Перелом

               
    Я закончил шестой класс. Начались летние каникулы. В начале июня поздно вечером мы  играли в войну, разделившись на две группы. Увлекшись игрой, я перевоплотился в настоящего  солдата.  Я не шел, не бежал, а, наклонившись,  крался, как это бывает на войне.  Вдруг я почувствовал, как  сзади кто-то  прыгнул на меня, как прыгают на врагов, когда берут языка. Противник  обхватил руками, и мы оба полетели на землю.  Одна моя рука была придавлена руками нападавшего к моему корпусу. Чтобы не удариться лицом о землю, я рефлекторно подставил свободную правую под себя.  Оба наши тела  упали на нее. Земля была неровная. Рука не выдержала тяжести двух тел. Раздался хруст.   Когда я увидел правую руку, я пришел в ужас. Она была выворочена в локтевом суставе.   
    Рядом со мной на земле лежал  Витька Чапа - крепкий  пацан четырнадцати лет,  наш  вожак,  входивший в  команду моих «врагов». Это он прыгнул на меня сзади.
- Что ты наделал! -  закричал я. - Ты мне руку сломал.
  Витька увидел мою изуродованную руку и  тоже издал крик ужаса.
  - Прости, я нечаянно!
    Был ли он виноват?  Конечно, у него не было  намерения сломать мне руку. Но у него отсутствовали  внутренние тормоза. Видимо,  моя поза, походка спровоцировала  его,  бесшабашного, гиперактивного  пацана, на агрессивные  действия. Он увидел во мне реального врага.   
  Я вскочил на ноги, схватил выломанную руку левой рукой, рванул в обратном направлении. Она послушалась, хоть на место не встала, но уже не так ужасающе торчала. Я не плакал. Меня парализовал ужас.   
    Вначале боль была несильной, я ощущал лишь жжение.  У меня возникло такое чувство,  будто рука не моя,  будто это какое-то инородное тело. Она налилась кровью. Я  не мог ею двигать, она меня не слушалась. Я побежал домой, держа левой рукой  выломанную руку. Меня сопровождали ребята. Витька успокаивал:
    - Может, это вывих. Сейчас тетя Вера вправит.
  Меня тоже не покидала надежда , что это вывих.
      Мать увидела меня, мою руку, ужаснулась. Мы вместе с нею побежали к тете Вере, нашему костоправу, женщине лет пятидесяти,  жившей на улице Заречной.          
     Тетя Вера  посмотрела на руку, пощупала
сустав.
-  Здесь  перелом, - сказала она. - Я не смогу... Вези его в больницу.
   Мы с матерью пошли назад к нашему дому, где стоял «Бобик».
Мать была в отчаянии.
- Ну почему на нас валятся несчастья, Господи! – сокрушалась она. 
Нашли водителя «Бобика».  Мать попросила его отвезти нас в травпункт.
- Я выпил, - сказал он нерешительно. – Боюсь менты права отберут. 
     Мы уже хотели бежать к Андреевым, нашим соседям (только у них был телефон), чтобы вызвать «скорую помощь».  Но водитель решил рискнуть. Меня посадили на заднее сиденье. Мать сидела впереди. Машина помчалась по ночному городу. Только мы поднялись на гору, как  (надо ж такому случиться)   машину остановили милиционеры.
   - Мальчишку в больницу везем. Руку сломал, - виновато, робко  сказал водитель.
     Боль в переломанной руке  становилась острее, тяжело было смотреть на вывернутую руку, которую не выпускала левая рука. Поэтому я, несмотря на застенчивость, которой я страдал в детстве, завопил отчаянно:
   - Отпустите нас.  Посмотрите, у меня рука выломана.
  Я думал, что как только милиционеры увидят мою изуродованную руку, они сразу отпустят нас и даже поблагодарят водителя за благородный поступок. Но те, к моему удивлению,  не спешили. Еще с минуту о чем-то говорили с водителем, задавали ему вопросы. 
     Нас подвезли к травматологическому отделению.  Машина уехала, а мы с матерью зашли в приемник  - ярко освещенную комнату.  до отказа заполненную пострадавшими.

