Взломанная вертикаль глава 4-я, ч. районка

                "Взломанная вертикаль»

                Глава четвертая

            Районка: преддверие микрореволюции(продолжение)


   На этом и разошлись. Однако «бабский» коллектив не угомонился: огромное письмо со всем негативом на Пичуринскую за годы ее работы в райгазете, ушел в самую большую областную газету, которую редактировал выходец из этой станицы. Стражину письмо и не показали. Он продолжал работать, но составлял уже еженедельные планы, считал опубликованные в газете строчки, ловя на себе прицельный взгляд пичуринских глаз. В Мэнск он приезжал на субботу и воскресенье, видел ту же бесцеремонность родственников, их постоянное шушуканье с матерью, но сдерживался, не трепал нервы. И времени в обрез: постирать постельное белье, рубахи, трусы, приготовить обед и ужин, принять ванну, сбегать за продуктами для себя и матери в магазин и на рынок, купить ей лекарства. В понедельник с первым самым ранним автобусом спешил в станицу Пригорье. Работа работой, но нужна и крыша над головой. Отчего-то здешние хозяева под разными благовидными предлогами отказывали ему в квартире. Хотя его фамилия давно примелькалась на страницах районки. Редакционные женщины-старожилы при встрече отводили глаза в сторону. Один из специалистов администрации района, относившийся к нему с большим почтением и вниманием, видно, считал Стражина классным газетчиком, невзначай будто, сказал ему на улице:
– У мужа Фаины крепкие связи в ментовке местной и в областной. Как бы, не начали на тебя охоту.
– Так я же вот он, на виду. И о милиции не раз писал добрые корреспонденции. Была солидная публикация даже в их областной милицейской газете.
– А что молол языком нашему главному сельхознику Сурилину, когда недавно ездил с ним на ферму? Забыл? Сурилин друг начальника райотдела милиции Спорышенько, они в преферанс дуются, только держись. Мы-то всё знаем.
– Вроде ничего особенного и не говорил. Помню, Сурилин вдруг спросил, а что это я совсем редко стал писать о милиции. Ну, я и выдал: в райотделе пропадает Элеонора. А я раньше немало о ребятах писал. Мне что, нечем заняться? Там есть такие лоботрясы, редакционные дивы рассказывали, что ищут украденных куриц или гусей неделями. А то не знают будто, кто мог залезть за изгородь. Да и самогонщиков некоторые покрывают.
– Да зачем про это звонить!
– Господи, да в машине были шофер, я, наш фотокор да Сурилин. Мне что, на Спорышенько обрушиваться каким-то образом за то, что он при встрече почти всегда твердит:
– Привет, как поживает родная газетка сплетница?
– Он шеф всех здешних янычар! Местный руководящий кадр. У него связи и в области. А ты? Пришлый. Кто в случае чего за тебя заступится? Думать надо.
  Думать, думать надо, пусть тебе уже и за полста. Но как вытравить из души оставшееся в нем ребячество? Он привык доверять людям, хотя в последние годы, натерпевшись несправедливых ударов под дых, стал подозрительным. Но вот в станице как-то размяк, что ли, уверовал: прошлое черное невезенье позади. А длинными вечерами в клетушках-комнатках станичников, прикрыв глаза, с горечью думал о том, что, по сути, прожил жизнь без большой человеческой любви. Когда-то в далекой молодости был влюблен в девчонку метеоролога с горы Райской, но ветры времени всё развеяли в прах. А Люда? Встретив, женился, думал, любит ее. Был предан ей. Но супруга ушла в свои материнские заботы, в стремление быть ничем не хуже других в обществе, больше думала о своей работе, о детях. А о нем? Так, живёт рядом, и  ладно. Они свыклись друг с другом, с недостатками каждого из них, с мыслью, что все ведь так живут. Только большая настоящая гордая и светлая любовь прошла мимо них. Они были, как все, и не более того. Люда и дети часто слали ему письма из Томилово. Это были добрые, славные письма. Они писали ему как отцу, которому уже много лет, а он живет без семьи, так далеко от них. У него щемило сердце от радости, что его помнят, не забывают. Но разве он мог себе сказать, что они, дети его, любят его той нежной любовью, которая бесконечно греет душу и сердце. С горечью, со слезами на глазах, он думал, что нет, не глубока к нему любовь его детей. Когда дочь была школьницей, он уезжал на два года работать в Мэнск, а позже гнал строчки в районках, а потом умчал на родину, а она училась в институте, получала от него некие деньги, посылки с фруктами. Дочь знала, что там, где-то далеко на юге, живет отец. Живет своей жизнью, далекой от ее забот. С женой и дочерью он не виделся несколько лет. Так