лица

1.

В электричке у окна. Из космической или океанской – зеленый, морская вода – глубины капюшона, - пещера, против света, грот, - мягкие, наивные, незащищенные линии (складка губ совсем простая и детская). – Пятна света: тусклое меняющееся солнце осени.


2.

Бледное светило, замкнутое, холодное, плоская монгольская степь, налет дорожной пыли. В ее облике нет легкости, но нет и тяжести, спокойная серьезность, но – затаенное, в глубине – древнее, как камень, дикое, как огонь языческих костров... и будто опал с оплавленными краями, просвеченными ночным лучом, сглаженный профиль.


3.

Некрасивая. Еще ребенок. И никогда не будет красивой. Круглое простонародное лицо, большой мягкий рот, в разговоре порой гримаса, полуобезьянья, бессознательная; щербинка между зубами... глаза знающие. Может быть, ум не детский. Но ее мать с пустыми глазами и вздернутым носом пугает меня.


4.

Иногда лица так назойливо «что-то значат»... – Когда человек – даже когда животное – взрослеет, на его лице часто застывает нечто, именно, застывает, закрепощает некогда восприимчивую пластичную форму. Материя уплощается, грубеет, обретает волю, становится чем-то, - она тщится что-то доказать...


5.

А иногда поражаешься людской красоте. Ее высшей реальности. По сравнению с нею другие оттенки, другие лица теряют смысл и будто блекнут, и зримой, сущей остается она одна. Красоте с ее тихим достоинством, знанием, не требующим ничьего свидетельства, осторожно несущей себя, как хрустальный светильник, как всякий дар свыше, который нужно пронести, не запятнав... Рядом с нею блекнет ее соперница – оригинальность.
Но искренняя оригинальность побеждает превозносящую себя красоту...
Превознося себя, красота теряет себя, как теряет себя человек в свидетельстве о себе, если он – только человек.


6.

В детях часто видна взрослая опытность, законченность, будто не детям предстоит вырастать в человека, а большинству взрослых вернуться к детству, чтобы вспомнить себя целиком. Взрослая личность, «персона», образ общественно значимый – кажется неестественным, созданным насильно и трудно, он есть лишь слабое приближение к тому, что когда-то было так ясно, - робкое, сомневающееся в себе воссоздание по памяти однажды виденного рисунка и невозможность вспомнить до конца...
И слишком часто забывают себя сознательно, формируя личину по заповеди «солжешь – проживешь»...
«Ведь ребенок, он как цветок, поворачивает голову по ветру...»


7.

Иногда угадываешь лица по голосу, не видя их, особенно часто – цвет волос...
«...Выходи-и-ила на берег Катюша, на высокий...» – из тамбура. Женский голос, бабий. Мужичьи подпевки, веселится народ.
Перед глазами поющий облик женщины, против воли.
-Как ты думаешь, сколько лет «девушке»?
-Сорок. (Наобум. Казалось, старше).
За окном грохочущая тьма.
-А как ты думаешь...
-(азарт) Она выглядит так: среднего роста, пальто, платок, темные кучерявые волосы (представилась химия, представилось четко лицо) – пойду проверю (уже стихийное побуждение)...
Всё так. Только моложе, чем представлялось, проклятое сострадание, привычка видеть людей уже искаженными этой жизнью...
-Так сколько ей лет?
-Сорок...


8.

...И этот-то кусок мяса одарен таким проницательным и добрым выражением лица... (уже очень давняя электричка, но из головы нейдет)...
Как если бы большой хряк вдруг заговорил бы нежнейшим, печальным человечьим голосом...



9.

Лица приходят, чтобы их созерцать. Чтобы сообщаться с ними; чтобы познать их, каждый оттенок души. Они не действуют, но в их безмолвии их жизнь.
Есть мнение, что поразивший душу образ ясно запечатлевается в сознании... однако есть образы, для земного сознания даже непредставимые. Которые сердцем можно понять, но зрительно не удержишь...
Улыбка, сокрытая в глубине, тайная вязь, черное кружево. Вздох – взмах крыла черной стремительной птицы. Оборот головы – бледный чекан льда. Улыбка проявляется на бледном лице как рассвет...