    Я был уверен, что как только я попаду в больницу, меня сразу поведут к  хирургу, и тот  начнет править мне руку. Но я ошибался. Комната до отказа была заполнена пострадавшими, и нам пришлось занять очередь. 
     Очередь продвигалась медленно. Боль усиливалась с каждой минутой.  Руку жгло. Я ходил по комнате из угла в угол. Время шло медленно. Я спросил у мужчины, который час. Он посмотрел на часы и произнес:
  - Одиннадцать часов.
      Я стоял в очереди за мужчиной, у которого болел живот. Его присутствие меня особенно возмущало. «У меня часто болит живот. Но я не хожу  по ночам в больницу. Тут рука вывернута. А приходится его ждать».
     Когда мужчина с больным животом зашел к врачу, я выразил  свое возмущение вслух.
    - А вдруг у него перитонит или прободение язвы. С животом шутки плохи, -   сказал мне сосед какой-то мужчина.
     Моя очередь подошла в два часа ночи. К этому времени боль уже была нестерпимой. Из меня вырывались стоны.
  Меня провели наверх. Посадили на кушетку.  Врач, высокий, широкоплечий мужчина лет сорока пяти,  в белом халате, в белом колпаке подошел ко мне с большим шприцем. Взмах руки, и игла вонзилась глубоко  в сустав. Содержимое шприца — новокаин — быстро перелилось в мой организм. Врач резко рванул руку, поставил на место. Затем меня отвели в рентген-кабинет и сделали снимок руки. Врач бросил беглый взгляд на снимок.

        В кабинет вошла медсестра — женщина лет тридцати пяти, в белом халате и колпаке.   
- Дмитрий Сергеевич, - обратилась она к врачу. - В Бабровке мужчина ударил себя ножом в сердце.
     Я не раз бывал в Бабровке. Она находилась в двадцати  километрах от Губина.
  - Заканчивайте, - обратился врач к медсестре и торопливо вышел из кабинета.
  - Сейчас я сделаю гипсовую повязку. Ты подожди...  Крепко держи руку.
     Медсестра вышла из кабинета. Я сидел на кушетке. Новокаин снял боль. Меня клонило в сон. Я откинулся на стену.     Неожиданно  сознание отключилось,  и я  выпустил  из руки травмированную руку. Сломанная рука с огромной скоростью, как стрела из лука, вылетела из сустава, снова заняла положение – такое же, как после падения. Вывернутая, уродливая.  Я ужаснулся, позвал сестру:
    - Рука!
     Она прибежала, увидела руку. На ее  лице отразился сильный испуг. Она подскочила ко мне, схватила руку, сама поставила на место.
- Что ж ты отпустил! – проговорила она укоризненно.
    - Заснул, - ответил я виновато. 
Медсестра загипсовала  мне руку. Затем отвела в палату. Я лег в постель, задремал. Но тут действие новокаина закончилось, вернулась боль. Я не мог спать. Пришлось встать. Я ходил по коридору, прижимая к себе переломанную руку. Боль была  нестерпимой, невыносимой. Дежурная медсестра сжалилась надо мною и сделала мне  в руку  обезболивающий укол. Но он действовал недолго. Через полчаса снова началась  дикая,  нестерпимая боль.  Я ходил по коридору, издавая стоны. Рассвело. Боль не стихала. Снова подошел к медсестре, попросил сделать обезболивающий укол. Она отказала.
   - Хватит! Это вредно.
   От боли я готов был лезть на стены.  Снова подошел к медсестре, стал умолять ее:
- Сделайте укол. Не могу терпеть.
Она сжалилась, вколола мне обезболивающее.
- Но больше ко мне не подходите.
Лишь к вечеру  боль отступила, стало легче. Я начал есть,  спать.
    Я попал в палату, которую патронировала Мария Ивановна, высокая, смуглая, красивая молодая женщина со строгим, властным выражением лица.   Познакомился я и с Марией Факеевной, заведующей отделения, невысокой полной женщиной лет шестидесяти.
    Недели через две сняли гипс. Рука не двигалась в суставе. Половина руки была почти полностью лишена  чувствительности.   Сделали рентген.  Выяснилось, что косточка, отломавшаяся от руки,   приросла не там, где надо, и  заблокировала сустав.
    - Нужно делать операцию, - сказала Мария Факеевна. – Передай матери, чтобы она зашла к нам.
   Пришла мать. Мы зашли в кабинет Марии Факеевны.  Здесь же была Мария Ивановна. Мария Факеевна  сказала, что мне необходимо делать операцию.
     - Если не сделать операцию, то рука  не будет двигаться в суставе, и скорее всего не будет расти, останется такой же  маленькой, как она сейчас.
    Я видел взрослых людей с маленькой детской ручкой  и страшно перепугался, что меня ждет та же самая участь.
    У матери был жалкий запуганный  вид.  Она вся  сжалась в один комок. От застенчивости не   произнесла ни слова.   
    Я не понимал, зачем врачи выясняют, согласны ли мы на операцию.  Ведь, в сущности, у нас не было  выбора. Если без операции рука не будет расти, не будет двигаться, то кто же откажется от операции. 
    Я без колебаний дал свое согласие. Мать, разумеется, не возражала и подписала нужные документы.
   
