Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, должно быть, около недели. Около недели назад я в последний раз видел Терезу Кастальскую. Она была моей невестой, и я любил ее. Как сейчас стоит передо мной ее лицо. Серые глаза и каштановые волосы, собранные в высокую прическу над гордой шеей, прическу, украшенную бриллиантами и накидкой из черного кружева… Она предпочитала в одежде тона синие, черный и серебристые, и украшения из бриллиантов, и потому она напоминала мне звездную ночь перед рассветом. Но порой она надевала белое платье, как тогда, когда я впервые увидел ее, в белом платье с серебром и серебряным кружевом, она была тогда совсем ребенком. И невозможно было предугадать, что станет с этим ребенком за последующие несколько лет, когда все мы так изменились, изменились даже деревья в этом лесу, ибо они видели всё, видели, и не могли предотвратить, как и сам я не мог, хоть и пытался... Да, от меня все зависело. Все висело на волоске. И волосок порвался. И теперь ничего не исправить. Должно быть, я взял на себя слишком много, и не смог этого выдержать. Но ведь я не настолько силен. И надо было понимать это.
Да, надо было это понимать. Но у меня нет сил больше об этом думать. Я расплачусь, я отвечу за все. Но сейчас я хочу только снова и снова вспоминать ее лицо. Вспоминать ее, такой, какой я видел ее около недели назад. И хочу вспоминать другое лицо. Ибо около недели назад я в последний раз видел еще одного человека...
1.
Когда я впервые увидел Терезу, ей было шестнадцать. Мне же исполнилось тридцать три года, и я чувствовал себя совершенно разбитым, вымотанным до предела. Меня утомили дела, утомили войны, я устал от ран, физических и душевных, от лжи и грубости, и не понимал, зачем все это нужно. Молодость моя была бурной и бесплодной, ответственность за графство и потом за герцогство уже не вызывала энтузиазма после стольких предательств и такого цинизма, я исполнял свои обязанности через силу. Я ничего не ждал от жизни, и тем более не собирался создавать семью. Но отец Терезы, граф Теодор был моим другом, и он дал мне знать накануне, что навестит меня. Я думал, он приедет один, ибо его гонец прибыл за день до его приезда, и все это выглядело очень по-свойски. Но граф Теодор явился с дочерью. Тереза поразила меня с самого начала, но я любовался ею скорее как произведением искусства, чем как живой женщиной. У меня и в мыслях не было, что эта женщина может принадлежать мне.
Я встретил и обиходил их, какое-то время мы провели в трапезной за обедом и разговорами, потом я велел проводить Терезу в одну из комнат, чтобы она отдохнула с дороги, а мы с графом вышли прогуляться.
-Что вы думаете о моей дочери? - спросил меня граф Теодор. Мне показалось, он спрашивает это из отцовской гордости за свое дитя.
-Достойная дочь достойного отца, - сказал я. - Прекрасная юная женщина, за которую можно молиться, чтобы Господь послал ей счастье в этом жестоком мире.
-А не хотели бы вы составить ее счастье?
Я остановился от неожиданности. Граф Теодор смотрел на меня и ждал.
-Ну что вы так испугались? - сказал он, видя, что я молчу. - Женитьба нынче дело простое.
-Признаться, я об этих вещах еще в своей жизни не думал.
-А почему бы вам не подумать. В ваши годы давно уже пора. А то вы всё воюете, или по землям своим бродите... А о наследниках не подумали?..
-Какие тут наследники...
-Самые прямые. Вы же один как перст. А после вас что будет?
-Не знаю.
-То-то. Пора бы вам жениться. Не дело так жить. Говорю вам как друг и отец. А чем моя дочь вам не пара?
-Скорее я ей не пара.
-Почему?
-При моем образе жизни ваша дочь может быстро овдоветь, - сказал я.
-Лучше быть вдовой достойного человека, чем женой ничтожества, - ответил на это граф Теодор.
-Как знать, - сказал я. - С иным человеком жить безопаснее.
-Вы себя не цените, - сказал граф Теодор. - Но я знаю вас с детства, и предпочел бы видеть своим зятем вас, а не кого-то еще. Или вам нужна жена из рода герцогов, а не графов?
-Ни в коем случае, - сказал я. - Просто я думал до сих пор, что мне жена вообще не нужна. Я не привык к такой мысли. Я боялся, что женщина будет несчастна со мной.
-Плохо же вы о себе думаете. Знаете что, поговорите сами с моей дочерью. Пообщайтесь поближе, узнайте друг друга получше. Все это вас ни к чему не обязывает. А потом решим.
-Хорошо.
Оказалось, тогда я еще мог на что-то надеяться... Я поверил в возможность какой-то другой жизни. Почти поверил в вероятность счастья... Мы говорили с Терезой. Поначалу я не хотел ей ничего говорить. Она тоже была отстраненна и как-то печальна. Но в какой-то момент я почувствовал, что ее душа меня слышит. Сама Тереза внешне еще не давала мне знать об этом, должно быть, из скромности. Но потом я увидел всё в ее глазах. И тогда рассказал ей всё. Пусть мне и не хотелось говорить об этом, но слишком трудно было терпеть. Никогда и ни перед кем я не раскрывал еще своего сердца.
Для нее это оказалось слишком. Она заплакала, и мне пришлось ее утешать.
Я полюбил и, казалось, нашел ответ в другой душе. Но я оставался осторожен. Мне не хотелось, чтобы Тереза страдала. Ее слёз в нашу первую встречу я не мог себе простить. В тот раз она и граф Теодор гостили у меня больше недели. Мы с Терезой бродили в окрестностях замка, и я много ей рассказал. И ей не особо хотелось слушать ни о моих предках, ни об истории моего герцогства. Ей хотелось лучше узнать меня самого. Потому мы говорили друг другу о своих думах, о том, что было у каждого из нас на душе, мы вместе смотрели на небо, на деревья в лесу, слушали птиц. И все же ее грусть не давала мне покоя. Я спросил ее, что у нее случилось. Она покачала головой и не ответила.
Граф Теодор уже хотел оформить нашу помолвку. Но я сам просил его подождать. Я сказал, что он не должен считать такую отсрочку обидой, но что для меня его предложение значит очень много, и оно слишком неожиданно. Мне хотелось предоставить Терезе самой решить за себя, ибо я видел, что она еще не готова к такому повороту событий. Я выразил графу Теодору свою глубочайшую благодарность и признательность, и благодарил за доверие. Он уехал в хорошем расположении духа, Тереза — не знаю. И все же я чувствовал, что она будет помнить меня.
С тех пор граф Теодор и Тереза довольно часто навещали меня. Граф Теодор уже почти считал меня членом своей семьи. Он прекрасно видел, что происходит между мною и Терезой. А нам с ней было хорошо, - по крайней мере я думал, что и ей хорошо. Я думал, что она просто слишком молода и потому слишком скромна. И мне нравилось достоинство, с каким она держала себя наедине со мной, при том, что я видел, как сердце ее раскрывается мне навстречу. Мы всё лучше узнавали друг друга. Для этого не нужно было слов и объяснений. Мне уже было тяжело в разлуке, и она тоже стремилась ко мне. Но я видел, что она свободолюбива. Потому я не хотел ее связывать и обременять.
Но граф Теодор настаивал на нашей помолвке. И мне пришлось заговорить об этом с Терезой. Она почти испугалась, и я оставил этот разговор. С графом Теодором же мы беседовали долго. Я хотел убедить его, что не надо ни к чему принуждать Терезу. Что она просто еще не готова к такому решению, и нужно время. Он возражал, что девушки ее возраста выходят замуж не задумываясь, и что он не видит никаких препятствий к этому. Все же вопрос был отложен. И после разговора с графом Теодором я вышел в сад и там натолкнулся на Терезу. Она плакала, лежа под деревом, плакала навзрыд. Я сел рядом и стал говорить ей, что если она не хочет быть моей невестой, то никто не настаивает, и если не желает меня видеть, то в этом нет ничего страшного, я все понимаю и отпускаю ее, и что не надо так расстраиваться, всё уладится. Но она заплакала еще сильнее, бросилась мне на шею и сказала, что любит меня.
-Я люблю тебя, - сказал я ей тогда. - Это тебя ни к чему не обязывает и не принуждает, я просто хочу, чтобы ты это знала. Я буду служить тебе, буду помогать тебе и защищать тебя, я буду рядом с тобой, если ты этого хочешь. Если же ты не желаешь этого, я не стану претендовать ни на что, но я буду любить тебя. Если же даже любовь моя тебе в тягость... - Я замолчал. Потому что понял, что с этим ничего не смогу поделать. Что отказаться от своей любви для меня то же, что умереть. Но если она потребует, я умру.
Она успокаивалась понемногу. Мне хотелось отереть ее мокрое от слез лицо, но я не решался. Так мы и просидели в саду до вечера.
Скоро они с графом Теодором уехали. До того мы с Терезой еще выходили пару раз погулять по окрестностям. Мы подолгу молчали, и я смотрел в ее глаза, светло-серые, как гладь Кастальского озера на рассвете.
Через какое-то время я сам приехал к ним в Касталию. Меня встретил граф Теодор. Тереза была у себя. Граф Теодор послал за ней, и она тоже вышла во двор. Она обрадовалась мне, это было заметно. Наша встреча была пронизана каким-то светом, радостной легкостью. Тереза повела меня в замок, чтобы показать мне галерею портретов своих предков.
Мы долго бродили по замку, она показала мне зал, посвященный истории их рода, зал для церемоний, комнаты для гостей, одну из которых предложила мне на выбор, мы зашли в трапезную, в арсенал, и вышли в сад. В саду граф Теодор приказал накрыть стол, было тепло. Граф Теодор был радушен и щедр. В отсутствие Терезы он снова завел разговор о помолвке. Я по-прежнему настаивал на том, чтобы отложить этот вопрос до лучших времен, и он, убедившись в твердости моего решения, перестал говорить об этом. Однако он все же сказал: «Вы странный человек. Я не понимаю вас. Если бы судьба предлагала мне руку и сердце любимой женщины, я бы не отказывался. Ведь вы любите мою дочь». - «Да, я люблю ее, - ответил я, - и именно поэтому я так поступаю». Граф Теодор начал вспоминать, как он сам познакомился со своей будущей женой, графиней Леонорой, вернулась Тереза, и мы с нею долго слушали его рассказ.
В те несколько дней, пока я гостил у них, мы с Терезой часто сидели на берегу озера. Мы созерцали воду, горы, окутанные голубой дымкой, и тихо беседовали, иногда же подолгу молчали. Мне думалось, Тереза делится со мной красотой своей родины, как делилась бы сокровищем своей души. Ибо во всем здесь была ее душа. Ее детские игры и первые шаги младенца, ее юные мечты и первое горе. Странно, но я чувствовал, что у нее, такой юной, уже была своя печаль. И потому я хотел окружить пониманием и сочувствием эту печаль, как горы окружали голубым хороводом Кастальское озеро. И мне даже казалось, что воды ее печали светлеют.
Но в тот раз она действительно радовалась нашей встрече. Она дарила мне свою радость, и это был царский подарок. И она еще больше радовалась своей щедрости, тому,
что может дарить. Я понимал ее. Как часто я тосковал оттого, что не мог ни с кем поделиться тем, что имею. Но с ней мы могли обменяться нашими дарами.
Когда погиб граф Теодор, я приехал почтить его память в Касталию. Я старался утешить Терезу и тогда сделал ей предложение, - неофициально, ибо она была в трауре, - чтобы, лишившись отца, она не чувствовала себя одинокой. Но она отклонила мое предложение и просила не говорить с ней больше об этом. Я вернулся к себе. Графа Теодора мне было жаль. Потом Тереза снова стала меня навещать. Но мы теперь общались с ней дружески, о наших чувствах мы не говорили. Я хотел поддержать ее после ее утраты, она это чувствовала и была благодарна в душе. Более того, однажды она заговорила о том, что очень многим обязана мне, и ничем не может отплатить. Ты ошибаешься, сказал я ей, ты ничем мне не обязана, это я обязан тебе хотя бы тем, что изредка вижу тебя. Не надо, сказала она, от этого мне тем более стыдно. Я не могу ответить тебе взаимностью, сказала она, и не должна так относиться к тебе. Мне не нужно взаимности, сказал я ей. Мне достаточно просто знать, что ты есть на этом свете. И я хочу, чтобы тебе было хорошо. Но я увидел, что она готова заплакать, и не знал, что делать. Она овладела собой, и больше мы не касались этой темы.
После этого своего ко мне визита она снова надолго пропала. Я не тревожил ее, думая, что она хочет побыть в одиночестве. К ней я не ездил. Она давно уже давала мне понять, что лучше будет сама навещать меня, а мне не стоит к ней ездить. Но проходили годы. Мы только обменивались письмами. И она писала мне, чтобы я не приезжал.
Была осень, третья по счету после нашей разлуки, день кончался, уже почти стемнело, когда мне вдруг доложили, что приехала Тереза. Она не предупредила меня ни гонцом, ни птицей, это была полная неожиданность. Я вышел ее встретить, и она сама бросилась мне навстречу. «Помоги мне», - сказала она и зарыдала. «Тебя преследуют?» - встревожился я, но она ответила отрицательно, и я сам видел, что дело не в этом. Я видел, что у нее какое-то горе, и пытался узнать, что случилось, но ничего не добился. Она молчала и только плакала, обнимая меня. Утром следующего дня она уехала, я так ничего и не узнал, и сильно тревожился.
После этого мы не виделись больше года. Это было странно после того, что произошло. Мне показалось, она хочет порвать со мной, или же что-то в ее жизни вынуждает ее к этому. Та мимолетная встреча, когда она просила моей помощи и ничего не объяснила, заставила меня доискиваться причин, я пытался узнать, в чем дело, но ничего не узнал. Меня пугало ее отчаяние. Я сам приехал к ней, но она меня не приняла, мне пришлось тут же повернуть и уехать ни с чем. По своей ли воле она так поступила? - задавал я вопрос. Так прошел этот год и несколько месяцев, в тревоге и предположениях. Единственно, я посылал справляться о самочувствии Терезы, и мне говорили, что она здорова и что у нее все в порядке. Но на мое письмо, в котором я спрашивал ее о том, что случилось, и просил рассказать мне, она ничего не ответила.
Но через год с небольшим Тереза приехала ко мне. Она показалась мне изменившейся. Действительно, какое-то потрясение, какое-то страдание наложило печать на ее облик и душу. «Я могу тебе помочь?» - спросил я ее. - «Ты все еще любишь меня?» - спросила она. - «Да, - сказал я, - и я всё для тебя сделаю». - «Ты еще хочешь, чтобы я стала твоей женой?» - «А ты этого хочешь?» - «Да».
Прошло еще несколько месяцев. Она уже была моей невестой. Я думал, ей стало легче от этого, я понимал, что она искала опоры во мне. Я был готов стать для нее помощью, может быть, утешением в ее горе, и надеялся, что смогу дать ей счастье. И я думал, что мы действительно еще будем с ней счастливы, когда узнал, что Тереза любит другого.
Этого человека звали Александр, он был не знатен, простой рыцарь, однако уже снискавший себе некоторую славу благодаря своей доблести. Когда-то давно Тереза его выручила, иначе ему грозила темница и, может быть, даже казнь, и он считал себя ее вечным должником. Он платил долг преданностью и в свое время избавил ее от домогательств одного алчного и не очень честного человека, «поговорив» с ним по-мужски. Для себя, однако, он ничего не желал и ни на что не надеялся, хоть и любил ее. Вместо этого, в лучших традициях рыцарства, он отправился в долгий поход и воевал где только можно и с кем ни попадя: видно, его и вправду снедала тоска. Однако в этом походе он прослыл человеком справедливым. Когда он через несколько лет вернулся, то понял, что его ждали.
И я уже знал тогда, что его ждали. Хотя в то время Тереза была моей невестой. И именно из-за Александра она была все еще только невестой моей, а не женой. Кто был для нее я и кто был для нее он? - этого я не знал, но всячески пытался понять. Я не хотел говорить об этом с Терезой, но и не скрывал от нее, что знаю это.
Тереза тоже молчала об этом. Мне думалось, дело только в том, что практически любая женщина способна очень сильно привязаться к мужчине, которого она сама спасла от казни, женщины существа жалостливые. И что со временем это пройдет. Я ни в чем ее не винил. Казалось, что просто нужно подождать и во всем разобраться.
Но иногда я все же думал о том, о чем считал себя не имеющим право думать. Думал, не соблазн ли это, не падение ли. Не было ли тут недостойной страсти. Но, Боже мой, как только я мог так думать... Нет, это просто ошибка. Она ошиблась, и понапрасну мучает себя. И не может решить, кого она любит на самом деле. Ей нужно помочь... - Так я себе говорил, но мне было очень больно. Дорого бы я дал, чтобы посмотреть на этого Александра. Мне хотелось убедиться, что этот человек ее не стоит. Вернее даже, не убедиться, - я был уверен в этом, и только хотел доказать это себе и ей.
2.
Тем временем на моем горизонте нависли тучи. Герцог соседней Анкалины, Фиц Годон вместе со своим братом Саймоном бросили мне вызов. Этого следовало ожидать.
Все началось из-за передела земель. Графство Имирна входило в состав территорий Анкалины. Но король за службу передал земли Имирны некоему Оливье и титуловал последнего бароном. Естественно, он возместил Годонам ущерб денежной компенсацией, но Годоны были возмущены. Однако им пришлось это проглотить: с королем не поспоришь. Ходили догадки, вполне обоснованные, почему король так поступил с Годонами. Годоны и вправду в последнее время утратили королевское расположение. В войне с Королевством Маграт Фиц Годон не смог удержать крепость Талит. Королю это не понравилось.
Но после всего этого Годон старший решил отыграться на мне и предъявил претензии на мои южные земли, мотивируя это тем, что когда-то эти земли принадлежали его предкам. Он хотел всего-навсего добрую половину графства Тэкны. Было время, когда эти земли действительно считались спорными, но мой прапрадед герцог Людвиг Орендель узаконил свои права на них, и после этого все затихло. И вот опять... Вся эта история с Тэкной тянулась уже очень долго, и возобновление, казалось бы, давно решенной проблемы оптимизма не вызывало.
Графство Тэкны не имело своего графа, последним графом Тэкны был Говард Орендель, младший брат моего отца, Герарда Оренделя, но Говард погиб молодым и не оставил наследников, потому эта область подчинялась мне напрямую. Вернее, титул «граф Тэкны» в молодости носил я сам, управляя графством вплоть до смерти отца. Тэкна красивая и плодородная земля, и все же мой север я люблю больше. Сделавшись герцогом, я поставил в Тэкне своего военачальника, сам же обосновался в столице на севере, в землях Оллерны. Военачальник мой, Морольт Гарден, был опытен и мудр, мы были друзьями, и я мог всецело на него положиться.
И вот Годон стал требовать себе южные земли Тэкны. Я несколько раз вступал с ним в переговоры и пытался уладить этот вопрос, но он каждый раз так упирался, что дело кончалось ничем. «Не обращаться же в Высший Суд», - думал я, хоть однажды и погрозил ему этим. Эффект от угрозы был полностью противоположным ожидаемому. Годон стал грозить мне войной. Можно было представить, что это будет за война.
Вообще с войнами в королевстве дело обстояло следующим образом. Я был обязан участвовать со своим войском в войнах, которые вел наш король, вернее, мое личное участие не требовалось, но я был обязан помогать королю военной силой. Это было обязанностью всех князей. Но считалось делом чести и для самого князя идти впереди своего войска, по крайней мере, пока князь не обзаведется семьей или не достигнет известного возраста. Королевские войны провозглашались благородным делом, хоть те несколько захватнических войн, в которых я вынужден был участвовать, мне таковыми не показались. Но тем более не в моих правилах было отсиживаться в замке, пока мои люди сражаются, пусть даже и в несправедливой войне. Впрочем, обе воюющие стороны были хороши.
Таким образом, все князья и аристократы в королевстве объединялись в войне под началом короля, и по договоренности могли помогать друг другу, особенно при защите границ от неприятеля. Но чтобы князья воевали между собой — это уже было дело неслыханное.
Хотя такие вещи случались. И самая длительная подобная война, к позору моего и Годонов рода, произошла из-за пресловутой Тэкны. На протяжении почти четырех поколений герцогов Оренделей в Тэкне практически все время стояли войска соседних герцогов, тех самых Годонов из Анкалины, предков нынешнего Годона. Эдмунд Годон был первым Годоном, ставшим герцогом Анкалины, и от него пошел весь их неуемный род. Но войска Годонов тогда по большей части только стояли в Тэкне, а не сражались. При нынешнем короле такие штучки не пройдут. Годон должен был понимать это.
Но напрасно я понадеялся на его благоразумие. Видно, кровь предков ударила ему в голову. В одно прекрасное утро, будь оно неладно, птица принесла мне донесение. В нем говорилось, что Годон старший с войском вторгся на мою территорию, сжег приграничную деревеньку и расположился на самом юге Тэкны в Долине Туманов.
Фактически, Годон объявлял мне войну. Мне ничего не оставалось, только сражаться с ним, тем более что он вел себя вызывающе. Ибо я понимал, что просто так его войска стоять там не будут. Он непременно куда-нибудь двинется, и я двинулся к нему навстречу.
Я уже знал численность его войска и успел собрать столько же людей, остальных мои военачальники соберут позже и тоже прибудут на поле боя. Морольту Гардену, встретившему Годона, я прислал письмо, что иду, и чтобы он не начинал военных действий и удержал Годона от этого. Морольт мудрый человек, и дай Бог, чтобы они меня подождали. Его гарнизон без меня Годона вряд ли сдержит.
В конце концов, отвечать за всё должен был я. Я сам виноват, что не смог уладить все миром. У меня еще была надежда как-то образумить Годона, не прибегая к войне. Междоусобица была просто позорна.
Я ехал впереди своего войска, во главе рыцарей. Рядом со мной ехал Рейнольд Арни — для меня просто Ренни — командир моей кавалерии. Обычно я командовал своей кавалерией сам, но в мое отсутствие главным был Ренни.
Мы оба молчали. Ренни понимал мое состояние. Я смотрел на леса, на степь, которой мы ехали, и пытался представить, что оставил за собой мой противник, проезжая по моим землям. Ранним утром в долине я увидел войско Годона. Оно уже подготовилось встретить нас. И тогда я тоже построил войско в боевом порядке. Но сигнала к наступлению не было.
Я поднял знамя переговоров. Мне не хотелось напрасно жертвовать людьми. Он должен был понимать, что делает.
Мы встретились, со мной были Морольт Гарден и Ренни, с Годоном два его военачальника.
-В кои-то веки сосед идет на соседа? - спросил я Годона после формального приветствия.
-Я пришел взять принадлежащее мне по праву, - заявил он.
-По каком такому праву, сударь? Здесь нет никаких ваших прав.
-Ошибаетесь, сударь. Эти земли принадлежат мне.
-Вам ничего здесь не принадлежит, сударь. Возвращайтесь к себе домой. Вы находитесь на чужой территории.
-Лучше вы возвращайтесь в свою столицу и не оспаривайте моих законных прав.
-Законных прав у вас никаких нет. Даже не законных нет. И даже чисто по-человечески вы не имеете никаких оснований начинать битву.
-Я возьму силой то, что мне принадлежит, если вы не отдадите это добровольно.
-Добровольно я вам своих законных владений не отдам.
-Тогда я объявляю вам войну.