могла ли дочь любить его так, как он о том мечтал? Не говоря, о сыне Игоре, он намного старше сестры Дашеньки, и давно у него своя семья, свои проблемы. Помнит отца, и то ладно. Изредка приезжает в отпуск. И то ладно. Не так давно с другом был, искали в области квартиру для Люды и Дашы. Везде дороговизна, а здешние города, по сравнению с их Томилово, им не понравились: архитектура многих архаична, дома высотки, будто длинные спичечные коробки, рядом с которыми ютятся хаты, хатки, дома всякие: и примитивные, и стильные людей обеспеченных. Игорек надумал матери, та стала прибаливать, постоянно жаловалась на головные боли, и сестре искать квартиру в Мэнске. Это вполне нормальный южный город, здесь цены не особо кусаются, да и отец, формальный глава семьи, будет рядом, все легче. Виссарион знал, что Люда никогда в его двухкомнатный пенал не переедет. И не столько потому, что квартира не ахти, но у нее буквально с первых дней их совместной жизни не заладились отношения со свекровью. Больно придирчива была мать Виссариона, а точнее- просто женщина очень властная. Она долгие годы была на руководящей работе в женском коллективе, привыкла к полному послушанию людей,была депутатом местного совета, даже одно время замещала народного судью, когда тот сдавал госэкзамены и защищал дипломный проект в вузе.
   Уезжая в Томилово, сын ничего не сказал ему о покупке квартиры. Это он узнает позже, из письма Люды, когда та известит, что Даша закончила вуз и они летом намерены приехать в Мэнск, осмотреть купленную сыном квартиру, подготовиться к переезду.  Ему было обидно, что сын не посоветовался с ним, ведь район, где приобрёл квартиру, был не лучшим. Он бы тоже приложил усилия, чтобы подыскать хорошее жильё жене и дочке.
   Ворочаясь в доме станичников в съёмной комнате на старой панцирной койке, сминая поудобнее подушку, чтобы голова была повыше, всматриваясь через примитивные сельские оконца в черноту неба с мерцающими там крупными звездами, он ворошил прожитое. А, правда, что он сделал такого значительного для своей семьи? Разве что оставил им в северном городе трёхкомнатную квартиру. Вложился на свадьбу, когда сына женил. А жене Людмиле вообще ничего путного не купил. Та не испытывала недостатка в средствах, работала в очень престижной организации, и заработок у неё был гороздо выше, чем у него, журналиста. Так что, не советуясь с ним, покупала всё, что требовалось ей и детям. Да и не было у него с Людой обоюдной страсти. Жили рядом, не испытывая друг к другу даже влечения. Давно тепло их сердец растаяло. Главное, не было душевной привязанности ни у неё, ни у него. И ни он, ни она не имели, как говорится, на стороне тайных глубоких связей. Вообще внешне привлекательные люди, к тому же ни на йоту не будучи нравственными уродами, бездуховными личностями, ни один из супругов не мог сказать себе, что их кто-нибудь любит, пусть не без памяти, горячо, а хотя бы просто, желая близости из чувства глубокой симпатии. Иначе быть не могло: им противны случайные связи. О себе знал: появись на горизонте женщина, способная всколыхнуть чувства, и будь та не против как-то связать судьбу с ним, даже готовая на нечастые встречи наедине, он, Виссар, пойдет ей навстречу. Одинокий мужчина, ставший как бы в силу обстоятельств супугом де-юре, с возрастом внутренне ущербен, потому что ему некому предъявить, что ли, свои лучшие качества. И он каменеет. И, слава богу, если он не равнодушен, способен понять чужую боль и радость. Наверное, жить без любви к женщине – это одно из труднейших испытаний;он забывает, что такое истинная женская ласка, тепло женского тела. И лишь некая упорная работа души, например, литературное творчество, способны не терзать тонкие душевные струны, к которым в течение неких лет не прикасается чуткая женская рука. Иногда Стражин задавал себе вопрос, а мог ли он ради них отдать свою жизнь? Как бы поступил в молодые супружеские годы, он этого не знал, не задумывался о том. А сейчас, когда уже и зрелость позади, и впереди некое доживание до определенной черты, отведенной ему, как и любому смертному Богом Всеединым и Всемогущим, то постарался бы ответить тем, кто вздумает обидеть его детей, суровой мерой, не считаясь с великим и единственным благом на земле, что имеется у человека, с жизнью. В том он не кривил душой. Потому что испытал и испытывает на себе дьявольскую силу кривды и знает, преодолеть ее может только сила, внутренняя убежденность своей правоты в себя, в непричастности к тому негативному, что ему могут вменять.