   После встречи с заведующей отделением мы вышли с матерью на улицу, сели на скамейку. Оба плакали: мать - от горя, я - от страха перед операцией и жалости к самому себе. У матери было красное опухшее  от слез лицо. Она никак не могла понять, почему на нас обрушились несчастья.

     Меня вызвали в кабинет заведующей отделением на консилиум. В кабинете, кроме Марии Факеевны, была Мария Ивановна, другие врачи.  Мария Факеевна осмотрела мою травмированную руку, пощупала поврежденный сустав и затем посмотрела в раскрытую медицинскую книгу, лежавшую перед нею. Я заглянул в книгу и увидел картинку, на которой был изображен скелет руки.  Более всего меня удивило то, что Мария Факеевна, известный опытный  врач, фронтовик, обратилась к помощи медицинской книги, будто забыла строение руки.   

       В назначенный день операции ко мне зашла медсестра, сделала укол в руку.   
     - Иди в операционную. Там тебя уже ждут.
    Моя палата находилась на втором этаже.   Я без всякого сопровождения отправился в операционную, расположенную на четвертом этаже.  Когда я шел по коридору, от расслабляющей инъекции, которую мне ввела сестра,  меня шатало из стороны в сторону. Я чувствовал себя в стельку пьяным. Пришлось придерживаться за стену, а затем за лестничные перила. Поднялся наверх, зашел в операционную  -  большую светлую комнату.  Меня ожидало много людей  в белых халатах, в колпаках. Среди них я узнал Марию Факеевну и Марию Ивановну. Медсестра подвела меня к крану, вымыла горячей водой руку с мылом, а потом всю ее намазала йодом.  На ноги мне надели белые мешочки.
     Как ни страшно мне было, но с помощью медсестры  я взобрался на операционный стол, лег на спину. Я не возражал, когда мою  здоровую руку пристегнули ремнем к столу. Сверху надо мной навис большой колпак лампы.
     Меня окружили врачи. Медсестра принесла в стальном тазике  медицинские инструменты.  Меня особенно удивило  наличие черного тонкого  гвоздя, зубила и молотка.
   Из глаз моих потекли слезы. Медсестра, стоявшая рядом, успокаивала меня:
    - Не плачь. Все будет хорошо.
    - А я и не плачу, - сказал я. Но слезы продолжали катиться по лицу. Я не мог их стереть, так как моя здоровая рука была надежно  пристегнута к столу, а больная  не доставала до лица.  Сестра вытерла мне слезы салфеткой.
     К столу подошли Мария Факеевна, серьезная, сосредоточенная и Мария Ивановна, суровая, энергичная.
    Перед моими глазами задернули шторку, чтобы я не видел, как меня будут оперировать.  Я не возражал. Я и сам  не хотел видеть, как будут резать мою руку. 
   Вдруг в колпаке лампы я увидел  отражение покалеченной руки, испугался, предупредил врачей:
     - Я вижу свою руку.
      Меня успокоили:
     - Не переживай. Закроем.
  Медсестра  дернула шторку, и  рука   исчезла из поля зрения. 

      Я почувствовал, как в сустав  вонзилась игла. Я знал, что мне вводят новокаин.
   Сестра, стоявшая у изголовья, утоляла мой информационный голод.
- Сделали обезболивающий укол, - комментировала она действие врача.
Через минуту-две по руке прошелся скальпель. Я почувствовал, как по руке течет что-то влажное. Я понимал, что это кровь. Я скорчил гримасу страдания.
   - Больно? – спросила сестра, стоявшая у изголовья. 
- Да, больно, - ответил я.
По моим щекам продолжали течь слезы. 
Но тут заработал молоток. Зубило врезывалось в сустав. Я знал, что  мне отбивают косточку, приросшую к внутренней части сустава. Боль была нечеловеческая. Я не мог ни кричать, ни плакать. Я только крепко стиснул зубы и ждал, когда все закончится.
     С тех пор я знаю, что человек плачет тогда, когда его страдания не доведены до предела. Если же человек  испытывает настоящую боль,  ему уже не до плача, не до слез, не  до стонов.