-Если вам так неймется, сударь, то давайте решим нашу проблему личным поединком. Я готов биться с вами один на один.
-Как простые рыцари? - посмеялся он, и было видно, что он очень не желает поединка. - Не срамитесь, сударь. Не ваше это дело.
-Дело-то это мое, - сказал я, - и ваше, а не наших с вами людей. Так что соглашайтесь.
Но он пошел на попятный.
-Пусть дело решают войска, - сказал он. - Не годится господам драться подобно мальчишкам.
-В единоборства вступали даже короли, - сказал я.
-Это были дикие времена, - ответствовал он.
Это было бесполезно, я видел, что его не уломаешь.
-Боитесь? - все же подразнил я его.
-Не желаю унижаться, - сказал он.
-За такие слова я бы вас тем более вызвал на поединок, - сказал я, - и как вы ни прячьтесь за спинами ваших воинов, я очень постараюсь вас достать.
Годон только ухмыльнулся. Он понимал, что моя угроза бессильна.
Мы вернулись каждый к своему войску, и я дал знак, чтобы трубили к началу битвы.
«А что, смог бы я его одолеть в поединке? - подумал я. - Пожалуй, что смог. А если бы он меня убил, то я не видел бы этого позора...» Я и впрямь не на шутку разъярился, и мне хотелось просто поскакать навстречу Годону и снести ему башку. Однако Годон не предводительствовал сам своим войском, и пришлось сдержаться.
Вражеские лучники стали осыпать нас стрелами. «Уходите оттуда, сеньор, - закричал мне Ренни, - вас же убьют!» Я и сам это понимал. Морольт дал команду, и наши лучники и арбалетчики ответили им тем же. «Началось...» - будто прокатилось по полю: до сих пор еще оставалась надежда избежать битвы...
Я отъехал на безопасное расстояние и распорядился, чтобы моя кавалерия ждала благоприятного момента, и была готова по моей команде к броску. Годон, как мне было известно, предпочитал пехоту кавалерии, и я надеялся прорвать его строй в центре, а потом Морольт двинул бы на него фланги. Возглавлял кавалерию я сам, и мои ближайшие рыцари понимали, что мы должны составить основное пробивное ядро. Командование же войском я оставлял на Морольта. Он опытный человек и справится с этим не хуже меня, и в нем я был уверен, тем более что общий план сражения мы с ним успели обсудить вместе. На флангах шло какое-то движение. Стало ясно, что Годон хочет взять меня в клещи. Тем лучше. Пусть отвлечется от центра. А мы его обойдем с двух сторон и потом двинем свежими силами. Он еще не знает, что у нас там припрятано.
Я выжидал, как кошка, стерегущая мышь. Линия фронта растягивалась, загибаясь с флангов в нашу сторону. Если у нас есть резервы, то и у него они должны быть, понимал я. Интересно бы узнать, где он их держит. Пусть-ка он себя выявит. Посоветовавшись с Морольтом, я собрал небольшой отряд для обманного маневра. Надо бы припугнуть этого Годона, а то он совсем уже превознесся. От нашей придумки он испугается, в этом я был уверен. Подумает, что от меня всего можно ожидать. Я ведь знаю, почему меня боятся. Потому что считают непредсказуемым.
Пока мы ждали, можно было заняться и личными проблемами. Все же одна вещь и в такой обстановке не давала мне покоя. Я знал, что Александр состоит на службе у Годонов и тоже должен быть здесь, и сказал своим людям, чтобы они взяли его живым, однако казалось слишком маловероятным, что мое пожелание будет исполнено, попробуй узнай его в этой каше, да и сам я никогда его не видел и не узнал бы. «Это безнадежно, - подумал я, - ну да ладно, чем черт не шутит...»
Наконец я понял, что настало время действовать. Это уже было иррациональное, наработанное опытом чувство, и оно редко меня подводило. Мы рванули в атаку.
Войско Годона и вправду распалось на две части. «Сейчас Морольт двинет резерв на фланги», - подумал я. Но тут я заметил группу вражеских рыцарей, очень сплоченную и сильную, и направил наше «ядро» на них. Вражеские всадники ехали строем, еще не вступив в бой, и позади них формировалась еще одна, малая группа вокруг всадника в белых доспехах, в плаще с гербом, и со шлемом в виде медвежьей морды с отверстой пастью. Этот шлем я хорошо знал. Это был Фиц Годон, собственной персоной.
Мы сшиблись с рыцарями, ехавшими перед Годоном, и я отчаянно попытался прорубиться к нему и сойтись с ним лично, чтобы так или иначе, не угрозами, так силой, принудить его к отступлению. Конечно, это было безрассудство.
Годон ехал, по-прежнему не спеша, в окружении своих всадников. Он даже еще замедлил ход и потом остановился, в любой момент готовый повернуть назад. Передо мной же была стена и буря. Меня почти окружили, только со спины меня защищал мой верный рыцарь Леонид Ритц - мы слишком далеко оторвались с ним от своих. «Держитесь, сеньор, я иду!» - услышал я крик Ренни. Он рубился справа, но ему до меня было не добраться. И ему самому приходилось несладко. Я же уже был ранен и понимал, что долго не продержусь. «Отступайте, сеньор!» - снова крикнул Ренни. Но как я мог отступить? - меня тогда бы убили. И все же каким-то чудом ему и еще нескольким воинам удалось прорваться ко мне, они прикрыли нас с Леонидом и мы смогли отступить, и, ругая Годона, я покинул поле боя.
Врач перевязал меня. Я понимал, что стал слишком слаб, чтобы доказывать что-то Годону силой. Мне оставалось только наблюдать сражение и отдавать приказы. Годона никому из моих рыцарей достать не удалось: он заблаговременно отъехал на безопасное расстояние.
Когда стемнело, мы с Годоном остановили бой и пошли договариваться. За этот день ни я, ни он ничего не добились. Он не собирался сдаваться, я не собирался отступать. Силы по-прежнему были примерно равны, хоть и потерь оказалось достаточно. Я был зол и досадовал, он ухмылялся и еще на что-то рассчитывал. Я сказал ему, что от него здесь останется мокрое место, ибо это мои земли, право и сила на моей стороне, и скоро ко мне придет подкрепление. «Я его с радостью встречу, - ответил он мне. - Вас ожидает сюрприз, сеньор». - «Как бы ваш сюрприз не сработал против вас», - сказал я ему, и мы разошлись.
Ночью я спал плохо, из-за нервного возбуждения и из-за ран, и наутро мое состояние мне не понравилось. Однако голова, слава Богу, была ясной. Я сел на коня и, как ни странно, почувствовал себя лучше. Ко мне подскакал Ренни в своем дьявольском шлеме — по рогам я его издалека узнал — и сказал, что войско готово к бою. Ренни был спокоен и бодр, однако Морольт оказался явно не в духе. Судя по его виду, он что-то подсчитывал про себя, угрюмо нахмурившись. «Что случилось?» - спросил я его. Он сказал, что прилетела почтовая птица, и что подкрепление задерживается. Мы подсчитали силы, находящиеся в нашем распоряжении, и попытались распределить их наилучшим образом, но резерва у нас почти не осталось.
«Вам вчера повезло, сеньор, - сказал мне Морольт. - Но лучше бы вы спешились и заняли мое место на смотровой площадке. Не нравится мне все это». - «А кому нравится? - сказал я. - Но ответственность лежит на мне, мне и расплачиваться, если что». - «Для этого есть воины». - «Будто бы я не воин. Тем более». - «Хороший полководец не сражается, как простой солдат». - «Хороший полководец — это у нас ты, - сказал я ему. - А я в данном случае козел отпущения».
Однако в таком состоянии, будучи раненым, я все же был осторожен. Опыт и возраст понемногу отучали меня от безрассудства, хоть вчера я, конечно, отличился. А почему бы не отличиться, когда к тому есть повод. Все равно ведь кривая вывезла...
Я снова встал во главе своей кавалерии. У нас уже были потери, хоть и не очень значительные, и я берег не столько себя, сколько оставшихся рыцарей, каждого из которых хорошо знал и ценил. «Тем точнее и смертоноснее должен быть наш удар», - подумал я. И все же было обидно. В конечном итоге войны вызывали у меня отвращение. Хотя в бою, конечно, принимаешь все как есть, до конца.
С моей позиции мне удобно было следить за сражением. С Морольтом мы обменивались донесениями через посыльных. Я ждал, размышляя, каким таким «сюрпризом» пугал меня Годон, однако пока никаких «сюрпризов» не было.
На левом фланге наши стали сдавать, и поручив своих рыцарей Ренни, я взял несколько человек и поскакал туда, пока Морольт перераспределял силы. «Вот это Морольту тем более бы не понравилось», - подумал я про свое предприятие. Однако и на этот раз мне повезло.
Смертельно раненный конь вынес меня из самой гущи и потом свалился, едва не придавив меня, я только чудом не свернул себе шею. Скоро кто-то из моих рыцарей подвел мне другого коня, явно отвоеванного у врага, новый конь был весь в пене. Я вскочил на него и поскакал к своим рыцарям.
Морольт прислал мне почти ругательную записку, при всей учтивости выражений. Я усмехнулся и спрятал ее, сохранив на память. Такие изыски стиля и вправду нечасто встретишь.
Как ни странно, дальше все складывалось уже спокойнее. Все, видимо, подустали, или же берегли силы. В этот день моя кавалерия не сражалась. Да и столкновение наше с Годоном, как оказалось, близилось к концу. Мне сказали, что Александра взяли в плен и что это дорогого стоило, и надо благодарить судьбу, ибо один из моих воинов знал его лично и указал на него, случайно оказавшись рядом. Мне показали его среди пленных, издалека, я ничего толком и не разобрал, мне было некогда. К четырем часам пополудни прискакал гонец от короля, с королевским указом. Король приказывал нам помириться и называл едва ли не изменниками, он был скорее на моей стороне и повелевал Годону убраться с моей территории, если же мы не решим свои дела самостоятельно и мирным путем, то должны будем предстать перед Высшим Судом. В присутствии посланника короля мы приступили к переговорам.
-Благородные сеньоры. Именем Его Величества призываю вас начать переговоры. Его Величество не приветствует ссор и распрей в своем государстве, и вы, как потомки достойных и благородных предков, заслуживших в глазах Его Величества и Его Великодержавных Предков честь и почет, должны повиноваться со всем почтением и благоговением Его воле, благодетельствующей вам и всем Его подданным. Его Величество готов снизойти к вам, как к Его неразумным и все же любимым детям, на минуту заигравшимся и допустившим оплошность, и готов простить вас, если только вы признаете свои ошибки и не будете допускать их впредь. - Так сказал посланник короля, сеньор Хардвиг, о котором я ранее слышал, что он хороший дипломат, и это действительно подтвердилось. Хардвиг курировал юго-восточную область королевских владений, и было очевидно, что они с королем списались посредством почтовых птиц.
-Его Величество весьма щедр и великодушен, и мы ждем от него справедливости, - в тон ему сказал я. - Его Величество подчиняется только Небу и справедливость Его безупречна, и потому Ему незачем доказывать что-то Его нижайшим подданным. Но мы ждем проявления в действии Его справедливости в нашем деле, столь незначительном, что мы решили не обременять им Его Величество и уладить самостоятельно.
-Да, мы ждем справедливого решения Его Величества. И пусть неправый получит по заслугам, - присовокупил Годон.
Однако и мне, и Годону куртуазия давалась с трудом. Хардвиг это понял и сразу же приступил к делу.
-Ну так в чем недоразумение? - спросил он.
-Юг Тэкны всегда принадлежал герцогству Анкалине... - начал было Годон, но я не стерпел такой наглости.
-Сеньор, что значит «всегда» и что значит «принадлежал»?..
Слово за слово, и между нами началась уже откровенная перебранка.
Бедный Хардвиг только слушал, не имея возможности и слова вставить. Наконец он не выдержал.
-Именем Его Величества! - возвысив голос, Хардвиг со всей силы ударил рукоятью своего меча в щит, укрепленный на шесте. - Если вы не прекратите сейчас же, я оставлю все как есть и передам дело на рассмотрение Высшего Суда.
-... и Филипп Годон отдал южные земли Тэкны Людвигу Оренделю за бочку вина, - закончил я фразу уже спокойно, но все-таки вызывающе.
Годон метнул в меня яростный взгляд.
-Этот договор никогда не был законным, - сказал он.
-Разве? Он был подтвержден Его Величеством Эдуардом 1.
-Это было недоразумение, что всем хорошо известно.
-Только ваше мнение таково, сеньор.
-Договор был законным, - вмешался Хардвиг. - И дело не в бочке вина, а в том, что Филипп Годон не хотел войны с Людвигом Оренделем.
-Ну да, стань он воевать, он лишился бы половины Анкалины.
-Прекратите, герцог, - сказал мне Хардвиг. - Еще неизвестно, чем бы все закончилось. Тем не менее договор о передаче южных земель Тэкны был подписан, и семья Годонов не имеет на них никакого права. Тем более, что изначально графство Тэкна не было разделено и целиком входило в состав герцогства Оранделлы. Южные земли Тэкны обособились только после прихода туда переселенцев с востока, которых пустил в Тэкну герцог Хардред Орендель. Это была ошибка с его стороны, пусть даже переселенцы внесли большую плату за аренду. И Эдмунд Годон переманил их на свою сторону, пообещав, что ему они будут платить меньше. Правда, это не обошлось без вооруженных столкновений с Альбрехтом Оренделем, графом Тэкны, и территория всегда считалась спорной. «Забирайте себе своих восточных людей и селите их на своей территории», - так говорил Альбрехт. Но восточные люди, поддерживаемые войсками Эдмунда Годона, выселяться не собирались. Фактически, Годон узурпировал юг Тэкны, и впоследствии Годоны то и дело вводили туда войска.Так что Филипп Годон по большому счету даже не имел права этими землями распоряжаться. Людвиг же Орендель хотел тем более решить спорный вопрос и потому потребовал такого договора, и договор был узаконен Его Величеством Эдуардом 1 . Филипп Годон убрал свои войска из Тэкны, а восточные люди были выселены. Вот и все.
Теперь же я передаю вам решение Его Величества, - продолжал Хардвиг. - Графство Тэкна, все целиком, и южные земли тоже, являются частью герцогства Оранделлы и находятся во владении сеньора Герберта, герцога Оренделя, графа Тэкны. Претензии со стороны сеньора Фица Годона, герцога Анкалины, и сеньора Саймона Годона, графа Риа на южные земли графства Тэкны признаются необоснованными и удовлетворению не подлежат. Попытки оспорить решение Его Величества и тем более самовольные действия по переделу территории будут рассматриваться Высшим Судом.
Хардвиг закончил и посмотрел на нас с Годоном. Годон сидел мрачный, еще при словах «решение Его Величества» во взгляде его изобразилась ненависть. Ему наступили на больную мозоль: Имирна тоже была отнята у него решением Его Величества.
-Эдмунд Годон, герцог Анкалины верой и правдой служил Его Величеству Фердинанду 1 и завоевал для него земли на востоке вдоль течения Марры, - сказал Годон. «А удержать эти земли не смог», - мысленно добавил я. - Герцог Анкалины Филипп Годон со своим войском защищал восточные границы королевства во время Десятилетней войны... - Годон перечислил заслуги еще нескольких своих предков. - Род Годонов всегда верно и преданно служил Его Величеству, но Его Величество своим решением лишил нас земель Имирны, пусть даже и в пользу достойного сеньора, и мне хотелось бы знать, по какой причине Его Величество нас так ущемляет....
-Я не уполномочен решать проблемы, возникающие между вами и Его Величеством, - сказал Хардвиг.
-Передайте Его Величеству, что при всем уважении к Его решению мы, сеньоры Фиц и Саймон Годоны, все же считаем такое решение немилостивым и недостойным высочайшей мудрости Его Величества.
-Хорошо, я передам это Его Величеству.
«Его Величество попомнит ему Талит», - подумалось мне.
-Кстати, герцог, - обратился Хардвиг уже ко мне, - не хотите ли вы расширить свои владения и присоединить к своим землям Салай? - В словах Хардвига сквозил явный намек.
-Салай? Почему не Калию?
-Вам больше нравится Калия? - можно и Калию...
-А почему не то и другое?
-Именно это я и имею в виду.
«Король горазд чужими руками жар загребать, - подумал я. - Даст мне в помощь какой-нибудь слабый отряд из необученных крестьян, а потом посадит в завоеванных землях своего графа. А по мне, что графство, что Салай с Калией, всё едино, ни Салай, ни Калия мне не мешают. А если король и соблаговолит оставить эти земли за мной, то зачем мне под боком Восточное королевство?..»
-Его Величество хочет войны с Восточным королевством? - спросил я Хардвига.
-Его Величество вам поможет.
-Чтобы потом у Его Величества вместо Оранделлы оказался под носом Восточный король?
-Ну зачем так. Разве хороший воин думает заранее о поражении? - хороший воин предвкушает победу...
-Хороший воин должен иметь голову на плечах, - сказал я. - Воин без головы — мертвый воин.
-Изволите шутить, - усмехнулся Хардвиг.
-Его Величество, как вижу, тоже любит шутки, - парировал я.
-И все же подумайте.
«Если я соглашусь на эту войну, думать будет уже нечем», - хотелось мне ответить, но это означало уже явный конфликт.
-Хорошо, я подумаю, - сказал я.
Годон вперил в меня свои злорадные очи.
-Но если я и буду сражаться, то только при условии, - сказал я. - Пусть Салай будет мой, а Калию я любезно уступаю моему дражайшему соседу, герцогу Анкалины.
Хардвиг едва сдержал смех.
-Это я тоже передам Его Величеству, - сказал он.
«Ну прямо как мальчишка», - отругал я сам себя. Мне все это уже порядком надоело.
-А если говорить серьезно, - сказал я, - то Его Величеству тоже лучше бы хорошенько подумать, стоит ли вести войну на два фронта, с Магратом и с Восточным королевством.
Хардвиг поднял правую бровь, скривил рот и покивал.
-Некоторые тут считают себя очень умными, - многозначительно сказал он, чтобы только последнее слово осталось за ним, то есть за королем. - Его Величество лучше знает, как Ему поступить.
Фактически, разговор был закончен. Оставалось обсудить детали, договориться об обмене пленных и подписать бумаги. С пленными все было просто, но Александра мне не хотелось возвращать, и я сказал, что оставляю его заложником, пока мне не возместят убытки за сожженную деревню в указанном мною размере, и дал Годону срок до конца месяца. Я прекрасно знал, что никто мне никаких убытков не возместит, я устал от этой тяжбы, но формально уступать не хотел, правота все же была на моей стороне, и на этом я был готов стоять до конца. Годон это понял и побоялся мне противоречить. Однако Хардвиг настоял на том, чтобы срок выплаты продлили до конца года. «Похоже, он о заложнике заботится, - подумал я. - Что ж, для меня так даже лучше». Мы подписали документы, и Хардвиг еще задержался, чтобы проследить за выполнением договоров, пока мы с Годоном не уведем с поля битвы свои войска.
День кончался. Мое войско сворачивалось, но лагерь на ночь оставался здесь. «Еще какое-то время уйдет на то, чтобы похоронить погибших, - думал я. - Проклятый Годон. Не прощу ему этого». Я велел, чтобы ко мне привели Александра, единственного оставшегося у меня пленника. Через какое-то время ко мне подвели человека. Я взглянул на него. Типичный облик воина после тяжелой битвы, лицо и одежда в грязи и крови, похоже, ему и напиться не дали. Утомленное у него лицо, но глаза ясные. Я заметил, что идти ему тяжело, он ослаб от ран. «Даже если он и попытается бежать, то далеко не убежит», - подумал я. Однако держался он прямо. И он был спокоен. Несколько минут мы стояли и молча изучали друг друга. Я отметил, что он смотрит мне прямо в глаза, смотрит долго и внимательно, без вызова, но будто пытаясь понять, кто я такой. Мой ответный взгляд не смущал его. До сих пор одна Тереза могла смотреть мне прямо в глаза.
-Ты остаешься моим пленником, пока твои господа не возместят мне ущерб, причиненный ими, - сказал я ему. - Если они не заплатят мне до конца этого года, ты умрешь.
Он ничего не ответил, только кивнул. Я понял, что он все уже знает. Знает, что оставлен в заложниках, и знает, что никто залога не выплатит. И прекрасно знает, что я Герберт, герцог Орендель, и что Тереза Кастальская моя невеста.
3.
Мы возвращались. Рядом со мной по-прежнему ехал Ренни. В разоренную деревню мы с ним заехали вдвоем, и я обещал крестьянам помощь. Потом мы нагнали войско, и я снова возглавил своих рыцарей.
На Александра я глянул пару раз. Велел посадить его в обоз, и больше старался не обращать на него внимания. Единственно, я наказал, чтобы его лечили как можно лучше, не в моих интересах было, если бы он умер от ран. Еще в пути я об этом позаботился, также о том, чтобы его подкормили. Но доставив к себе, я запер его в крепости и посадил на хлеб и воду. И только по вечерам на полчаса выпускал погулять во двор в сопровождении стражи, помня, что он все-таки заложник, а не заключенный за тяжкое преступление.
Несколько дней я наблюдал за ним. Помнится, его называли справедливым, что ж, вполне возможно, что это так. И должно быть, он и впрямь хороший воин, как о нем говорят. В первую встречу он показался мне очень спокойным, но, может, это была видимость. Человек, которого сразу не разгадаешь. Красивый человек. Женщины любят таких. Только уж больно скромен, даже удивительно. За все время, что он здесь, он еще ни разу ни с чем ко мне не обратился. А ведь мог бы требовать, чтобы с ним обращались лучше.
В один из вечеров, во время прогулки, я решил с ним поговорить. Он стоял у стены, прислонившись к ней спиной, за его плечом расположилась стража. Слегка откинув голову, он провожал глазами заходящее солнце, и теперь я уже совершенно отчетливо ощущал его спокойствие, спокойствие подлинное, глубинное. Оно не было видимостью. Я подошел к нему. Он явно заметил меня, но не обернулся.
-Ты в чем-нибудь нуждаешься? - спросил я его.
-Благодарю, нет, - ответил он, все так же созерцая солнце и не оборачиваясь ко мне.
-Все же я бы советовал тебе хорошенько подумать, прежде чем отказываться. Твои господа не скоро о тебе позаботятся. Может, они и думать о тебе забыли...
-Это все не важно, - прервал он меня. - Лучше взгляните на закат.
Я и в самом деле непроизвольно обернулся к солнцу. Половина светила уже утонула в темной, низкой полосе туч.
-Солнце скоро зайдет, - сказал я.
-Потому я его и люблю, - тихо ответил он.
Я вернулся к своей обычной жизни. Хоть в этой жизни появилось и нечто неожиданное. Я все больше задумывался о том, что представляет собой Александр. В нем не было ничего от искателя приключений, лихого рубаки, покорителя дамских сердец, каким я его себе рисовал. Не было ничего и от романтического страдальца, которых так любят жалеть женщины. С первой же встречи с ним все мои представления о нем пошли прахом. Это был человек сложный и глубокий, таких людей я чувствовал за версту. И такие люди мне нравились. Потому я был рад, что Тереза полюбила именно такого человека. «Был рад...» Да, пожалуй, что так. Я испытал облегчение, убедившись в этом. Потому что мне было бы больно думать о Терезе иначе.
