявили необычайный «компромисс» (принцип «и вашим, и нашим», т.е. кому граф, кому графиня!) тем, что в плане написали «на даче у Гр. <афа> L, а в справочном томе о начале повести, где говорится о хозяйке дачи – «графиня L.» (22). Ну, а поскольку среди этих редакторов и «любимый» мной В.В.Виноградов, то, конечно же, мне будет приятно пощёлкать по носу их всех.
Итак, вопрос «на засыпку»: откуда в качестве хозяина дачи взят граф, если о нём в повести Пушкина нет ни слова? Ни в черновиках, ни в беловиках! Зато неоднократно упоминается хозяйка дачи, которая вполне может быть и вдовой. Возраст у неё вероятнее всего немолодой, поскольку владелицами дач в столице редко когда были молодые женщины. А ведь если не тормозиться лишь на записи о «Гр. L», а внимательно прочитать то, что написано в пушкинском плане сразу после неё, то никакой неправильной расшифровки никогда и не было бы. А написано там следующее: «комната полна, около чая (в сноске: «около стола»)». Немедленно обращаемся от плана к попыткам Пушкина его реализовать как в черновом, так и беловом тексте: «на дачу графини Б», «каждый гость пробравшись до круглого стола, где разливали чай, спешил поклониться хозяйке» (23), «на дачу гр.Л», «каждый гость, пробравшись до круглого стола где разливали чай (далее начато: «за которым сидел<а>»), спешил поклониться хозяйке» (24). И где же тут хозяин-граф, если рядом со столом, где чай, находится лишь хозяйка-графиня? Где реализация плана, связанная с выдуманным графом L? Нет ничего!
А ведь из-за этого выдуманного В.В.Виноградовым и его сотоварищами «графа» теряется не только точность расшифровки слова, но и ниточка между данной повестью и «Арапом», и самое главное, - выход на один из дополнительных прототипов, которым Пушкин прикрыл основной прототип в лице графини Воронцовой! Так кто же эта «графиня L» в реальности? Где её искать?
Ответ: если исходить из того, что Воронцова относится к тем, кого Пушкин при отъезде из Одессы назвал в черновике «Онегина» «милыми южными дамами», то и искать прототип прикрытия нужно среди этих «южных», или, можно сказать, «одесских» дам. Т.е. именно среди них и должна быть графиня, у которой фамилия начинается на букву «Л». А с учётом французского написания этой буквы мы смело можем предположить, что фамилия эта может быть французской из-за принадлежности мужу-французу нашей графини. Ну, а с учётом того, что Татьяна Ларина вышла замуж за боевого генерала, то нельзя исключить, что и муж дополнительного прототипа тоже такой же генерал. А поскольку муж Татьяны неплохо знаком с Онегиным, под маской которого прячется Пушкин, то велика и вероятность того, что этот генерал в реальном своём прототипе тоже был с ним знаком. Так кем же тогда может быть «графиня L»?
Ответ таков: это графиня Ланжерон (дев. Бриммер) Луиза Адольфовна, третья жена Александра Фёдоровича Ланжерона, одесского знакомого Пушкина, славного боевого генерала, француза по национальности, бывшего генерал-губернатора Новороссийского края и градоначальника Одессы. Сразу же следует сказать, что в Одессе Луизу (вспоминаем тут Луизу из «Гробовщика», Луизу из «Пира во время чумы» и Луизу из «Сводни»!), называли Елизаветой. Т.е. как и графиню Воронцову. О том же, что она, как и прабабушка Пушкина Христина, немка, можно легко догадаться не только по её немецкому имени Луиза, но и по такому же немецкому отчеству – Адольфовна. Немецкой является и её девичья фамилия Бриммер, которая своей первой буквой может дать понимание того, почему в беловике повести «Гости съезжались на дачу» есть и вариант «графиня Б.» (25). Биография графини Ланжерон также представляет интерес, поскольку из неё, да и из черт самой графини, Пушкин много позаимствовал для своих героинь с основным прототипом в лице Воронцовой. Смотрим эту частичную биографию и характеристики через следующее свидетельство знакомого Пушкина Ф.Ф.Вигеля о графе Ланжероне и его жене:
«…со мною, так же, как со всеми, обходился он излишне фамильярно для шестидесятилетнего Андреевского кавалера. … Из истории управления его Новороссийским краем составилось бы несколько томов, и она была бы весьма занимательна; только вышло бы из неё большое собрание забавных и весёлых анекдотов. Пересватав тщетно всех богатых и знатных невест в России, он женился, наконец, в Одессе на бедной девушке, дочери полковника Бриммера, Елисавете Адольфовне. Он представил меня ей, а я спешу представить её читателю.
Мне не случалось видеть красивого лица столь угрюмого, как у графини Ланжерон; однако мне оно всегда улыбалось, и, право, этим можно похвастать. Прекрасные глаза её были даже выразительны, но она не чувствовала того, что они выражали. Холодна как лёд, она редко с кем открывала свои уста. В Одессе, где она была воспитана, все знали её девочкой дикой и несообщительной, и когда вдруг поднялась она на генерал-губернаторство, то ничего не переменяя в своём обхождении, отнюдь не казалась горда; зато и ей не оказывали большой внимательности. Довольствуясь наружным уважением, в котором нельзя было отказывать женщине, выше других поставленной, она ничего более не требовала. Когда она сопровождала мужа своего в Париж, ей было душно в Сен-Жерменском предместье, и она всё вздыхала по Одессе. Красивой женщине, одарённой твёрдостию и хладнокровием, не трудно было овладеть старым ветреником, и, повинуясь только её воле, решился он без службы воротиться в Одессу, где, впрочем, были у него и дом, и хутор. Присутствие Воронцовой было как острый нож для бывшей генерал-губернаторши. К сожалению, она не чужда была зависти; а богатство, воспитание, все эти преимущества должны были возбуждать её в ней. Я не думаю, чтобы это было причиной особенной её ко мне благосклонности; а впрочем, кто знает! Когда с другими прилично она отмалчивалась, со мной всегда находила о чём говорить» (26).
Заметим, что и далее Вигель подчёркивает солидный возраст Ланжерона, называя его «стариком» (27). Возможно, и сам Ланжерон понимал, что давно уже не молод, а иначе в 1822-м году не писал бы в рапорте об отставке с поста Новороссийского генерал-губернатора слова: «за преклонностью возраста».
Говоря же о посещении мужчинами одесского салона Каролины Собаньской, Вигель пишет, что «Ланжерона строгая жена не пускала к ней» (28), из чего видна подчинённость «старика» Ланжерона своей молодой жене. Об этой же молодости Елизаветы Адольфовны говорит нам и Л.А.Черейский, когда в своём справочнике цитирует о ней следующие слова: «значительно моложе» Л.» (29). Насторожились? Вспомнили слова из «устной новеллы»: «Муж её был гораздо старше её»? Хотя тут не надо забывать и о муже графини Стройновской, бывшем старше её на 53 года. Ну, и, конечно, помнить, что образ «блистательной дамы» - это литературный образ, в котором могут быть совмещены разные исторические прототипы.
А теперь смотрим некоторые переклички:
1. «женился на бедной девушке» - «Меня с слезами заклинаний Молила мать; для бедной Тани Все были жребии равны… Я вышла замуж» (30); Дона Анна: «…мать моя Велела мне дать руку Дон Альвару, Мы были бедны, Дон Альвар богат» (31).
2. «дочь полковника» - отец Татьяны, Дмитрий Ларин, бригадир, т.е. имел звание близкое к полковнику.
3. «красивое лицо» - «красавицей» называют в ЕО Татьяну автор: «письмо красавицы моей» (32), и няня: «Да ты, красавица, готова!» (33), а также отмечены «Татьяны бледные красы» (34);
4. «лица столь угрюмого» - «вид унылый» у Татьяны Лариной (35) и то, что она часто «грустна и молчалива» (36);
5. «мне оно всегда улыбалось» - улыбка Татьяны отмечается и в «Онегине» (37);
6. «прекрасные глаза… выразительны» - «блеск в очах» Татьяны Лариной (38), Дон Гуан об Инезе: «Глаза, одни глаза. Да взгляд…» (39); «очью бешено сверкая», - говорит о кобылице автор «Конька»;
7. «холодна как лёд» - «Татьяна… с её холодною красою» (40), «… окружена Крещенским холодом она!» (41);
8. «она редко с кем открывала свои уста» - о Татьяне Лариной:«И молчалива, как Светлана» (42); «Проходит долгое молчанье» (43);
9. «все знали её девочкой дикой и несообщительной» - «Дика, печальна, молчалива» (44) всё та же Татьяна Ларина; но некоторую дикость можно предполагать и у пушкинской Земфиры, поскольку она цыганка, а о цыганах в целом её отец говорит: «Мы дики, нет у нас законов» (45);
10. «и когда вдруг поднялась она на генерал-губернаторство, то ничего не переменяя в своём обхождении, отнюдь не казалась горда» - «Всё тихо, просто было в ней», - говорит Пушкин о Татьяне-генеральше, ставшей великосветской дамой (46);
11. «Когда она сопровождала мужа своего в Париж, ей было душно в Сен-Жерменском предместье, и она всё вздыхала по Одессе» - возможная перекличка с поездкой в Париж графини Анны Федотовны из «Пиковой дамы», однако сожаление по родной Одессе, где Елизавета Адольфовна выросла и постоянно жила, прямо перекликается со словами Татьяны-генеральши: «Мой модный дом и вечера, Что в них? Сейчас отдать я рада всю эту ветошь маскарада… За наше бедное жилище, За те места, где в первый раз, Онегин, видела я вас» (47) А «те места», как мы уже понимаем, это, конечно же, Одесса!
12. «Красивой женщине, одарённой твёрдостию и хладнокровием, не трудно было овладеть старым ветреником, и, повинуясь только её воле, решился он без службы воротиться в Одессу, где, впрочем, были у него и дом, и хутор» - в «Пиковой даме»: «Покойный дедушка, сколько я помню, был род бабушкина дворецкого. Он её боялся как огня» (48). «Строгая жена» - «Бабушка, которая всегда была строга…» (49).О хладнокровии же Елизаветы Ланжерон, Татьяны Лариной и «блистательной дамы» позже.
Кстати, обратим внимание на слова Ф.Ф.Вигеля о графе Ланжероне и о том, что в Одессе: «были у него и дом, и хутор». Однако под словом «хутор» Вигель вполне мог подразумевать и дачу, поскольку по определению Даля, «дача - загородный дом, заимка, хутор, мыза, отдельная усадьба, жильё вне города». Пушкин же в примечании к «Полтаве» пишет коротко: «Хутор – загородный дом», однако Словарь языка Пушкина справедливо дополняет пушкинское определение: «с садом и угодьями». А вот что пишет Александр Михайлович Дерибас, внучатый племянник одного из основателей Одессы, по поводу дач: «Пушкин любил бродить по берегам Чёрного моря. Там же были в его время дачи барона Рено, графа Ланжерона, Феликса Де-Рибаса и др. На даче Рено у прибрежных скал он встретился однажды – случайно или по сговору, неизвестно, - с графиней Е.К.Воронцовой и с княгиней В.Ф.Вяземской» (50).
Ну, по поводу «случайно» можно ответить отрицательно, т.к. именно на даче Рено графиня Воронцова и проживала летом 1824-го года, о чём влюблённый тогда в неё Пушкин прекрасно знал. Ведь ещё в сентябре прошлого года, т.е. сразу после прибытия в Одессу, она облюбовала эту дачу и поселилась на ней. Расположена дача была всего в двух верстах от Одессы, в которую можно было легко отлучаться в случае необходимости. Дачу Рено Воронцова на тёплое время года арендовала, а вот не купила ли себе (или взяла в аренду) она впоследствии дачу в Петербурге, куда порой приезжала из Одессы, я сказать не могу. А могу лишь просить местных краеведов установить все места, где графиня Воронцова останавливалась в Петербурге с 1827 по 1831г.г.