    Увы, он не ангел, допускал ошибки, которые совершал сгоряча, не по зову души. Стражин их искупил, и он нигде и никому не мог заикнуться о том, какие прошёл в жизни мытарства, испытания. Не мог, потому что мало найдётся людей его профессии и возраста, которым выпало бы на их долю ощутить беспримерно безжалостное и злобное отношение людей, упрятавших свою истинную сущность как в мундиры, так и в цивильные одежды власть предержащих. Это те, кто втайне млеет от чувства доставить своему противнику, пусть и случайно оказавшемуся на его пути и ставшему в оппозицию, такие изнанки жизни, о которых прежде и не подозревал. Ведь честный человек стремится идти по более прямой дороге, лишь изредка петляя по ней, в силу неких обстоятельств, только для того, чтобы не превратиться по вине «лютого друга» в изгоя. Он, помня еще мальчонкой наставления бабушки по отцу, преодолевал в себе ярость, стремление отомстить хулящим и жалящим его людям, ибо уверовал в слова старой провидицы:
-Ругайся на них про себя, но не желай худа, не мсти, потом обязательно помолись, попроси у Господа и Богородицы прощенья. Вот это иконка Николы угодника, люби его, он тебя тоже полюбит. Знай, лютость злыдней человеческих против тебя обернется еще большей лютостью против них. Силы небесные все держат в своих руках, на чаше людской вины и добра. А я, как помру, буду с Ангелом Хранителем беречь тебя. Ты очень добрый и не злопамятный. Вспомнишь меня: придет в Россию новая жизнь, да не скоро только.
   Он помнил эти заветы и стремился следовать им. И вот, обдумывая тогда в Пригорье, верно ли он поступил, взяв сторону редакционного коллектива, где заговор против Фаины Пичуринской зрел не первый год, сознавал, что эта маленькая революция в маленьком коллективе все равно ему хорошего ничего не принесет. Он для них чужак, временщик. И, скорее всего, использовав его в своих целях, потом отбросят, как отработанный материал. Тем не менее, перебирая эпизоды редакционной жизни, утвердился в мысли, что правильно сделал, поучаствовав в микрореволюции: совершил выстрел по воле своей совести, журналистской порядочности, когда на общем собрании работников газеты проголосовал против того, чтобы Пичуринская осталась и впредь редактором. Даже накануне собрания она проявляла, как могла, свой мстительный характер, а к подчиненным работникам в газете всегда можно придраться. Да еще и пригласила на вакантную должность замредактора юриста из юрконсультации, пенсионера, далекого от журналистики, но иногда пишущего по случаю в районку. Среди газетчиков поднялся всплеск негодования. И когда коллектив потребовал от комитета повторного приезда комиссии, то у Стражина не оставалось сомнений, как ему поступить. Конечно, он голосовал «за» снятие Пичуринской с должности редактора газеты. Это был его «революционный выстрел» по окопавшейся в редакции несправедливости, творимой рукой шефини. Но сколь непросто оказалось выдернуть кресло редактора: предвидя неудачу, Фаина загодя, до общего собрания коллектива, взяла в комитете по печати отпуск для сдачи в вузе кандидатского минимума, а заодно и очередной отпуск. Так что формально она оставалась редактором до конца лета. Газету подписывал ее заместитель. Человек с крестьянским хитрым и обстоятельным умом, держался со всеми ровно, стремясь заполучить к себе доверие. Он участвовал в беседах, спорах, возникающих за обеденным столом, юбилеи и праздники отмечал с коллективом, при застолье поддерживал вольные казачьи песни. Люди не дураки, они видели, что на должность замредактора поставлен человек в пику им всем: по сути ничего не смыслящий в журналистике, формировал газетные номера не он, а те, кто служил своему делу годы. А ему надо было продержаться как можно дольше в этом чине: таких денег в станице он бы нигде не заработал, к его пенсии это был солидный «прикуп».