Но какое он право имеет на ее любовь? Нелогично было задавать такие вопросы, но сердце логике не подчиняется. А я сам какое имею право? И какие тут вообще могут быть права? Но кто он такой и что он такое? И почему судьба допустила их встречу, неужели нельзя было по-другому... Впрочем, судьба судьбой, я негодовал не на судьбу, а на человека. Зачем только этот человек существует? И зачем он встал на моем пути?
Да, эти вопросы несправедливы. Но я не мог с собой справиться. В конце концов я тоже живой человек. И я могу испытывать боль. Я пытался найти в этом человеке какие-то недостатки, чтобы иметь право задавать такие вопросы, и я искал их. Он тоже живой человек, говорил я себе, и нечего предполагать в нем совершенство. Он не достойнее меня, - по меньшей мере. Каким бы хорошим он ни был, я не могу с этим мириться. Да и не может он быть таким уж хорошим. Наверняка, если копнуть глубже, оно будет выглядеть не так привлекательно. Пусть с моей стороны было недостойно так думать, я не оправдываюсь, все было именно так...
В конце концов я пришел к нему в крепость. Он встретил меня без вызова, во всем его облике было все то же, уже не раз поражавшее меня спокойствие. Но он был очень сдержан по отношению ко мне, даже замкнут. Невольно я вспомнил, как он несколько дней назад созерцал закат на крепостной стене. Тот вечер был моментом искренности. Теперь же мне казалось странным, что между пленником и тем, кто его захватил в плен, возможен был такой разговор, как тогда. «А за что ему меня любить?- подумал я. - Тем более, что мы оба любим одну женщину...»
-Как тебе здесь нравится? - спросил я его.
-Вполне, - ответил он.
-Ты ни о чем меня не хочешь попросить?
-Существует негласное правило, - сказал он, - и это правило таково: «Слабый сильному не покоряется».
-Следуя этому правилу, слабый может погибнуть, - сказал я.
-Иногда это лучше, чем что-то иное.
«Он из тех пленников, которые, попав в плен, держат себя как победители, - подумал я. - Что ж, у пленников всегда есть повод для великодушия...»
-На хлебе и воде ты до конца года можешь и не дожить, - сказал я.
-Об этом должна быть ваша забота.
«Однако же он чувствует свою силу», - подумал я.
-А мне, в общем-то, безразлично, - сказал я. - Мы оба прекрасно знаем, что никакого выкупа не будет. Зачем мне тебя кормить?
Он пожал плечами.
-Если вы тоже из тех, кто не держит своего слова, не держите его, - сказал он.
«Сильный ответ. Однако же он мог бы сказать что-нибудь гораздо более обидное, если бы действительно желал меня уязвить. Он не боится меня, но и не оскорбляет».
Мне все же захотелось вывести его из себя.
-Хоть тебя и называют справедливым, - сказал я, - но на этот раз ты все же не прав, слово свое я держу. Потому о тебе я позабочусь, но не более, чем это необходимо. Пока же, как вижу, тебе и на хлебе с водой хорошо.
Он снова пожал плечами и не ответил.
-И все же,- продолжал я, - не следует тебе так уж хорохориться. Такие самоуверенные птички со шпорами, недавно вылупившиеся из яйца и пытающиеся кукарекать, меня раздражают.
-Вам не делает чести, что вы меня оскорбляете, - сказал он спокойно, но очень отчетливо.
-Оскорбляю?- рассмеялся я. - На твоем месте не стоит быть таким щепетильным.
-Мне кажется, вы должны меня понимать.
-Странно ты рассуждаешь. Если я и должен тебя понимать, то вовсе не для того, чтобы поощрять своим пониманием, скорее наоборот.
-Это ваш выбор.
-Это мой долг, молодой человек. И «вы» тоже должны это понимать. Пока же скажу тебе следующее. Я не намерен тут с тобой носиться. Пусть бы с тобой носились твои господа, но они, видимо, считают, что таким никчемным существом, как ты, можно пренебречь. Должно быть, они правы. Так что положение твое незавидно, и любой бы на твоем месте об этом задумался. Легкомыслие в таких вещах никому на пользу не идет.
-А что вы предлагаете? - усмехнулся он. - Мне мое положение известно. И я не хочу относиться к нему иначе. И вряд ли это легкомыслие, впрочем, можете называть как хотите. Ведь вы для того и пришли сюда, чтобы показать свою власть.
-Зачем мне ее показывать? Она есть, и ее никто не отнимет. И ты и так должен ее на себе чувствовать.
-Потому я поступаю как поступаю.
-Это бесполезный разговор, - сказал я. - Однако тебе стоит подумать о некоторых вещах. Подумай, пока есть время.
Я вышел. Что ж, иного я и не ждал. Он не собирается покоряться. Пусть, это его право и его выбор. И его даже можно за это уважать. Но одну черту я в нем отметил. Черту, на первый взгляд незаметную, но существенную. В нем не было ненависти, это я отчетливо видел. Не было ни малейшей вражды. Лишь чувство достоинства побуждало его так говорить со мной.
Последующие два разговора с ним прошли в том же духе. Судя по его речи, он при желании мог бы быть дипломатичным, но не хотел. Он нарочно обострял ситуацию. Мне даже показалось, что он старается вывести меня из себя, чтобы я с ним что-нибудь сделал. Зачем? Ненавидит меня? Нет, не ненавидит. Даже странно, что не ненавидит. Хочет довести свое положение до крайности? Хочет собственной гибели? С чего бы? С чего счастливчику, которого любят, желать смерти? Странный он человек. Или и у него в жизни не все так легко и просто?
Он начинал мне нравиться. Не потому даже, что сопротивлялся. Что-то в нем было от благородных рыцарей прежних времен. От тех, кто ничего не боялся. От тех, кто умел с достоинством уступать своим врагам, и в то же время до конца отстаивал свою честь. Все поведение Александра на самом деле было убийственно только для него самого. Это была какая-то тактика благородного поражения.
Я наблюдал за ним, когда он ходил во дворе во время вечерней прогулки. Он видимо наслаждается этими прогулками. Однако вид у него истощенный и измотанный. А что я могу сделать, когда он так себя поставил, что любая попытка с моей стороны улучшить его положение будет расцениваться как уступка и слабость. Сам виноват. Пусть теперь терпит. А я посмотрю, надолго ли его хватит.
Скоро мне пришла повестка от короля: надо было явиться на ежегодный Совет князей. Этот Совет на деле был мероприятием бесполезным и ничего не решал, это было выродившееся наследие времен Союза западных князей, чистая формальность. Ничего хорошего он никогда не предвещал, при дворе короля собирались представители пяти герцогских родов и, фактически, по большей части обсуждали друг друга не хуже завзятых сплетников. Я не любил двор. Кроме того, мне предстояла встреча с моими разлюбезными Фицем и Саймоном Годонами, и в свете последних событий весь Совет добрую половину отпущенного ему времени занимался обсуждением проблемы Тэкны. Но даже если бы никто и не обсуждал Тэкну и меня с Годонами, я все равно постоянно возвращался оттуда, будто меня по уши вываляли в грязи. Мне всегда было тошно от таких вещей. Казалось, я вовек от этой грязи не отмоюсь. Каждый раз, возвратившись, я не мог выносить самого себя. Во мне говорил инстинкт чистоты.
Злой, я передал коня слуге, приказал приготовить мне обед, - я явился внезапно, меня не ждали, - и, какая только шлея попала мне под хвост, направился в крепость к Александру. Не для того, чтобы вымещать свою злость. Как ни странно, я предчувствовал в этом своего рода отдушину. Или же подсознательно хотел усугубить ситуацию и свое состояние до предела. Я не знал, что там встречу. Искать утешения у своего врага?.. Только после нашего с Александром разговора я осознал, что так погнало меня к нему. Мне и вправду после той лжи и низости, в которой я принимал участие на Совете, хотелось говорить с человеком достойным.
Александр дремал, сидя на каменном полу, или же о чем-то глубоко задумался. Он не среагировал на звон ключей, на лязганье затвора. Только когда я встал перед ним, он открыл глаза и нехотя поднялся.
Мне показалось, он очень ослаб за все это время.
Он смотрел на меня вопросительно и молчал.
-Я разбудил тебя? - спросил я.
-Нет.
-Мне довелось встретиться с твоими господами, - сказал я. - Они не собираются платить.
-Это их дело.
-Это касается тебя.
-Все равно.
-Ну что ж, хорошо, - сказал я. - Если тебе все равно, то мне тоже. И мне надоело тебя уговаривать. Впрочем, действительно, что от тебя здесь зависит.
-Разве вы меня уговариваете?
-Иногда мне кажется, что да. Но, видимо, только кажется. Ты меня ненавидишь?
-Нет. - Он ответил сразу, и я видел, что это правда. Александр вдруг поднял на меня взгляд и смотрел некоторое время мне в лицо, как-то необычно, сосредоточенно и отрешенно в одно время, будто он что-то там во мне видел.
-Нет, - негромко повторил он, не отводя взгляда, будто думая вслух. - Я не ненавижу вас. Наоборот.
К чему относилось это «наоборот», я тогда не понял, я стал понимать это только со временем.
-А вот я тебя ненавижу, - сказал я. - И еще из-за тебя лишний раз пререкаться с Годонами... Какое лихо тебя родило, чтобы ты тут еще посягал на Терезу, и кто ты такой, будь ты неладен... Будь моя воля, ты бы не родился, воистину.
-Вы сказали неправду, - негромко, но твердо произнес он.
-Почему?
-Потому, что вы не желаете мне зла.
Он был прав. Я сам удивился, когда осознал это. Во мне говорило отчаяние, но не ненависть. «Должно быть, его справедливость зиждется на том, что он видит побуждения людей», - почувствовал я. Но мне вовсе не хотелось, чтобы он обо мне так думал.
-Не желаю тебе зла? - сказал я. - А что другое я могу тебе желать? Какую милость может ждать от меня человек, претендующий на любовь моей невесты?
-Никакой.
Ответ прямой и откровенный. Но я тоже уже начал его понимать, и потому не удивился. Иначе он ответить не мог.
-Я не жду от вас милости и не желаю ее, - сказал он, - но я вас понимаю.
-И ты думаешь, что я отвечу тебе добром на твое понимание?
Он явно снова закрылся. С врагами не разговаривают так, как он говорил со мной. Он понял, что нужно соблюдать правила.
-Мне не нужно от вас добра, - сказал он. - Хоть зла вам я тоже не желаю.
-Надо же, какие мы оба добрые, - сказал я. Во мне поднималась ярость. - Ты, наверное, и на комара не рассердишься, так как же ты вообще имеешь дело с врагами... И если бы враг посягал на честь твоей любимой женщины, ты, должно быть...
Он не дал мне договорить. Мое посягновение на его чувства его возмутило.
-Молчите, - сказал он. - Я уже говорил, что вам не сделает чести, если вы будете меня оскорблять. Вы можете меня убить, можете сделать все, что угодно, я в вашей власти, но слушать оскорбления я не намерен. Тем более слушать оскорбления в адрес той, кого я люблю. Этим вы добьетесь только, что я потеряю к вам всякое уважение.
Но я и сам не смог бы продолжать это. Мы оба имели в виду Терезу, самое святое, что у нас было. Однако какое право он имел на нее? Как мог заступаться за нее при мне, от меня? Как мог предполагать такое? Да я бы ни слова против нее не сказал...
«Если бы он только знал, на какой шаткой грани сейчас балансирует, - подумал я. - А ведь знает, наверное...»
Я перевел дыхание, стараясь умерить боль. В конце концов, я сам был виноват.
-Думаешь, мне нужно твое уважение? - спросил я его.
-Думаю, что вам нужно собственное уважение, - ответил он.
-Сам с собой я разберусь, - сказал я. - А вот ты слишком много о себе мнишь.
-Я не хочу играть по вашим правилам, - неожиданно и просто сказал он. - Мне не нужна эта вражда. Позвольте мне вовсе ничего вам больше не отвечать.
Такая простота и вправду способна обезоружить кого угодно. К тому же мне ясно давали понять, что разговор закончен. Однако я все же сказал:
-Послушай меня, юноша. Чтобы судить о людях, надо прожить хотя бы столько, сколько прожил я. Чтобы знать человеческие помыслы, нужно пройти столько, сколько тебе и не снилось. Но чтобы говорить так, как ты говорил, с такой уверенностью и таким безрассудством, ничего особо не нужно, нужно только быть глупым ребенком. И если ты настолько наивен, что думаешь, будто сможешь убедить того, кто желает тебе зла, в том, что он тебе зла не желает, причем убедить одним словом, то ты ошибаешься. Мир вовсе не так хорош, как тебе кажется.
Вот и поговорили. Я выплеснул на него свое отчаяние. А ведь этот разговор действительно привел меня в чувство, в хорошем смысле. И внутренне я был благодарен своему врагу. «Врагу...» Наш разговор заставил меня иначе смотреть на создавшееся положение. Передо мной был человек, с которым я мог говорить всерьез. И я признался себе, что мне хочется говорить с ним, как с другом. Этот человек со мной правдив и откровенен. Его искренность провоцирует искренность с моей стороны. Иначе мне его не победить. Я могу ему по-настоящему противостоять, только если буду собой. Но тогда окончательно станет ясно, что мы не можем быть врагами. Если бы я действительно ненавидел его или он ненавидел меня, все было бы иначе. А так у него появилось вернейшее оружие против меня: он понял, что я не желаю ему зла.
В глубине души меня это радовало. Это значило, что хотя бы один человек в мире мне доверяет. Я устал от того, что меня подозревали сплошь и рядом во всем, в чем только можно... В конце концов, он относится ко мне по-доброму.
Ну что ж, постараемся оправдать его лучшие ожидания. Не буду я больше держать его в крепости. Пусть живет в замке. Пусть ходит где хочет внутри крепостной стены. Только пусть не бежит. В этом он должен дать мне слово. Я же буду соблюдать договоры, и договор с Годоном, и договор с ним.
Согласится ли он на это? Ведь я уже убедился, что будучи пленником, этот человек становится непреклонен. И в то же время он способен многое понять. Почему-то я был даже почти уверен, что он не сочтет такое решение слабостью с моей стороны. Впрочем, пусть думает, что хочет. И если он даст слово и потом нарушит его, я даже не стану его меньше уважать. Ибо он имеет право так поступить. Если же он захочет меня убить, то пусть попробует.
Если бы только я ревновал к нему Терезу... Но это не ревность, ревность такой не бывает. Да, это боль, но это не ревность. Жаль.
Тереза еще ничего не знает... Если бы знала, она уже была бы здесь. Я пошлю к ней гонца. Мне нечего от нее скрывать, тем более сейчас. Это было бы бесчестно.
Да, я тоже устал от этой вражды и тоже не хотел играть по правилам. Я решил пойти к нему и обо всем договориться. Договориться по-дружески. Поговорить по душам. Мне хотелось просто расспросить его о его жизни.
Он встретил меня настороженно. Я понял, что заключительными словами в нашей прошлой беседе все же поколебал его уверенность в себе. Это была хитрость, и она удалась, но я не испытывал удовлетворения. Напротив. Мне было стыдно.
Слова не шли у меня с языка.
-Тебе принесут циновку, чтобы ты не спал на голом полу, - сказал я ему, и вышел.
4.
Я так и не выпустил его из крепости. Все же вот так сразу сдавать позиции — это было слишком.
Тереза приехала через несколько дней.
-Где он? - спросила она.
Я понимал, что она сейчас пойдет в крепость, и в какой обстановке она его найдет. Пусть. Я не хотел перед ней притворяться. Я дал ей одного из своих людей, чтобы проводил ее. Когда она вернулась — она не задержалась у него — в лице ее было такое возмущение, что я содрогнулся, хоть и знал, что иного ожидать невозможно. Но когда нечто подобное читаешь в глазах любимой женщины, становится страшно, и я видел, что она сейчас просто порвет со мной без лишних слов, и все на этом кончится.
-Он не позволяет мне ничего для него делать, - сказал я ей. Но это ее не смягчило.
-Как ты можешь так обращаться с человеком, будь он даже тысячу раз тебе враг, - сказала она. - Пусть ты ненавидишь, хорошо, но когда человек в твоей власти, как ты можешь так вымещать на нем свою ненависть? Это возмутительно. Это низость, это зависть, в конце концов, и когда-то я думала о тебе лучше. Однако ты не стоишь того, что я о тебе думала, и я жалею, что так относилась к тебе...
-Я не стану оправдываться, - сказал я. - И ведь ты хорошо меня знаешь. Я такой, каким ты знаешь меня, и всегда таким был. И я не стану тебе лгать. Я не желаю ему зла. Мне только хочется во всем разобраться. Если ты его любишь, оставайся с ним, я для того и звал тебя. Ты всегда была свободна меня покинуть.
Я и вправду был уверен, что все кончено. Мне не хотелось думать, что я совершил ошибку, мне вообще не хотелось ни о чем думать, что-то менять было поздно, я не должен был поступать так, как поступил. Я был верен себе, но она этого не поймет.
-Зачем ты это сделал? - спросила она.
-Мне нужно было знать, кого ты любишь.
-Это ревность?
-Нет. Я и сам не думал, что это не будет ревностью. В конечном итоге выбор за тобой.
-Ты можешь его отпустить?
-Если ты хочешь — могу. И Бог с ним, с договором. Ты этого хочешь?
-Я не могу принуждать тебя нарушать договоры. Решай сам.
-Он мне не враг, - сказал я.
Она промолчала.
-Вот что я тебе обещаю, - сказал я ей. - Я дам ему полную свободу в пределах этого замка и крепости, он будет жить в тех же условиях, в каких живу здесь я, кроме права распоряжаться моими людьми и делами. Но я оставлю его здесь под его честное слово. Если захочет бежать — пусть бежит.
-Он не станет бежать.
-Мне это безразлично. Просто я поступлю так, как сказал.
-Ты только ради меня это делаешь?
-Нет. Просто он мне действительно не враг. Я еще до тебя так решил.
-Как он к тебе относится?
-Он откровенен со мной так же, как я с тобой сейчас.
-Все же ты снова его испытываешь, искушаешь возможностью нарушить слово и бежать, - сказала она.
-Об этом я не подумал, - честно сказал я.
-Я бы не хотела видеть тебя жестоким.
-Тебе известен мой характер. По-твоему, я жестокий?
-Ты требовательный.
-Прежде всего я требую с самого себя.
-С него ты сейчас требуешь столько же, сколько с себя.
-Да, пожалуй, что так. Ведь он настолько же дорог тебе, если не больше. А ты считаешь, что он слабее меня?
-Нет.
-Будь он недостоин, я бы поступал с ним по-другому.
-Лучше бы ты вообще не начинал всего этого.
-Ты думаешь? По-твоему, я не должен знать, что представляет собой человек, которого ты любишь?
-Ты мог бы узнать это иначе.
-По сути, было бы то же.
-Но на такое ты просто права не имеешь, - сказала она. - Как ты можешь испытывать другого человека, будучи сам греховен, и как ты смеешь брать на себя прерогативу судить!
Я внутренне опешил от этих слов, хоть внешне оставался спокойным. Судить? - я не посмел бы судить и преступника, и тем более преступника, чем кого-то еще. Я мог судить только лжецов. Тех, кто изменяет себе, и то — по каким причинам они изменяют...
-Ты должен понимать, что если ты его убьешь, я не стану жить, - сказала она.
-Я это понимаю, - сказал я ей. - Можешь быть спокойна за него.
Она вышла.
Напряжение понемногу отпускало меня, но отчаяние не уходило. «Она могла сейчас порвать со мной раз и навсегда. Но она не захотела. Все же я для нее что-то значу. Но, может, она сделала это ради него». - Это и вправду не было ревностью. Но это была боль. И все же я получил какую-то отсрочку. Может, это было и к худшему, но мне не хотелось об этом думать. Буря прошла, а я остался жив.
«Какие мы все-таки с ним одинаковые, - подумал я про Александра. - Одинаковые в своей готовности все потерять. Пляска над бездной...»
Наш разговор с Терезой происходил утром. Потом она отправилась к Александру и просидела у него почти весь день. Не знаю, о чем они говорили и что между ними происходило. К вечеру она поднялась к себе и заперлась. Со мной она и вовсе говорить не стала.
На следующее утро Тереза уехала. Я приказал перевести Александра в одну из комнат замка и накормить завтраком.
. . .
В течение нескольких дней я не мог заставить себя к нему зайти. Условия там были вполне человеческие, кормили его нормально, я приставил к нему только одного стражника, - пусть делает все, что вздумается, пусть бежит, если хочет, мне действительно это было безразлично. Через несколько дней я все же навестил его. Он уже достаточно оправился, но глаза у него стали грустные.
-Тебя хорошая жизнь не устраивает? - спросил я его.
Он молча пожал плечами.
-Не хочешь быть мне обязанным? - спросил я.
Он опять промолчал.
-Ты не мне обязан, ты Терезе обязан, - сказал я, хоть по большому счету это было не совсем так.
-Ей я действительно многим обязан, - сказал он, - и вы это знаете.
-За что тебя тогда хотели казнить? - спросил я его.
-За нарушение приказа. Я пощадил одного человека.
-Нехорошо.
-А как бы вы поступили? - он чуть усмехнулся.
-Может, и так же. Смотря какие обстоятельства. Этот человек хотя бы тебя отблагодарил?
-Меня — нет. Но потом все действительно сошлись на том, что ему следовало сохранить жизнь. Разве Тереза вам не рассказывала?
-Нет.
-Значит, и незачем.
Говорил он устало и нехотя.
-И все же я думаю, что приказы следует исполнять, - сказал я. - Человеческие законы могут быть неправедны, но через них порой говорит судьба.
-Согласен, - сказал он. - И все же я предпочел бы быть скорее жертвой, чем исполнителем приговора.
-Многие предпочли бы, - сказал я. - Хочешь узнать, какой тебе вынесли приговор?
Он вопросительно посмотрел на меня, однако очень уж большой заинтересованности я в нем не заметил.
-Ты будешь почти свободен, - сказал я. - Живи в этом замке, всем необходимым тебя обеспечат, ты можешь свободно ходить во дворе внутри крепости и подниматься на крепостную стену, стражу я не хочу к тебе приставлять, - все это при условии, что ты дашь мне слово не пытаться бежать.
-Я не буду пытаться бежать, - сказал он.
-В свою очередь я обещаю, что ни я, ни кто бы то ни было из моих людей не причинят тебе вреда, даже если ты и будешь меня ненавидеть. Но знай, что в случае нападения с твоей стороны я сумею себя защитить.
-Зачем мне вас ненавидеть, - сказал он. - Она вас любит.
На следующий день я уехал в леса. Мне надо было побыть в одиночестве и прийти в себя после всего, что произошло. Кроме того, мне вовсе не хотелось сидеть в замке вдвоем с ним, как двум скорпионам в одной банке. Ситуация казалась и в чем-то забавной, и горькой. Паук запутался в собственной паутине... Но ведь я ничего даже особо не рассчитывал. Не рассчитывал, что Александр станет моим пленником, слишком невероятно это было. Не рассчитывал, что заключу такой договор с Годоном, я сам от себя того не ожидал, это решение было какой-то внезапной вспышкой. И вот теперь законный владелец замка сбегает из собственных апартаментов, оставляя их своему пленнику. Юмор положения очевиден. Конечно, это, по сути, только видимость. Я вернусь, и мы продолжим эту войну. Только война ли это? А если война, то за что? Над сердцем Терезы мы оба не властны. Так пусть решит она, а я покорюсь.