Думаю, что определённый намёк по поводу хозяйки дачи может дать и цитата из пушкинского «Путешествия из Москвы в Петербург»: «Горе от ума есть уже картина обветшалая, печальный анахронизм. Вы в Москве уже не найдёте ни Фамусова…, ни Татьяны Юрьевны, которая
Балы даёт нельзя богаче
От Рождества и до поста,
А летом праздники на даче» (51).
Насторожились от имени Татьяна? И правильно, ведь тут Пушкин сетует как раз по поводу того, что в Москве уже нет Татьяны Юрьевны, намекая тем самым на свою Татьяну, которая в восьмой главе «Онегина» уже переехала из Москвы в Петербург, где ничто не мешало ей сохранить и пристрастие её московской тёзки как к балам, так и к праздникам на даче. Но где истоки этих пристрастий? Ответ: конечно же, в Одессе, и, конечно же, от графини Воронцовой. Вот как об этом пишет А.М.Дерибас: «Блестящая свита чиновников и приближённых Воронцова, их жён и подруг супруги его, графини Елизаветы Кваверьевны, образовала в Одессе многочисленные светские кружки. Празднества, рауты, балы чередовались один за другим» (52). От этих одесских «празднеств» путь к «праздникам на даче», а от раутов – к петербургскому светскому рауту, где Онегин после разлуки вновь увидел Татьяну Ларину.
Но вернёмся к дачам, которых, как известно, и в Москве, и в Петербурге хватало. Покупай, если деньги есть! А они, как можно догадаться, у генеральши Татьяны Дмитриевны были. И выходит, что грибоедовская любительница дач Татьяна Юрьевна – это для Пушкина в данном случае своего рода мостик для перехода к его петербургской Татьяне, на дачу которой и съезжались гости в его повести. Но это с одной стороны. А вот с другой, более важной, можно увидеть сближение героини не только с московской барыней Татьяной Юрьевной, но и с Москвой как таковой. Ведь в том же «Путешествии из Москвы в Петербург» Пушкин пишет и о «присмиревшей Москве», направляя словом «присмиревшая» к своим уже известным нам объезженным и смирным кобылкам! Подумаем над этим.
А пока построим в один ряд все вышеуказанные дачи Одессы, Москвы и Петербурга и зададим себе вопрос: если так или иначе они связаны у Пушкина с «хозяйками», под маской которых прячется Воронцова, то с учётом летнего её пребывания на даче Рено, где есть большая вероятность наличия сада, нельзя ли предположить, что беготня Татьяны по саду в конце третьей главы «Онегина» является намёком на ночное свидание Воронцовой и Пушкина в саду на даче Рено в июле 1824 года? Правда, для ответа на этот вопрос было бы неплохо, если бы одесские краеведы помогли установить факт наличия садового участка при даче Рено летом 1824 года. Или хотя бы на даче Ланжерона, поскольку его жена просматривается как дополнительный прототип Татьяны Лариной. Написав выше, что «есть большая вероятность наличия сада», я, конечно же, ориентировался и на следующие слова Ф.Ф.Вигеля: «Некоторые из жителей имели вдоль моря спрятанные хутора; но и тут выгодному пожертвовано было приятное: в них насадили одни фруктовые деревья, некрасивые и высокого роста не достигающие» (53).
Зная, что слово «дача» является знаковым для образов с прототипом Воронцовой, мы уже без труда можем определить и хозяйку дачи в пушкинском отрывке «Мы проводили вечер на даче», которую автор называет «княгиней Д.» Нам понятно, что «княгиня» - это направление к Татьяне из 8-й, «петербургской», главы «Онегина», а «Д» - к мадам Дефорж. Кстати, и графиня Анна Федотовна при первом издании «Пиковой дамы» тоже имела статус княгини, что легко можно было объяснить её прототипом в лице княгини Голицыной, который Пушкин почему-то вовсе не скрывал, а даже, можно сказать, афишировал. Но в конце концов он всё же вернулся к подлинному званию подлинного прототипа, т.е. к графине. А в отрывке «Мы проводили вечер на даче» при словах хозяйки дачи: «Нашли чем нас пугать!», конечно же, по слову-сигналу «пугать» вспоминаем и всех пушкинских пугливых кобылок, и трепещущего зайчика из «Онегина», и испугавшуюся ночью Наталью Павловну из «Графа Нулина», и умершую от испуга Анну Федотовну из «Пиковой дамы». А также ещё раз вспоминаем мудрые слова пушкиниста Е.А.Маймина: «В творчестве Пушкина всё оказывается внутренне связанным, цельным, ничто не стоит особняком, одно порождает к жизни другое – и всё это, несмотря на разнохарактерность и тематическое и жанровое многообразие» (54).
А теперь обратим внимание на слова Ф.Ф.Вигеля о графе Ланжероне: «Из истории управления его Новороссийским краем составилось бы несколько томов, и она была бы весьма занимательна; только вышло бы из неё большое собрание забавных и весёлых анекдотов». Примерно об этом же говорит и А.М.Дерибас: «О Ланжероне шло много рассказов в Одессе и Петербурге, в которых он характеризуется как человек крайне легкомысленный, рассеянный, болтливый и не без оттенка самодурства» (55).
Ну, и конечно же, Пушкин не мог не использовать черты такой оригинальной личности, как граф Ланжерон, в своём творчестве. А поскольку личность графа довольно анекдотичная, то и понятно, почему его черты оказались в следующем пушкинском анекдоте: «Князь Потёмкин во время очаковского похода влюблён был в графиню***. Добившись свидания и находясь с нею наедине в своей ставке, он вдруг дёрнул за звонок, и пушки кругом всего лагеря загремели. Муж графини***, человек острый и безнравственный, узнав о причине пальбы, сказал, пожимая плечами: «Экое кири куку!» (56) И что же можно увидеть, если расшифровать этот выдуманный Пушкиным анекдот? А следующее:
1. Графиня*** прямо перекликается с «графиней***» из «Пиковой дамы» (57), т.е. с графиней Анной Федотовной, но не старой, а относительно молодой. Зная же, что под Парижем в «Пиковой даме» Пушкин спрятал Одессу, мы нисколько не удивляемся свиданию графини во время т.н. «очаковского похода», поскольку Очаков находится недалеко от Одессы, а ставка Потёмкина вполне могла быть и рядом с местом, где впоследствии возникла Одесса.
2. «Муж графини***, человек острый и безнравственный», - это направление к графу Ланжерону.
3. Однако слова «кири куку» направляют нас к пушкинскому золотому петушку, намекая при этом на общность основного прототипа между ним и мужем графини из данного анекдота. Само по себе это «кири куку» из «Золотого петушка» можно рассматривать как очередную намеренную ошибку Пушкина, поскольку ни в фольклоре, ни в литературе петухи так не кричат. Обычный для них крик, как известно, «кукареку!» Время же написания «Золотого петушка» хоть и не совпадает с датировкой данного анекдота, но всё же довольно близко к нему.
4. Присутствие мужа графини рядом с местом её свидания (а иначе, как бы он так быстро услышал пальбу и узнал её причины?) перекликается с сюжетом «Устной новеллы Пушкина», когда муж во время тайного свидания жены с Пушкиным находится в этом же доме. Кстати, о «тайном» свидании Пушкин сначала написал в черновике данного анекдота, но затем это слово отбросил.
5. «Пальба из пушек», как таковая, вынесена Пушкиным в стихотворение «Пир Петра Первого» в виде слов: «И Нева пальбой тяжёлой Далеко потрясена». И мы понимаем, почему в этом же стихотворении идёт речь и об Екатерине I с весьма знаменательными словами: «Родила ль Екатерина? Именница ль она?», где «родила», как мы уже знаем, слово-сигнал, направляющее ко всем героиням-матерям с прототипом Воронцовой. А «именница» - к именинам Татьяны Лариной. Поскольку данный анекдот Пушкина датируется 1835-36г.г., а «Пир Петра Первого» 1835-м годом, то имеются основания предполагать и синхронность их написания.
6. Важным является и то, что мы начинаем понимать, что Пушкин может прятать себя и под маской Потёмкина, и под маской мужа графини, что в будущем нам может пригодиться.
Однако под маской мужа графини Пушкин прячет и дополнительный прототип в лице своего тёзки по имени - графа Ланжерона, с которым, правда, объединяла его и некоторая общность судьбы, поскольку и тот и другой при Александре I были в немилости (из-за чего Ланжерон и ушёл в отставку в 1823 году), а в 1826 году – оба были «прощены» Николаем I.
Есть и ещё один намёк на то, что Пушкин мог прикрываться маской графа Ланжерона. Так, например, Ланжерон тоже был писателем. Вот что об этом известно: «Ланжерон писал всю свою жизнь. Он был не только отважным боевым генералом, но и весьма плодовитым писателем… Однажды, сработав трагедию, Ланжерон дал её Пушкину, чтобы тот прочитал и сказал ему своё мнение. Александр Сергеевич продержал тетрадь несколько недель и, как не любитель галиматьи, не читал её. Через некоторое время, при встрече с поэтом, граф спросил: «Какова моя трагедия?» Пушкин был в большом затруднении и старался отделаться общими выражениями, но Ланжерон входил в подробности, требуя особенно сказать мнение о двух главных героях драмы. Поэт, разными изворотами, заставил добродушного генерала назвать по именам героев и наугад отвечал, что такой-то ему больше нравится. «Так!» вскрикнул восхищённый генерал, - я узнаю в тебе республиканца; я предчувствовал, что этот герой тебе больше понравится!» (57)
А вот и реализация Пушкиным данного сюжета в 35-й строфе четвёртой главы «Онегина», написанной вскоре после отъезда из Одессы: «Да после скучного обеда Ко мне забредшего соседа, Поймав нежданно за полу, Душу трагедией в углу». Тут Пушкин, как предполагают пушкинисты, якобы намекает, что мог читать какому-нибудь соседу по Михайловскому отрывки трагедии «Борис Годунов», которую начал писать одновременно с 4-й главой «Онегина». Однако подобное чтение незаконченных произведений Пушкину несвойственно. Он и законченные произведения до их печати не очень-то любил читать посторонним. Да и соседей кроме Алексея Вульфа, приезжавшего на каникулы в расположенное неподалёку Тригорское, из которого действительно легко можно было бы «забрести» в Михайловское, не было. А уж «душить» Алексея Вульфа, который «с большим удовольствием» читал произведения Пушкина», как любезно сообщает нам Л.А.Черейский (58), было просто невозможно. Т.е. мы видим Пушкина, сближающего себя не только с вымышленным им соседом, но и с Ланжероном, который совсем недавно в Одессе мучил его своей трагедией.
А теперь вновь вернёмся к «Графу Нулину» и отметим, что во втором названии «сентиментального романа», который читала Наталья Павловна, значится переписка двух семей, где словом-сигналом служит «переписка», намекающее, что ко времени написания «Графа Нулина» между Воронцовой и Пушкиным была хоть и негласная, но переписка. Да, собственно говоря, пушкинистам это известно.
Но полностью ли ответили мы на вопрос из предыдущих глав: а что за книгу читала Наталья Павловна? Нет, мы должны обратить внимание и на то, что она читала четвёртый том романа, где слово «четвёртый» может вернуть нас к той четвёртой ложе из пушкинского черновика, в которой сидела Татьяна Ларина в театре. Ложа эта была на высоте так же, как и балкон Натальи Павловны (помните мой вопрос: а откуда хозяйка наблюдала за коляской?). В то же время более основательным здесь всё же будет предположение о том, что четвёртый том выдуманного Пушкиным романа относится к четвёртой главе его же романа в стихах – «Онегина», поскольку именно эту главу и писал он в момент создания «Графа Нулина». Уловив эту перекличку, мы можем и заметить лишний раз связь на основе общего прототипа между Натальей Павловной и Татьяной Лариной из 4-й главы «Онегина».