10.

-А у меня есть вот что.
-Что?
Показывает сохлый стебель подорожника. – На.
-А у меня – вот что, - разжимаю ладонь, полную сухих комочков осенних плодов полыни. – На.
Смеется, доверчиво и недоверчиво, как старичок, понимая, принимая, чуть удивляясь: может быть, меня не равна? – Ребенок, мальчишка пяти лет. За загородкой двора, похожего на зверинец.



11.

«Кот или кошка?» – определять по срамному. Морда звереныша вытягивается, как лицо полуторалетней девочки, показывающей пальцем и говорящей: «Фу-у!»



12.

Я устала видеть это лицо, - я видела его идеально, - и не знаю, что изменилось за время, оно или мой взгляд. В последний раз на меня смотрели глаза Незнакомки.


13.

Дантовский профиль, очки, уродящие лик. Она не боится смотреть в лицо своих фотографий. Пусть же будет новый человек, не зараженный сомнением и теми болезнями, которыми болели все мы. Она родилась позже меня.


14.

Святая Инесса. – Неужели такая красота может постареть?..


15.

Я думала, он старше. Я спросила его: после института в армию? – Нет, сказал он, после школы. – Он выглядел совершенно сложившимся человеком, с душой редкой и цельной.
Его звали Алексей, мы познакомились, когда я убирала его палату. Он спросил, ради какого праздника убираю. – Надо же когда-нибудь... – ответила первое пришедшее в голову... Это был скандал на всю военную часть за городом, - «шапки полетят», - так говорил он... Его, наверное, очень сильно избили, лежал с повреждением позвоночника и сотрясением мозга, готовился к операции. Вечно приходило начальство, то ли уговаривать, то ли каяться, то ли грехи замаливать...
Хорошо еще, что не в Чечню... – по-глупому обмолвилась я, чтобы только поддержать разговор. – Как же, - ответил он, - был и в Чечне. Ничего интересного там нет, только лежишь и глядишь, как бы пулька тебя не задела...
Мы говорили о разном, о житейском, о собаках, о лесе. Собирались втроем – приходил Абдулла – и потихоньку говорили. Я не могла понять, как люди выносят вечно работающие телевизоры... Я все-таки задела его словом, Алексея. Сказала зачем-то: «Пойду в лес, надоели все...» - Он посмотрел как-то странно. Я пошла в лес, долго ходила там, наелась чего-то, болела, а когда вышла, его перевели в другой госпиталь.
У Абдуллы случился день рождения. А с Алексеем мы никогда уже больше не виделись.



16.

Тамарка «Пиюся», санитарка-уборщица в больнице:
-Я фильмы ужасов смотрю, страшные. А и ведь не страшно!.. Когда они там убивают друг друга, ну вот ни капельки не страшно, ведь это все не всерьез, верно? – ну и пускай им убивают, пусть радуются. Я не могу только, когда дети в таких фильмах плачут, ребенок, он ведь маленький, ему же больно... Или животные, они ведь тоже не понимают... А так – пускай себе убивают друг друга на здоровье, пусть хоть совсем заубиваются...
Она слегка пьянчужка, Тамарка, она пьет, чтобы было в кайф, и ходит веселая, и когда не пьет, тоже хорошая, маленькая, а глаза у нее синие-синие, когда в них свет падает.
-А то, бывает, зачитаешься, смотришь – пять утра!.. Заснешь к шести, а в семь – вставать, на работу!.. – лежишь и думаешь: ну еще пять минут поспать, ну еще минуточку... – Э, нет, говорю я себе, не хитри, Тамара, выспишься ты, как же, за эти пять минут! Вставай немедленно!..
-А что, говоришь, как дела у нас? – да вот так, вот, пеленки сменить, помои вынести, экскременты... Накормить-напоить, убрать, а сейчас оттепель, то-то после нее все руки-ноги ломать будут!.. А старуха в четвертой палате все стонет, не больно ей, но как останется одна... и никто не приходит.
-Я-то раньше на фрезерном станке работала... Семья у нас такая: я – фрезеровщик, муж – плотник, дочь – шьет... Так что если ключи или что сделать – пожалуйста... Так вот, я раньше работала, а мне все говорили: тебе, Тамар, в больнице надо работать, ты добрая, людей любишь...
А и люди-то меня любят, а и хорошо, радость-то какая, что любят, что люди хорошие, всё-то мне Бог посылает... А то хочешь, стихи почитаю? Вот, еще давно сочинила, еще при советской власти... Они-то у меня как приходят, стихи-то, так сами и приходят, а нет – так и не надо...