«Она вас любит», - так сказал мне напоследок Александр. Видимо, это и было причиной его грусти. Но правда ли это? Что говорила ему Тереза? И если бы он видел, как она общалась со мной, остался бы он при своем убеждении? Господи, ведь нет ничего хуже всех этих предположений и догадок... Но Тереза сейчас далеко, и знать что-то наверняка нет никакой возможности. Да и что бы она сказала, если ничего не захотела говорить тогда. В любом случае, думать об этом бессмысленно. А жить с этим?..
Господи, Господи. Как же Ты всю жизнь приучал меня к терпению. Мне столько приходилось ждать. Столько приходилось выносить и молчать об этом. Сколько раз я задавал всё тот же вопрос: когда же это кончится? А оно все не кончалось. И я не понимаю, сколько это может продолжаться.
Я доехал до моей лесной избушки. Мне нравилось временами жить здесь, вдали от замка и от своих дел. Никто кроме меня и одного из моих людей не знал этого места. Недалеко от поляны, где стояла избушка, плескалась речка, куда я ходил за водой, и я отправился к ней освежиться. Конь мой был приучен к этому месту и я не стреноживал его, и все то время, что я обычно был здесь, он пасся неподалеку и не уходил. Я ловил рыбу в реке, добывал себе дичь, грибы и коренья, чтобы прокормиться и прожить. Так можно было существовать довольно долго. Однажды я пробыл здесь около трех месяцев, но больше никогда не мог себе такого позволить, ибо в замке меня всегда ждали дела, если только не известия о войне. Так и тогда, мой верный слуга прискакал ко мне с вестью, что король собирает войска и снова идет войной на Королевство Маграт... Впрочем, когда я жил в своей северной столице, примерно раз в месяц обычно можно было отлучиться на несколько дней, и сейчас я пользовался такой возможностью. Находиться в замке в моем состоянии у меня не было сил.
Вода в реке отрезвила холодом. Эта речка всегда была такой, чистой и бодрящей, хоть и не очень глубокой. Только на стремнине ее глубина была больше человеческого роста. Я достиг стремнины, и течение понесло меня вниз. День был солнечным, я закрыл глаза, под веками заплясали искры. «Ну и пусть эта река меня куда-нибудь унесет, - подумал я. - Устаёшь сопротивляться всем и всему...» Река вынесла меня на мелководье. Я прошел еще немного вниз по течению и увидел, как река образует небольшой водопад. Здесь я еще ни разу не был. Мне хотелось плакать, и я не стал сдерживаться.
Шло время, солнце уже заходило, но я не двигался с места. Вечерняя прохлада заставляла меня дрожать, я был голоден. Смутно шумел водопад. Я знал, что буду сидеть здесь вот так всю ночь.
. . .
Это и вправду немного помогло. Несколько дней в лесу отодвинули пережитое из настоящего в недавнее прошлое. Я уже мог посмотреть на все со стороны. И мог утвердиться в своей решимости действовать. Если бы Александр бежал, это облегчило бы мою, да и его, жизнь. Но могло быть и иначе. И тогда неизвестно, чем всё закончится. Но пока все только начиналось. Я поднял взгляд на приближавшиеся стены моей крепости и спросил себя: хочу ли, чтобы, когда вернусь, его в замке не оказалось? - И да, и нет. В чем-то я к нему привязался. Но эта связь была тяжела, даже мучительна, и лучше бы она прекратилась.
Александр никуда не бежал. Он спускался с крепостной стены, когда я вошел во двор. Должно быть, он видел, как я въезжал в ворота.
5.
Мне нужно было поехать по делам в деревушку неподалеку. «Неподалеку» значило, что до нее надо ехать часа три лесом по самой короткой дороге, и потом еще около получаса до места. Обычно я укладывался за день туда и обратно. И тут мне пришла в голову более чем странная идея. Мне захотелось взять с собой в эту поездку Александра. То ли для того, чтобы предоставить ему уже очевидную возможность бежать, то ли чтобы лучше узнать его самого. Но было и третье. У меня лежала тяжесть на сердце после встречи с Терезой. Я места себе не находил. Мне хотелось чего-то окончательного. И пусть бы он убил меня, оставшись со мной наедине, я не стал бы сопротивляться. Зачем мне жить после всего, что произошло.
Я известил его накануне, что он едет со мной. Он посмотрел мне в лицо, будто пытаясь понять, что стоит за моими словами. Но я оставил его теряться в догадках, ничего не объяснив.
Я собрался затемно, его уже предупредили, и он ждал меня во дворе. Нам подвели коней. Я приторочил к седлу свою дорожную суму с походным обедом, положив еды и на его долю. Меча при мне не было, из оружия я взял с собой один большой нож.
-Звери у нас тут водятся, - сказал я Александру. - Волки и лисы, кабаны и медведи.
-От кабана и медведя вы этим ножом не отобьетесь.
-А я им одно слово скажу, - многозначительно пообещал я. И правда, я несколько раз уже наталкивался в лесу на кабанов и один раз на медведя, но они меня почему-то не трогали. Кабан вообще был для меня чем-то вроде покровителя или талисмана, но это отдельная история.
Александр улыбнулся. Ему-то о чем говорить, он и вовсе был безоружен.
Мы поехали со двора, нам открыли ворота, и до леса мы скакали по пустому полю. Жатву уже собрали, край солнца вышел из-за облаков на горизонте, на жнивье блестела роса, нам встретилось человек пять крестьян, по всему судя, шедших к реке. Крестьяне низко поклонились, узнав меня, но мы проехали мимо, не остановившись. В деревне по ту сторону поля уже все проснулись, и кое-кто так же приветствовал нас поклоном. Еще немного, и мы достигли леса. Этот лес был не густой, не то что леса ближе к северу, где стояла моя избушка. Но когда-то здесь везде были леса, и никто в этих местах не жил. Не знаю, слышал ли Александр историю о том, как была построена моя северная столица. Скорее всего, слышал. Впрочем, мне было не до истории столицы. Александр совершенно спокойно ехал рядом со мной, и мне подумалось, что ему и впрямь все нипочем, и прошлый визит Терезы, и его положение пленника. Это было не так, я понимал, что это не так, и все же мне захотелось его разозлить.
-Знаешь ли, - сказал я ему, - ты слишком высокого мнения о себе, если думаешь, что способен вот так запросто становиться на моем пути. Ты можешь только смотреть на Терезу издалека, в лучшем случае. И то, когда она станет моей женой, я тебе этого не позволю. - Я нарочно играл роль самодовольного сеньора, уверенного в себе и сытого. И выдавал желаемое за действительное. -А она станет моей женой. Как иначе может быть? - говорил я. - И тебе придется убираться подобру-поздорову. На какую угодно войну, в какую угодно глушь, если тебя это прельщает... Да что я говорю. Ведь ты мой заложник. И ты знаешь, что это значит. А к Терезе я никого подпускать не намерен. И пусть говорят, что герцог Орендель на старости лет взбесился.
- «На старости лет»? - по виду судя, вам немногим больше сорока.
-Я бы предпочел, чтобы мне было восемьдесят. Но до восьмидесяти я не доживу. Впрочем, довольно об этом. Скажу одно: Тереза любит меня, и ты это знаешь, и тебе нечего делать рядом с нами.
Он промолчал. Что ж, разозлить его не вышло. Зато я отвел душу.
Тропа стала сужаться. Я ехал впереди, наклоняясь из-за веток деревьев, присутствие Александра я чувствовал спиной, но не оглядывался на него. А что, он вполне может напасть сзади. У него выгодная позиция. Впрочем, зачем я еще размышляю об этом. Не этого ли я жду...
Лес становился гуще. Мы уже въехали в чащу. Сосны стали высокими и ветвились. На юге сосна не такая. В Тэкне еще было немного южных сосен, с прямыми стволами, высоко растущими ветками и иглами длиной в ладонь. Северная сосна ветвится почти от самой земли, и иглы у нее короткие. Эти сосны могли образовывать непроходимые заросли, вместе с кустарником вроде можжевельника и особой разновидностью терновника, распространенной на севере. Но болот в северных лесах почти не было, не было стоячей воды. Были речки и родники, как и на юге. И великое множество грибов, которыми питались и многие звери, и я сам, когда жил в лесу. Грибы росли почти круглый год. Даже под снегом их можно было найти. Вместе с широко распространенной в лесу и в полях земляной грушей.
Мы ехали уже около двух часов, по моим ощущениям. Я следил за тропой. Еще через час впереди показался просвет. Лес редел, сосны стали ниже и тоньше. Мы выезжали к полям. Я оставил Александра ждать меня на опушке леса, а сам поехал дальше. Мне не нужно было его присутствия в деревне, и... Да, я надеялся, что он бежит. На что еще я мог надеяться?
В деревне я пробыл час-полтора. Возвращаясь, еще издалека я заметил на опушке леса слабый огонь. Александр сидел у костра и готовил грибы, он, видимо, нашел кремень недалеко от тропы. Я подъехал к нему и спешился.
-Ты мог бы бежать, - сказал я ему. - Почему ты не бежишь?
-Я дал вам слово.
Я достал из своей сумы хлеб с сыром и две фляги. Александр ждал. Сначала смотрел, как я раскладываю на земле обед, потом принял от меня свою долю. Кивнул на костер, где пеклись на ветке грибы:
-Берите.
Я поблагодарил. Наши глаза встретились, и я, чуть подождав, спросил его:
-Что ты все время так смотришь мне в глаза?
-Мне интересно.
-Понятно, что тебе интересно. Только что ты можешь так увидеть.
-Мне хочется лучше узнать вас.
-Всем хочется. Но еще никто не мог похвастаться, будто знает меня хорошо.
-Тереза вас знает.
-До моих отношений с Терезой тебе не может быть никакого дела.
«Ну вот, - подумал я про себя. - Мне может быть дело до его отношений с Терезой, а ему до моих с ней отношений дела быть не может». - Однако эта тема всегда была для меня слишком болезненной. В свои чувства я никого не хотел и не мог допускать.
Он молча подкладывал ветки в костер. Давно я ни с кем так не сидел в лесу у огня. У меня не было близких друзей, или они были далеко, и я вообще мало кому доверял. А тут я чувствовал себя в совершенной безопасности, будто пошел на прогулку с лучшим другом, пусть даже этот человек при желании мог бы меня убить и, по логике вещей, должен был это сделать. И мне не хотелось нарушать этого состояния, хоть, по всему судя, я должен был быть начеку. Но я расслабился. Еще никогда я себе такого не позволял.
Мы не спеша обедали. Куда было спешить. Я наблюдал за ним, и он это чувствовал. Потому он больше не смотрел мне в лицо. Я вдруг вспомнил историю с бароном Харди. Тем самым бароном, что посягал на Терезу в свое время, и от которого ее защитил Александр. Сейчас эта история уже быльем поросла, но мне было обидно. Не только из-за того, что Харди посмел это сделать, но и из-за того, что Тереза не обратилась за помощью ко мне. Почему? Не доверяла мне, не могла на меня положиться? Тогда она просила о помощи Александра, но ведь я всегда был готов ей помочь, и она не могла об этом не знать.
-Помнишь барона Харди? - спросил я Александра.
-Помню. - Он усмехнулся.
-А ведь она мне ничего не сказала тогда, я узнал об этом, когда все уже закончилось. Тогда как тебе она доверилась и даже просила помочь. Но ведь и я мог ее защитить.
-И начали бы с ним тяжбу? Проще было его припугнуть, как это сделал я. Тереза тогда боялась за вашу репутацию, Харди мог очернить вас, стань вы с ним судиться.
-Вы оба сущие дети. За меня они боялись? Кто за кого должен был бояться?..
Мне редко бывает легко на душе, но после его слов стало легко. Значит, она заботилась обо мне... Однако же из нас двоих она предпочла поставить под удар его, а не меня. А ведь он рисковал большим, чем я. Барон Харди мог, опомнившись, послать своих людей убить его, разыскать, где бы он ни находился, и убить. Трудно представить, как ему удалось избежать подобных последствий. Что он мог сказать барону Харди?.. Нет, этот человек — сплошная загадка.
-Как же ты договорился с бароном? - спросил я его.
-Мне повезло. Мне в руки попал документ, из-за которого барона Харди могли обвинить в государственной измене. Я сказал барону, что если он не прекратит свои домогательства, то мы этим документом воспользуемся, - даже не я, ибо мое слово имеет мало веса, но кое-кто поважнее.
-И это была правда?
-Да. Не угомонись он, мой друг граф Морис Нейт отправился бы с этим документом к королю.
-Граф Морис Нейт твой друг?
-Морис Нейт младший. Я был при нем оруженосцем, когда он сражался у Лестры.
-Ты был тогда мальчишкой.
-Мне было пятнадцать. Это была моя первая битва. Ему же недавно исполнилось двадцать два, но он уже был довольно опытным воином и полководцем.
Я вспомнил Нейта младшего. Да, это действительно так. Его отец граф Морис Нейт старший брал сына с собой в походы лет с десяти, и лет с тринадцати давал ему важные поручения в своем графстве. Впрочем, меня воспитывали сходным образом, хоть я был все же немного старше. Что ж, Харди против этого ничего бы не смог. Король всегда благоволил Нейтам, и не Харди было с ними в этом тягаться.
-Однако же не простой ты человек, - сказал я Александру.
-Я всего лишь сын рыцаря, служившего короне верой и правдой. Но рыцарское звание по наследству не передается. В рыцари меня посвятил Нейт. Мы и вправду подружились с ним. Он меня многому научил. Знаете ли вы, но я даже попросил его, когда отправлялся в поход, втайне в мое отсутствие покровительствовать Терезе и помогать ей, если возникнет необходимость.
«Надо же, - подумал я. - Не ожидал, что между ними такая дружба».
-А знает ли Нейт, где ты сейчас находишься? - спросил я.
-Может, и знает, но вмешиваться не будет.
-Он мог бы тебе помочь.
-Я этого не хочу.
-Думаешь, мы станем с ним враждовать?
-Может, и это тоже.
-Что ж, это твое решение. Тем более если оно окончательно. Однако мне оно кажется странным.
Мы поехали обратно. Лес вставал по обе стороны от тропы плотной стеной. Мы ни о чем больше не говорили. Александр ехал немного впереди, я видел, что он откровенно наслаждается прогулкой и почти даже не замечает моего присутствия. Видимо, он чувствует себя совершенно свободным. Но когда мы выехали из леса, он оглянулся на меня и придержал своего коня. Миновав деревню, мы поехали рядом по равнине, неторопливой рысью, я не спешил снова замкнуться в стенах своей крепости, он тем более. Я отдыхал внутренне, почти смирившись с его присутствием в моей жизни, и думал, какие еще загадки преподнесет мне судьба.
Мы въехали в ворота крепости. Слуги приняли лошадей, Александр направился к себе, на прощанье задержавшись на мне взглядом, по-прежнему изучающим. Но мне даже показалось, что в этом взгляде присутствует благодарность. Мне стало неловко. Все-таки, я ничего не понимал в этом человеке. Почему он так ведет себя? Он не бежал. Не пытался меня убить в лесу. Он не хочет обращаться за помощью, даже имея такого покровителя, как Нейт. Такое впечатление, что этот человек просто не желает спасения.
. . .
Я застал его в зале для гостей, он рассматривал морскую раковину, стоявшую на камине. Он резко обернулся от неожиданности, когда я вошел, но его присутствие было и для меня не меньшей неожиданностью. Я сел на скамью, обитую тканью, он отвернулся к камину. Потом положил раковину на место, подошел ко мне и тоже сел на скамью.
-Добрый день, - сказал он.
-Что ж, здравствуй.
-Мое присутствие вам мешает?
-Нет.
-Может, вам что-нибудь нужно?
-Почему ты спрашиваешь?
-Я вижу, что вам трудно.
-Тебя это радует?
-Когда кому-то трудно, это не может радовать, но думаешь о том, что другой человек все-таки способен это выносить. Что у него хватает на это сил, стало быть, и у тебя хватит. Но мне кажется, что мы оба сейчас загоняем самих себя в тупик.
-И что ты предлагаешь?
-Знаете, все-таки нужно уметь допустить благо в свою жизнь, - сказал он задумчиво. - Иначе жизнь будет обходиться с тобой дурно. Простите, что я будто наставляю вас, но я говорю сейчас только потому, что сам грешу этим.
Его слова заставили меня задуматься. Я всегда предполагал жесткий ответ со стороны судьбы, я готовился к битвам, мне ничто никогда не давалось даром. Но, может, это и вправду происходило из-за того, что я не мог доверять жизни.
-А ты почему «грешишь этим»? - спросил я его.
-Должно быть, от отчаяния. - Он неожиданно светло улыбнулся. Его улыбка как-то отдалась в моей душе, я тоже улыбнулся и покачал головой. Может, я и сам бы так же улыбался, если бы мне пришлось говорить об отчаянии.
-А ты и вправду видишь в нашем положении какое-то благо? - спросил я его.
-Не знаю. Благо может прийти неожиданно.
-Я не привык ожидать чего-то свыше. Тем более в безвыходных положениях.
-Именно безвыходные положения и способны иногда неожиданно разрешиться.
-Ты еще на что-то надеешься?
-Нет. Я тоже не привык надеяться.
-Тогда о чем речь.
-О том, что надо менять свои привычки. - Было заметно, что он говорит это скорее самому себе, чем мне.
Я рассмеялся.
-Скорее гора Вирья поднимется в небо и мировой океан превратится в пустыню, чем герцог Орендель перестанет быть самим собой. Я никогда не был благоразумным, и не хочу им быть.
-Может, и так, - сказал он.
-Пусть про меня говорят что угодно, - продолжал я, - пусть считают чем хотят, пусть идут на меня войной, я все равно не поступлюсь тем, что считаю ценным.
-И что для вас ценно?
-Бесстрашие и мужество, и способность вызвать на бой судьбу. И судьба вряд ли соблазнит меня каким бы то ни было «благом». Это безумие, по-твоему?
-Не знаю. Я понимаю, что стоит за этим. Но понимаете ли это вы?
Его вопрос меня озадачил.
-За этим стоит все та же судьба, - сказал он.
-Тем лучше.
Мы некоторое время сидели молча. Я вспоминал. Ведь я и вправду всегда был таким. Но в устах сорокалетнего человека подобные слова имеют совсем другое значение и смысл, чем в устах двадцатилетнего юнца. Ведь я говорил все это без вызова. Какой здесь может быть вызов? Кому?.. Я просто знал, что это так. Таким я был. Это не хорошо и не плохо. Но это значит, что в чем-то я остался неизменен...
-Знаешь ли, - сказал я после молчания, - кое-кто называл меня «бешеным вепрем, хрюкающим на любое дерьмо»...
-Про «вепря» известно всем, но такого окончания фразы я не слышал. Знаю только, что вас считают достойным сеньором, которому многие хотели бы служить. Вы умеете привлечь к себе.
-А ты пошел бы ко мне на службу, если бы я тебе предложил?
-Нет, - твердо ответил он.
-Потому что Тереза моя невеста?
-Потому что Тереза станет вашей женой, и я не должен находиться подле вас.
-С твоей стороны весьма великодушно, если ты о нас с ней заботишься.
-Что для вас моя забота, и что я могу значить.
-Напрасно ты так говоришь. Для Терезы ты значишь достаточно. Ты мог бы и сам претендовать на ее руку.
-Тереза ваша невеста. Зачем мне вставать между вами?
Он снова довольно долго молчал, задумавшись. Потом поднял на меня глаза.
-Я чувствую, что все это плохо закончится, - сказал он. - Плохо закончится для Терезы. Мне еще тогда лучше было бы не возвращаться. Но я поддался слабости, мне хотелось еще хотя бы раз ее увидеть... Лучше бы мне было найти смерть в бою.
Я чувствовал, что он становится все более открытым со мной. Раньше он ни за что бы не стал говорить ни о чем подобном.
-Ты думаешь, смерть так уж хороша? - спросил я его.
-Не знаю. Нет, пожалуй, я так не думаю. Но в наше время смерть слишком обычна, чтобы ее бояться.
-Смерть всегда обычна, - сказал я.
Этот разговор был довольно неожиданным. Слова Александра не давали мне покоя. И я спросил его на следующий день:
-Ты сказал вчера, что надо менять свои привычки. Что ты имел в виду?
-Я боюсь за Терезу. Только поэтому я так сказал.
Я вгляделся в его лицо. Этот человек готов многим поступиться ради другого. И он действительно волнуется за Терезу. Как и я сам.
-Может, ты и прав, - сказал я. - Мы слишком с тобой увлеклись. Я и впрямь всегда был неудобным человеком. И что ты посоветуешь?
-Я не могу вам советовать.
-Что ж, попробую обуздать свое безрассудство. Стану тихим, спокойным и рассудительным. И буду играть по правилам. Чтобы самому не впадать в бешенство и никого не доводить до него. И у меня не будет врагов. Друзей тоже не будет. Одни подхалимы.
-Гора Вирья поднялась в небо, - заметил он.
-Еще не поднялась.
-Странно у вас тут, - неожиданно сказал он. - Тихо очень. У вас при дворе ни музыкантов, ни придворных, ни вообще людей.
-Церемонии и праздники у меня в южной столице, - ответил я. - Не многие любят север. Как не многие любят меня.
-Странно, - повторил он. - Но, видимо, вам так лучше. Или я ошибаюсь?
-Нет, не ошибаешься. Я отдыхаю здесь. Так на чем мы остановились?
-На том, что гора Вирья поднялась в небо.
-На том, что еще не поднялась. И ты считаешь, что таким способом можно что-то изменить?
-Нет, не считаю. В вашем случае это безрассудство наоборот.
-Именно. Хотя этим путем идут многие.
-Вам не подходят такие пути.
-Что же мне подходит?
-Не мне об этом судить. Неужели вы действительно просите у меня совета?
-Да.
-Я не знаю. Правда. Я не могу идти против своего сердца. И вы тоже этого не можете. Вот и всё.
-А может, иногда следует это делать?
-Нет. Лучше от этого никому никогда не будет.
-Что ж, ты прав.
Я задумался ненадолго, и потом продолжал:
-Ведь я и так стараюсь никому не мешать. Живу в уединении. Светских церемоний не люблю. В государственных делах не участвую, - или почти не участвую...
-Не в этом дело, - сказал он. - Именно в государственных делах вы никогда бы и не навредили. Вы хороший политик.
-Дай мне в управление государство, и оно перевернется с ног на голову, - возразил я ему. - Но дело и вправду не в этом. Мы оба сейчас находимся в странном положении. И не можем его разрешить.
-Оно решается просто. Ведь вы заключили договор.
-Ты-то зачем мне об этом напоминаешь? Договоров я никогда не нарушал.
-Вот и сохраняйте благоразумие.
-Спасибо за совет. Вот теперь гора Вирья действительно поднялась в небо, - сказал я.
-А гора Вирья часто поднимается в небо. Такие уж у нее привычки, - сказал он серьезно и без малейшей насмешки.
Я не сердился на него за этот разговор. Он не хотел меня задеть, он только восстанавливал дистанцию между нами. Скорее, он напоминал о своем положении самому себе. Чего мы оба хотели? Как-то разрешить нашу ситуацию? Искали выход? Как-то раз я подошел к нему во дворе.
-Ты так спокойно живешь тут у меня, - сказал я ему.
-У меня ничего нет, чтобы вам отплатить.
-За гостеприимство? - посмеялся я.
-Хотя бы.
-Искушаешь судьбу? - спросил я его.
-Нет.