Кроме того, я думаю, наиболее любопытные читатели сами нашли ответ и на такой же предыдущий вопрос: а где находился дом Натальи Павловны по отношению к двигавшейся коляске графа Нулина? Конечно же, справа. Вспомните, как Наталья Павловна чуть не заплакала, когда коляска Нулина «поворотила влево»:
Глядит и видит: за рекой
У мельницы, коляска скачет,
Вот на мосту – к нам точно… нет,
Поворотила влево. Вслед
Она глядит и чуть не плачет.
А поскольку мельница возле реки, то есть все основания полагать, что она всё же водяная, а не ветряная. А именно такая мельница и была у мельника, отца забеременевшей дочери из пушкинской «Русалки»!
Ну, и до кучи ещё один вопрос: а в какой стороне находился кабинет старой графини, в котором спрятался Германн? Ответ: конечно же, справа, о чём Пушкин и пишет: «справа находилась дверь, ведущая в кабинет; слева, другая – в коридор. Германн её отворил, увидел узкую витую лестницу, которая вела в комнату бедной воспитанницы… Но от воротился и вошёл в тёмный кабинет» (59). И после этого нам должно стать более понятным наличие у Пушкина в стихах «месяца с правой стороны».
А сейчас обратимся к словам Томского о «жестокости» его бабушки, которые направляют нас к вступлению «Медного всадника», в котором зима названа «жестокой», и задумаемся, что же общего может быть между той зимой и бабушкой Томского кроме их т.н. «жестокости». Писались эти оба произведения в одну и ту же осень 1833-го года, что вполне дает основание говорить о принципе синхронности при повторении Пушкиным одних и тех же слов. Особо надо отметить и то, что слова о «жестокой зиме» в «Медном всаднике» Пушкин предваряет весьма важным для понимания скрытого подтекста авторским словом «люблю». А уж о «матушке-зиме» из «Онегина», разрешившейся в апреле, я надеюсь, вы, дорогие читатели, ещё не забыли. Так же, как не забыли и о записи по поводу «Пиковой дамы» в пушкинском дневнике от 8 апреля (опять апрель, и опять его начало!) 1834-го года.
Следует также отметить, что и в «Пире во время чумы» Председатель при сравнении Мери и Луизы говорит: «нежного слабей жестокий», относя слово «жестокий» именно к Луизе, и причём, что важно – в мужском роде, от которого рукой подать до прозванья Месяца Месяцовича.
Обратим внимание и на слово-сигнал «мода», которое часто сопутствует образам, имеющим прототипом Воронцову, - Наталье Павловне из «Графа Нулина», Татьяне Афанасьевне из «Арапа», и, конечно же, графине Анне Федотовне, бывшей в Париже «в большой моде». Но и в старости «она участвовала во всех суетностях большого света, таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы» (60).
Однако я чуть не забыл о слове-сигнале «поклониться» из повести «Гости съезжались на дачу» (см. выше: «каждый гость, пробравшись до круглого стола, где разливали чай, спешил поклониться хозяйке») (61), которое прямо перекликается со словами из «Пиковой дамы»: «к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду» (62). Ну, а поскольку в том же 1833-м году был написан и «Конёк», то совершенно синхронно и в соответствии с методом «Пушкин-Плюшкин» с поклоном к Месяцу прибыл и Иван: «Из далёких я сторон И привёз тебе поклон» (63). При этом интересно, что Царь-девица поручала, если внимательно читать, поклониться только матери-Месяцу, а Иван, как и положено дураку, немного перепутал и позже добавил от себя: «поклониться Солнцу, Месяцу…». Но, несмотря на некоторую путаницу, оправдываемую словами Ивана: «Не припомнишь всё сполна, Что сказала мне она» (64), поклон был передан только Месяцу! А к реальной Наталье Петровне Голицыной, как утверждают историки, ездили не только простые дворяне, но иногда даже и царская чета! Вот такой авторитет, однако!
А теперь точно определим - кто же всё-таки княгиня Н.П.Голицына по отношению к пушкинской графине Анне Федотовне? Отвечаю: Голицына, действительно может считаться прототипом старой графини, и в этом отношении рассказу Нащокина о ней оснований не верить нет. Однако это прототип дополнительный. Основного же прототипа главной героини «Пиковой дамы» в лице Воронцовой Пушкин (обратим на это особое внимание!) так Нащокину и не раскрыл. Как, кстати, и прототип «блистательной дамы» из своей «устной новеллы»!
Однако давайте попробуем исчислить основное время действия «Пиковой дамы», для чего, отметим в этой повести некоторую странность, связанную с обозначением возраста старой графини. Так, уже в первой главе Нарумов в присутствии Томского, внука Анны Федотовны, говорит о ней, что она «осьмидесятилетняя старуха», а этот внук почему-то никак его не поправляет. А ведь уже в следующей главе Германн говорит о графине, что «ей восемьдесят семь лет»! И что же получается? Если аккуратный немец Германн прав, то тогда почему же Томский не поправил Нарумова и не сказал, что его бабушке не восемьдесят лет, а уже под девяносто? Ведь при числе 87 округление должно быть в большую сторону, а не наоборот. По всей видимости, данную странность в определении возраста графини можно отнести к ошибкам Пушкина. Но сразу же вопрос: намеренным или нет? Ответ: конечно, намеренным.
Но перед тем как показать это на практике, я хочу отвлечься на вопрос теоретический и указать, что всякий раз, зафиксировав наличие дополнительных прототипов, мы не должны от них отворачиваться и заниматься лишь прототипами основными, поскольку первые могут находиться в определенном взаимодействии со вторыми (см. главу «Прототипы»).
И именно такое взаимодействие между историческими прототипами в «Пиковой даме» имеется! А заключается оно в том, что мы должны поверить Германну с его более конкретным возрастом старой графини, затем посмотреть, когда родилась княгиня Голицына, прибавить к дате её рождения указанные Германном 87 лет, а после этого сверить полученную дату с биографией Воронцовой, этим основным прототипом образа Анны Федотовны. Родилась же Наталья Петровна Голицына 17 января 1741г. (65). Прибавив к этому указанные Германном 87 лет, мы получим дату - 17 января 1828-го года. Тут мы круто оборачиваемся к биографии графини Воронцовой и видим, что весь январь 1828-го года она находилась в Петербурге! Таким образом, получается намёк на то, что тайное свидание в ночное время в Петербурге могло произойти у Пушкина с графиней Воронцовой не раньше 17 января 1828 года и не позже 31 января этого же года. Т.е опять же время действия не совпадает со временем приезда и нахождения в Петербурге графини Фикельмон, в которой многие поспешно увидели прототип «блистательной дамы» из «устной новеллы Пушкина»!
Любопытно и такое совпадение: если верить словам Томского: «бабушка моя, лет шестьдесят тому назад, ездила в Париж», да отнять эти 60 лет от 87 лет Анны Федотовны на момент рассказа, то мы получим 27 лет как возраст, при котором она была в Париже. А где же, интересно, в этом возрасте была графиня Воронцова? Оказывается, - вместе с мужем за границей. И именно в свои 27 лет она там забеременела, после чего в начале 1820-го года родила ребёнка-первенца, т.е. дочь Лизу, которая, правда, через несколько дней умерла. И как тут в очередной раз не вспомнить уже знакомую нам графиню Леонору, бывшую с Ибрагимом Ганнибалом при его нахождении все в том же Париже в близких интимных отношениях, в результате которых родился ребенок. Однако самое удивительное для всех тех, кто под маской Анны Федотовны узнаёт графиню Воронцову, так это указанные в повести 87 лет умершей старой графини, поскольку и сама Воронцова умерла именно в этом почтенном возрасте! Тут уж действительно поверишь в восклицание Пушкина в одном из его писем: «Я – пророк!»
Однако зайдём с другой стороны и попытаемся понять смысл неувязок в хронологии парижской жизни Анны Федотовны, которые, наверняка, связаны с манипулированием датами. Включаемся в авторское манипулирование и спрашиваем – а сколько лет было Елизавете Воронцовой во время её одесского романа с Пушкиным в 1824г.? Ответ понятен: 32 года, поскольку родилась она в 1792г. Применяем эти 32 года к возрасту Н.П.Голицыной и выходим на 1773-й год, близкий к общей датировке В.А.Мильчиной (1770г.г.). Для уточнения же возвращаемся к пушкинскому намёку из пятого письма «Романа в письмах» о «романе, писанном в 775-м» году, где «знакомые лица», в которых героиня узнаёт «наших дядюшек, бабушек, но помолодевшими» (66). Итак, 1775-й год, который в принципе может нас устраивать, поскольку Томский своими неопределёнными словами о том, что его бабушка ездила в Париж «лет шестьдесят тому назад», может предполагать разброс времени в два года. Допустимая погрешность! Тем более что если заглянуть в черновики пушкинского «Романа в письмах», то там первоначально вместо 775-го года было написано о 770-м, при котором погрешность была в три года. Уменьшив её до двух лет, Пушкин тем самым показал тенденцию к приближению датировки к 1773-му году. Этим годом, возможно, и нужно руководствоваться для определения времени пребывания Анны Федотовны в Париже.
Хотя можно проверить этот год ещё раз. Так, если от 1829 года, упомянутого Лизой из «Романа в письмах», как времени действия этого романа, отнять ею же упомянутый 1775-й год, к которому она относит своих «помолодевших бабушек», то получится разница в 54 года. Учитывая же, что «Пиковая дама» писалась на четыре года позже, добавим их к 54 и получим 58 лет от 1833-го года. Но если всё же поверить Томскому, что его бабушка «лет шестьдесят тому назад, ездила в Париж», и отнять не 58, а именно эти указанные им 60 лет, то мы преспокойно и выйдем на 1773 год! Что и требовалось доказать.
Но нет ли ошибок в исчислении возраста княгини Н.П.Голицыной, ведь, несмотря на длительное и всеобщее признание того, что она родилась в 1741 году, некоторые вдруг стали ныне писать: «или в 1744»? И при этом они ссылаются на воспоминания Н.П.Голицыной, писавшей: «когда мне исполнилось два года, Батюшка был отправлен министром в Лондон». Ну, и раз известно, что её отец был назначен посланником в Лондон в 1746-м году, то, оказывается, и «можно с уверенностью сказать, что родилась Наталья Петровна в 1744 году» (см. Википедию). Но вот любопытно, что пишет 18 января 1821-го года Константин Булгаков своему брату Александру: «Вчера было рождение старухи Голицыной. Я ездил поутру её поздравить и нашёл там весь город. …Ей вчера, кажется, стукнуло 79 лет». Т.е. от общепризнанного года рождения, когда бы Голицыной стукнуло 80 лет, Булгаков не считает, уменьшая, хоть и со словом «кажется», её возраст на один год. А Голицына, в свою очередь, в присутствии «всего города» свою весьма круглую дату в 80 лет никак не афиширует. Т.е. общее для многих женщин желание снизить хоть на немного свой возраст тут налицо.
Это же мы наблюдаем и в мемуарах Голицыной, где своим «когда мне было два года» она как бы стала «моложе» уже на целых три года. Отсюда и вопрос: насколько можно верить этим мемуарам? Вообще-то их обычно пишут в довольно зрелом, а то и вовсе престарелом возрасте, когда «есть что вспомнить». Однако при этом и память уже не та, что ранее, и женщинам хочется, как обычно, занизить свой реальный возраст. И если Лев Толстой при всей своей прекрасной памяти помнил себя лишь с пяти лет, то, (надо же!) мемуаристка Н.П.Голицына умудрилась вспомнить то, что с ней было в два! Не верю и думаю, что те, кто имеет доступ к архивам, смогут найти в них ответ на вопрос о точном возрасте Н.П.Голицыной и тем самым проверить точность Пушкина, который, как историк, с датами работать умел! А с другой стороны, нам не столь уж и важно как исчисляют возраст Голицыной некоторые нынешние простачки-историки. Главное – как исчислял его Пушкин. А судя по всему, он опирался на общепринятый 1741-й год.