                Глава четвертая
                4. За что? Лучше не спрашивать


   Август уступал место мягкому сентябрю. Пичуринская защитилась и уехала на преподавательскую работу в облцентр. На должность редактора заступил заведующий общим отделом администрации района, в прошлом газетчик с небольшим журналистским  стажем, Серафим Прикрышкин. Он развернул бурную деятельность: решил печатать газету в Дюжанске, областном центре, много разъезжал туда-сюда, строил грандиозные планы обновления газеты. Отдавал страницы районки материалам мелким, но оперативным, исчезли добротные публикации на самые животрепещущие в районе темы. Зато газета усыпана фото-окнами, фоторепортажами, мнениями с пылу с жару рядовых станичников о том, что их волнует. Однако проку от этих «волнительных» языковых извержений не было. Высказались люди, и хорошо, значит, газета близка дорогому читателю. Но у дорогого читателя от своих крохотных откровений бед не убавлялось. Ломка шла, да не в ту степь. Попытался Стражин наедине пооткровенничать с Прикрышкиным. Тот его внимательнейшим образом выслушал, попротирал носовым платком очки, полистал блокнотик, что-то в нем черкнул.
– Приучим станичников по-новому мыслить и излагать свои мнения. Поднимем газету на новый уровень, – завершил он аудиенцию.
  По пятницам Стражин обычно раньше завершал газетные дела, сдавая в секретариат с избытком корреспонденций на самые разные темы, стремясь часа за полтора до конца рабочего  дня уехать на автобусе в Мэнск. Все-таки пылить почти два часа, да пока с автовокзала доедешь до своего жизненного пристанища, глядишь, и темно. И прежде Пичуринская, и новый шеф не препятствовали тому, чтобы он раньше завершал в конце недели рабочий день, от него газетных материалов поступало с избытком. В тот раз Прикрышкин держал его до «упора». Вначале потребовал подсчитать строчки за неделю, хотя газетчики отчитывались в понедельник. Потом гонял к компьютерщикам вычитать набранный материал, который выйдет аж в середине будущей недели. Затем, уже под вечер, ему понадобились данные о работе животноводческих ферм. Стражин едва успел к предпоследнему автобусу.