-Я все пытаюсь тебя понять, - сказал я. - Должно быть, ты так рассуждаешь, что я слишком добрый и отпущу тебя с миром.
-Нет, - сказал он. - И когда я так поступаю, то не рассуждаю.
-Что же движет твоим поступком? - спросил я, заранее предчувствуя ответ.
-Веление сердца.
-Лучше бы ты рассуждал, - сказал я. - Сердце часто требует слишком многого.
-Ты пользуешься своим уязвимым положением? - спросил я его.
-Я ничем не пользуюсь. Простите, если я чем-то вас задеваю.
Он говорил искренне, это я видел.
-Я не хочу с вами враждовать, - продолжал он. - И мне не доставляет удовольствия никого оскорблять. Но, к сожалению, мое положение действительно таково, что часто я не могу поступить иначе.
-Выгоду твоего положения я оценил, - сказал я ему.
-Вы не пользуетесь своими выгодами, - ответил он.
-Я не хочу ими пользоваться. Но хорошо, что ты о них знаешь.
Я подумал, что и впрямь обхожусь с ним слишком мягко. Даже по-человечески, в личном общении. Но он тоже не пользуется этим. Он отвечает по большей части открытостью на открытость. И только иногда, опомнившись, идет на попятный. Мы могли бы быть с ним друзьями. Наше положение относительно Годонов и, главное, относительно Терезы меня угнетало. А ведь надо было решать, что мне с ним делать.
-Годон мне ни гроша не заплатит, - в сердцах сказал я. -Ты думаешь, что будет иначе? - обратился я к Александру.
-Почему. Иначе не будет. Я это знаю. И вы исполните условия договора. Это я тоже знаю.
«Да, он действительно в этом уверен, - видел я. - И такое впечатление, что он относится к этому спокойно».
-Не знаю, что бы я чувствовал на твоем месте, - сказал я. - Хотя мысль о смерти лично меня скорее утешает, чем пугает.
-Вы во что-нибудь верите? - спросил он.
-Не знаю. Мне кажется, свойство верить не зависит от воли человека. Ты не заставишь себя верить, как и не заставишь не верить.
-От чего же оно зависит?
-Думаю, это способность души.
-Моя душа, должно быть, имеет эту способность. Но мой ум этого не понимает.
-Наверное, у меня так же.
-Мне кажется, бесстрашие порождается верой.
-Или отчаянием.
-Вера — обратная сторона отчаяния.
-Да, наверное. Но не наоборот.
-А обратная сторона веры?
-Может быть, надежда.
-Почему?
-Она ближе к осуществлению веры.
-Мне надеяться не на что. Но, как ни странно, я верю, - задумчиво произнес он.
-Во что?
-Может быть, в то, что в конечном итоге все будет хорошо.
-А я в это не верю. Потому что всю жизнь убеждался, что все идет не так, как нам хочется.
-Я тоже в этом убеждался.
-Тогда во что же ты веришь?
-Не знаю.
Нет, он тоже не знает выхода. И у него нет никаких приемлемых решений. И он не может идти против себя. Мы оба оказались такими людьми, которые не допускают ничего, кроме крайностей. Мне это нравилось в нем, но такие позиции и вправду ведут к гибели.
Но ведь это не битва за самосохранение. Скорее наоборот. Это что-то странное. Мы стали уважать друг друга. И когда он так говорит со мной, он просто выказывает мне свое расположение. И при этом не ждет от меня пощады.
Не в его правилах лгать. И не в его правилах нарушать свое слово. Он сдержит его до конца. Потому что до сих пор он не пользовался очевидными преимуществами, и у него уже столько раз была возможность бежать. Но он не будет бежать, это я понял. Даже не потому, что он дал слово. Но потому, что он любит Терезу, и потому, что я тоже ее люблю. Он понимает, что от судьбы бежать бессмысленно.
Он вовсе не считает меня своим врагом. И я наконец понял, почему он с самого начала не испытывал ко мне ненависти, почему он способен так говорить со мной. Он выше, чище меня. Я усомнился, достоин ли человек, которого полюбила Тереза, ее любви. А Александр не таков. Он способен полюбить того, кого любит его любимая женщина. Он безусловно верит ее сердцу. И считает, что если она кого-то любит, то этот кто-то того достоин.
Да, это доверие. Доверие Терезе, доверие мне... Как это ни парадоксально, он мне доверяет. Он верит в мою честь и в мою честность. И он бесстрашен.
Бесстрашие нужно не только по отношению к врагу, и по отношению к врагу чаще нужна наглость. Бесстрашие нужно, чтобы довериться. Чтобы поверить, себе или другому. Чтобы сдаться так, как это делает он, нужно бесстрашие.
Что, я начинаю его превозносить? Но ведь я тоже в глубине души доверчивый человек. Хоть меня часто обманывали и предавали. И я всю жизнь жил в каком-то искаженном мире и собственном искаженном облике.
Всю свою жизнь я был будто заколдован. Я хотел любить, я желал людям добра, но во мне видели что-то странное и враждебное. Когда я действовал бескорыстно, меня подозревали в тайном умысле. Когда я желал помочь, мне не доверяли. Когда я искал дружбы, меня не понимали. Я всю жизнь страдал, воспринимая обычные вещи слишком глубоко, но никто этого не видел, ибо я знал, что сочувствовать мне никто никогда не станет, таким, как я, не сочувствуют. Так было всегда, так есть и так будет. Что теперь, жаловаться? Жаловаться глупо и бесполезно. И мужчине и тем более князю жаловаться не подобает.
Только Тереза понимала меня по-настоящему. И в конце концов стал понимать Александр. Это действительно так, и я уверен в этом. В тот вечер, когда он сказал мне: «Я не ненавижу вас, наоборот», - в тот вечер я должен же был понять, что он меня полюбил...
И я ясно чувствовал теперь, что сам по-своему полюбил его. Что он стал мне по-настоящему дорог. Если бы Тереза была моей женой, я бы хотел, чтобы у нас был сын. Я всегда хотел иметь сына. И в Александре теперь я видел сына, которого мне так недоставало.
Через несколько дней после нашего с ним разговора я зашел к нему. Он читал какую-то книгу, но когда я вошел, поднялся мне навстречу, отложив ее. Я не стал смотреть, что он читает.
-Не хочу тебя отвлекать, - сказал я, - но сообщаю тебе одну новость. Сегодня я отмечаю день рождения моего отца. Конечно, до моего отца тебе не много дела. Но я хочу, чтобы ты разделил со мной вечернюю трапезу.
-Как вам будет угодно, - сказал он.
-Мне угодно. Приходи.
6.
Прилетела почтовая птица от Терезы. Тереза уже была на пути ко мне. Еще день или два, и она появится здесь. Я не совсем был готов к этому. Александра я известил обо всем, и понял, что и он к ее приезду не готов. Слишком многое происходило здесь между нами. Странно складывались наши с ним отношения. Мы оба скрывали друг от друга свои истинные чувства, и не могли их скрыть. Ибо прекрасно понимали, что общаемся почти по-дружески, исключая только формальности. Несколько раз я приглашал его к трапезе. Правда, за трапезой мы почти не разговаривали, однако после нее общались обычно не менее получаса. Однако я все не мог спросить его о том, о чем хотел знать. Меня интересовали его отношения с Терезой. Но я понимал, что он или не станет говорить со мной об этом, или это выведет меня из равновесия, а может, и его тоже. И без того равновесие держалось на волоске. Я не решался рисковать.
Тереза приехала как раз перед вечерней трапезой, и мы все трое отметили за столом ее приезд, стараясь представить это как некое радостное событие. Скажу, что я и вправду искренне был рад ее видеть, чисто по-человечески, несмотря ни на что, да и Александр не скрывал своего приподнятого настроения. Потому вечер получился действительно почти праздничный, хоть на лице Терезы было больше заботы, чем радости. На следующее утро я говорил с Терезой. Она сразу же начала с каких-то объяснений. Я просто не стал ее слушать, убедив, что все в порядке, и наконец решился спросить ее о том, о чем не спрашивал Александра.
-Меня это не волнует, - сказал я на ее перечисление каких-то прежних событий. - Ты не должна ни в чем раскаиваться. Лучше расскажи мне, что так связывает тебя с Александром. Расскажи, что вы прошли с ним вместе.
-Зачем тебе? Это заставит тебя страдать.
-Да, это так.
-Довольно с тебя, Герберт. Ты и так взял на себя слишком много, если человек, волей судьбы ставший твоим соперником, не вызывает у тебя ничего, кроме дружеских чувств. Ты многое сейчас про себя терпишь, я знаю.
«А я надеялся, что ты этого не знаешь, - подумал я. - И лучше бы ты не знала».
-Ты не думай, - сказала она, - здесь нет ничего такого, о чем нужно умалчивать или чего следует стыдиться. Между нами с Александром ничего не было, как ничего не было и между тобой и мной. Это даже более походило на дружбу.
-Я тебе верю, - сказал я, - но все же он слишком много значит для тебя. Больше, чем просто друг.
-Так же, как и ты.
-И ты не в состоянии выбрать между нами?
Она молчала. Мой вопрос явно причинил ей боль.
-Прости, - сказал я, и перевел разговор на другое. - Скажи мне, надолго ли ты приехала?
-Еще не знаю. Может, ты сам попросишь меня уехать.
-На это я не способен. Поступай, как тебе будет лучше.
-Я бы хотела, чтобы стало лучше нам всем троим.
-Это, наверное, трудная задача. Но мы постараемся.
-Дай то Бог.
-Что я могу сделать?
-Я не могу ничего от тебя требовать.
-Это не ожидание требования. Это просто вопрос. Но можешь и требовать.
-Я подумаю.
-Если что-то решишь, дай мне знать.
-Я боюсь за тебя, - вдруг сказала она.
-Почему? Мне ничто не угрожает.
-Ты сам себе враг.
-В чем же?
-Ты себя ненавидишь.
-Это неправда. Может, ты имеешь в виду другое, и кажется, я знаю, что. Да, у меня трудный характер. Но по-другому пока не получается. Если бы можно было что-то изменить, я бы это сделал. И я пытался, ты знаешь.
-Ты очень жесток к самому себе. Ты это понимаешь?
-Не думаю, что это так. Я просто пытаюсь соответствовать собственным идеалам.
-Но ты ничего себе не прощаешь. Совершив ошибку, ты помнишь ее всю жизнь, и всю жизнь себя упрекаешь.
-Но ведь я действительно совершил ошибку.
-Надо уметь забывать собственное зло и собственные ошибки.
-Не знаю. Я не питаю иллюзий на свой счет. Человек должен знать свои слабости.
-Но знание своих слабостей не должно ослаблять его еще больше. Ведь ты как натянутая тетива. Натяни еще немного - и лук сломается.
«Честно говоря, мне бы хотелось сломаться раз и навсегда, - подумал я. - Однако она права. Я уже не раз ломался, и тем мучительнее было восстанавливаться».
-Ты думаешь, с этим можно что-то сделать? - спросил я ее.
-Смягчись.
Я вздохнул.
-Ведь я и так слишком много уступаю, - сказал я ей.
-Другим — да, если речь не идет о твоей чести. Но я не об этом.
-Смотри, что со мной сделали, - я улыбнулся. - Ведь часто я не могу уступить даже другим, при том, что хочу этого.
-Ты опять себя обвиняешь. Не надо.
-К сожалению, я позволил с собой это сделать. Кого мне обвинять, кроме себя?
-Никого. Перестань.
-Прости. Теперь еще и ты из-за меня страдаешь.
-Не надо, прошу тебя. Ну зачем ты так. Мне не стоило об этом говорить...
-Да нет, ничего. Все в порядке. Но, может, и вправду не стоит говорить об этом. И все же, ты хотела меня чему-то научить?
-Я только хотела сказать, что тебе нужно иначе относиться к самому себе. И посмотри, что происходит. С одной стороны, ты непримирим. Но с другой, ты очень легко можешь покориться. Особенно если любишь.
-По-твоему, это слабость?
-Нет, - сказала она. - Ты вовсе не слаб. Но ты бываешь очень беззащитен. Как ребенок.
Меня потряс этот разговор. Зачем я так говорю с ней? И зачем она так говорит со мной? В этом разговоре она выплеснула что-то очень давно наболевшее. Она даже не сумела сдержаться. Только к концу разговора она овладела собой. Она хотела донести до меня что-то очень важное для нее. И мне показалось, что я ее понял, но не до конца.
Я понял, что у нее душа болит. Что, может быть, это длится давно. Я больше думал о ее состоянии, чем о своем. И сам бы уже сказал ей достаточно, но был уверен, что это только повредит. Зачем говорить человеку напрямую о его боли, это только усугубит боль. Но я не знал, чем ей помочь. Чем облегчить ее состояние. Вовсе не ожидание радостной встречи заставило ее сюда приехать.
Я не был согласен с ее словами. Мне хотелось убедить ее, что все не так, как ей представляется. Что она слишком обостренно все воспринимает. Но для этого требовалось ее успокоить, а я не знал, как. Она что-то решила для себя. И потому она здесь. И, возможно, она объявит нам с Александром о своем решении. Может быть, она наконец сделает выбор.
Да, наверное. Потому она так и начала этот разговор, с места в карьер. К чему в конце концов это приведет? Я был готов к любому исходу. Может, она так говорила со мной, чтобы прояснить перед собой мой характер и окончательно отвергнуть меня. Может, она понимала, что жизнь со мной будет ей в тягость. Пусть так. Если это разрыв, то он освободит и меня, несмотря на боль.
Теперь со дня на день я ждал, что наша с Терезой помолвка будет расторгнута по ее воле. Мне даже сделалось в чем-то легче, чем раньше. Что будет после расторжения помолвки, я не думал. Может, ничего. Это было похоже на то, как броситься в неизведанное, забыв о страхе. А что будет потом, то будет потом. И скорее бы уж это произошло. Но я встречал за трапезой Терезу и Александра, и убеждался, что это все не так просто и не так скоро. Мы говорили о самых обычных вещах. И мне казалось, что Александр испытывает чувства, сходные с моими.
Через несколько дней после приезда Терезы мы встретились с ней в зале для гостей. В прошлый раз Тереза осталась не удовлетворена нашим разговором, и я понимал, что она вернется к нему.
-Ты опять задумался о чем-то тяжелом, - сказала она, посмотрев мне в лицо. - Я догадываюсь, о чем.
-Если ты говоришь о нашей с тобой помолвке, то я сейчас думаю не об этом, - ответил я, и это была правда.
-О чем же ты думаешь?
-О том, как трудно сделать иного человека счастливым.
-Часто я думаю о том же. Способен ли ты получать радость от жизни?
-Способен. И ты это знаешь. И, может, я способен получать радость большую, чем кто бы то ни было.
-Допустим. Может, мне и вправду неизвестна эта сторона твоей жизни...
-Почему неизвестна? Я был счастлив с тобой.
Она долго смотрела мне в лицо. Всматривалась. Но глаза ее будто были подернуты какой-то дымкой. Что-то, похожее на печаль, но не совсем.
-Мне жаль, что все так случилось, - наконец сказала она вполголоса, и опустила глаза.
-Не жалей, - ответил я. - Не надо никогда ни о чем жалеть. Все будет как есть.
-Это моя вина, что ты страдаешь.
-Нет.
-В тебе в глубине находится нечто очень чистое, но уязвимое. И тогда ты действительно как ребенок. Хоть ты не наивен и многое испытал. Ты даже бываешь мудр.
-Бываю иногда... «Даже»... - невесело посмеялся я.
-Не иногда. Ты и вправду мудрый человек. Но ты бываешь и безрассуден. И тогда за тебя становится страшно.
-Довольно обо мне, - сказал я. - Как будто нет других тем для разговора.
-Ты нежный человек, - продолжала она, будто не услышав. - И ты не умеешь защищаться. Можешь, но не хочешь. И вместе с тем ты суровый воин, и многие боятся тебя. А ты не хочешь, чтобы тебя боялись...
-Довольно, правда. Мне хватает самоанализа. И я догадываюсь обо всем, что ты хочешь мне сказать.
-И что я хочу тебе сказать?
-Что я поддаюсь влиянию окружения и уже совершенно потерял свой истинный облик, и что лучше бы мне не показываться людям на глаза и...
-Это ты сам себе говоришь. Ты опять себя не щадишь.
-Я не это хотел сказать.
-Понимаю. Не продолжай. Ты просто не можешь о себе говорить иначе. У тебя не получается. А я все пытаюсь отучить тебя от этого. Тебе доставляет удовольствие самого себя мучить?
-Нет. И ты преувеличиваешь.
-Ты так же беспощаден к себе, как и Александр. Вы стоите друг друга.
-Так значит, с ним ты тоже ведешь такие беседы?
-Не важно. И его я с тобой обсуждать не буду. Но мне страшно за вас обоих. Вы не друг друга погубите, вы погубите каждый самого себя.
-Тереза, прости меня, но пойми хотя бы, что не надо так говорить с человеком, как ты сейчас говоришь со мной. Ведь тебе самой от этого тяжело. Тебе страшно за нас? А мне за тебя страшно. Страшно смотреть, как ты ко всему относишься. Лучше бы ты подумала о том, что нельзя так переживать за тех, кто сам достаточно силен и способен постоять за себя.
-И это говорит тот, кто готов первый взять на себя любую тягость близкого человека? Я у тебя этому научилась.
-Да, это и мои ошибки. Именно, ошибки. Не стоит думать, что оно так уж хорошо. И теперь, увидев это в другом, я понимаю, насколько бываю неправ. Невозможно жить жизнью другого. Иногда человека надо оставить с его тягостью наедине. Я о своем положении говорю. А тебе надо просто успокоиться. От твоих волнений все только усугубится...
-Если бы ты только знал, как мне хочется сейчас тебя обнять, как мне хочется обнять вас обоих, когда мы вместе, и говорить с вами, как могут говорить только дети друг другу, и как могут дети друг друга целовать, и как хочется растворить в себе все, всю эту боль, что в вас накопилась...
В глазах ее стояли слезы, но она сдерживалась.
«Если бы ты только знала, как мне хочется сейчас взять тебя на руки, как ребенка, и утешать, утешать подобно матери или отцу, чтобы только все у тебя было хорошо и никакая печаль никогда не коснулась тебя, и я все бы для этого отдал... Мне хочется целовать твои глаза, готовые заплакать, но я не могу себе этого позволить», - подумал я...
Если бы только все складывалось иначе. Если бы не было меня в ее жизни. Или не было бы Александра, одно из двух. И невозможно требовать от нее выбора. Она и без того мечется. Может, ей еще тяжелее, чем нам обоим. Она тоже не знает, что делать, и наконец-то я ее понял.
Господи, какой же это был на самом деле ужас. Она не выбирать приехала. Тут было другое. Я понял страх Терезы за нас с Александром, я почувствовал его. Тереза тоже слишком много взяла на себя. Она считала себя ответственной за сложившееся положение. Кто мог бы снять с нее эту тяжесть? Я попытался привести в равновесие самого себя, чтобы хотя бы моего разлада она не чувствовала.
Я попытался спокойно наблюдать. Отрешиться от своего состояния. И быть готовым в любой момент действовать, если это способно что-то изменить. Другого выхода я не видел. И дело было не в том, кого из нас двоих она предпочтет, об этом я перестал думать. Моей целью было хотя бы немного облегчить страдания их обоих, и Терезы, и Александра. Потому что его состояние я тоже хорошо понимал. Наши состояния были во многом одинаковы, равно как и чувства.
Внешне все было по-прежнему. Мы встречались в зале для гостей и за трапезой, вели какие-то разговоры, ничего значительного не происходило, и в то же время значительным был каждый жест, каждая фраза. Не потому, что мы искали ответы на свои вопросы, мы, пожалуй, все уже поняли, но потому, что мы имели возможность быть друг с другом. Это было похоже на то, как люди встречаются перед казнью.
Я уверен, что и Александр испытывал такие же чувства к ней. И более того. Что он тоже стремился облегчить ее тяжесть. Я оставлял их вдвоем. Так же, как и сам мог наедине общаться с Терезой. Но и тогда меня не покидала мысль о третьем.
Их, видимо, тоже не покидала мысль обо мне. Они не очень желали уединяться. Помимо этого, оставаясь наедине друг с другом, они постоянно старались быть у меня на виду. Должно быть, чтобы я знал, что ничего предосудительного они между собой не допускают. Я не хотел следить за ними. Я бы поверил на слово Терезе, поверил бы на слово Александру, и ведь они были в этом свободны и ничем мне не обязаны, и я считал, что не имею никакого права связывать их обещаниями. Мне не нужно было от них ни честного слова, ничего. Довольно того, как держал свое слово Александр. Сейчас, зная его, я и с него не потребовал бы честного слова, это мне было бы в тягость.
Иногда мы прогуливались по саду. Без меня они в сад не ходили. Будто спрашивали каждый раз разрешения посетить мой сад, и если я отказывался идти с ними, оставались в замке. Потому я их сопровождал, видя их отношение к этому. Будто без хозяина нельзя им было посягать на что-то сокровенное. Я отдавал должное их чуткости, но лучше бы они ходили в сад вдвоем. То, что происходило между нами, когда мы все трое были вместе, слишком сильно воздействовало на меня, да и на них тоже.
Тереза не отдавала предпочтения ни одному из нас. И мы все трое были сдержанны. Но чем дальше, тем больше мы молчали, находясь вместе. Мы будто стали понимать друг друга без слов. Достаточно было взгляда. Достаточно было присутствия. Может, нам даже было бы хорошо друг с другом, если бы не боль. У меня болело сердце. Должно быть, у них тоже. Потому что во взглядах я порой замечал эту боль. В настоящем ее не было, это было предчувствие будущего. Я думал об Александре, все-таки его положение пленника было наиболее уязвимо, по крайней мере внешне. Задумывался ли он о смерти? Думаю, да. Равно как и Тереза, как и я сам. Тереза порой подходила к деревьям в саду и стояла, глядя сквозь ветки на небо, положив ладонь на ствол, и тогда Александр тоже поднимал взгляд к небу. Что они видели там? Я видел птиц, за которыми любил наблюдать с детства... Тереза отходила от дерева и возвращалась на тропку, и Александр возвращался за ней. Порой я замечал, с какой нежностью он на нее смотрит. Но это была нежность отречения. Потому мне было больно смотреть на них обоих.
Все же я застал ее плачущей. Она попыталась сдержаться при мне, но не смогла. Она позволила мне себя обнять, но я не мог ее утешить.
-Пойми, вы оба для меня дорогие, любимые люди, - говорила она, - и я не могу видеть, что между нами всеми происходит...
-Пока не происходит ничего страшного, - сказал я.
-Казалось бы, это мне нужно что-то делать, мне нужно решить наконец, но я не могу... Что с вами обоими будет? Зачем только все так получается...
-Останься с ним, хочешь? - сказал я. - За себя я могу решить.
-Ты не понимаешь, что говоришь, что предлагаешь... Ведь он говорит то же самое...
-А почему ты думаешь, что мне от этого будет хуже, - сказал я.
-От этого будет хуже всем...
Она что-то чувствовала. Что-то несомненное для нее, чего я сам еще не мог почувствовать. Я попытался понять, что же она чувствует, но не сумел.
Мы сидели в зале для гостей. Уже несколько раз мы так собирались вместе. Вначале беседа была обычной, обо всем подряд. Хоть беседой это назвать было сложно. Каждый из нас все больше задумывался, и слова становились отражением какого-то внутреннего созерцания, хоть и касались самых простых вещей. В конце концов наступила тишина, и нам не хотелось ее нарушать. Однако я заметил, что Тереза волнуется. И она первая прервала молчание.