Идя же дальше в исследовании «Пиковой дамы» и свято помня о намеренных ошибках Пушкина, мы можем увидеть, что из всех исследователей, задумывавшихся над пушкинскими ошибками, наибольшее понимание проявил Л.Э.Магазаник. Вот что он пишет в своей статье «После «Пиковой дамы»: «Когда Германн, не имея ключа, беспрепятственно входит в дом графини через дверь, за минуту перед этим запертую, это, конечно, ошибка, но совершенно необходимая. Её необходимость становится видна несколько позже, когда покойница графиня является в дом Германна тем же самым способом – сквозь запертую дверь …, но вот в чем состоит смысл довольно сложной путаницы с именами и титулами старой графини Анны Федотовны и её внука, князя Павла Александровича Томского, объяснить сложнее. Она его бабка по отцу, жена дедушки, которого он помнит живым, а потому бабка и внук должны, казалось бы, носить одну фамилию и титул. Мелочь, частность, чепуха, но подробное её рассмотрение показывает, что эта чепуха проработана так обстоятельно, что ей нельзя подыскать никакого истолкования нейтрального, безболезненно согласующего обстоятельства повести с законодательством и обычаями эпохи: не подходит ни смена титула и имени при вступлении в новый брак, ни пожалование княжеского достоинства за заслуги, ни высочайше дарованное право унаследовать титул угасающего рода по боковой или женской линии, - но нельзя найти и истолкования одиозного, какого-нибудь намёка на громкое и неуместное пожалование, на никакую историю с разводом либо просто внебрачной связью со сложными фамильными последствиями, каковые случаи бывали нередки и хорошо современникам известны. Очевидного объяснения нет, остается просто ошибка. Ошибка, однако, не бессмыслица. У этой ошибки есть смысл и цель…, адреса и цели могут быть более солидные, и связь ошибки с целью, которую она преследует, может оказаться не менее тонкой, чем волшебная симметрия хождения сквозь запертые двери. … если в романах непременно бывают ошибки автора – вот они, откровенные, продуманные: и в закрытые двери ходят, и с титулами что-то нарочно напутано, и на столе лежит более тридцати карт, когда вокруг стола толпилось около двадцати игроков, и за померкшими окнами вдруг оказываются ярко освещенные сени» (67).
Верные слова! Правда, некоторая ирония в них не совсем уместна. На вопросы же Л.Э.Магазаника мы дадим соответствующие ответы, начав при этом с проблемы несовпадения титула графини с титулом её внука. Ответ, как вы, дорогие читатели, наверно, уже, догадались, таков: это не что иное, как очередная намеренная ошибка Пушкина, который через неё подсказывает нам подлинный титул основного прототипа бабушки Томского, т.е. графини Воронцовой.
И сразу же давайте проверим, что именно Воронцова является прототипом старой графини. Подсказка для ответа о Воронцовой, как это часто и бывает у Пушкина, находится на самом виду, т.е. в эпиграфе пятой главы, где мы читаем: «В эту ночь явилась ко мне покойница баронесса фон В***. Она была вся в белом и сказала мне: «Здравствуйте, господин советник!»
Что такое эпиграф, красивей всех, как мне кажется, сказал Даль: «изреченье, которое писатель, как значок или знамя, выставляет в заголовок своего сочиненья»! А то, что эпиграф частично может подсказывать нам идею главы, перед которой он поставлен, я думаю, и пояснять не нужно. Так же, как и то, что баронесса фон В*** из указанного выше эпиграфа в самом тексте пятой главы, а точнее, в своем образе, имеет аналог в лице такой же, как и она, покойницы-графини. Кто не верит, легко может сверить текст этого эпиграфа со следующим: «Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье… Германн узнал графиню!»
И пришла-то покойница-графиня также ночью, и одета, как и покойница-баронесса фон В***, тоже во всё белое. Но что же это нам напоминает: ночь, белая, появляется перед молодым мужчиной…? И уже бы я готов провести тут прямую аналогию со сценой укрощения белой кобылицы, если бы не настораживала одна мелочь - это другое место действия. Петербург – ведь не Одесса! Никакой там «саранчой» и близко не пахнет. Да и покорял-то Иван кобылицу, когда она еще никого не родила, а в этой сцене «Пиковой дамы» графиня предстаёт перед нами уже не просто матерью, а ещё и бабушкой взрослого внука. («Она его бабка по отцу», - пишет Л.Э.Магазаник, а я не могу не вспомнить тут ещё и Бабариху, бабку по отцу князя Гвидона).
Однако в данном случае для нас самым интересным является то, что в отличие от обозначений фамилий старой графини и княжны Полины только звёздочками фамилия баронессы как бы выделена наличием в ней первой буквы и (внимание!) что это буква «В», поскольку именно с этой буквы и начинается фамилия графини Воронцовой! Зная же о методе «Пушкин-Плюшкин», мы немного позже обязательно найдём в других произведениях Пушкина ту «правильную» для сюжета, но пропавшую в «Пиковой даме» фамилию графини, а пока придём лишь к выводу, что столкнулись с очередной намеренной ошибкой Пушкина, изначальной целью которой было привлечение внимания к ней с надеждой на то, что кто-нибудь в конце концов да и разгадает её смысл. А смысл заключается в том, что по намёку из эпиграфа фамилия графини Анны Федотовны в отличие от фамилии её внука должна быть «Воронцова»!
Однако я чувствую, что не все читатели поняли ход моих мыслей и поэтому попробую изложить вышесказанное проще, т.е. используя более понятную логику. Какую? Ну, примерно такую, как у Винни-Пуха. Вспомним, как просто, но одновременно и логично, рассуждал сказочный медвежонок Винни-Пух: «Это – жжжжжж – неспроста! Зря никто жужжать не станет. Само дерево жужжать не может. Значит, тут кто-то жужжит. А зачем тебе жужжать, если ты – не пчела?... А зачем на свете пчелы? Для того чтобы делать мед!... А зачем на свете мед? Для того чтобы я его ел!»
Итак, повторю всё иначе: «Странно», - сказал я сам себе, увидев в «Пиковой даме», что все фамилии, которые Пушкин хотел скрыть, обозначены звёздочками, а вот фамилия баронессы, хоть и тоже со звёздочками, но всё же ещё и с первой буквой. Вероятно, это намёк, но на что? А кто такая эта баронесса как не зеркальное отражение всё той же графини Анны Федотовны, т.е., как говорится, «те же яйца, только сбоку»? Но если это так, то вполне возможно, что Пушкин намекает на то, что и фамилия баронессы, и фамилия её двойника Анны Федотовны начинается с одной и той же буквы? Но если и это так, то выходит, что графиня Анна Федотовна – это графиня В. А у каких графинь из числа знакомых Пушкина фамилия начинается на букву «В»? Ответ - только у графини Воронцовой!
И сразу же проверка – а нет ли у Пушкина синхронного обозначения фамилии Воронцовой одной буквой «В»? Есть! И, что интересно, почти сразу после упоминания о «Пиковой даме»: так, в своём дневнике от 7 апреля 1834 г. Пушкин пишет, что его «Пиковая дама» «в большой моде», а уже на следующий день, т.е. 8 апреля 1834г., в том же дневнике указывает, что Болховский «очень зло отзывается об одесской жизни, о гр.Вор<онцове>, о его соблазнительной связи с О. Н <арышкиной> etc. etc. Хвалит очень графиню В<оронцову>» (68). Подчёркиваю, - графиню В. (Буквы в угловых скобках – это редакторские догадки-дописки, которые по-научному ещё называют конъектурой). Ранее же в письме к Вяземскому от 1.09.1828г. (обратите особое внимание на этот часто повторяющийся год!) Пушкин также писал о Воронцовой – «гр В» (69). Т.е. использование только одной начальной буквы при написании фамилии Воронцовой у Пушкина наблюдалось неоднократно.
Оба этих примера Т.Г Цявловская, хотя и совсем в другом контексте, указала в своей статье о Воронцовой в «Прометее» №10. В отличие же от неё издатели 10-томника Пушкина («Художественная литература», М,1974) почему-то обозначили в пушкинском дневнике от 8 апреля 1834г. фамилию и графини Воронцовой, и её мужа полностью (70). Так же, кстати, как и редакторы того же издательства – в письме Пушкина Вяземскому (71). Вероятно, само название издательства, содержащее в себе слово «художественная», да ещё и «литература», каким-то образом подвигло редакторов на некое сочинительство, в связи с чем они и решили «подправить» Пушкина, совершенно не думая, что такая «мелочь» как указание полной фамилии Воронцовой без угловых скобок может иметь какое-либо значение. Подобные «правки» недопустимы! И я призываю всех пушкинистов (а в особенности, народных) руководствоваться в своих исследованиях академическими изданиями сочинений Пушкина, где подобных ляпов нет.
Однако, если уж мы вышли на обозначение в дневнике Пушкина «графини В» в 1834 году, то мы вправе и поинтересоваться – а нет ли в этом же году ещё какой-нибудь переклички, связанной с графиней Воронцовой и «Пиковой дамой»? Есть! Есть ещё одна графиня, заставляющая нас вспомнить и графиню Леонору из пушкинского «Арапа», и «графиню В» из пушкинского дневника, и графиню Анну Федотовну из «Пиковой дамы»! Причём, что очень важно, последняя выступает перед читателем уже отнюдь не древней старушкой, а зрелой замужней женщиной, как и «блистательная дама» из «устной новеллы Пушкина». Да ещё и мигает своими глазами как старая графиня в гробу! Произведение это существует в виде отрывка, датируемого 1834-1835 г.г., и называется «Через неделю буду в Париже». Именно в нём некая безымянная французская графиня, находясь в Париже (автоматически вспоминаем графиню Леонору!), говорит своему любовнику Дорвилю: «вам досадно потому, что вам некуда будет ездить на вечер, пока не заведёте себе другой любовницы (баронессы д’Овре, например. Несносная мигушка). (Передразнивает её.)»
Великолепно! А теперь разберёмся «кто есть кто». «Несносная мигушка» - это, конечно же, та красивая женщина с карты, изображавшей пиковую даму, которая «прищурилась и усмехнулась» Германну. Слово «другая» перед словом «любовница» направляет нас к не менее красивой мачехе из «Мёртвой царевны»: «Царь женился на другой». Именно в этой царице-мачехе и реализуется в полной мере указание пушкинского эпиграфа о тайной недоброжелательности некоей «пиковой дамы». Причём ещё раз напомню, что в отличие от такой же недоброжелательной старухи из «Сказки о рыбаке и рыбке», здесь присутствует сравнительно молодая и красивая женщина, способная конкурировать не только со своей падчерицей, но и с другими красавицами, в т.ч. и с графиней из отрывка «Через неделю буду в «Париже». Передразнивание же в виде сходного мигания, представляющее по своей сути насмешку, прямо направляет нас к лежавшей в гробу графине Анне Федотовне, которая, как показалось Германну, «насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом». И в данном отрывке перед нами уже не странное допущение, как у Германна в виде его размышления «пожалуй, сделаться её любовником», а уже реализованная любовная связь Дорвиля с замужней графиней! Но кто эта «несносная мигушка баронесса д’Овре», перекликающаяся не только с мачехой из «Мёртвой царевны», а заодно и с лукаво подмигивающей поварихой из «Царя Салтана», которая, обратим внимание, будучи сестрой царицы, не должна сильно уж отличаться от неё ни по внешнему виду, ни по возрасту? Оставим пока этот вопрос открытым.
Когда же мы сравниваем двух сходных по виду старух, да и саму пиковую даму, то должны, несмотря на некий внешний сумбур бредового воображения Германна, обратить внимание на все мелкие различия в их, казалось бы, сходных действиях. Так, например, пиковая дама, как бы злорадствуя по поводу катастрофического проигрыша Германна, не только прищурилась подобно мёртвой графини в гробу, но и «усмехнулась», хотя при отпевании в церкви мёртвая лишь «насмешливо взглянула» на Германна. Когда же мы попытаемся найти истоки этого насмешливого взгляда в сторону Германна, то, конечно же, придём к насмешливому взору Натальи Павловны из «Графа Нулина», когда: «Проказница младая, насмешливый потупя взор и губки алые кусая, Заводит скромно разговор». Напомню, что происходит это наутро после ночи, когда Нулин проник в спальню Натальи Павловны! И хотя мёртвая графиня насмехается над Германном через три дня «после роковой ночи» в её спальне, но время это довольно близкое, что мы должны и учитывать.
