Сошью платье рябое. Часть вторая

"Ох, какая ж жаба тебя родила, как ты похожа на крокодила !" - злобно орала Лэри Вахтанговна на свою пожилую, некогда изумрудно-зелёную "Волгу", захлебнувшуюся оттепельным полужидким крошевом у разъезда Дубосеково. В конфузе крокодила не обошлось, конечно, без вины самой Лэри Вахтанговны, съехавшей на просёлок с Ленинградки перед самой бретелькой на Шереметьево, чтобы на бесплатной в смысле парковки территории вкусить выгодных в ценовом отношении и давно назревших в отношении временном бутербродов с сервелатом, загодя, дома, приготовленных и заботливо, по старинке, завёрнутых в алюминиевую фольгу. "У меня эти ваши аэропортовские корасоны за пятьсот рублей штука в рот из одного принципа не полезут!" - "Круассаны, мама," - вяло отвечала уставшая, несвежая, муторно укатавшаяся на крутых горках материнского автовождения Тина, - "и уж лучше их по пятьсот, чем эти твои отвратные, холодные и склизкие хачапури по тридцать. Меня от них сейчас вырвет."

- "Что, правда что ль тошнит?" - с острым, нетерпеливым любопытством в голосе спросила Лэри Вахтанговна. - "Да нет, мама, не беременна я, не беременна!" - "Охохох. Ну, не подведи, крокодилушко, мать твою!" - Лэри Вахтанговна изо всех сил выжала сцепление. "Волга" смачно харкнула грязевыми кляксами на тиночкино окно, рыкнула, дёрнулась и - о чудо! - вновь обрела почву под ногами. "А ты знаешь, почему мы застряли? Потому что ты опять нагрузила чемодан какими-то кирпичами! " - мстила Лэри Вахтанговна за свои материнские разочарования, - "ты хоть купальник-то сменный взяла? А то опять будешь сидеть в сыром, всё себе там застудишь, а тебе ведь ешё рожать, я ведь всё ещё надеюсь!" - "Взяла, мама, и вообще, знаю я всё, не девочка уже!" - хило отбрехивалась Тиночка. - "Вот именно, что не девочка уже, в этом-то всё и дело! "- продолжала мать...

Тиночка материнских излияний почти не слушала: в данном случае удачей было уже то, что очередной всплеск интереса к её, тиночкиной, женской физиологии у матери пришёлся на момент родственного тет-а-тета. Потому что обычно Лэри Вахтанговна делала это не просто публично, но как будто специально подгадывая озвучку особо лакомых мест под внимательное присутствие интересующих Тиночку мужчин. "Ты ручки-то помыла, Тиночка, после того, как покакала, и попку, надеюсь, вытерла в направлении назад?" - громогласно спрашивала мать на школьном утреннике в пятом классе, и брезгливо морщился голубоглазый Стёпа, до того заворожённо и страстно смотревший на Тиночку в костюме Шехерезады, с серебряным дождём в распущенных тёмных волосах, в кисейных шароварах с блёстками, в тугом ярко-синем лифчичке на набухающей груди. "Ты бы пошла поменяла прокладочку, ведь месячные в самом разгаре, платьице испачкаешь!" - нежно и всем вокруг внятно советовала она на танцплощадке санатория в Юрмале, куда повезла Тиночку, тоненькую, трепетную, в крылатой юбочке, после окончания школы - и протянувший уже было руку для приглашения Тиночки на медляк Андрюша, стройный, белокурый петербуржец, внезапно дематериализовался из поля их зрения. "Осторожно там, на камнях не сиди, а то в прошлый раз после моря месяца два у тебя были на трусиках зелёные, гнойные, боюсь, выделения!" - авторитетно кричала она Тиночке через турникеты в аэропорту перед вылетом той, уже работающей в Юниклевере, в очередную Хургаду, и поспешно растворялся в толпе атлетичный, артистистически небритый незнакомец в шляпе и модной майке, до того полчаса лорнировавший Тиночку из-под спиральной соломинки своего смузи...

Конечно, в этом было что-то древнее, глубоко прародительское, что-то от разноцветья, многоголосицы, вони и благовонья восточных базаров с их дошедшими до высокого искусства в навязчивой своей наглости зазывалами: тиночкиными фаллопиевы трубы, ооциты, эндометрий и особенно гимен были для Лэри Вахтанговны драгоценным товаром, который она настолько самозабвенно лелеяла, что не могла, совершенно не могла отказать себе в удовольствии доносить периодически до всех окружающих, и особенно до потенциальных покупателей, словесный отблеск его нежных достоинств. Но физиология подводила и предавала Лэри Вахтанговну на зыбких, бледно и неохотно плодоносящих северных подзолах: основная аксиома "мужикам только этого одного и надо" совершенно на них не работала - мужикам этого было совсем, совсем на надо, и хитрый план помучить, а потом как дать и тем самым обеспечить себе конкурентное преимущество на всю оставшуюся жизнь, терпел на них бесславное, постыдное фиаско.

У Тиночки и сейчас, через пятнадцать лет, загорались от стыда щёки каждый раз, когда она вспоминала этот свой первый раз, эту свою дочернюю покорность всем пунктам материнского плана, на каждый из которых реакция другой стороны была бесконечно далека от заранее очерченного спектра. Особенно живо в её памяти стояло раннее утро сразу после, когда любимый выставил её, не евшую с вечера, усталую, разбитую утробной болью и бессоницей, за дверь около шести и строго-настрого запретил ехать в университет его путём, то есть по самой логичной красной ветке метро. "Там автобусы какие-то ходят!" - бросил он в пространство, не уточняя, и зевнул. Тиночка, глотая слёзы, добрела тогда от Фрунзенской до Воробьёвых пешком, безлюдный город как-то сам её туда довёл, и был нежен, и тих, и предупредителен...

"Э, ну чего разнежилась ! Зона вылета! Выходи, вот Варадеро твоё уже на табло, да и стоять я здесь долго не могу. Ну, целуй, целуй, эсэмэску пошли, как долетишь. Ну, давай, давай. Помочь что ль с кирпичами твоими? А, спасибо молодой человек! А, Тинк ?  Не робей, главное - побольше куражу!" Лэри Вахтанговна поспешно, царапаясь кольцами, стёрла с подбородка Тиночки свою помаду, закрыла окно и резко газанула. Крокодил, мигнув подслеповатыми фарами, скрылся в тоннеле.