-Герберт, - сказала она мне. - А если бы тебя полюбила другая женщина, ты бы ей ответил?
-Зачем ты спрашиваешь об этом, это «если бы» не имеет смысла.
-А ты, Александр?
Он только взглянул на нее со вполне понятным выражением и не ответил.
-Я ведь не лучше другой, - сказала она. - Есть много прекрасных женщин.
-Не надо об этом говорить, - сказал я. - Иногда у людей нет выбора. Ни лучшего, ни худшего.
-У тебя нет выбора?
-У меня нет выбора.
-Помню, когда тебе было лет двадцать с небольшим, тебе сватали невесту. Ты сам мне рассказывал.
-Я ее не любил.
-Ты герцог, у тебя есть власть, богатство, титул...
-Я человек. И у меня есть сердце. Но я не препятствую тебе порвать со мной.
Я посмотрел на Александра. Он был напряжен, но молчал. Не потому, что ждал развязки событий,- ему она сказала бы то же, что и мне, если бы он говорил с ней об этом, - но потому, что, как ни парадоксально, он мне сочувствовал. Это было слишком заметно.
-Прости, - сказала Тереза. - Я не хотела причинять тебе боли. Я не это имела в виду. Прости.
Она снова умолкла. И я видел, что ей стало по-настоящему тяжело. Она не могла найти выхода. Это были сплошные метания и противоречия. Противоречие между ее чувствами и ее словами, противоречие между ее внешней сдержанностью и тем, что выражалось у нее в глазах. Она не была дипломатом. И я давно уже видел, что все эти дни она пытается как-то разрешить сложившуюся между нами троими ситуацию, но у нее не выходит, она все более и более запутывается. И что она приехала сюда ради этого.
Нужно было искать какой-то выход. Как-то разрядить обстановку.
Александр сидел задумчивый и несколько напряженный, глядя в пол.
-Поедем в лес, - сказал я.
-На охоту? - спросил Александр.
-Я не любитель охотиться, - сказал я. - Просто пожить в лесу.
Надвигались холода, и мы взяли с собой теплую одежду.
Я любил холодное время года, мороз чувствовался необходимым, как самодисциплина. Потому я и предпочитал свои северные земли, юг меня слишком размягчал. Непроходимые когда-то леса Оллерны были для меня родным домом. Я родился в лесу. Когда моя мать была беременна мною, ее в лесу напугал кабан. Мой отец убил кабана, но у матери начались схватки. В свите моего отца был врач, постоянно сопровождавший мою мать во время лесных прогулок в последний месяц ее беременности, и он принял роды. Потому мой шлем имеет форму кабаньей головы, и из-за него меня прозвали «бешеным вепрем»... Многим известна эта история, отец в свое время не делал из нее тайны.
Мы ехали к моей лесной избушке, тропа петляла, потом и вовсе закончилась, - я не хотел, чтобы кто-нибудь, идя по тропе, мог найти мое убежище, и ориентировался по знакомым деревьям, - вокруг стояли густые, пахучие северные сосны, сквозь них едва пробивался свет. И Тереза, и Александр будто совершенно не следили за дорогой. Они оба заблудились бы тут без меня, но мы ехали молча, они не спрашивали меня, куда мы едем, и не оглядывались по сторонам, замечая путь. Оба были сосредоточенны и погружены в свои мысли, и я тоже не расспрашивал их ни о чем. Мне и не хотелось нарушать безмолвие леса, я ослабил повод, и конь шел шагом, ориентируясь по своему чутью.
Избушка моя обветшала немного, но была еще крепкой, у печи лежал запас дров. Я разжег огонь, чтобы прогреть ее, Тереза села у очага и достала из сумы хлеб. Александр вышел на двор и осматривал место, поляну, где стояла избушка, и скоро углубился в лес. Через полчаса он вернулся с грибами в деревянном ведре, захваченном им на крыльце, и принес немного хвороста. «Здесь есть вода?» - спросил он. Я сказал, что покажу ему речку. «Часто ты тут бываешь?» - спросила Тереза. - «Как получится», - ответил я.
День клонился к вечеру. Александру понравилась речка, он даже слегка ополоснулся, несмотря на холод. Я тоже умылся, и мы пошли к Терезе. Приготовив грибы, мы поужинали, но ложиться спать не хотелось, хоть было уже темно. Я смотрел на огонь в печи, Александр сидел рядом и подкладывал в печь небольшие поленья, скоро и Тереза присоединилась к нам и задумчиво переводила взгляд с пламени на наши лица и обратно. Мне не хотелось жалеть дров в этот вечер, хоть запас их был невелик. Я даже расслабился и успокоился, и тягость ушла, сменившись внутренней тишиной.
Мы легли, только когда закончились дрова. Этой ночью мне ничего не снилось.
Мы жили как в каком-то странном сне, но в то же время в сознании более ясном, чем обычно. Все казалось не совсем реальным, вернее, непривычным, и эта непривычность обостряла чувства. И в то же время все будто сглаживалось нереальностью, и казалось, за несколько дней прошла вечность. Мы просыпались с рассветом и шли к реке. Набрав воды, мы с Александром возвращались в дом и готовили завтрак, давая Терезе возможность умыться. Порой кто-нибудь из нас — я или Александр — часами бродил один в лесу, попутно добывая что-нибудь на обед. Тереза из дома далеко не выходила. Наступили морозы, но не сильные, снег все еще не выпадал. Мы собирались у костра или печки и молча сидели вечерами, глядя в огонь. И в остальное время мы тоже говорили мало. Нам было почти хорошо, даже как-то странно хорошо. Казалось бы, все было понятно. Хоть не разрешилось ничего. И ничего не хотелось решать, ибо решить было невозможно. Мы будто продлевали время, оставшееся до крушения, пытались насладиться им, но наслаждение было горьким, хоть странно приятным. У меня постоянно болело сердце. И я уже не мыслил себя без этой боли. От этой боли я просыпался ночами и, вспоминая, где я, подолгу смотрел в темноту.
Одна из ночей была и вовсе мучительна. Я снова проснулся в темноте и едва сдержал стон. Я лежал какое-то время без сна, но облегчения не наступало. Потом понемногу я стал забываться. Это было муторно. Я будто проваливался в вязкое горячее болото и задыхался в нем. С сердцем творилось что-то невыносимое, я чувствовал, будто у меня на месте сердца кровоточащая язва, горячий ком. Меня бросало в жар, я метался и бредил, должно быть, я начал стонать, и сквозь бред почувствовал прикосновение ладони к своему лбу. «Тереза...» - подумал я, пробуждаясь. Но, как ни странно, это была не Тереза, это был Александр.
-Что с вами? - спросил он.
-Где Тереза? - я поискал ее глазами.
-Она еще не проснулась. Вам плохо?
Я сел на постели. И правда, было еще темно. Небо только слегка посветлело.
-Пойду поброжу, - сказал я Александру. - Так будет легче.
-Вас проводить?
-Нет. И не надо ходить за мной. Я вернусь к вечеру.
Боль проходила медленно, очень медленно, и до конца так и не прошла. Я смотрел, как — настолько же медленно — наступает рассвет. День выдался сумрачный, особенно темный в лесу. Казалось, деревья упираются вершинами прямо в низкие тучи. Я думал, что пойдет снег, но снег так и не выпал.
Я сидел на земле, на кочке, передо мной и вокруг был сплошной лес. Может, я и не выберусь отсюда, подумалось мне, место было незнакомым, я пришел сюда в темноте и не помнил, как шел. Но это мне было безразлично. Если я сгину в лесу, всем будет только лучше. О чем тут жалеть? Наша проблема разрешится, и Терезе не придется выбирать. Ведь перед ней все-таки стоит выбор. Выбор между человеком искушенным и опытным, каким являюсь я, и человеком с благородной и чистой душой, каким является Александр. И я вижу, что соотношение сил не в мою пользу. Раньше я думал, что хотя бы страдание мое вызовет отклик и понимание в ее душе, и считал, что именно страдание дает мне хоть какое-то право на ее любовь. Но сейчас я вижу, что у него боли и страданий не меньше...
Но дело даже не в этом. А ведь какой прекрасный был вчера день. Ведь мне только снятся кошмары по ночам. А что происходит у них в душах? - Страшно представить...
Что же всем нам делать? Может, мне и вправду не возвращаться? Но как они найдут дорогу к замку без меня? Конечно, лошади помнят дорогу. Но ведь они станут меня искать. Они не оставят этого просто так.
И все же как хорошо в этом лесу... Несмотря на холод, несмотря на сумрак. Как хорошо вечерами сидеть у огня. И даже сердечная боль и ночные кошмары не вызывают протеста. Будто это законная плата за пребывание вместе. Как хорошо иногда бывает в последние дни... Иногда мне казалось, что мы — все трое — одна душа. И что эта душа больна.
Я действительно просидел здесь до вечера, и был рад, что никто меня не ищет. Когда стало смеркаться, я поднялся и пошел неизвестно куда. Должно быть, я проблуждал более двух часов, вокруг стояла уже совершенная темень, как слуха моего достиг плеск воды. Я был недалеко от речки. Мне надоело блуждать, я вышел к берегу речки и остановился.
Речка казалась совсем черной, льда на ней не было. Я не видел ничего вокруг, не видел того, что у меня под ногами. Если бы выпал снег, было бы светлее, подумал я. Я не хотел никуда идти и снова сел на землю. В лесу было тихо. Только иногда птица шевелилась на дереве, или близко к земле раздавался какой-то шорох. Ночные звери выходили на охоту. В реке несколько раз слышался плеск, должно быть, резвилась речная кошка. Меня уже клонило ко сну. К ночи стало холоднее, и я начинал мерзнуть. Что ж, можно и прилечь. Все равно, где, прямо здесь. Я не раз уже ночевал в лесу. И будь что будет. Довольно уже. Будто ничего нельзя придумать лучшего, чем сидеть и изводить себя голодом и мрачными мыслями. Впрочем, почему мрачными? Во всем этом брезжил какой-то выход.
Я проснулся от неожиданного света и тепла. Прямо надо мной горел факел. Александр отыскал меня среди ночи, идя по берегу реки.
Тереза не спала этой ночью, она ждала нас у очага. Я заметил по ее лицу, что она плакала. Но она всячески старалась это скрыть, и я не заговорил с ней об этом.
Мы так и не ложились, до рассвета оставалось не больше часа. Я согрелся и подкрепился оставленной мне долей ужина. Ни Александр, ни Тереза ни в чем меня не упрекали, но, должно быть, сами чувствовали себя виноватыми. Хотя им не в чем было себя винить.
Но я и вправду, как мне казалось, нашел какой-то выход. Эта идея могла бы прийти и раньше. И за последнее время она оформилась окончательно. Мне не хотелось говорить об этом сразу с ними обоими, все же надо было действовать постепенно.
Мы сидели во дворе, было около часа дня, судя по солнцу, приближалось время обеда. Александр пошел за водой, и мы остались с Терезой одни.
-Знаешь, - сказал я Терезе, - за все то время, что мы вместе, я принял одно решение. Ведь у меня нет наследников. Давай я сделаю своим законным наследником Александра. Я передам ему все, земли, титул, ценности, все, что имею, он станет герцогом, я научу его всем этим распоряжаться, оформлю прошение королю, это не так сложно. А ты станешь его женой. Я не шучу, не думай. Ты должна это понимать.
Она и вправду понимала, что я не шутил.
-Ты не сможешь это обосновать, - сказала она.
-Может, и смогу. В любом случае, с моей подачи он может получить графский титул, и тогда вы будете почти равны. А дальше видно будет. Хочешь, он станет графом Тэкны?
-У тебя там Годон.
-Хорошо, я дам ему другие земли.
-Ты расторгнешь нашу помолвку?
-Если хочешь, помолвку расторгнешь ты.
Она задумалась.
-Ты берешь пример с последнего короля Оллерны? - наконец спросила она. Я знал, что Тереза всегда считала короля Эугенио II сумасбродом, и что это не комплимент. Она хотела сказать, что меня назовут сумасшедшим.
-Но разве не этого ты желаешь?
Она промолчала.
-Ну что? - спросил я ее.
-Я не знаю, - сказала она. - Не знаю. Не спрашивай.
Мы снова молча сидели и слушали лес. Сосны слабо звенели под ветром обледеневшими иглами.
-Ты сильный, - внезапно негромко сказала Тереза. - Но, должно быть, только я знаю, насколько ты слаб.
-Да, ты это знаешь.
-Потому я тебя не оставлю.
Вскоре вернулся Александр. Я нарочно подождал, пока он сядет с нами рядом, чтобы уже наверняка разрешить эту проблему, и спросил Терезу: «Сказать ему всё?» - но Тереза отрицательно покачала головой. И Александр вопросительно посмотрел на меня после моих слов и ничего не спрашивал.
7.
На следующий день Тереза объявила, что хочет ехать домой. Я не держал ее. Мы вернулись в мой замок. Сборы были короткими.
-Лучше бы ты его отпустил, - сказала Тереза мне перед отъездом про Александра. - Ты мучаешься.
Я посмотрел на нее и улыбнулся.
-Нет, - сказал я. - Его присутствие меня утешает. Если только ему самому не тяжело от этого.
-Вы оба слишком сильно привязали себя друг к другу, - сказала она.
После отъезда Терезы мы с Александром стали общаться меньше. Он стал более сдержан со мной. Отвечал односложно на мои вопросы, молчал за трапезой, только иногда обращаясь ко мне с короткой просьбой передать что-то по столу, и мы порой встречались с ним взглядом. Он отводил взгляд. Теперь он сам избегал смотреть мне в глаза. Мы и вправду слишком сильно привязали себя друг к другу, и оба понимали это.
И он со своей стороны пытался порвать эту привязанность. Пытался быть холодным и отчужденным по отношению ко мне. Он запирался на целые дни в своей комнате, не желал поддерживать разговор, когда я обращался к нему при встрече. Но ему это давалось нелегко. Я все-таки уже слишком хорошо его знал и чувствовал. И понимал, что ему от этого больно.
Почему он так поступал? - ответ был очевиден. Все же формально мы оставались врагами. Хотя уже странно было считать нас врагами после всего, что между нами происходило. Но мы существовали на определенных условиях. Условиями был наш договор с Годонами. Он был заложником, и при невыполнении условий я должен был его убить. Он почти требовал от меня своим поведением этого. И был уверен, что у меня хватит твердости это сделать. Даже сейчас, когда он стал для меня как часть меня самого.
Он считает, что для него так будет лучше. Он так рассуждает, что третий должен уйти, и что он и есть этот третий. И что для него предпочтительнее смерть, чем жизнь без его любви.
Я понимал его в этом. И он делал ставку на мое понимание. Суровое условие. Он считал, что я воин, и буду относиться к своему врагу соответственно. И он считал, что моя любовь к Терезе проливает свет и на его отношение к ней в моих глазах, и что, возможно, на его месте я поступал бы так же, как он. Он признавал мое право на любовь. И я ценил это в нем. Я ценил его собственное понимание и его жертву. И знал, что не могу этой жертвы допустить. Потому что, действительно, третий должен уйти. Но Александру для этого не обязательно погибать.
Почему я сейчас нахожусь в таком состоянии. Потому что все-таки взял на себя право выбора. А он покорился, и потому кажется более спокойным, хоть я и не знаю, что у него на душе. Выбор на нем не лежит, вернее, он за себя выбор уже сделал. А я все колеблюсь. Хотя, по сути, все давно уже решено. Я оставлял последнее слово за Терезой, ибо никогда не шел против ее воли, но теперь убедился, что на нее этот выбор взваливать нельзя. Почему Тереза не могла выбрать? - она боялась за нас обоих. Боялась причинить страдание одному из нас, безразлично, кому. Но она не может не видеть, что неопределенность тем более заставляет нас страдать. Нет, мне надо решить самому, решить за всех троих. Пожалуй, я яснее всех понимаю, что происходит. И я не имею права поступать иначе, чем задумал. Чем сказал ей тогда, в лесу.
Я попросил его встретиться со мной в зале для гостей. Он все-таки пришел. Может, он хотел выразить мне свою последнюю благодарность.
Мы сели друг против друга на скамью.
-Расскажи мне о себе, - сказал я ему. - До конца года осталось три недели, и я хотел бы лучше узнать тебя.
Он некоторое время молчал. Может, и колебался, говорить ему что-нибудь или нет.
-Что вам рассказать? - наконец спросил он.
-Расскажи о вас с Терезой, - сказал я.
За все последнее время он впервые снова долго посмотрел мне в лицо. И я понял, что он будет рассказывать.
-Мы с Терезой знаем друг друга с детства, - сказал он.
-Вот уж не думал. - Это и вправду меня удивило.
-Отец Терезы, граф Теодор Кастальский, взял меня на воспитание, когда мне было восемь лет, - продолжал Александр. - Мать Терезы тогда уже умерла, Тереза жила с одним отцом. Мой же отец погиб еще раньше, я пару лет жил у родни, но потом за меня кто-то замолвил словечко перед графом Теодором, и мне до сих пор не известно имя моего благодетеля. Граф Теодор, как потом стало ясно, совершенно не умел воспитывать свою дочь. Он то запрещал ей самые обычные вещи, то позволял ей все и сверх меры баловал. Он любил ее, но любовью неразумной. Меня он воспитывал лучше, - потому что был ко мне довольно равнодушен. Впрочем, до нас, детей, ему было не много дела. Я очень сильно привязался и полюбил одного его слугу, увечного воина, и избрал своим воспитателем его. У Терезы же была няня, женщина еще молодая и очень достойная, державшая себя с аристократическим благородством. Я ее тоже уважал и считал, что она настоящая дама. Эти двое — пожилой воин и няня — заменяли нам мать и отца. Они нас и учили, и воспитывали, рассказывали нам истории из жизни и сказки, мы бродили с ними по саду, залезали на крепостную стену и там играли в осаду города, рыцарей и дам.
Мне, однако же, дали в наставники еще одного воина, молодого парня, - старый воин не мог заниматься со мной искусством боя, у него не было правой руки. Молодой был лет пятнадцати, заносчив и задирист, и мы с ним откровенно дрались. Чуть что ему не нравилось, он бежал жаловаться. Так что с самого детства мне пришлось учиться отстаивать свою честь и достоинство. Порой мне приходилось несладко, и только понимание и советы со стороны старого воина и няни поддерживали меня. Этим двоим я буду благодарен до конца жизни.
Мы с Терезой не мыслили себя друг без друга. Нам не приходилось расставаться, мы были неразлучны и поначалу не думали о будущем. Но лет с девяти я начал об этом задумываться. Я понимал, что стану воином, и понемногу пытался представить, что это значит. Расспрашивал о войне моего пожилого наставника, пытался воспитывать свой характер и свое воинское умение. Тереза стала для меня дамой, которую я был призван оберегать. В этом было еще много детского, и мы сами себя с ней еще не понимали. Однажды мы с Терезой сидели во дворе и рассказывали друг другу истории. Нам было по одиннадцать лет, мне на полгода больше, чем ей, но несмотря на то, что мы были ровесниками, я считал себя ее защитником и хранителем, чувствовал свою ответственность за нее и порой даже ее наставлял. Так и тогда, я с видом умудренного жизнью ветерана говорил ей:
-Когда начнется война, я пойду сражаться, а ты будешь ждать меня в замке.
-А если замок захватят враги?
-Не захватят. Я этого не допущу. Или ты мне не веришь?
-Верю. А ты вернешься?
-Вернусь. Даю тебе честное слово, как твой брат.
-Нет, ты мне не брат, - сказала она. Глаза ее загадочно смеялись.
«Чем я ее обидел?» - подумалось мне. Но она вдруг бросилась мне на шею и обняла меня, и поцеловала, наивно, еще по-детски.
-Я выйду за тебя замуж, - сказала она и убежала.
Для меня было внове так думать о ней. Нас еще считали маленькими, но наши отношения скоро стали замечать. Граф Теодор не мог этого потерпеть. И когда мне исполнилось двенадцать с небольшим, он направил меня служить в Гайю к Нейту младшему.
Морис Нейт младший был еще юношей, хоть и казался мне очень взрослым. Он принял меня как младшего братишку. Мне было с ним лучше, чем с моим молодым наставником в искусстве боя, гораздо лучше, но я тосковал о Терезе. Я доверился Нейту и рассказал о своей любви. Он не стал смеяться, хоть я был еще ребенком. Наоборот, он отнесся к моему чувству очень серьезно и внимательно и сказал, что я счастливец и что сам он еще не любил. Меня утешили его слова. Мне подумалось, что мое положение не так уж и плохо. Я полюбил его как старшего брата, и он заботился обо мне и наставлял.
Я жил у него уже года три. Тем временем Маграт снова начал войну, надеясь отвоевать свое, и напал на Лестру, и Нейт младший вызвался помочь тамошнему барону. Тогда я впервые понял на деле, что такое война. Приходилось тяжко. Но что я буду вам говорить, вы лучше меня все знаете. Однако мне все же было легче, чем многим в их первом сражении, ибо рядом со мной был Нейт, оберегавший меня и учивший. Надеюсь, впрочем, что и я ему оказался полезен. По крайней мере, обузой я ему не был, и мне показалось, что он доволен мною. После того похода Нейт посвятил меня в рыцари.
Я стал чувствовать себя воином. Более того, это была моя первая настоящая победа. Победа над собой и над обстоятельствами, если не над врагом. Я стал взрослым, стал мужчиной. Через несколько месяцев после этой битвы — мне было уже шестнадцать — Нейт дал мне отпуск, и я отправился в Касталию. Отправился с некоторой гордостью, как победитель.
Меня там не ждали. И вовсе не стали встречать лаврами. Более того, на следующий день после моего приезда граф Теодор объявил, что он вместе с Терезой уезжает в Оранделлу. Он не скрывал своих целей. Он давал мне понять, что я для Терезы никто, и что он собирается выдавать ее замуж за герцога, то есть за вас. Мне даже не позволили поговорить с ней, и было ясно, что они так скоро собрались только ради того, чтобы досадить мне.
Тереза буквально вырвалась перемолвиться со мной словом на пару минут. Ей тоже было грустно, но она старалась казаться веселой.
-Я не выйду за старого князя, - шепнула она мне. - Я выйду за тебя.
Я не стал ждать, когда они вернутся, и вслед за ними поскакал по направлению к Оранделле. В пути меня остановили люди из свиты графа Теодора. Они сказали, что лучше бы я ехал обратно к Нейту. Мне захотелось подраться с ними, но я сдержался, тем более что они были ни при чем и скорее сочувствовали мне. Но они были посланы с тем, чтобы самолично проводить меня до Гайи, и под этим конвоем я был доставлен в замок Нейтов.
Нейт понимал мое унижение и сочувствовал мне. Тем не менее он посоветовал мне переждать. Он хотел сам поговорить с графом Теодором и в конечном итоге встретился с ним, но ничего не добился. Более того, он пришел к выводу, что появляться в Касталии мне не безопасно.
Я же рвался в Касталию. Мне нужно было видеть Терезу, нужно было знать, что против ее воли ее не выдадут замуж. Нужно было, в конце концов, убедиться, что между нами все по-прежнему и что она меня любит. Нейт сказал, что будет следить за событиями в Касталии, и что пока тревожиться не о чем. Граф Теодор и Тереза вернулись из Оранделлы, ни до чего не договорившись с князем, и пусть они то и дело туда ездят, но в отношении замужества все остается по-прежнему. Положение, конечно, было шатким, но Нейт пытался меня успокоить, прекрасно понимая, что мне надеяться не на что, разве только на чудо.