Отдельно отмечу слово «проказница», уводящее нас к проказнице-зиме из «Онегина», а также слово «младая», приводящее нас и к молодому месяцу из «Конька», и к «вакханке молодой» из «Нет, я не дорожу». Усмешка же пиковой дамы сама по себе приводит нас к усмешкам ткачихи и Бабарихи из «Царя Салтана». Однако усмешка усмешке рознь, и тут важно не ошибиться! Так, ткачиха усмехается «изподтиха», а Бабариха – открыто, не скрытно и не потихоньку. Т.е. ведёт себя примерно так, как и Наталья Павловна. А, кроме того, она ведь бабушка Гвидона, а не его тётка, что также нужно не забывать, поскольку только в одном 1833-м году «бабушками» называются и Чернавка из «Мёртвой царевны» и старая графиня из «Пиковой дамы». А позже, т.е. после правок «Конька», - и Жар-птица. Сама по себе усмешка ткачихи «изподтиха», конечно же, приводит нас к «тайной недоброжелательности» пиковой дамы, о чём Пушкин сразу же провозгласил в эпиграфе ко всей своей повести.
Возвращаясь же к эпиграфу пятой главы «Пиковой дамы», я должен отметить и ещё одну, пока неразрешённую нами загадку – это наличие перед фамилией баронессы приставки «фон», говорящей, что здесь баронесса не французская, а немецкая. Конечно, тут сразу же должна вспоминаться прабабушка Пушкина Христина фон Шеберх, которую он называл немкой. Но всё же меня несколько смущает и то, что в прозаическом отрывке Пушкина «В 179* году возвращался я…» можно найти старушку с немецким именем Каролина, «вдову фон В., … храброго генерала, убитого в 1772 году» (72). И поскольку эта вдова не имеет нового мужа, то мы вполне можем догадаться, что её фамилия тоже начинается на «фон В.» Подумаем над этим.
Как и над тем – а нельзя ли найти перекличку по теме несовпадения титула пушкинских героев-родственников в других его произведениях? Конечно, можно. И первым таким произведением является «Сказка о царе Салтане», в которой царевич как бы добровольно отказался от своего титула и «нарёкся: князь Гвидон». Мать его после этого всё же осталась царицей, поскольку никто её этого звания не лишал. И Пушкин на протяжении всей сказки сохраняет это звание царицы в абсолютной неприкосновенности. В результате же перед читателем имеются два близких человека: мать и сын, имеющие разные звания. О том же, что эти герои так же, как графиня Анна Федотовна и её внук, имеют одни и те же основные прототипы, я думаю, вы, дорогие читатели, уже догадались.
А сейчас перед тем, как перейти к вопросу о проходе пушкинских героев сквозь запертые двери, я хотел бы лишний раз подчеркнуть важность правильного проведения аналогий, поскольку ошибиться здесь очень даже и легко. Не заметили какую-нибудь мелочь, - и всё, уже не то. Мы всякий раз должны выделять главные элементы образов, сцен, примет и т.д., вспоминать, что из них вызывает у нас сходные ассоциации, и, говоря себе «дежа вю» («когда-то было» или «уже видел»), искать эти образы, сцены, приметы и т.д. для проведения хотя бы частичной аналогии. О полной же аналогии я даже и не говорю, потому, что у Пушкина её встретить невозможно: хоть мелочь какую-нибудь, а обязательно изменит или дополнит! И что ж тогда делать? Соглашаться с утверждением, что «Пушкин бесконечно разнообразен».
Ну, а теперь конкретно перейдем к ошибке, на которую указывал пушкинист Магазаник, т.е. о том, как Германн прошёл в дом графини через запертую дверь, и как призрак покойницы-графини подобным же образом прошёл в дом Германна. Для ответа нам сначала необходимо выделить общие для обеих сцен элементы, т.е. – проход сквозь запертые двери, ночь, спальню, встречу холостого мужчины и женщины-вдовы наедине. Есть ещё, правда, и спящий в обоих случаях слуга, но, я думаю, что это пока не столь уж важный для нас элемент, как указанные выше, хотя на всякий случай это обстоятельство мы запомним. Ищем аналог, говорим себе «дежа вю» и … находим! Находим сцену, в которой все вышеуказанные общие элементы имеются, кроме одного, - спальни, которая, правда, вполне может подразумеваться уже в следующей по порядку сцене, весьма близкой по времени. Итак, это – третья сцена в «Каменном госте», когда в пространство, огороженное возле памятника Командора, вдова последнего Дона Анна, тёзка старой графини, свободно вошла, осталась наедине и стала беседовать с находящимся там холостым и неженатым (таким ли жениться!) Дон Гуаном, который чуть позже на её возглас «Если кто взойдет!» спокойно ответил ей: «Решётка заперта». Да, но как же тогда зашла Дона Анна? Кто и когда запер решётку? Если в первой сцене запертую решётку приходил отпирать монах, который специально для этого ожидал Дону Анну, то в третьей сцене его нет! Что это? Ответ, я думаю, понятен - это очередная намеренная ошибка Пушкина, которая по своей сути (проход сквозь запертую дверь) аналогична двум таким же в «Пиковой даме»!
Теперь по поводу ночи:
1. в первой сцене, когда Дон Гуан на короткий миг увидел Дону Анну, он вскоре же произнес слова: «Однако уж и смерклось»,
2. тогда же монах, пришедший открывать двери для Доны Анны, сказал, что та «приезжает каждый день сюда … молиться», из чего вполне можно сделать вывод, что каждый день Дона Анна приезжала вечером.
3. Такой же вечер, следует думать, был и в третьей сцене, когда уже не монах, а Дон Гуан, подобно Германну, поджидал хотя и не такую старенькую как графиня Анна Федотовна, но всё же вдову. (Не забываем при этом и стихи из «Конька» со словом «смеркаться», предшествующие встрече Ивана с кобылицей, - «Стало в третий раз смеркаться, Надо младшему сбираться», которые хотя по скрытой хронологии и не относятся к данному эпизоду, зато прямо касаются ночной встречи кобылицы как с её конём, так чуть позже и с Иваном. Кстати, не напоминает ли вам это схему сюжета из «устной новеллы Пушкина», когда у «блистательной дамы» сперва происходит ночное любовное свидание, а затем, как и у кобылицы с неожиданно появившимся Иваном, - неприятная встреча с дворецким?)
В последней же, четвертой, сцене «Каменного гостя» действие происходит на следующий день «поздно вечером» в комнате Доны Анны, где она вновь встречается наедине с Дон Гуаном и после его признания в любви («Я Дон Гуан, и я тебя люблю») падает со словами: «мне дурно, дурно», но чуть позже всё же дарит Дон Гуану свой поцелуй. И хотя слово «спальня» в отношении комнаты Доны Анны не употребляется, однако вполне в данном случае может подразумеваться.
Итак, чуть ли не все искомые элементы мы нашли, что позволяет нам предположить, что Анна Федотовна и Дона Анна – это героини, имеющие не только общее имя, но и общий основной прототип в лице все той же Воронцовой, а ночные свидания Дон Гуана с Доной Анной соответствуют ночным свиданиям Германна с графиней и её призраком. Кроме того, я думаю, что падение Доны Анны и падение Татьяны на скамейку в целом сходны, несмотря на то, что падает Татьяна всё же не в столице, как Дона Анна или старая графиня Анна Федотовна. Но сходство это, конечно же, прежде всего в намёке на «женское падение» героини.
Многие т.н. «переклички» между различными произведениями Пушкина исследователи легко находят потому, что они довольно явны. Мы же давайте посмотрим на переклички не очень явные. Так, например, всё в том же «Каменном госте» Дона Анна, находясь в своей комнате, восклицает: «Но как же отсюда выйти вам, неосторожный!» И нечто подобное, но уже в форме вопроса, говорит Германну Лизавета Ивановна: «Как вам выйти из дому?» И, внимание, эта же проблема выхода из дома любовницы возникает и в «устной новелле Пушкина»!
Общее же во всех этих случаях – это та ситуация, в которой оказался и Германн, и Дон Гуан, и сам Пушкин: ночное свидание с женщиной в её доме, который необходимо быстро и скрытно покинуть. И тут нам важно не ошибиться в той героине, которая говорит схожие слова, т.е. не посчитать, что Дона Анна и Лизавета Ивановна (не покупаемся на имя Лизавета!) имеют один и тот же прототип, хотя адресаты, к которым обращены эти слова, такой прототип в лице самого Пушкина имеют. В «Пиковой даме» такие слова были бы уместны со стороны молодой графини Анны Федотовны тому «молодому счастливцу», который скрытно, как представлял себе Германн, уходил из её дома. Слов этих Пушкин не даёт, а переводит их другой героине, но скрытую перекличку всё же заметить можно.
Теперь посмотрим, что говорит Дон Гуан о своей тайне: «Не желайте знать ужасную, убийственную тайну». Однако Дона Анна очень уж хочет узнать тайну от Дон Гуана, точно так же, как и молодая графиня когда-то тайну трёх карт от Сен-Жермена. Правда, «убийственность» своей тайны графиня Анна Федотовна почувствует только через много лет и только после того, как Германн наставит на неё свой пистолет. И хотя мы имеем разные тайны (и главное - их место и время возникновения не одно и то же!), но само их наличие и факт передачи от мужчины к женщине по имени Анна налицо.
А вот когда о своей тайне говорит Онегин в письме к Татьяне: «вас оскорбит печальной тайны объясненье», то здесь уж время «объяснения тайны» совпадает со временем объяснения тайны Дон Гуаном, поскольку здесь наблюдается время не первых, а последних отношений героя и героини, место действия – столица, и кубики с фрагментами картины потихоньку начинают складываться очень даже и хорошо. Хочу отметить, что мы пока просто нащупываем ниточки между различными образами, в т.ч. и в разных произведениях, учимся видеть их, рассчитывая впоследствии более точно разместить во времени и в пространстве подразумеваемые многочисленными намёками скрытые картины.
Так, например, слово «апрель» в устах Доны Анны («Слезы с улыбкою мешаю, как апрель») не просто слово-сигнал, а слово, можно сказать, весьма знаковое, поскольку обозначает месяц «разрешения матушки-зимы» в «Онегине», совпадающий с месяцем рождения дочери у графини Воронцовой. Сам факт того, что Дона Анна произносит это кодовое слово, помогает нам догадаться, что она, а точнее, её основной прототип, может иметь отношение к рождению ребёнка в апреле и что время её встречи с Дон Гуаном относится отнюдь не к первому периоду любовных отношений, когда этот ребенок мог быть только зачат, а к периоду, когда он уже родился. Любовница же первого (одесского для Пушкина!) периода у Дон Гуана – это, конечно же, Инеза из первой сцены, представляющая в своем основном прототипе всё ту же Воронцову. Разбив в «Каменном госте» прототип Воронцовой на два образа, Пушкин честно разнёс их в разное время, но зато постарался запутать нас с местом встреч Дон Гуана с Инезой и Доной Анной, расположив эти места так близко (за городским воротами и внутри), что у читателя невольно создается иллюзия совершенно одного и того же места. Но это не совсем так. С Инезой Дон Гуан встречался за городом (намёк на дачу Рено в Одессе?) и весь разговор о ней ведётся «у ворот» Мадрида, а с Доной Анной – в городе, увидев её на кладбище Антоньева монастыря (вспоминаем Терем с крестом в «Коньке»!). Тем более что и дом Доны Анны, где произошло последнее свидание, находится в испанской столице, а само по себе слово «столица» уже даёт нам намёк на столицу другую, русскую, т.е. – на всё тот же Петербург. Главная же подсказка в первой сцене «Каменного гостя», повторю, заключается в словах Дон Гуана о том, что встречался он с Инезой «В июле… ночью»! Опять июль, как и в письмах супругов Вяземских про слухи о том, что «одесский Пушкин» якобы застрелился. И мы начинаем догадываться, что наиболее активно волочился Пушкин-Ришелье за Воронцовой, спрятанной под маской молодой графини Анны Федотовны, именно в июле. Однако Лепорелло говорит об Инезе: «Три месяца ухаживали вы за ней», что сразу же по слову «ухаживали» приводит нас к словам кобылицы из «Конька»: «Да ухаживай за мною».