      Мне уже было не до беседы с медсестрой.  Да и она  прекратила со мной разговаривать. Лицо у нее напряженным, сосредоточенным: она смотрела на операционное поле.
     Снова заработал молоток. Я почувствовал, как в кость моей руки входит гвоздь.  Боль еще более усилилась. 
Почему мне делали операцию под местным, а не под общим наркозом, не знаю.  Хлороформ бы избавил бы меня от нечеловеческих страданий. Возможно,  врачи берегли мой мозг.
   
      После операции меня отвезли в палату на коляске.  Я лег на свою постель. Новокаин вскоре перестал действовать, и меня снова пронзила острая боль. Я не мог ни спать, ни лежать.  Я вскочил с постели, стал метаться по коридору. Я снова умолял сестру сделать уколы. Она сделала укола три – четыре. Потом отказалась.
- Надо терпеть, - сказала она с ноткой возмущения. – Много делать нельзя.
Провел ночь без сна. С нетерпением ждал наступление утра. Наконец, начало светать. На небе появилась алая полоска.  Окна палаты  были открыты.  На ветках высоких тополей, росших во дворе больничного комплекса, громоздились тысячи воробьев и чирикали. Мощный воробьиный оркестр отвлекал меня от боли. 

Куда сейчас подевались воробьи? Конечно, они не вымерли  полностью.  По улицам и сейчас прыгают одиночки. Но воробьиного оркестра уже не услышишь.


      В первой половине дня боль стихла. Меня захлестнуло ощущение счастья.
     Недели через две меня пригласили в процедурную.   Мария Ивановна —  строгая, энергична -  сняла гипсовую повязку. Из локтя  торчал гвоздь. Шов зарос, тонкая кожица сформировалась на суставе.
Снова сделали обезболивающий укол. Плоскогубцы впились в гвоздь. Мария Ивановна  напряглась,  дернула, гвоздь  выскочил из руки. Выступила кровь. Медсестра  замазала зеленкой образовавшуюся ранку.   

    Рука в локтевом суставе не двигалась.  Сустав начали разрабатывать. Это была  мучительная процедура. Моя рука лежала на столе, а медсестра давила вперед-назад. 
Мария Ивановна сама подключилась к разработке моего сустава.
  От соседей по палате я знал, что у нее нет и не может быть детей, поэтому  к детям, лежавшим в ее палатах, она проявляла особое внимание. Она постоянно опекала меня. Суровая, властная  женщина, она говорила со мной ласковым тоном.
- Сделайте ему укол, - обратилась она к сестре.
   Мне сделали обезболивающий укол.  Мария Ивановна, севшая напротив меня,  стала давить на руку с такой силой, что от напряжения у нее покраснело лицо, а на лбу выступил пот. Чтобы не закричать, я прикусил губу.
    - Терпи, если хочешь, чтобы у тебя полноценная рука.
    Я понимал, что Марии Ивановне хочется помочь мне.  Но боль была нестерпимой. Я стал  прятаться от нее, предпочитая, чтобы разработкой сустава занималась медсестра.            
     Мария Ивановна рассердилась на меня. Она  принесла в палату  огромный кулек винограда и отдала его другому парнишке двенадцати лет,  который мочился под себя.      
    Я поймал на себе ее злорадный взгляд: «А ты не получишь!»  Мне было стыдно перед соседями по палате, что мне предпочли моего товарища.
     Увы, это был не первый и не последний укол по моему самолюбию. Я никогда не был милым человеком. Я не мог ластиться ни к учителям, ни к врачам, а когда вырос -   к начальникам.
     Мария Ивановна перестала мною заниматься. Руку как следует не разработали. Диапазон ее движения сократился раза в два.
Она стала слабее левой руки. 

      Полтора месяца, проведенные мною в больнице, были временем познания людей, жизни и смерти.   

     В отделение в  бессознательном состоянии привезли двух мужчин лет тридцати пяти, разбившихся на  мотоцикле с люлькой. Один из них был мотоциклистом, другой пассажиром. Авария произошла по вине мотоциклиста.  Из палаты, где их разместили,  доносился страшный хрип. Как-то я из любопытства заглянул в палату и испытал потрясение:  один из них, «пассажир»  дышал через трубку, вставленную в горло, издавая страшный хрип.  Другой, «мотоциклист»,  лежал тихо.
Через два дня утром я увидел, как по коридору отделения по  направлению к лифту везут коляску с неподвижным телом,  накрытым белой простыней.  Я узнал, что это был обитатель таинственной палаты - «пассажир». Его везли в морг: травмы, полученные им во время аварии, были  не совместимы с жизнью (у него был сильно поврежден мозг).
    Другой обитатель палаты, «мотоциклист», по вине которого произошла авария, выжил. Через неделю он с перебитой челюстью  ходил по коридору отделения, шутил, улыбался.
   Жаль было невинного пассажира.  Меня огорчила  несправедливость  жизни.