Тамаркины стихи:

. . .
Зачем, листочек, съежившись
На дереве дрожишь?
Зачем за ветку держишься,
Как человек за жизнь?

Твои подружки милые
Пропали уж давно,
А ты на что надеешься,
Ведь сгинешь всё равно...

И я стою под деревом,
Тебя давно уж нет.
Но мне ничуть не холодно.
Я знаю твой ответ.


. . .
-Отчего склонил головку,
Милый клен, и ты, березка,
Отчего на ваших листьях
Вдруг обильная роса?

-Не роса, а слезы это
От обиды проступили,
Боль, печаль, беда большая
Веточки к земле пригнула...

Сильный ветер-забияка
Растрепал листочки наши,
Разбросал их по дороге,
Чтоб топтали чьи-то ноги...

-Не склоняй свою головку,
Милый клен, и ты, березка,
Вот придет зима большая,
Все укроет, успокоит...

И весенний теплый ветер
Тучи хмурые разгонит,
Боль, печаль, беду большую,
Всё разгонит ветер сильный...
И на ветках ваших черных,
Что сейчас к земле пригнулись,
Вновь распустятся листочки,
Вспыхнет прежняя краса.

Не тревожьтесь, успокойтесь,
Так у всех бывает в жизни:
То в душе весна, то осень,
То метель, а то – тоска...



                До 1994 г.
После:

Пришла я как-то после. Была зима. Тамара рассказывала про бомжа, который у них угрелся. Сломал что-то, попал в травматологию. Отъелся, тепло, сухо, захорошело ему, лежит жизни радуется. Вылечили его, а он уходить не хочет. Куда? На улице зима, мороз. – Так его за руки за ноги вынесли и положили. Ну и лежит он на улице, а идти некуда. Полежал, простудился, опять в больницу попал. Опять довольный лежит, жизни радуется. Во второй раз уж не выставили. Так всю зиму у них и прожил… - А то безымянный у нас тут есть, - говорит Тамара. – Пойдем покажу. – Иду. Смотрю: человек. Мужчина лет сорока. Может даже моложе. Одни глаза. – На улице нашли, - говорит Тамара. – Подобрали. Был без сознания. Так и лежал без сознания недели две. Избили. Милиция приходила, да что толку: в сознание пришел, говорить не может, двигаться не может, даже рукой пошевелить. Умрет. Никто не знает, кто такой. Вот так и лежит. – Да, вот так и лежит. Одни глаза. На лице улыбка, слабая такая, добрая, понимающая. Чуть отрешенная. Вроде окружающее видит и сознает, но, наверное, боли не чувствует. Отходит. Сам знает, что отходит. Спокойно. Тихо. Просветленно. Совсем простой человек. Еще не старый. Это в одном рассказе про войну я читала, как в госпитале умирал раненый. Тоже молчал, все сознавал и прислушивался к себе. Медсестре его было жалко, и она не могла сказать ему, что он обречен, но он по виду ее понял – и улыбнулся. Может, и вправду умирающие улыбаются…
   Пришла через какое-то время. Его уже нет. Койка пока пустует. Кто убил? За что?