Вспоминая же «матушку-зиму» из «Онегина», которая «Пришла, рассыпалась; клоками повисла на суках дубов» (73), мы должны обратить внимание и на рассыпанные волосы Доны Анны («Смотрю на вас, когда склонившись тихо, вы чёрные власы на мрамор бледный рассыплете»). Слово «склонившись» так же, как и слова «мои моленья» и «смиренно» («мои моленья могут к небу смиренно возноситься», «моленье мне в ум нейдет», «за упокой души его молиться») возвращают нас к уже знакомому нам «Нет, я не дорожу». А вот слово «мрамор» ведёт нас к одному из «зверей мраморных» «Медного всадника».
Когда же Дона Анна называет себя «бедной вдовой» («бедная вдова, всё помню я свою потерю»), то эти слова направляют нас от неё, бедной только из-за того, что ранее она потеряла мужа, к тем, о ком я уже говорил, - и к бедной мадам Дефорж, и к вдове, имеющей также имя Анна, но бедной чисто материально, т.е. к помещице Анне Савишне Глобовой из «Дубровского». Обращаем при этом внимание, что и Глобова, и старая графиня из «Пиковой дамы» имеют сына по имени Иван, а фамилия Анны Савишны происходит от слова «глоба», означающего на псковском (помним, что село Михайловское находится в Псковской губернии!) наречии, как говорит нам В.И.Даль, - «перекладину, лежащий на чём-нибудь шест, жердь», а во втором своём значении – «тропу, тропинку в лесу». Насторожились? Ну, тогда для точной отгадки этой фамилии остаётся взять ещё и слово «глобка», которое всё тот же Даль определяет как «кладка, мостки». Надеюсь, что теперь-то вы, дорогие читатели, вспомнили «чудный сон Татьяны» из пятой главы «Онегина», когда
Две жердочки, склеены льдиной,
Дрожащий, гибельный мосток,
Положены через поток;
И пред шумящею пучиной,
Недоумения полна,
Остановилася она (74).
Торопливость Доны Анны («подите прочь», «если кто взойдет!») и повторение Дон Гуаном слов «минуту, Дона Анна, одну минуту», «ещё одну минуту», отправляют нас к Земфире из «Цыган», которая точно так же торопит расставанье с молодым цыганом, который, как и Дон Гуан, говорит дважды слово «минуту!», а затем вновь к стихотворению «Нет, я не дорожу», где «вакханка молодая торопит миг последних содроганий». Все эти сцены – сцены интимные, сцены ночных свиданий героинь с их любовниками. Свидания эти тайные, т.к. Земфира ушла от Алеко тайно, а Дон Гуан не зря говорит: «мнится мне, что тайно гробницу эту ангел посетил». Когда же Дона Анна называет себя «жертвой» («искал во мне он жертвы новой»), то тут уж не вспомнить нам «зайчика», увидевшего «в кусты припадшего стрелка», просто грех, хотя по большому счету эти слова более подходят к другой жертве – старой графине, умершей от испуга при виде пистолета Германна. Тем более что и кусты-то, я думаю, были не в доме Доны Анны, а в роще, где при ночных свиданиях Дон Гуана с Инезой, двойником Доны Анны по основному прототипу, находился Лепорелло («Езжали вы сюда, А лошадей держал я в этой роще»). Кстати, такая ситуация, когда караульный находится рядом с парой влюбленных, полностью соответствует уже знакомой нам сцене укрощения Иваном белой кобылицы: Иван в кустах, а кобылица с конём в поле, где она так любит гулять.
Однако вернёмся к падению Доны Анны со словами: «Где я?.. где я? Мне дурно, дурно», синхронно выводящими нас к ещё одной пушкинской героине с уже знакомым нам по «Гробовщику» именем – т.е. к Луизе (настоящее имя графини Ланжерон!) из «Пира во время чумы», которой также становится дурно, но, правда, при виде негра, управляющего телегой с мертвыми телами. Здесь совсем иная ситуация, поскольку действие происходит не ночью, а днём, да ещё и при посторонних людях, но некоторые элементы (дурнота, падение и т.д.) всё же повторяются. Отсюда, собственно говоря, и дважды повторенный вопрос запутавшейся героини: «Где я?» Точно такой же вопрос могла бы, наверное, задать и сама графиня Воронцова, если бы попыталась угадать себя в героинях, прототипы которых имеют прямое отношение именно к ней и которые оказываются в самых различных ситуациях, но с одновременным присутствием некоторых сходных, порой весьма малозаметных, элементов из других пушкинских произведений. Особое внимание привлекает и тот факт, что вместо молодого мужчины, явившегося на тайное ночное свидание, рядом с Луизой в «Пире во время чумы» появляется именно негр, а ни кто-либо другой. Негр же – это арап, а кто такой арап (вспомним Ибрагима и Отелло) мы уже с вами прекрасно знаем.
Ключевым же словом всё же, я думаю, здесь вновь является слово «падение». Это слово иногда и не обозначается, но, исходя из ситуации, подразумеваться. Как? Ну, например, как в той же «Пиковой даме», когда Пушкин не пишет прямо о падении старой графини на пол, а ограничивается лишь словами: «покатилась навзничь… и осталась недвижима». И всё же я не зря чуть выше при установлении переклички между падением Татьяны на скамью и падением Доны Анны употребил слово «кажется». Почему? Да потому, повторю, что тут можно усматривать лишь намёк на косвенную аналогию, проводимую по образам, а не намёк на столь желанную нам аналогию прямую и более близкую по обстоятельствам сюжетного места и времени. Однако, с другой стороны, - а почему бы нам и не пользоваться пусть хоть и косвенными, но всё же аналогиями? Ведь и они худо-бедно, но помогают нам узнавать родственные по основному прототипу пушкинские образы!
Ещё раз посмотрим это на примере падений пушкинских героинь. Поскольку «Онегин» для нас – это «энциклопедия пушкинской тайнописи», то и обратимся к нему в очередной раз, задав себе следующий вопрос: где в нём, кроме падений Татьяны на скамейку в саду и в снег (см. её «чудный сон» в V главе), спрятано ещё одно её падение, но обязательно связанное с обмороком, намёк на который довольно синхронно мы имеем и в «Каменном госте», и в «Пире во время чумы», да и в «устной новелле Пушкина»? Для ответа применим оба метода: метод намеренных ошибок и метод «Пушкин-Плюшкин». Начнем с первого.
В изданной ещё в 1928-м году книге Николая Кирьяковича Пиксанова «Творческая история «Горя от ума» этот известный литературовед заметил ошибку Пушкина в XXXI строфе пятой главы «Онегина», которую он сначала процитировал по её обычному печатному тексту:
Траги-нервических явлений,
Девичьих обмороков, слез
Давно терпеть не мог Евгений:
Довольно он их перенес.
Чудак, попав на пир огромный,
Уж был сердит. Но девы томной
Заметив трепетный порыв,
С досады взоры опустив,
Надулся он и, негодуя,
Поклялся Ленского взбесить
И уж порядком отомстить.
Теперь, заране торжествуя,
Он стал чертить в душе своей
Карикатуры всех гостей.
А затем задал следующие довольно любопытные вопросы: «О каких траги-нервических явлениях, обмороках и слезах идёт речь? Ведь Татьяна превозмогла себя и даже «два слова молвила». Зачем же было клясться «Ленского взбесить» и «порядком отомстить»? Здесь большая неясность» (76). Отличные вопросы! Далее Пиксанов пишет: «Разгадку этой крупной неясности дают рукописи Пушкина. В черновых вариантах XXX строфы весь эпизод изложен иначе: при встрече Татьяны с Онегиным за обедом, у неё
…слезы из очей
Хотят уж хлынуть: вдруг упала
Бедняжка в обморок, смутясь;
Её выносят, суетясь,
Толпа гостей залепетала,
Все на Евгения глядят,
И все в душе его винят.
После этого понятны упоминания о траги-нервических явлениях и обмороке, понятно раздражение Онегина перед толпою уездных гостей, понятно его намерение Ленского взбесить. Но, верный внутреннему образу Татьяны, сильной духом, умеющей властвовать собою, Пушкин вычеркнул сцену обморока и сенсации за столом. Однако рефлексы этой сцены остались несглаженными и создают такую же немотивированность поведения, как в эпизоде с слухом о сумасшествии Чацкого» (77).
Итак, в конце концов «крупная неясность» (а по-нашему, это, конечно, ошибка Пушкина!) определена Н.К.Пиксановым как «несглаженные рефлексы» и «немотивированость поведения» Онегина на именинах Татьяны. Менее же чуткий, чем Пиксанов, Ю.М.Лотман никаких «несглаженных рефлексов» и «немотивированностей поведения» Онегина не заметил и в своём комментарии данной сцены пояснил: «она не упала в обморок, однако сама возможность такой скандальной и провинциальной сцены взбесила Онегина» (78). Более же осторожный Н.Л.Бродский, приведя, как и Пиксанов, черновой вариант строфы, отметил: «В свете этого отрывка более понятно, почему Онегин, «попав на пир огромный, уж был сердит… надулся» и пр.» (79).
Однако «более понятно» ещё не означает, что совсем понятно, а нам всё же хотелось бы иметь предельную ясность. А поскольку Пиксанов, в отличие от нас, не знал о методе намеренных ошибок Пушкина, то и, обнаружив ошибку, далее не стал разбираться, считая всё понятным и само собой разумеющимся. Для нас же любая пушкинская ошибка не просто факт, который мы констатируем, а прежде всего руководство к действию, поскольку сразу же нужно разобраться – данная ошибка настоящая или намеренная?
И вот, присмотревшись к ней, мы вынуждены ответить, что данная ошибка Пушкина намеренная, и что отнюдь не его лень или забывчивость были причинами того, что XXXI строфа не была им соответственно переработана после изменений в строфе предыдущей. В соответствии с методом «Пушкин-Плюшкин» «отброс» обморока Татьяны никуда не пропал, а спустя четыре года, т.е. в 1830-м году, был с некоторыми изменениями вставлен Пушкиным в его «Каменного гостя» и в «Пир во время чумы». И поэтому, видя падающих в обморок Дону Анну и Луизу, мы вполне может догадаться о том, что их даже и это роднит с Татьяной Лариной. Однако тут, продолжая руководствоваться тем же методом, может возникнуть вопрос и о том, где имеется более или менее близкая аналогия того, что Пушкин исправил. Т.е. где имеется не обморок как таковой, который был Пушкиным убран, а то, о чём писал Пиксанов, т.е. - о силе духа и умении властвовать собой со стороны Татьяны? Ответ, я думаю, понятен: конечно, во всё той же «устной новелле Пушкина»! И именно это ещё за пять лет до Пиксанова заметил (честь и хвала ему за это!) внимательный пушкинист Леонид Гроссман, написав: «Центральная тема бартеневской записи — возможность при желании удержаться от обморока даже слабой женщине — вполне в пушкинском духе. Вспомним ХХХ-ую строфу ;-ой главы «Евгения Онегина»:
Сажают прямо против Тани,
И, утренней луны бледней
И трепетней гонимой лани,
Она темнеющих очей
Не поднимает: пышет бурно
В ней страстный жар; ей душно, дурно;
Она приветствий двух друзей
Не слышит; слезы из очей
Хотят уж капать; уж г о т о ва
Б е д н я ж к а в о б м о р о к у п а с т ь:
Но воля и р а с с у д к а в л а с ть
П р е в о з м о г л и . Она два слова
Сквозь зубы молвила тишком
И усидела за столом.