Мне предстоял отпуск, и я собрался в Кастальский замок. Нейт предостерегал меня против того, чтобы я ехал. Он всерьез за меня опасался. Кроме того, он сказал, что ему нужна моя помощь. Нарочно он это придумал или ему действительно было нужно, я не знал. Целую ночь мы с ним просидели вместе, и он меня убеждал. В конце концов я разобрал сумку и остался. Вместо отпуска я занялся делами в его графстве.
Спустя некоторое время я сказал ему, что хочу поступить на королевскую службу. Я надеялся, что службой королю сумею добиться титула, и тогда у меня будет больше прав на брак с Терезой. Ему было жаль меня отпускать, но он уважал мою самостоятельность и не мог не видеть, что ради своей любви я готов на всё. Единственно, он попросил меня не появляться в Касталии. Но он не мог мне ничего запретить, и понимал это.
Однако королевская служба не давала мне возможности для разъездов, у меня просто не было времени. Так что Нейт должен был быть спокоен, до Касталии я добраться не мог. Мы обменивались с ним письмами. К нему я тоже не имел времени выбраться, и он заочно помогал мне советами.
Но неожиданно ко мне приехал человек из Касталии. Он сказал, что погиб граф Теодор. Вы знаете, как это произошло. Графа Теодора застигла буря в горах, но он захотел во что бы то ни стало добраться до дома к вечеру, был неосторожен и сорвался со скалы. Этому свидетелями были двое его слуг, они не смогли его спасти, и благодарили Небо, что сами уцелели. Я приехал в Касталию на один день, на похороны, больше времени для поездки мне не дали. Все же граф Теодор заменял мне отца. Мне и вправду было жаль его, жаль Терезу, мы с ней проговорили всю ночь, и наутро я уехал, пообещав еще приехать в ближайшем времени.
Мы не говорили о вас в ту ночь. Мы больше вспоминали наше детство. Тереза скорбела об отце. И я посчитал, что ее скорбь препятствует ей говорить о ее чувствах.
Через полтора месяца мне и вправду удалось выбраться к ней дня на три. Она была в трауре. Мне показалось, она чувствует себя одинокой. И тогда она рассказала мне о вас. О визитах к вам, об отношениях с вами. И я увидел ее незнакомой женщиной. Увидел ее взрослой. Такой, какой увидеть не ожидал. Но не менее, а еще более любимой мною.
Эта незнакомая женщина была прекрасна, она поражала меня своим благородством, возвышенной красотой и скорбью. Ибо Тереза скорбела, и скорбела не только по отцу. Она страдала из-за своей любви к вам. Она пыталась разобраться в собственных чувствах, советовалась со мной, как с другом, она хотела мне доказать, что между нами все по-прежнему и что она меня любит, а я все более убеждался, что она любит вас, что сердце ее принадлежит вам, что она преклоняется перед вами, боготворит.
Я сделал все, чтобы ее утешить. Но понимал, что утешаю не ту девочку, что когда-то признавалась мне в любви. Что утешаю чужую женщину, мне не принадлежащую.
Вы знаете о том, что меня судили и что Тереза мне помогла, знаете о бароне Харди, мы по-прежнему были с ней друзьями и были готовы стоять друг за друга. После суда я уже не мог находиться на королевской службе. Весь тот год я был рядом с Терезой, понимая, что нужен ей. Но когда ситуация с бароном Харди разрешилась, мне стало ясно, что помощь моя больше не требуется.
-Я должен уехать, - сказал я Терезе. - И уехать надолго. Не скучай без меня. И не думай ни о чем плохом. Тебе не надо себя понапрасну мучить, все само разрешится. - Ибо я прекрасно видел, что мое присутствие теперь только усугубляет положение дел.
Я заехал попрощаться с Нейтом. Он давно уже знал, что со мной происходит, он всегда понимал меня и потому не стал отговаривать. Пробыв у него пару дней, я повернул на восток, держа путь через земли короля и Анкалину и дальше по течению Лестры, и в конце концов остановился в пограничной баронии Лестре, где уже был с Нейтом. Оказалось, барон запомнил меня, и я нанялся к нему на службу.
Тем временем возобновились военные действия. Все уже устали от этих бесконечных войн с Магратом, но ни наш, ни их король никак не могли успокоиться и уступить друг другу. Теперь я служил на границе баронии Лестры, барон уже отправил часть своего войска на битву в долину Лестры, и к его границе подошло войско Рикардо, барона Гардарики, во главе с самим бароном Рикардо.
О походе барона Рикардо вы знаете. Собственно, только симпатия к человеку и побудила меня отправиться в этот поход.
Я действительно очень уважал барона Рикардо: не будь его, Гардарику давно бы уже съели с потрохами. Вижу, что вы были с ним знакомы, и понимаете, что это был за человек. В Маграте его боялись. Барон Лестры отпустил меня к нему по моей просьбе: он тоже симпатизировал барону Рикардо. Я присоединился к барону Рикардо в Лестре, когда он вел свое войско через баронию Лестру к Барне.
Замысел барона Рикардо был мне известен. Король хотел выбить врага из долины Лестры. Долина Лестры раньше была занята нами вплоть до Алабанки у ее истока, но король Маграта отвоевал у нас эти земли, и только колония и крепость Алабанка еще держалась. Враги ожидали, что мы попытаемся снова занять отнятое ими, и сосредоточили вдоль Лестры войска. Барон Рикардо же предложил за спиной у врага провести часть войска в Алабанку и потом оттуда, с тыла, ударить по врагу, в то время как основные войска будут сражаться на западе.
Он хотел выйти из Барны и пойти под прикрытием гор вдоль южной колонии. После гор начиналась пустыня, гиблое место, тянувшееся вплоть до Алабанки, в пустыне никто не жил. Эта пустыня образовалась там после какого-то катаклизма. Барон Рикардо хотел пройти через эту пустыню и выйти к Алабанке. Поход был рискованный, и места, по которым мы собирались идти, почти не изучены. Про пустыню же ходила дурная молва.
Барон Рикардо нашел проводника. Этот человек говорил, что знает горы Поперечного кряжа и сможет незаметно провести нас от колонии через горы к пустыне, в пустыне же он был один раз и научился искать в ней воду. Барон Рикардо думал, что для перехода через пустыню ничего больше и не требуется, только иди в нужном направлении и знай родники. Проводник наш был из горцев, горцы предпочитали иметь дело с нами, а не с Магратом после того, как была основана колония к югу от их гор. Мы знали, что горцы могут нам помочь и в любом случае не станут мешать. Но по другую сторону гор уже был Маграт.
Вдоль гор мы прошли легко, но на границе гор и пустыни на нас напали: вражеский отряд стал стрелять по нам из засады. Похоже, что прежде всего они хотели смерти барона, и преуспели в этом: его застрелили из арбалета. Расстреляв все свои стрелы, враги скрылись в горах, кое-кто из наших погнался было за ними, но у них явно был хороший проводник, и наши вернулись ни с чем. Их разбойничья тактика сильно раздосадовала нас, и мы понимали, что враги о нас уже знают.
Барон Рикардо погиб. Проводник наш, как оказалось, тоже был убит. Мы собрали совет. Да, враги узнали о нас, и теперь, рано или поздно, нам придется сражаться. Имеет ли смысл такое сражение? - Нет. Что мы можем сделать? Снова перейти горы и достичь южной колонии? Но что мы будем делать в южной колонии, отсиживаться, пока идет война на западе? Мы должны идти вперед. И что с того, что барон Рикардо погиб? - тем более должны. Многие из нас были возмущены этой засадой и хотели отомстить. И мы решили придерживаться первоначального замысла и идти через пустыню, предварительно сделав запас провизии и воды на весь путь, который по нашим расчетам должен был занять около недели. Пустыня не казалась нам страшной: мы ничего не знали о ней.
Если даже враги за нами и следили, то после того, как мы двинулись в пустыню, они наверняка успокоились, ожидая, что мы погибнем. И расчет их оказался верным. Мы не знали этой пустыни. Не знали, как в ней прожить, не знали, как искать воду. Вокруг была пустая земля, ни родника, ничего, хоть грызи камни. Мы растягивали свои припасы и воду, чтобы их дольше хватило, и понимали, что их не хватит. Ибо через несколько дней с начала похода мы поняли, что сбились с направления и стали кружить. И то, по всем расчетам, мы должны были уже дойти до колонии. Но место казалось заколдованным. На многих из нас напала странная лихорадка: они стали видеть призраков. Вода у нас почти кончилась. Люди стали пропадать. Они убегали вслед за призраками и терялись. От нашего войска осталось меньше четверти. Потом началась жажда. Некоторые из нас уходили искать воду и не возвращались. Я и двое моих товарищей тоже отправились на поиски родника, уж лучше так, чем ждать смерти. Мы блуждали четверо суток, и тоже сбились с направления и уже не понимали, где находимся. Одного из нас увел призрак. Мы с другим моим товарищем свалились к вечеру четвертого дня и всю ночь бредили. К утру мы увидели, что рядом с нами сидит человек. Мы подумали, что видим призрака, но человек дал нам напиться. Мы пошли за этим человеком и пришли в Алабанку.
В Алабанке никого из нашего войска я больше не встретил, хоть оттуда посылали на поиски. Может, и еще кто-то уцелел, это мне неизвестно. Но войско наше посчитали погибшим. И я не знал, что после того похода до Терезы дошла весть о моей смерти.
Сейчас мне часто вспоминается та пустыня. И я не понимаю, почему из многих моих товарищей судьба пощадила именно меня.
Некоторое время я жил в Алабанке, но потом стал тосковать по родным краям, по северу, и более всего тосковал о Терезе, меня неодолимо тянуло с ней повидаться. Мне захотелось выбраться из Алабанки, куда меня занесла нелегкая. Я ничего никому не был должен, барон, которому я служил, погиб, в Алабанке могли без меня обойтись. Долиной Лестры идти было ближе, но гораздо труднее, я решил пробираться к Барне, к тем же горам, вдоль которых мы шли с бароном Рикардо, только не через пустыню. Путь занял около полутора лет: дороги были перекрыты, шли сражения, то и дело приходилось отступать, выжидать и потом снова возвращаться, я сражался, как это делали все... У реки Барны я едва не попал в плен, но это случилось накануне битвы при Барне, мне удалось пробиться к своим, и я принимал участие в битве. Я был ранен, когда добрался до предгорья недалеко от хребта Орлиного. Там боев уже не было, я подлечился в деревушке у хозяев и пошел дальше. Вы знаете, что от Орлиного до Кастальского озера пешей ходьбы около месяца, даже больше, на коне быстрее, но поначалу у меня не было коня, только под конец пути мне помог с конем один из моих друзей. До того же меня время от времени подвозили, но это случалось редко. Я и добрался до замка Терезы примерно за месяц, с вынужденными остановками.
Я уже расседлал коня во дворе Кастальского замка, когда мне сказали, что меня считают погибшим, и что Тереза обручилась с вами. От этого известия мне стало по-настоящему страшно. Я понял, какую ошибку совершил, приехав к ней. Но она уже выходила мне навстречу. Мы обменялись всего несколькими фразами, стоя во дворе, потом я оседлал коня и уехал, хоть был уже поздний вечер, и за несколько дней, почти без отдыха, доскакал до Анкалины. Дальше ехать у меня не было сил. В Анкалине я нанялся на службу к Годону, на один год, чтобы немного передохнуть перед тем, как окончательно где-нибудь потеряться и сгинуть.
Вот и всё. Что было дальше, вы знаете. И никто ни в чем не виноват. Мне было хорошо здесь у вас. Даже в самом начале, когда вы еще обходились со мной как с врагом. В чем-то мне было легче испытывать физические лишения, когда вы держали меня в крепости, они меня отвлекали. Но и сейчас мне у вас хорошо, но иначе. Я не надеялся на расположение с вашей стороны, но мне оно дорого. Особенно после того, что говорила о вас Тереза. Но я рассказал вам все. Считайте, что это моя исповедь перед концом. Больше я не стану об этом говорить, даже с вами.
Он замолчал, и я понял, что он действительно сказал все, что хотел.
«Как многого я не знал, - подумал я. - Напрасно Тереза никогда не говорила со мной об этом...»
На следующее утро он разыскал меня и попросил, чтобы я разрешил ему снова жить в его камере в крепости. «Когда ты хочешь туда перебраться?» - спросил я его. - «Сейчас», - сказал он. Я проводил его, ибо без меня ему не открыли бы двери.
-Я могу тебя не запирать, - сказал я ему, когда он вошел в камеру.
-Можете.
8.
Проходило время. Я о многом передумал за эти дни. Особенно после того, что он мне рассказал. Его рассказ перевернул в моей душе многое. И теперь, сопоставив даты и факты, я пытался восстановить ход событий.
После смерти графа Теодора Тереза приезжала ко мне, пока они с Александром еще виделись, понимал я теперь. И тогда она с ним говорила обо мне и пыталась разобраться в себе. Но он отправился в поход, и она перестала ко мне ездить. Должно быть, она посчитала это бесчестным по отношению к нему. И, видимо, накануне того осеннего вечера, через несколько лет, когда она внезапно приехала ко мне, не предупредив, рыдала у меня на груди и просила помочь ей, она просто получила известие о его гибели. И у нее не оказалось более близкого человека, чем я, чтобы излить свое горе.
И потом она надела траур и, может быть, даже простилась со мной навсегда. Да, должно быть, простилась.
Почему же она вернулась ко мне? - чтобы хотя бы я был счастлив...
Она не из тех, кто забывает, не из тех, кто нарушает верность. Как она могла оставить человека, которого любила с детства? И откуда я мог знать? Я ворвался в эту чистую жизнь, в эту невинную любовь, и это я оказался захватчиком, укравшим чужое сокровище... Как временами играет нами судьба!
Откуда мне было знать, что сердце Терезы не свободно. Если бы она с самого начала сказала мне об этом...
И лучше бы она сказала это до того, как я раскрыл перед ней свою душу. Потому что потом она уже не смогла повернуть всё вспять...
Но чего можно требовать от неопытной девочки. Откуда она могла знать?
Я сам должен был понимать больше, видеть больше. Я должен был настаивать, чтобы она объяснила мне причину своих поступков и своего состояния. Но я не хотел стеснять ее свободы, не хотел угнетать расспросами ее душу. Я полагал ее слишком взрослой.
. . .
Мне надо было уехать по делам на несколько дней. Было такое впечатление, что мы скоро снова начнем воевать. Не в ближайшие дни, даже не в ближайший месяц, но будущий год обещал быть тяжелым. Потому я отправился в свою южную столицу, чтобы дать там несколько аудиенций. Ко мне уже обращались, рассчитывая в дальнейшем на помощь.
Я выехал в довольно тяжелом состоянии. Возобновились ночные кошмары. Постоянная боль в сердце ослабляла меня, но я старался ни на что не обращать внимание. Я даже радовался, что чувствую себя больным, и надеялся, что мое сердце наконец не выдержит. Но, к сожалению, мой организм это выдерживал. И внешне ничего не было заметно.
Аудиенции прошли спокойно. Я не терял самообладания, голова была ясной, хоть я не высыпался из-за кошмаров. И в свободное от дел время меня не покидала мысль о Терезе и Александре. Меня это волновало больше, чем угроза войны. И общий мрачный фон только усугублял мое внутреннее состояние.
На обратном пути я все-таки свалился и был вынужден остановиться в деревне. Пробыв там три дня, я сел на коня и приехал в северный замок совершенно разбитым. Пару дней я отлеживался. Меня не оставлял бред. Было неизвестно, что лучше, пытаться уснуть или двигаться, но двигаться не было сил.
В конце концов я заставил себя встать. Лучше не стало, но наяву бреда уже не было. Мой врач не понимал, что со мной происходит, я сам этого тоже не понимал, но догадывался о причине. Причиной были мои отношения с Терезой и Александром. Причиной была моя любовь.
Я принимал это как должное. Иначе не могло быть. Болезненное состояние то отступало ненадолго, то снова возвращалось. Равно как и мысли о них. И я хотел им добра. Хотел наконец разрубить этот узел, что между нами завязался.
Они еще очень молоды. Сколько им лет? Они же почти ровесники, Терезе нет двадцати семи, значит, Александру лет двадцать семь, не больше. Дети. Чем я был в свои двадцать семь лет? Чем я был... - я содрогнулся. В двадцать семь лет я был герцогом и вел войско на битву к границам Барны. И помню, что мне хотелось погибнуть в этой битве... Что же мы за люди такие, что в двадцать семь лет ждем смерти, подумал я про Александра. Мне стало не по себе от этой мысли, но я списал свое состояние на недомогание после тяжелой ночи.
И я не хотел, чтобы эти дети были несчастны. Конечно, они самостоятельные и взрослые люди и по нашим временам двадцать семь лет считается зрелостью, но для меня они дети. Я все-таки прожил долгую жизнь по сравнению с ними. И Тереза мне не пара. Нет, я вовсе не отношусь к ней как к маленькой девочке, ни к Александру как к неразумному ребенку. Я уважаю их обоих и высоко ставлю по-человечески. Они очень необычные люди. Сильные, достойные, благородные. В наше время редко встретишь таких людей, да, наверное, и в другие времена тоже. И их любовь высока и трогательна в моих глазах. Равно как и их верность, как и их желание пожертвовать своим счастьем и даже жизнью.
Так значит, я принял Александра как сына в своей душе. Какой отец не желает счастья своему сыну. И потому я должен уступить. И должен устроить его счастье, и не только его, но и Терезы. Потому он станет моим наследником. Мне и вправду казалось не очень сложным все это оформить. Король может удовлетворить мое прошение, не противореча, ибо князь в своих владениях полновластный хозяин. Это даже было бы не прошение как таковое, но извещение короля о моей воле относительно моего наследства. Да, он может удивиться, и не только он. Но ведь сам последний король Оллерны Эугенио II передал правление за неимением кровных наследников приемному сыну. И никто ничего против этого не возразил.
И тогда я уйду на покой. Может, будущая война станет последней для меня. Тогда надо все оформить заранее. Королю, конечно, будет не до того накануне войны. Но если действовать решительно, в такой обстановке он может подписать документ не глядя. Но тут уж как повезет. Дай Бог, чтобы повезло. Как же все-таки я не люблю полагаться на случай, и как порой этот случай переворачивал мою жизнь с ног на голову... Моя жизнь была полна неожиданностями, и я только приветствовал их, когда они не были настолько значимы. Я любил играть с судьбой. Но тут я хотел утвердить свою волю. И пусть судьба покоряется, ибо ставка слишком высока.
К Александру я не заходил. Не хотел его тревожить. Мне было понятно, что он своей исповедью подвел итог нашим отношениям, и мое присутствие только смутит его и отяготит. Он по большей части все сидел у себя в камере, порой в разное время суток выходил во двор и подолгу смотрел на небо. «Прощается, - думал я. - Он еще ничего не знает... Пусть». - В такие минуты я чувствовал настоящую нежность к нему... Я мог бы уже давно прекратить эту игру, вернее, не игру, но зависимость от обстоятельств, ставших теперь бессмысленными. Но я понимал, что душа его очищается, и что ему не надо мешать. Не надо препятствовать происходящему с ним, пусть все идет как идет, и все свершится в свое время. Я могу провести его через этот опыт, и я это сделаю.
Виделись мы с ним редко и ни о чем не говорили.
Но болезнь моя дала о себе знать. Я стал тосковать. Тосковать о Терезе.
Я вспоминал те недолгие дни, что мы с ней были вместе. Вспоминал наши беседы, наши прогулки, у нее в окрестностях Кастальского замка и у меня в северной столице. Вспоминал, как она впервые призналась мне в любви, хоть теперь это воспоминание было горьким. Я представлял мысленно ее лицо, ее облик, цветы и деревья сада, где мы ходили, гладь Кастальского озера и горы, окружающие его. Это все для меня была она, Тереза.
Как мог я ее любить? Как осмеливался на это? Неужели с самого начала было не ясно, что она как небо над головой, далекая и недосягаемая. Как горизонт, к которому стремишься, и которого не коснешься рукой. Как птица, каждый раз улетающая от тебя, вопреки твоему желанию ее приручить.
Но чего я хотел от нее? Она была собой, и я не мог бы ее любить, если бы она была чем-то другим. Она и так слишком много для меня делала или пыталась делать. Она меня понимала, хоть это понимание было для нее болезненным. И я не имею права настаивать на нем. И тем более на ее любви.
Она была для меня как божество, на волю которого посягать не можешь. Которое может только снизойти, потому что оно милостиво. Чего я хотел от нее? - Ничего. Хотел, чтобы она меня приняла. Хотел раствориться, ничего больше.
Я был счастлив с ней. Как бываешь счастлив от одного созерцания, от одного взгляда. Но судьба снова возвращает меня в мое вечное одиночество. Вечное. Иначе не скажешь, и иначе я не могу чувствовать. Ибо я чувствую эту вечность и эту пустоту. И я снова теряю всякую опору. Когда у меня ничего не было, я еще не понимал, насколько нуждаюсь. Теперь же я это понял. Понял до глубины...
Но довольно.
Кому-то это покажется даже смешным. Кто-то станет пренебрегать этим. Люди склонны пренерегать самым сокровенным. Но мне оскорбительно такое пренебрежение. Иное сердце хранит в себе жемчужину, неведомую никому. Иное сердце легко поранить и даже погубить, ибо оно не сдастся и не предаст самое себя. Если бы мне встретилось такое сердце, я бы хранил и благословлял его... и оно встретилось. И Александр, и Тереза всегда были таковы. И пусть они будут счастливы.
Ночью я проснулся от сердечной муки и от удушья. До того я снова бредил, долго, проваливаясь в забытье и не желая возвращаться в сознание, наверное, это длилось несколько часов. Сердце снова было горячей язвой, воспаленной, страшной, и потеря сознания казалась спасением. Но я не мог потерять сознания. Наоборот. В конце концов я стал задыхаться, и удушье привело меня в чувство. Я вознегодовал на свой инстинктивный страх. Надо было позволить себе задохнуться.
Я думал, что умру этой ночью. Вернее, надеялся на это.
. . .
Был последний день уходящего года. Мы готовились к новогоднему торжеству. Для меня это звучало зловеще.
В новогоднюю ночь кончался срок моего договора с Годонами.
После одиннадцати ночи я пошел в крепость. Снега во дворе было мало, и его почти весь вымели. На стенах крепости горели факелы. На всякий случай я оглядел двор, хоть мало что было видно: может, Александр вышел из камеры, чтобы в последний раз насладиться прогулкой. Но нет, его во дворе не было. Значит, он был у себя.
Я спустился по лестнице вниз, захватив с собой факел. Моя тень плясала по стенам. Идти от лестницы было совсем немного. Я открыл дверь, и мой факел осветил его камеру.
Он не спал, как я и предполагал. Задумчиво сидел на своей циновке, прислонившись спиной к стене. Я заметил на лице его улыбку, как у человека, погруженного в приятные воспоминания, и когда он обернулся ко мне, след этой улыбки еще оставался. Я опустился на циновку рядом с ним.
-Знаешь ли ты, какое сегодня число? - спросил я его.
-Знаю, - ответил он.
-В полночь истекает срок, когда твои господа должны заплатить мне залог, - сказал я. - Сейчас половина двенадцатого.
Он кивнул.
-Будем ждать? - спросил я.
-Как хотите.