      Одним из моих соседей по палате был Сергей Жуков — парень лет двадцати, невысокий, коренастый, чернявый, с круглой головой. Он попал в пожар и сильно обгорел. В пожаре сильно пострадали его ноги. Долгое время он вообще не мог передвигаться.   
     По его просьбе я носил из туалета носил ему утку и горшок, для того, чтобы он справлял естественную нужду. 
      К нему пришла девушка, красивая, белокурая, яркая блондинка. Она принесла ему много вкусной еды, говорила с ним ласковым тоном, смотрела на него с сочувствием, а он, прикованный к постели, отвечал ей сурово, резко. Но было заметно, что она дорога ему, что он к ней неравнодушен.  Обиженная, она покинула нашу палату.  Наши соседи  по палате, сочувствуя Жукову,  послали меня вслед за нею.
      Скажи, чтобы она вернулась.
Я догнал ее, передал слова мужиков. Она, воспрянув духом, поспешила назад.  Но Жуков был непреклонен.
    - Я тебя не звал, - буркнул он.
Девушка ушла расстроенная и обиженная. 
   - Зачем ты ее вернул? - с досадой проговорил мне Жуков.
Я чувствовал себя неловко. Я пожалел, что послушался взрослых. 
Мне надоело приносить Жукову утку и горшок. Я чувствовал себя униженным. «Почему только я. В палате много других людей, - думал я. - Пусть их просит». 
Когда он в следующий раз обратился ко мне с просьбой, я отказался.
   - Проси медсестру, - сказал я. – Почему все время я должен носить? Что я тебе мальчик на побегушках?
   Мой отказ разозлил его.  Он  неожиданно схватил меня за руку, крепко сдавил ее. Я недооценивал его силу, я думал, что из-за ожога он слабее.
       В нашу палату поступил  высокий, смуглый красавец лет восемнадцати с жемчужными зубами.  Он разбился на мотоцикле. У него был перелом ноги.  Он рассказывал, как  после аварии нога болталась на коже, торчала  кость.  Нога у него была загипсована, передвигался он с помощью костылей.
     Общительный, веселый, он стал любимцем палаты. Он рассказывал про отца, который во время войны перепробовал немало немок. С удивлением я узнал, что во время войны многие советские солдаты насиловали немок. 

        Подружился с дядей Гришей - невысоким, смуглым мужчиной лет пятидесяти, бывшим фронтовиком. Он жил в деревне, но не был  похож на сельского жителя: он много знал, был хорошим рассказчиком.  Я заметил, что бывшие фронтовики умнее своих ровесников, не прошедших войну. Война страшна, но человек получает там колоссальные опыт и знания о жизни.   
    Мы вместе с ним  гуляли по больничному двору, говорили о войне.  Я узнал, что его боевые товарищи звали его Цыганом, хотя он был русский.  Он рассказал, как заслужил орден Красного знамени: во время боя он захватил портфель с документами, которые содержали военные тайны врага, и передал их своему командиру. 

       Во дворе больницы, у входа в больничный двор, располагалось маленькое одноэтажное здание, покрашенное в желтый цвет. Это был морг. Возле него всегда толпились люди, забирали тела своих близких.  На меня произвел впечатление такой эпизод.   Женщина лет сорока, крупная в теле,  пыталась узнать, не ее ли муж в морге. У нее было встревоженное, напряженное лицо.  Ей назвали фамилию поступившего.  Она истошно закричала, заголосила. Это был ее муж. Он покончил с собой.   Женщина,  стоявшая рядом со мной , знавшая самоубийцу, сказала, что   в его смерти виновата жена: он повесился из-за того, что она ему изменила.   Я понял,  что измена жены страшнее смерти. 
 
     Спустя полтора месяца после перелома меня выписали из больницы. Я переоделся, снял пижаму, брюки, надел свою одежду, в которой поступил в больницу, и один отправился домой.
  Я шел по тропинке,  проходившей через поле золотистой пшеницей.  В голубом  безоблачном  небе заливались жаворонки.  Моя душа пела. Мне казалось, будто  я вижу эти картины природы  в первый раз жизни.