Мигреневый запах

Навалясь грудью на подоконник, Ольга сквозь стекло смотрит на дождь. Сумерки накрывают улицу, отделяя Ольгу от остального мира. Серебристая шелковая блуза охватывает ее полные, округлые плечи и неприятно холодит. Ольга машинально перекатывает запястьем высокую пуговку на манжете блузки. Пуговка то впивается в молочно-белую кожу, то выворачивается кверху металлическим глазком, от блеска которого у Ольги еще сильнее болит голова. Говорят, циклон пришел на две недели. Мигрень, значит, затянется, и выходные – коту под хвост. Ночью Ольге снились апельсины – сочные и приторные, их аромат перетекал из одного сна в другой. Утром сны рассыпались тревожной суетливостью, и Ольга окатила кипятком пальцы, опрокинула солонку и села, промахнувшись мимо стула.

Апельсиновый мигреневый запах в ее снах обыкновенно появлялся в межсезонье при смене погоды и неумолимо предвещал дурные ярко-рваные дни, словно выхваченные из мрака резким лучом стробоскопа.

Ольга прислоняет лоб к оконной раме. Дождевые потеки на стекле – как слепые дождевые черви. Пелена и сумерки. Резкое пиликанье автосигнализации, и висок пульсирует ей в такт. Ольга закрывает глаза и прикасается вниманием к ослепительной змейке боли над левым глазом. Медленно выдыхает и в воображении обкладывает змейку прохладным зеленым мхом. Змейка блекнет и начинает растворяться, но стоит Ольге приоткрыть глаза, проворно выскальзывает изо мха. Ольга переступает с ноги на ногу и вновь возвращается к змейке. Прислушивается к стуку дождя и мысленно укутывает ее мягким пледом. Икеевским, - представляет она буклированный бордовый уют. Змейке, кажется, по душе шведское качество – покрутившись, она сворачивается тяжелым свинцовым пятном и затихает. Ольга осторожно переводит дух и по очереди открывает глаза. Свинцовая тяжесть погрузилась в теплый плед. Не зажигая света, Ольга заваривает чай, подогревает ужин и ест, с усилием отстраняя беспокойства о работе, о сыне и объяснении с Юрием. Сейчас и на ближайшие три дня ее жизнь – только для нее. Для ее чертовой мигрени и для ее, не дай Бог опять, предчувствий.

Предчувствия у Ольги с ранней юности. Но она не научилась их использовать и расшифровывала уже задним числом.

Ольга дремлет на стуле перед остывшим чаем – рабочий день выдался сложным. Мельтешат обрывки офисных разговоров. Макеты деталей, которые она моделировала в автокаде, в полусне крутятся и выворачиваются под немыслимыми углами в каком-то совсем не евклидовом пространстве. Один из углов напоминает ей заостренный подбородок сына. Последние дни она то и дело останавливала взгляд на Митином лице, то замечая вдруг необыкновенное сходство с его отцом, то раздражаясь неряшливой подростковой небритостью. Сейчас же угол-подбородок пересекает темный шрам. Подбородок распадается на части, испуская слабый запах апельсинов. Ольга, дернувшись, просыпается, и змейка над глазом яростно ввинчивается в висок.

Шрам. Подбородок. Ольга вспоминает утро, когда сын собирался в университет, – ничего примечательного. Занятия, вечером встретится с друзьями. Какими друзьями? – С  которыми по пустырям гоняют на скутерах. Ольга подскакивает к окну. Пока она дремала, дождь перешел в ливень. «По суглинку в такую погоду?» – Ольга сжимает руками виски.

«Довольно! Хватит нагнетать», – вслух укоряет она себя. Голос звучит вяло. Не обращая внимания на пылающую змейку, Ольга зажигает верхний свет, ставит посуду в раковину, включает проигрыватель – Лхаса де Села – и подпевает, созвучно переиначивая испанские слова. Тревога отпускает, следуя за надрывной песней Лхасы. «Такая молодая была», – Ольга что-то читала про ее раннюю смерть. Мотая головой и пристукивая пяткой под музыку, она моет посуду. Дождь за окном прекращается. Звонит Юрий. Или?

Кто это?! Ольга застывает и мокрой рукой прикладывает телефон к лицу – да?

– Да... Я... Мать Дмитрия Самойлова.

«Muero quizas. Ha! Donde estas?»*, – поет Лхаса.



*  «Возможно, я умираю. Ах! Где ты?» (исп.)