  Ему досталось место у окошка. Начинался март. Он не любил этот месяц. В первый месяц весны в его жизни случались всякие нескладухи, что-то не ладилось, не клеилось: писалось средне, поругивался в магазине с ушлыми продавщицами, на рынке с горластыми бабками, старавшимися объегорить, с почтальонами, толкавшими в почтовый ящик грязные газеты. Иногда прибаливал. В  тот памятный ему поздний вечер рядом на сиденье плюхнулся одетый в полушубок крепкий мужчина. Сидевшая сзади степенная парочка что-то бесконечно пришептывала, все ближе склоняя голову к теплой фуражке Виссариона. По другую сторону салона над чем-то посмеивались девушка и парень, изредка бросая в его сторону взгляды. Напротив две серьезные тетки, сжимая зачем-то ладони в сцепку, беспрерывно глядели ему в лицо. Шевелили едва заметно губами. «Молятся, что ли», – подумал Стражин, мечтая немного прикорнуть. Однако с любопытством поглядывал на женщин, беззвучно шевелящих и шевелящих губами. Он встрепенулся, когда проехали две трети пути. Занемели правая нога и рука. «Ногу, видно отсидел, неудобно же, сосед все прижимает, будто боится упасть, – пронеслось в голове. – А почему рука в мурашках? Странно, пальцы плохо чувствую». Немела правая половина тела. «Холодно, наверное, застыл в автобусе. Только ведь шофер печку греет, труба отопительная горячая. Наверное, надуло из окна». И невольно обратил внимание на сидящих напротив женщин. Худощавая, в сером пальто, такого невзрачного покроя он ни в Мэнске, ни в этом районе не встречал, не мигающим холодным беспощадным взглядом впилась в его глаза. Он пожал плечами, чуть скривил губы, давая понять, что ее совсем не знает, чего она хочет. Женщина безотрывно смотрела ему в лицо, держа пальцы рук в прочном зацепе. Ее соседка, полная, с неприятным темным лицом, продолжала что-то нашептывать. Но уже автобус подкатывал к городу. Ему почему-то стало неприятно, нехорошо на душе. Стражин решил выйти на ближайшей автобусной остановке, от которой до его дома было сравнительно недалеко. Приподнялся с кресла, и чуть не завалился набок. Правая нога едва действовала, словно одеревенела. Правая рука не могла удержать даже дорожный дипломат. Еле сошел по ступенькам автобуса. «Вот это меня из окна просифонило», – мелькнула и пропала мысль. Кое-как дождался городской маршрутки. Дома, не ужиная, набрал горячей воды в ванну, чтобы хорошо прогреться. Но лучше не стало. Поев какую-то кашу, выпив чашку горячего чаю с печеньем, завалился спать. Сон не шел. Правая сторона тела осталась онемевшей. Поплелся на балкон подышать свежим воздухом. А внизу, почти под его балконом, гонял газок чей-то УАЗик, раньше он его не видел. Ни у кого в доме не было такой машины, ни к кому такие авто, вроде бы, и не приезжали раньше. «Не жалко бензин жечь», – подумал было, и вернулся в квартиру, слегка подволакивая правую норгу. И все время слышалось надоедливое урчание легковухи. Уснул под утро. Позвонил в поликлинику, в ответ в трубку сообщили, что номерков к врачам нет, день короткий. Тогда поехал в центральную, к дежурному врачу. Та заохала, заахала, мол, вам надо было вызывать немедленно «Скорую», выписала рецепт на уколы. Едва ковыляя, он с пузырьками и шприцами поплелся в круглосуточно дежуривший железнодорожный медпункт. Заплатил денежки, ему сделали уколы. Чуть полегчало. Поплелся домой, и спал до следующего утра. Было воскресенье. Сестричка в медпункте посочувствовала:
– У вас могут быть серьезные проблемы со здоровьем. Сегодня надо поставить хотя бы два укола-сейчас и вечером. В понедельник срочно вызывайте врача, желательно невропатолога.
  В назначенный день, в семь утра, пытался вызвать врача, бесполезно, телефон занят и занят. Превозмогая себя, оделся и пошел, волоча ногу, к остановке транспорта. В поликлинике номерка к невропатологу не было. Однако дежурившая медсестра, сообразив, в чем дело, привела его к кабинету доктора. Выйдя, выдохнула:
– Сейчас он вас примет.
  Ожидание длилось больше часа: никто в очереди не хотел пускать его без номерка к врачу, дескать, блатные еще всякие будут вперед прорываться, подождет, морда молодая. Через час та же дежурная медсестра проводила к врачу. Осмотрев его, он взревел:
– У вас инсульт, какого вас сюда принесло! Как вы еще ходите! Немедленно в постель!
  Ложиться в больницу Виссарион отказался, сославшись на то, что дома и стены помогают. Доктор выписал ему лекарства для инъекций, назначил на дом приходящую медсестру. Трижды в день ему ставили уколы, болезненные, тяжелые. Когда болезнь пошла на убыль, принялся штудировать Библию, учил молитвы. Подволакивая ногу, добрёл до троллейбуса, поехал в собор, помолился, приобрел иконы Христа, Богородицы, любимого святого Николы Чудотворца, к которому он в тяжелые минуты обращал мысли еще там, в Томилово. Виссарион заметил: некоторые молитвы производили на него будто чудодейственное влияние. Ему становилось лучше. Раз как-то даже пригрезилась Богородица, словно она укоризненно качала слегка головой и что-то шептала. Но вот что? Еще приходила во сне любимая бабушка, на ее лице читалось огорчение, она будто перекрестила его, а по шепотку понял слово: «осторожность».