В чисто психологическом отношении этот случай вполне аналогичен эпизоду устного рассказа» (80).
А теперь вернёмся к немке Луизе из «Гробовщика», в котором важно отметить не только общность имён жены Шульца и героини «Пира во время чумы», но и слова последней: «Не в моде теперь такие песни», которые перекликаются со следующими критическими словами о моде Татьяны Афанасьевны из «Арапа»: «Подлинно, нынешние наряды на смех всему миру». Не зря, я думаю, Пушкин и в своём дневнике, говоря о реакции читателей на его изданную «Пиковую даму», употребляет слово «мода».
По таким малозаметным вкраплениям из общего звучания мы как бы вылавливаем отдельные нотки, составляя из них для себя нечто целое и единое, а точнее - угадывая «кто есть кто» среди пушкинских героев и героинь и что могут означать те ситуации, в которые они попадают. А ведь помимо Луизы в «Пире во время чумы» есть ещё и «проказница Зима», которая отправляет нас не только к «проказнице младой», т.е. – к Наталье Павловне из «Графа Нулина», но и к «проказам матушки-зимы» в «Онегине» (81).
Слова же Доны Анны Дон Гуану «вы человек опасный» полностью соответствуют мыслям Татьяны об Онегине «Чудак печальный и опасный» (82) и уже сами по себе намекают о некой общности Татьяны и Доны Анны. О том, что Татьяна предполагала в Онегине «искусителя», мы уже говорили. В свою очередь в «Каменном госте» это отражается в словах Доны Анны о Дон Гуане: «Он хитрый искуситель». Те же мысли, те же слова, почти те же ситуации… Когда же Донна Анна говорит: «печаль моя во мне», то не грех нам тут вспомнить и сильно грустившего Месяца Месяцовича, тем более, что последний не только «прятал очи», но и (после правок) «лик свой ясный». А ведь и о Донне Анне при первой встрече Дон Гуан сказал: «Её совсем не видно Под этим вдовьим чёрным покрывалом. Чуть узенькую пятку я заметил». Насчёт чёрного покрывала мы ещё подумаем, а пока обратим внимание на покрывало белое.
Так, зная о старушках, под образами которых Пушкин прячет Воронцову (старая графиня Анна Федотовна, Татьяна Афанасьевна, Глобова и т.д.) нам уже не так и трудно усмотреть её в образе старой матери Османа-паши в «Путешествии в Арзрум»: «мы увидели женщину, с головы до желтых туфель покрытую белой чадрою. Наш переводчик повторил ей вопрос: мы услышали шамкание семидесятилетней старухи; г.А. прервал её: «Это мать паши, - сказал он, - а я прислан к женам, приведите одну из них»; все изумились догадке гяуров: старуха ушла и через минуту возвратилась с женщиной, покрытой так же, как и она, - из-под покрывала раздался молодой приятный голосок» (83).
Итак, у старухи в белом, представляющей определенный аналог «белой женщины» из пятой главы «Пиковой дамы», видны оказались только её жёлтые туфли. О туфлях же «белой женщины», графини-покойницы, Пушкин дважды не забыл указать («шаркая туфлями»). Дон Гуан же увидел при первой встрече у Доны Анны только «узенькую пятку». Пятка эта, следует думать, была всё же в каких-то туфлях, поскольку ходить босиком, да ещё и в столице, вдова Командора вряд ли бы стала. Запомним пока цвет туфель матери Осман-паши, поскольку в будущем он нам может и пригодиться. Хотя, конечно, нельзя уже сейчас не отметить любовь старой графини Анны Федотовны к жёлтому цвету, поскольку платье она и в старости носила именно жёлтое («Жёлтое платье, шитое серебром, упало к её распухлым ногам»). Жёлтую шляпку (правда, вместе с сестрой) носила и дочь гробовщика Прохорова - Акулина («обе девицы надели жёлтые шляпки и красные башмаки») (84) Но вот какую роль тут имеет жёлтый цвет? Пока сказать трудно.
Помня же, что Донна Анна и Чернавка из «Мёртвой царевны» одеты были в длинные черные платья, а мать Османа-паши появилась вместе с молодой женой паши в одинаковой белой одежде, мы вполне можем найти эту последнюю пару, но уже в чёрной одежде, в пушкинском отрывке «От этих знатных господ», который заканчивается словами: «Входит графиня и дочь её, обе в чёрном платье. Тюремщик им низко кланяется». По статусу графини, не забыв также французскую графиню Леонору из «Арапа», мы можем выйти на уже немного знакомый нам перекликающийся образ французской графини из отрывка «Через неделю буду в Париже», где имеются такие слова-сигналы, как:
1. «тайна» («все дело останется в тайне»), напоминающее нам и «тайну» графини Анны Федотовны, которую она получила от Сен-Жермена, и «тайну» о женитьбе князя в «Русалке»; и «тайны», которые Лиза Муромская открывала служанке Насте (85), а заодно и приводит нас к Татьяне, которой «таинственно» «все предметы провозглашали что-нибудь» (86), и т.д.
2. «ангел», приводящее к одноименному стихотворению, о котором Т.Г.Цявловская писала: «Издавна связывали с Воронцовой стихотворение «Ангел» (87).
3. «любовница», которое графиня из отрывка относит и к себе.
4. «гибну» и «вы погубили меня», «Я умру со стыда», уводящие нас к дочери мельника из той же «Русалки»;
5. «проколю его», уводящие нас к мужу Доны Анны, который на дуэли, по словам Дон Гуана: «Наткнулся мне на шпагу он и замер, как на булавке стрекоза»;
6. «скройтесь в мой замок», соответствующие словам о Месяце Месяцовиче, живущем в Тереме: «Для чего она скрывает…лик свой ясный»;
7. «подите прочь», соответствующие таким же словам Доны Анны в адрес Дон Гуана;
8. «Вы с ума сошли», приводящие нас к Иванушке-дурачку, юродивому Николке из «Бориса Годунова» и, что сейчас важно, - к сумасшедшему Германну!
9. «Ах», так знакомое нам по известной сцене беготни Татьяны по саду. Тем более, что и ахает графиня из отрывка в момент, когда любовник начинает к ней «ласкаться» («нечего ко мне ласкаться, …перестаньте»).
Ну, и раз уж мы коснулись слова «ах», то и давайте-ка развернёмся в другую сторону и разберём там более подробно образ дочери мельника из пушкинской «Русалки»:
1. Уже знакомое нам восклицание Татьяны Лариной «Ах!»: «Вдруг топот!.. кровь ее застыла. Вот ближе! Скачут… и на двор Евгений! «Ах!» - и легче тени Татьяна прыг в другие сени» (88) в контексте «Русалки» звучит как: «Ах!..Я слышу топот его коня… Он, он!» Никакой эротики в последнем вроде бы и нет, но сходный элемент нас, конечно, настораживает и заставляет думать об аналогии и о том, что Татьяна может иметь с дочерью мельника один и тот же основной прототип.
2. Слова дочери мельника: «Не стыдно ли тебе так долго мучить Меня пустым жестоким ожиданьем» уводят нас вновь к Татьяне, у которой «Давно сердечное томленье Теснило ей младую грудь; Душа ждала кого-нибудь, И дождалась» (89).
3. Её же слова: «Каким себя я страхом не пугала?» направляют нас и к уже знакомым нам пушкинским пугливым кобылкам, и к трепещущему зайчику из «Онегина», и к испугавшейся ночью Наталье Павловне из «Графа Нулина», и к умершей от испуга Анне Федотовне из «Пиковой дамы», и, конечно же, - к «блистательной даме», чуть не упавшей от своего испуга в обморок.
4. Слова князя «мой ангел» возвращают нас к Дон Гуану и его сравнению Доны Анны в третьей сцене с ангелом, а также к уже указанному стихотворению «Ангел» и отрывку «Через неделю буду в Париже».
5. Слова князя, что теперь дочь мельника не может рассеять его печаль «ласками любовными», заставляют нас вспомнить стихотворение «Талисман», где ласкалась некая «волшебница».
6. Слова дочери мельника «тайну мне поведай» возвращают нас: а) к графине Анне Федотовне, желавшей, чтобы Сен-Жермен поведал ей тайну о том, как отыграться в карты, б) к Доне Анне, просившей Дон Гуана раскрыть его «тайну», в) к французской графине из уже приводимого мной отрывка «Через неделю буду в Париже».
7. Слова князя «Мы были счастливы; по крайней мере Я счастлив был тобой, твоей любовью» соотносятся с ответом Дон Гуана на вопрос Доны Анны: «И любите давно уж вы меня?» (третья сцена):
Давно или недавно, сам не знаю,
Но с той поры лишь только знаю цену
Мгновенной жизни, только с той поры
И понял я, что значит слово счастье.
«Та пора» нам уже известна. Это время расставания князя с беременной дочерью мельника, совпадающее в тайном контексте со временем расставания Пушкина с беременной от него графиней Воронцовой, т.е. – самый конец июля 1824 года.
8. Слова дочери мельника: «лишь видела б тебя» соотносятся с желанием Татьяны из её письма: «Хоть редко, хоть в неделю раз В деревне нашей видеть вас».
9. Её же слова: «Иль выведать мои ты мысли хочешь» вновь, но не прямо, а косвенно, т.к. время и место действия разные, возвращают нас к старой графине из «Пиковой дамы», у которой Германн (а до него и другие!) так хотел выведать тайну трех карт.
10. Слова князя: «Утешься» и «Твою печаль утешит бог и время» заставляют нас задуматься о (подчёркиваю) будущем «утешителе» Месяца Иванушке-дурачке, а также о боге, под маской которого мог бы где-либо спрятаться сам Пушкин.
11. Сообщение дочери мельника о её беременности заставляет нас вспомнить «обольщенных» прачку Палашку и кривую коровницу Акульку из «Капитанской дочки». О беременной же после расставания с Пушкиным в 1824-м году графине Воронцовой я уж и не говорю.
12. Слова князя: «я не оставлю Ни твоего ребенка, ни тебя. Со временем, быть может, сам приеду Вас навестить» приводят нас не только к финалу «Русалки», когда князь стремится вновь увидеть свою бывшую любовницу хотя бы и в совсем иной ипостаси, но и к царю Салтану, который, хоть и не сразу, но всё же приехал навестить князя Гвидона и, как выяснилось, одновременно и свою жену.
13. Его же слова «возьми на память повязку» приводят нас к уже знакомой нам Татьяне Афанасьевне из «Арапа», которая не только помнит, но и говорит: «а,право, жаль сарафана, девичьей ленты и повойника» (90) Повязка же, как известно, и есть девичья лента.
14. Слова: «Или он зверь? Иль сердце у него Косматое?» отправляют нас, во-первых, к «косматому лакею», т.е. – к медведю из сна Татьяны, а далее - к медведю из «Сказки о медведихе» и к …Стоп-стоп, не всё сразу! О других «косматых», в т.ч. и медведях, разговор будет позже.
15. Слова «две волчихи Не водятся в одном овраге» заставляют вспомнить вопрос из «Езерского» «Зачем кружится ветр в овраге?», а также слова из «Онегина»: «С своей волчихою голодной Выходит на дорогу волк» (91), которые в свою очередь, могут привести нас к матери Гвидона, три дня не евшей вместе с ним. Волк заставляет нас задуматься о том, что под этим образом может быть такой же прототип, как и под образом князя из «Русалки», а также и уже указанный ветер из «Езерского». При таких раскладах можно даже и заподозрить, что ветер-волк кружится в овраге в поисках утерянной им волчицы.
16. Слова дочери мельника о «лукавом враге»: «вот чем нас венчал Лукавый враг, когда я отреклася Ото всего, чем прежде дорожила» прямо (подчёркиваю, именно прямо, а не косвенно!) возвращают нас к словам Лепорелло об Инезе из первой сцены «Каменного гостя»: «Три месяца ухаживали вы За ней; насилу-то помог лукавый».