  Спустя два месяца, назначили физиопроцедуры. Подходил к концу третий месяц, как он был на больничном листе. Нога, слава богу, действовала, а вот с рукой хуже, пальцы слушались неважно, мурашки бегали по коже, зато проходило онемение на правой стороне лица. Энергичный, темпераментный человек, он не мог сидеть дома. Да и знал, новый шеф его больше четырех месяцев ждать не станет, в станицу приехал очник с журфака, перевелся на заочное отделение, правда, ничего толкового еще не написал. Он знал по себе: обвыкнется новичок, правда ведь-не боги горшки обжигают! Стражин на очередном приеме наврал врачу, будто чувствует себя нормально, просил выписать с больничного на работу. Ногу правую еще немного сводило, рука слушалась гораздо хуже. Но ему снилась его газета, бескрайние поля, в которых колосились хлеба, ячмень, он представлял себе убегающие грядки со свеклой-буряком, с капустой, да ещё красные томаты, желтеющий болгарский перец. Хотелось на волю, в поля, к людям.  Врач ему поставила диагноз-микроинсульт. И он, спустя три месяца после автобусной «встряски», снова сел за блокнот, за выделенный в его пользование компьютер, с ним ему было управляться намного сподручнее, легче, чем с блокнотом и ручкой. Серафим Прикрышкин принял на полставки заочника журфака, тот постепенно включался в газетную работу. Виссарион не мог не приметить, как к нему теперь относятся Элеонора и ее окружение: его материалы, а шлифовал он их отменно, ставили в номер в последнюю очередь; видя, что его правая рука неважно действует, подсмеивались, мол, что ты сейчас за мужик, если бабу не можешь даже пощупать, вздыхали при нем, давая понять, как он негож, усиленно муссировали слухи, что Стражин вообще после болезни какой-то не такой, все ли у него в порядке с головой. Оставшись по случаю за ответственного секретаря, Элеонора нарочито небрежно почеркала его проблемную статейку о необходимости строительства районных очистных сооружений, вздохнув, приступила к разметке исполосованной ею рукописи в номер. И громко, чтобы слышали все, кто был рядом, сказала:
– Отработанный ты материал, Виссарион.
  Вышедший из своего кабинета Прикрышкин осклабился, корректор Оля, которую придирчивая Фаина за невысокую, по её мнению, грамотность пыталась уволить из редакции, прыснула от смеха:
– К Стражину вчера пришел один чин из администрации и вопрошает, а где наш Овечкин номер два? Представляете, Овечкин! Ну, я ему и ткнула в комнатку, где раньше компьютеры были и говорю: – Так вот он. За шкафом! Овечкин за шкафом! Умора.
– Да ладно тебе егозить, ёрничать – оборвала ее оператор набора текста Лидия Мироджан. – Постыдилась бы, он ведь уже дед.
– Гля, дед, любитель котлет! – фыркнула корректор.
  Н-да, а ведь ему было тогда далеко за пятьдесят. Жестокость коллег районки коробила. Стражин за минувшие два года полюбил Пригорье. Знал людей района, местные достопримечательности, был на археологических раскопках, в восхищении вглядывался в уходящие к горизонту цепочки предгорий Кавказа. Обосновавшись у пожилой учительницы, сдающей ему по вполне приемлемой цене комнату в ее благоустроенной квартире, он с разрешения хозяйки высадил на приусадебном участке картошку, зелень и помидоры. Это была маленькая победа инсультника. Победа над не ушедшей пока из тела немощью. Однако теперь он знал твердо – это его первый и последний урожай даров щедрой земли Пригорья. Он не мог сносить унижения, полуоскорбительные намеки на его физическую неполноценность. Незадолго до увольнения Стражин встретил в разгар рабочего дня на центральной улице Спорышенько.
– Здравия желаю, товарищ полковник, – поздоровался он, прижимая еще подвисавшую правую руку к боку.
  Тут к нему присоединился его друг Сурилин, вынырнувший из магазина с пакетом в руке.
– О, да ты еще со мной здороваешься. Ты думал, это тебе Пичуринская сделала? – он кивнул головой на больную руку Виссариона.
  Спорышенько, подавил на губах ухмылку, а Сурилин элорадно бросил:
- Досталось тебе,Стражин, от науськанных чёрных экстрасенсов!- и переглянулся со своим закадычным другом.
  И приятели пошли своей дорогой, довольно похохатывая.
  На губах журналиста застыл немой вопрос, а за что? И, правда, за что? В ту пору самые добротные материалы о толковых сотрудниках РОВД проходили в газете за его подписью, а очерк о майоре, инспекторе по делам несовершеннолетних, с удовольствием опубликовала милицейская газета области. А по каналам областного телевидения местные и областные чины с улыбкой и твердым голосом провозглашали: «Земля наша обильна, а люди самые доброжелательные, самые гостеприимные во всей России». Слова их были медовые, да во многом фальшивые. Виссарион не раз познал на себе, сколь милостивы земляки. Стоило ему заявиться домой в Мэнск, как отчего-то начинались головные боли, шум в ушах. На скамейке у подъезда лузгали семечки незнакомцы, некто громил его почтовый ящик. Скаредность хуторян ни для кого не секрет: на рынках пять торговок из десяти готовы за лишний рубль горло перегрызть, горой стоять за товарок, правы те или нет, а в любой очереди могут тебя так облаять, что куда там собаке одичавшей. В разных конторах посетители – это всего лишь просители, а потому с ними нечего церемониться. Однако рассказывали, что в отдельных районах власть на деле соответствовала новым веяниям, там принципы демократии не для пустого словца.
   Думалось стареющему журналисту и вот о чем. Прошло столько лет, как канула «власть народная», сменилось наполовину, а то и на восемьдесят процентов руководство в местных администрациях, но цепкая рука «законников» продолжала шерстить и шерстить людей, многих, почти ни за что. А приструнить чванливую братию никто не мог. В прежние годы с такими «спецами» честные партийные верхушки на местах не церемонились.
   На примере района Предгорье видел Стражин, сколь был беспощаден молох корысти: во многих сельских хозяйствах царило запустение в животноводческой отрасли, торчали остовы некогда основательно построенных ферм для крупного рогатого скота, свинарников. Огромных усилий стоило сельским механизаторам поддерживать «биение сердец» техники, морально устаревшей, износившейся донельзя. Но и в таких условиях, благодаря щедрой земле юга, умудрялись селяне выращивать нередко великолепные урожаи пшеницы, ржи, ячменя, гречихи, овса и прочих зерновых культур. Правда, с годами развал экономики в области удалось преодолеть, начали регулярно выплачивать зарплату, пенсии и разные социальные пособия малоимущим, снижался процент безработицы. Но людей как подменили, словно в их груди всё остекленело. К упавшему на тротуаре прохожему редко кто подойдет оказать помощь, мол, пьяный, наверное, или одуревший наркоман. А сколько вот так уходило из жизни людей, у кого случился сердечный приступ, им никто не помог, не вызвал «неотложку». Все это лишь малая толика бед, под колпаком которых суетились россияне, жители Дюжанска и области.
  Стражин начал подыскивать работу в Мэнске. Никто не брал в расплодившиеся газетки старого журналиста, им достаточно одного бойкого пера. Работа рекламного агента его не прельщала: в средней руки городах высока степень конкуренции частных газет в борьбе  за рекламодателей. Тут надо иметь крепкие головы, когда любой предприниматель мог оскорбить «шныряющего тут» газетчика, а ещё здоровое сердце и ноги спортсмена спринтера. Это не для него, он умел и хотел писать. Некогда он относился к разряду тех журналистов, кто первыми стреляли в упор по несправедливости и недостаткам бытия. Но в зарождающейся новой системе координат жизни он был для новоявленных молодых газетных шефов осколком прошлого «красного» времени, глубоким стариком, которому лучше сидеть со своей пенсией на печи и не рыпаться.

               (продолжение саги  следует)