17. Слова песни неизвестного голоса на свадьбе князя: «по камушкам, по жёлтому песочку» заставляют нас вновь вспомнить про жёлтый цвет, почему-то часто сопутствующий образам с прототипом Воронцовой: жёлтое платье старой графини, жёлтая шляпка Акулины из «Гробовщика», жёлтые туфли матери Осман-паши.
18. Слова из той же песни: «гуляют две рыбки, Две рыбки, две малые плотицы» приводят нас к плотве из «Конька», за которой «поволочился» Ёрш (92). О том же, что за графиней Анной Федотовной в Париже «волочился» Ришелье, я думаю, вы, дорогие читатели, и сами помните. Однако большую проблему для нас здесь представляет то, что «рыбок-плотиц» две, а из них-то мы должны угадать только одну-единственную, ту, за которой волочился Ёрш. Тем более что в IV издании «Конька» вместо «за плотвой» был вариант «за мульком», что должно нас направить на поиск этого «мулька» и лишь после его нахождения уже окончательно определиться с «плотвой».
19. «Крик ревнивый» при поцелуе новобрачных на их свадьбе так же, как и ревнивые слова дочери мельника сразу после расставания с князем о «проклятой разлучнице», приводят нас к ревнивым словам Луизы в отношении Мери в «Пире во время чумы», подтверждая лишний раз общность прототипа Луизы и дочери мельника.
20. Слова князя в этой сцене: «Тут садик был с забором – неужели Разросся он кудрявой этой рощей?» возвращают нас и к саду, по которому бегала Татьяна, и к забору соседки, возле которого ходил в «Коньке» брат Ивана Гаврило (напомню, что соседкой Онегина были и Ларины), и к роще, в которой прятался Лепорелло во время ночных свиданий Дон Гуана с Инезой. Но при всём этом сходстве ни в коем случае мы не будем говорить о прямой аналогии в отношении места действия, поскольку тут очень уж пахнет очередным блефом Пушкина.
21. Слова мельника в этой же сцене о его «вещей дочери» напоминают нам о Татьяне Лариной с её вещим сном, а также о Месяце Месяцовиче с его вещими словами: «Скоро грусть твоя решится, и не старый, с бородой, А красавец молодой поведёт тебя к налою».
22. Быстрое превращение простой девушки в царицу русалок напоминает нам судьбу Екатерины I, которая появляется у Пушкина в «Арапе» и которая сначала была прачкой (вспоминаем прачку Палашку!), но довольно быстро стала царицей. А также девицу из «Царя Салтана», ставшую в один день, а точнее, даже вечер, царицей. А также Луизу Бриммер, ставшую из бедной одесской девушки женой генерал-губернатора и т.д.
23. Слова царицы русалок о том, что она «в глубине Днепра-реки очнулась Русалкою холодной и могучей», вновь обращают нас к «матушке – зиме», приходящей с холодами, попутно приводя нас и к песне Председателя из «Пира во время чумы», начинающейся словами: «Когда могущая Зима». Напомню, что «холодной и могучей» были также и замужняя Татьяна Ларина, и Елизавета Ланжерон.
24. Слова князя в сцене «Берег»: «Здесь некогда любовь меня встречала, Свободная, кипящая любовь» обращают нас к «Цыганам», встрече Алеко с Земфирой и к «свободной любви» последней.
25. Слова дочери мельника: «Кто нас разлучит? Разве за тобою Идти вослед я всюду не властна?» прямо перекликаются со словами укрощённой кобылицы в адрес Ивана: «Ты возьми меня с собою», в связи с чем мы начинаем понимать, что обстоятельства произнесения этих слов в их тайном подтексте одинаковы.
А теперь давайте посмотрим на роль Анны Ахматовой как пушкинистки. Сразу скажу, что как личность и как поэт, она мне нравится гораздо больше, чем погрязший в своём снобизме Владимир Набоков. Но вот как исследователь, Набоков, конечно же, на голову выше Ахматовой. Он, негативно относясь к «искателям прототипов», не делает, например, никаких значительных выводов о прототипе Татьяны Лариной, но при этом спокойно указывает на её малиновый берет и на то, что такой же имеется и на портрете Воронцовой. Ахматова же, попав в рабство своей версии о Каролине Собаньской, занимается т.н. «натяжкой», пытаясь тот же берет подогнать под «пунцовую току со страусовыми перьями» Собаньской (93). Да, Набоков может ошибиться в авторстве пушкинских стихов, но он никогда бы не написал, как Ахматова, о «петербургской сплетне, что Пушкина секли в III отделении» (94). А почему? Да потому, что никакого такого отделения до высылки Пушкина из Петербурга в 1820 году ещё и в помине не было! Но даже и в 1959-м году, после десятков лет занятий Пушкиным, Ахматова умудряется делать такие «ляпы».
Записав о некой «симметрии «Арапа Петра Великого» и «Пиковой дамы», Ахматова не идёт дальше, но зато отмечает, что «офицером инженерных войск был брат Дельвига» (95). Ну, и к чему это привело? А к тому, что прототип Германна пушкинисты стали искать среди инженеров-современников Пушкина, а не в «Арапе» и не в биографии Абрама Ганнибала, первого инженера России, принёсшего столько пользы ей на этой специальности! Многие «догадки» Ахматовой в отношении исторических прототипов мне сразу же напоминают слова «видит око, да зуб неймёт».
Так, она пишет: «Пиковая дама» - роман с Фикельмон» (96), а затем ещё дважды упоминает (97) о той же Фикельмон в привязке её салона к светскому обществу у Татьяны, изображённому в 8-й главе «Онегина». И чего же потом удивляться, когда наш ростовский «правдолюб» Рябцев смело козыряет Фикельмон, как любовницей уже женатого Пушкина. И в то же время прототипов в лице графини Воронцовой Анна Андреевна не видит нигде за все свои сорок лет занятий Пушкиным. А мы-то вон уж сколько их насчитали, да ещё и конца не видно!
«Ура!» - восклицает Анна Андреевна на полях своего пушкинского однотомника, подчеркнув в черновом варианте «Пажа» слово «варшавскую» («Хотите знать мою богиню, мою варшавскую графиню?») (98), а в своём примечании записав: «Не Каролину ли вспомнил при этом Пушкин!» (99). Да нет, конечно! Вроде бы у Пушкина была знакомой только одна графиня-полька Собаньская. А как же Воронцова? И тоже полька, и тоже графиня. А для того, чтобы лучше разобраться «кто есть кто» Ахматовой, конечно же, нужно было перед изучением стихотворения «Паж» два или три раза перечитать всю трилогию Бомарше, на основе которой это стихотворение и написано. Что? Читала? Тогда она, я скажу, весьма невнимательна.
И ладно бы, если ошибался какой-нибудь малоизвестный пушкинист, но ведь беда в том, что авторитет у Анны Андреевны был всегда высок и ей многие безоглядно верили, а многие коллеги, щадя её самолюбие, особо и не ругали, а лишь похваливали. А пушкинистика в целом от всего этого страдала. Тут не могу я не вспомнить свою школу, когда возле меня, отличника, с начала учебного года забивали места двоечники для того, чтобы потом весь год у меня списывать. Лучшее место было рядом, за одной партой, поскольку для списывания достаточно было скосить глаз в мою тетрадь. Несколько хуже было место сзади, поскольку двоечнику приходилось заглядывать мне через плечо. И уж совсем плохим было место впереди, когда для списывания приходилось оглядываться. Но вот что удивительно: списывание двоечников вольно или невольно заставляло меня быть более внимательным к тому, что я пишу, и не делать ошибок, т.к. одна моя ошибка тут же дублировалась в нескольких тетрадях окружавших меня двоечников! Так что, авторитет – это дело ответственное и требующее усилий для его постоянного поддержания! И жаль, что Анна Андреевна не совсем это понимала.
Твердя о пушкинской тайнописи, Ахматова, я считаю, толком-то ничего в ней и не разгадала. Вот, например, что она пишет о 8-й главе «Онегина»: «Пушкин был у Собаньской 5 января. Это канун Крещенья. Может быть, отсюда – У! как теперь окружена Крещенским холодом она!» (100). Опять Собаньская, и опять, как говорят в народе, «лепим мёртвого к стенке». Ну, а как же всё-таки правильно расшифровать эти строки, выводят ли они на какую-либо датировку, связанную с Крещеньем? Конечно, выводят, но не на Крещенье 1830-го года, когда Пушкин общался с графиней Собаньской, а на Крещенье 1828-го года, когда Пушкин общался тоже с графиней, но Воронцовой!
Объективный В.Набоков верно указал время «разрешения зимы», а вот Анна Андреевна, будучи в плену своей неверной версии, начала подтягивать время к 4 марта 1830-го года, написав тут же, что: «Последний Петербург в «Онегине» может быть февральский (по-нашему мартовский)» и что «Пушкин уехал 4 марта старого стиля 1830 года» (101).Ну, а как можно писать, что Пушкин в 1835-м году вспоминал «свою неодолимую влюблённость в эту женщину» (102), когда имени-то Собаньской и близко нет в его «Дон-Жуанском списке»! Хотя он знал её ещё с 1821-го года.
Очень не понравилась мне и т.н. «скрытая полемика с Б. Томашевским, который придавал значение интересу Пушкина к «археологическим деталям» (103), а Ахматова, говоря о «Повести из римской жизни», вдруг заявляет: «Здесь нас не должны отвлекать почти археологические подробности (вроде описанья статуй и обстановки дачи» (104). Да, ведь чёр…, извините, Пушкин как раз-то и прячется в деталях: все статуи нужно изучать, задавать пусть и несколько неожиданные, но всё же вопросы типа:
1. а если порог дома, в спальне которого находятся две семейные статуи, сделан из мрамора, то не из него ли сделаны и статуи, которые названы Пушкиным семейными?
2. Если нет, то почему же вы думаете, что хозяин дома при его строительстве на какой-то порог использовать дорогой мрамор, а вот на статуи своих членов семьи вдруг поскупился?
3. А если и они сделаны из мрамора, то не намёк ли это на то, что статуя матроны имеет отношение к Нине Воронской из 8-й главы «Онегина», которая «ослепительна была» своей «мраморной красою»?!
4. А не созвучна ли и не близка ли по написанию фамилия Воронской фамилии Воронцовой?
5. А разве «ослепительность» Нины не близка понятию «блистательная дама» по своему изначальному смыслу?
6. А разве слово «спальня» не сопутствует постоянно образам с основным прототипом в лице Воронцовой?
7. А разве нахождение возле спальни «вивлиофики» (библиотеки) не направляет нас к домашней библиотеке Воронцовой, в которой, как предполагают, Пушкин и познакомился с ней поближе?
8. А разве в Древнем Риме «матрона» это не мать семейства и почтенная женщина?
9. А разве мало у Пушкина в его произведениях матерей с прототипом в лице всё той же Воронцовой?
10. А случайно ли рядом со статуей матроны находится статуя девочки, лишний раз подтверждающей материнский статус матроны?
11. А не дочь ли по имени Софья родилась у Воронцовой через почти девять месяцев после отъезда Пушкина в Михайловское?
12. А разве Татьяна в конце «Онегина» не показана Пушкиным весьма почтённой женщиной?
13. А разве поза матроны в кресле не напоминает такую же позу в кресле старой графини из «Пиковой дамы»? И т.д. и т.п.
Ну, а как должны отвлекать пушкинистов слова Ахматовой: «Так, никто, я полагаю, не думает, что гусар из «Станционного смотрителя» и светский герой повести «Гости съезжались на дачу…» одно и то же лицо, только потому, что у них одна и та же фамилия Минский» (105). Думает, и ещё как думает, и в частности автор этих строк!
(Глава из книги "Пушкин глазами следователя" от 2014г. в небольшом сокращении и без примечаний, которые возникли из-за технических причин).
Пиковая дама
© Copyright: Сергей Ефимович Шубин, 2016
Свидетельство о публикации №216070300910
Свидетельство о публикации №216070300910
Рецензии