Я откинулся к стене так же, как и он, и мы молча сидели рядом. О чем бы он там ни думал, я не мешал ему. Однако мне было ясно, что в душе его мир, и что он не испытывает страха. Я украдкой взглянул в его лицо. Торжественный, будто облагороженный близостью смерти профиль, и в то же время что-то неповторимо живое, что-то от ребенка, ждущего чуда. Он опять улыбался, почти незаметно, но был серьезен. «Вот так мы встречаем Новый год, - подумал я. - Что ж, хорошо». В воздухе и вправду стояло какое-то предчувствие, причем вовсе не тревожное, наоборот. Новогоднее. «Вот, наконец все и разрешится, - подумал я. - Как в сказке. Он и вправду получит свое чудо, только не так, как думает, в жизни, а не в смерти. И дай Бог, чтобы было так».
Скоро пробило полночь. Александр пошевелился. Склонил голову, потом обратил лицо ко мне.
-Ну вот, - сказал я. И опять замолчал. Мне не хотелось говорить.
-Твои господа не явились, - все же продолжил я. - И никого не прислали. Они нарушили наш договор.
Я снова умолк. Как-то не хотелось мне нарушать эту ночь произнесением приговора. Хотя, по сути, приговор уже был произнесен.
Я подумал о нем. О том, что человеку в его положении тяжела неизвестность. Что надо все же положить этому конец.
-Для тебя это означает смерть, - сказал я.
Он слегка кивнул, в лице его ничего не изменилось, я чувствовал, что и спокойствие его не нарушилось. Он был готов умереть прямо сейчас, от моей руки.
-Но я не хочу твоей смерти, - неожиданно для себя сказал я. Пусть даже я с самого начала решил сохранить ему жизнь, но мне не хотелось говорить об этом вот так. Он посмотрел на меня с напряженным удивлением, едва заметным.
-В полдень я сообщу тебе свое окончательное решение, - сказал я ему, и вышел.
9.
Я поднялся к себе и сел на кровати. Ложиться спать и пытаться уснуть было бесполезно, и без того не хватало времени. Мне надо было разобраться. Разобраться прежде всего с собой. Почему я так поступил? Почему не сбросил наконец эту ношу с нас обоих? Оказалось, что не так легко ее сбросить... Как бы я ему все объявил? Все равно бы пришлось ждать.
Нет, я не то имел в виду. Не важно, как бы все произошло. Мы бы друг друга поняли. Но для него это было бы неожиданно. Может, я бы и не сказал всего сразу, но дал бы ему понять, что он свободен. Что договор потерял всякую силу и теперь не имеет смысла. Для начала этого было бы достаточно. А потом приехала бы Тереза, она обещала приехать, и мы бы договорились обо всем.
Однажды я уже пытался договориться об этом. И что вышло? Ничего...
Но надо было просто действовать решительнее. Что ж, придется ему потерпеть до полудня. К тому времени прибудет Тереза, и мы втроем все обсудим. И предполагать, какова будет их реакция, занятие бесполезное. Главное, что я утвердился в своих действиях. И мне тоже придется терпеть до полудня. Когда надо было действовать сразу.
А ведь терпеть тяжело. И утвердился ли я? Если бы утвердился, все было бы иначе. Но что-то помешало. И потому я ничего не смог.
Я перевел дух. Мне надо было понять. Понять, что произошло. И я понял только, что я действительно ничего не могу. И не нахожу себе места от боли.
Как спокойно я когда-то предложил Терезе, чтобы она стала его женой, - тогда, в лесу. Но тогда я не осознавал до конца, что делаю. Тогда почему-то не было такой боли.
Неужели я поверну все вспять? Почему судьба так поступает со мной? И почему я должен жертвовать?
Потому, что если окажется отвергнут он, то для него это смерть, сказал я себе. А для меня? Не знаю. Я уже ничего не знаю...
И внезапно я осознал. Мне казалось, я все решил правильно. Что иного решения быть не может. Но оказалось, что я просто не принял в расчет одной простой вещи. Я не принял в расчет самого себя.
Ведь для меня это тоже смерть. Я не думал до сих пор об этом. Не обращал внимания на свое состояние. Но Тереза поняла это очень давно. Должно быть, с самой первой нашей встречи. Она и вправду прекрасно знала, и знала с самого начала, насколько я слаб. И ее это мучило. И когда она отказалась обсуждать с нами в лесу вопрос о моем наследстве, она понимала, что рано или поздно я не выдержу.
Для нас обоих был смертью отказ от нее. И на ней лежала эта тяжесть.
Но, в конце концов, я должен решить. И я уже решил. Осталось исполнить.
Но просто так это уже не получится сделать.
Просто так уже ничего не получится. Я буду сражаться с ним. Просто потому, что мы оба воины. И пусть он победит.
Он победит. Как воин он сильнее меня, это я знаю. Если он меня победит, то не захочет убить, а лучше бы захотел. Нет, на это надеяться не приходится. Но, может, так будет правильнее. Не стоит отягощать его душу. И впереди маячит война с Магратом. Есть много способов умереть.
И не надо ему уступать. Уступка только его унизит. Он может отказаться принять мой дар. Так пусть завоюет его.
Да, я вызову его на поединок. И иного не будет. Почему я это делаю? - видимо, только боль заставляет меня так поступать. Иначе я просто не выдержу.
Всё и так нагнетено до предела. Буря должна разразиться, иначе нам легче не станет. Если и дальше скрывать и терпеть, неизвестно, чем все закончится. Так больше нельзя. Пусть лучше произойдет взрыв, зато потом настанет тишина.
И потом все уладится. Тереза и Александр соединятся, я буду покровительствовать им, и мы — все трое — будем счастливы.
Нет. Будет не так. - Я очень ясно почувствовал это. - Потому что меня при этом уже не будет...
Тереза приехала часам к девяти утра, как и обещала. Мне было понятно, что она всю ночь гнала лошадей, ибо у нее душа не на месте, как и у всех нас. Ведь и Александра я смутил неопределенностью, хоть и не желал ему зла. В таком состоянии нам — всем троим — предстояло решать жизненно важный вопрос, и лучше бы нам было успокоиться... Я напугал ее своим видом.
-Ты... что? - спросила она.
Но было ясно, что это вопрос не обо мне, а о нем.
-Успокойся, он жив, - сказал я.
-Мы будем сражаться с тобой, - сказал я. И протянул ему мечи на выбор: - Возьми.
-Я не буду с вами сражаться, - сказал он.
Я взглянул на Терезу. Она стояла бледная, брови сдвинуты.
-Давай отойдем, - сказал я Александру.
Мы отошли так, чтобы она не слышала нашего разговора.
-Я не буду с вами сражаться, - повторил он.
-Ты должен, - сказал я.
-Нет, - сказал он. - Вы можете меня убить, но я не буду с вами сражаться. В конце концов у вас есть договор с Годоном, хоть я и понимаю теперь, что он для вас ничего не значит. Вы свободный человек, и я тоже, и я не буду с вами сражаться. Я не хочу этого и не имею права на это. И вы должны это понимать. Я не могу противостоять такому человеку, как вы, мое уважение к вам слишком велико. Я благодарен вам. В чем-то вы стали для меня наставником, я полюбил вас... Я рано потерял отца. Вы мне сейчас как отец, и я признаю ваше право на мою жизнь. Зачем вы так поступаете?..
-Слушай меня внимательно, - сказал я ему. - Слушай и пойми.
Я так поступаю вовсе не потому, что ты мой враг. Мы не враги, и оба это знаем. Но я не имею права на твою жизнь. Скорее наоборот.
Я изучил тебя за то время, что ты был здесь, и я тебя понял. Но я не понимаю следующего. Ты человек достойный, и ты любишь. И все это время я удивлялся только одному: почему ты не отстаиваешь свое право на счастье?
Ведь в этом я все же противостою тебе. Ты имеешь такое же право на любовь. И ты должен сопротивляться мне. Или ты хочешь покорно погибнуть?
Да, я настаиваю, чтобы ты сражался. Ты воин, а воин не должен сдаваться. Твой долг противостоять мне. Ты сказал, что я стал для тебя наставником, и как наставник я хочу видеть тебя сильным. Быть же твоим отцом я недостоин.
Ты должен понять, что по меньшей мере равен мне. Потому что иначе ты не стоишь ее любви. Ты не должен мне покоряться.
Безразлично, кто из нас победит, выбирать будет она. И ее выбор от нас не зависит. Ты же должен понять, что я тоже тебе не могу уступать без боя. Иначе ты перестанешь меня уважать. Мы должны сражаться, иначе наша честь ничего не стоит. Это наш долг.
Он смотрел мне в глаза, и я тоже не отводил взгляда. Все то время, пока я говорил, мы смотрели друг другу прямо в глаза. И я видел, как меняется его взгляд. Как углубляются зрачки, как твердеют губы. И когда я закончил, он перевел дыхание. Лицо его стало суровым и решительным: он меня понял.
-Как хочешь, - сказал он.
Мы вернулись на прежнее место и взяли мечи.
Он сражался всерьез, в полную силу. Я тоже. Яростно, но без злобы. Но я заметил, что он осторожен. Что он старается не наносить мне ран. Я тоже не хотел причинять ему боли. Но лучше бы он не осторожничал... Потому что я тоже знаю, как физическая боль способна заглушить душевную муку. А у меня невыносимо болело сердце. Так, что удар меча показался бы пустяком... Эта боль в какие-то моменты придавала мне силы, в другое время обессиливала. Я уже пару раз оступился. Он подождал, отступив на полшага. «Зачем он ждет...» - подумал я... Невыносимо было это продлевать. И наконец я упал. Не нарочно. Я вовсе не хотел ему поддаваться, и он это видел. Он опустился рядом со мной на одно колено, уперев свой меч в землю. И я увидел над собой глаза Терезы. Она подошла к нам и теперь смотрела мне в лицо. Может быть, она осуждала меня за этот поединок... может, и нет. Может, она понимала, почему я так поступил. И тогда моя боль взяла надо мной верх. Я не мог больше терпеть. И произошло то, что произошло.
Отчаяние черной волной охватило мой разум. Я уже ничего не различал. Я знал, что Александр не убьет меня, и помилование казалось карой. Силы оставляли меня. И я крикнул Терезе — какой дьявол тянул меня за язык? - крикнул ей с земли:
-Так кого ты выбираешь, победителя или побежденного?..
Как мог я так поступить... Единственно, что способно меня оправдать, так это боль. Но ведь и ее можно стерпеть... можно...
-...Так кого ты выбираешь? Победителя или побежденного?..
Тереза отшатнулась, будто вопрос мой ударил ее, и отступила от нас. И стремительно пошла прочь, и мы с Александром вначале ничего не поняли. Когда мы опомнились и подбежали к ней, она была уже мертва. Ударила себя кинжалом в сердце. Кто мог предположить, что она носит с собой оружие...
Александр пошатнулся и упал рядом с ней на колени. Лицо его было бескровным, мне казалось, у него разорвется сердце от боли. В следующее же мгновение он бросился грудью на свой меч. Последний взгляд его был обращен к ней. На меня он не посмотрел.
Эпилог
Я похоронил их, потом взял коня и ускакал в лес. Свое завещание я оставил управляющему. Пусть наследство перейдет к Георгу, сыну младшей сестры моей матери. Он еще молод, и более близких родственников по крови у меня нет.
Конь привез меня в мою лесную избушку. Должно быть, он давно уже вернулся домой. Он понял, что я его отпустил. Надеюсь, что звери не напали на него.
Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как я покинул замок. Должно быть, около недели. Всё это время я вспоминал. Я воскрешал их в своей душе. И мне стало казаться, что они где-то рядом, что они меня не покинули. Но я оглядывался вокруг и видел пустые стены, видел безлюдный лес, шумящий кронами, хоть в ветре мне чудилось их прикосновение, а в шуме сосен — их голоса. Может, души их и вправду здесь, возле меня, я не могу поверить в то, что их нет. Я часто сижу перед избушкой и смотрю на деревья, смотрю на небо, как смотрел тогда на небо Александр. Я смотрю, как с неба падает мелкий снег. И ничего не хочу больше. От жизни мне ничего не нужно. О пропитании я перестал заботиться. Только один раз сходил за водой, жажды я все же не вынес.
Я могу только вспоминать, и не хочу ничего другого. И знаю, что умру здесь. Можно было бы ускорить конец ударом кинжала... но пока я хочу все вспомнить. А убить себя я всегда успею. Если не умру раньше.
Тереза тоже была готова к любому исходу, и потому она взяла с собой оружие. Я должен был это предвидеть...
Что было бы, если бы мой замысел осуществился? Если бы Александр и Тереза стали мужем и женой? Но согласились бы они на это? Может, тогда мы — все трое — оказались бы недостойны самих себя. Но нет, скорее всего мы просто страдали бы по-прежнему... Было ли это выходом, или мне просто казалось, что это выход?..
Мне нельзя было поддаваться моей боли. В крайнем случае следовало уехать подальше от замка и переждать. Или, напротив, дойти до предела в своем отчаянии и убить себя в ту самую новогоднюю ночь. Тогда они были бы живы...
Я надеюсь, что моя боль скоро убьет меня. Но не думаю, что смерть принесет облегчение. Ибо временами на меня накатывает какой-то ужас, я теряю контроль над собой и, пробуждаясь усилием, понимаю, что начал бредить от голода. Тогда мне кажется, что небо не имеет снисхождения к таким, как я. Но мне уже все равно. Если я заслужил это, пусть будет так.
И все же во мне есть надежда. Надежда на высшее милосердие. И со временем, с течением дней, что я нахожусь здесь, надежда становится все яснее, все отчетливее. Будто свет, прохладный и чистый свет наполняет сердце. И тогда я не думаю ни о суде, ни о каре небесной. Ибо свет этот пришел свыше, я не мог его выдумать или создать. И за ним действительно что-то стоит. Что-то, чего невозможно бояться.
Мне остается только перешагнуть эту грань. И не имеет значения, что за нею. Ведь они эту грань уже перешагнули. А без них мне незачем быть здесь. Да, смерть в наше время обычна. И она не может быть страшной. Я остался сейчас один на один с собой, с этим лесом, с этим небом. С моими воспоминаниями, которые хотел бы сохранить через все пределы и существования. Ибо воспоминания эти — мое единственное сокровище, обретенное здесь. Я отправляюсь в неведомое. Может быть, в страх, может, в небытие, может, в счастье, а может, в покой. Но я не смогу быть и в счастье счастлив и в покое спокоен, если меня не простят. Ибо только одно способно стать для меня прощением. Если там, где, может, теряются все нити, или где они сплетаются навеки, там, где мы есть то, чем у нас не получалось быть на земле, и где мы обретаем заслуженное, если там, где сохраняется истинное и где оно пребывает, мне позволят быть с ними вместе, позволят быть рядом с теми единственными, кого я по-настоящему любил...
P.S. Князь Герберт для всех был «пропавшим без вести», тела его не нашли. Стало известно о гибели Терезы Кастальской и рыцаря Александра, и все решили, что это дело рук князя, и что он бежал от ответственности. Завещание князя Герберта было оспорено королем, и король присоединил Оранделлу к своим землям: строго говоря, Георг был не Оренделем, а Фаоном, младшим графом Турии, кроме того, он не хотел такого наследства, считая князя Герберта преступником. Потомки Георга Фаона пытались восстановить свои права на земли Оранделлы и добились Тэкны, но скорее благодаря своим личным заслугам. Последнего же Оренделя в Западном королевстве добром не поминают, и говорят: «Как бесславно закончился великий род...»
21.12.2012
ПРИМЕЧАНИЯ
1.Фамилии герцогов могли почти совпадать с названиями их герцогств, если герцогства принадлежали им изначально (герцог Килленский, герцог Леарнский, герцог Орендель), если же герцоги были из родов, пришедших на эти земли позднее, за ними оставались их прежние фамилии (Годон, герцог Анкалины). Годоны пришли на земли Анкалины после изначально владевших этими землями Аникалленов. Аникаллены в свое время помогли Оренделям отвоевать у пришедших с юго-востока племен, угрожавших и Анкалине, южные земли Оранделлы и Тэкну, и претензии Годонов были обусловлены еще и этим.
2. Высший Суд. - Чем Высший Суд отличался от остальных законодательных и исполнительных учреждений государства. Высший Суд мог приговорить к смерти даже князя, и в исключительных случаях низвергнуть даже короля.
3. Так называемые почтовые птицы – существа, не относящиеся к разряду пернатых. Это вистрикс, отдаленные родственницы птериксов, нечто среднее между крылатой ящерицей и летучей мышью без шерсти. Вистрикс с древнейших времен использовались для доставки писем и сообщений, они обладали фотографической зрительной памятью, хорошо ориентировались на местности и легко обучались. Для обучения их применялись особые пространственные карты-схемы, в древности называемые «лабиринтами». Искусство обучения вистрикс было одним из немногих искусств, адаптированных от единичных сохранившихся на Западе магических практик.
4. На войне, кроме знамени и герба, воин мог выделяться шлемом. Но для обычного рыцаря это было необязательно. Говорилось, что в битве шлем — это лицо воина, но кто-то предпочитал оставаться безликим. Если же воин надевал «лицо», это значило, что он желает, чтобы его знали, или же он знатен и обладает особыми полномочиями. Чужой характерный шлем надевать запрещалось под страхом наказания. Хотя были случаи, когда шлем господина надевал верный слуга, чтобы спасти господина ценой своей гибели. Такие случаи уважались, и тогда слуга как бы причислялся к роду господина. Однако это были действительно уже крайние случаи, и достойные господа этим никогда не злоупотребляли, злоупотребление в подобной ситуации считалось низостью, и от такого «господина» отворачивались. Так было во времена расцвета Западного Королевства, расцвета, длившегося меньше ста лет, в течение фактически одного поколения, вроде Высокого Возрождения в Италии, когда на Землю пришло созвездие гениев, или Афин времен Перикла. Но потом нравы изменились. Все постепенно сходило на нет. Расцвет приходился на времена Альфреда Оренделя и его брата Альберта. Князь Герберт же жил в эпоху угасания благородных нравов, когда упадок уже начинал сказываться, но явно еще не проявлялся. Однако в государстве уже поднималось смутное брожение. Князь Герберт отчетливо чувствовал падение нравов, и это становилось причиной его усталости от жизни и его непримиримости по отношению к подобным явлениям. Он был человеком другого времени, хоть и испытавшим на себе все несовершенства своей эпохи. Как человек по своим нравственным качествам он выделялся из своего окружения, равно как выделялись Тереза и Александр. Но подобные люди уже были очень большой редкостью. Им выпало жить при воинственном короле, но это было еще меньшее из зол. Преемник воинственного Фердинанда II оказался самодоволен, проиграл несколько сражений Маграту и довольно основательно развратил свой двор. Это стало началом упадка Западного Королевства.
5. Ни с Салаем, ни с Калией Восточным королям дела иметь никогда не хотелось, равно как и с Литаном, потому что они знали, что здесь встретят магов. Салаем правил один из членов разветвленной династии магов Литана, династия эта со временем отказалась от всяких политических притязаний, желая только сохранить свою свободу, и погрузилась в магические исследования. Калия же отстояла свою независимость при Альбрехте Одноглазом, герцоге Оренделе (не путать с Альбрехтом Оренделем, графом Тэкны). Альбрехт Одноглазый был отцом Людвига Оренделя. Ему не повезло, одноглазым он стал в своем первом сражении, но впоследствии он сделался очень хорошим воином и полководцем, и мудрым политиком, всеми уважаемым. Калию, однако же, ему не удалось усмирить, ибо восстание поднял маг, пришедший с востока, скорее светлый, но своевольный. Будучи идеалистом, он решил провести политический эксперимент, и династия магов Калии, его потомков, в течение вот уже нескольких поколений продолжает его дело. Князь Герберт же, в отличие от королей Востока, ни в каких магов не верит, потому думает, будто Салай и Калию легко одолеть, однако Восточное королевство впечатляет его своей военной мощью. Наиболее дальновидные политики Запада понимали, что Литан, Салай и Калия являются своего рода буфером между ними и Восточным королевством, но самими этими государствами почти не интересовались, считая их слишком слабыми, чтобы брать в расчет, да и сами правители-маги о себе особо не распространялись.
6. Может сложиться впечатление, что Микаэль, основатель рода Альмандинов, и Элиас 1 жили примерно в одно время, если Марк Альмандин, принадлежавший к восьмому поколению Альмандинов, жил во времена Альбрехта Одноглазого, также из восьмого колена герцогов Оренделей, но фактически это не так. Род Альмандинов более древний, ибо Альмандины в силу особенностей своей природы обычно жили все же дольше смертных людей. Только Уриэль, сын Микаэля Прародителя и младший брат Артура, да еще Альберт и Микаэль, прозванный Юным, отец и старший брат Марка, погибли сравнительно рано. Микаэлю Юному было двадцать шесть лет по летосчислению планеты, когда он погиб, Марку на момент его битвы с Конрадом — двадцать один год. Символическая же легенда об орле и его брате была основана на событиях из жизни Артура и Уриэля, и предполагали, что создателем ее был Гейр.
7. Гора Вирья — то же, что Заповедная Гора.
8. Требуется пояснить, что такое «теплая одежда». Жители планеты были очень устойчивы к холоду. На зиму мужчине хватало смены теплых рубашек и брюк, и плаща, даме — теплого платья, иногда с кофтой или накидкой, и того же плаща, кроме того, дамам не возбранялось одеваться по-мужски, только покрой брюк у них обычно был несколько иным, напоминающим скорее юбку-брюки, иногда восточные шальвары, хотя для верховой езды использовались узкие брюки. На официальных церемониях, впрочем, дамы всегда носили платья, да и кавалер не мог заявиться «в свет» в каких-нибудь охотничьих штанах. Существовал этикет и куртуазия, но все было вполне приемлемо, без излишеств. Более всего ценилась благородная простота и хороший вкус.
9. В представлении людей Запада дьявола в нашем понимании не было, но из практики магии, дошедшей до них по большей части в виде сказок и легенд, им было известно о разных духах и силах, к которым они, впрочем, относились не очень-то всерьез. И под словом «черт» или «дьявол» здесь подразумеваются некие довольно злокозненные магические существа.
Комментарии.
Комментарий древнего мага:
Время было недостойно этих людей. Потому им пришлось погибнуть физически.
«Безмолвный».
Комментарий садху ХХI века с планеты Земля:
Князь Герберт просто не выдержал сопротивления своей низшей природы. Ему следовало продолжать придерживаться своего плана и в критический момент действительно переждать и успокоиться. И потом преодолеть это сопротивление низшей природы, всю эту боль и враждебные атаки, если бы только он знал, что делать и как. Тогда можно было бы выйти на новый уровень.
Это что касается князя. Но у Терезы и Александра тоже свои духовные проблемы, и не малые, и неизвестно, выдержали бы они это или нет. Если бы повесть писать от лица каждого из них, то получилась бы та еще история.
В общем, им всем троим просто Учителя не хватало. Да только где его возьмешь?
Комментарий психотерапевта с планеты Земля:
Этот человек по психотипу «левый внутренний», что соотносится с темпераментом меланхолика, но в силу своего социального положения он вынужден быть активным деятелем вовне, администратором, воином, полководцем и политиком. Он не эгоист, он дистимик, он воспринимает все слишком всерьез, слишком глубоко и болезненно, при том, что воспитание, титул и проч. не позволяют ему выражать это вовне. С Терезой и потом с Александром он находит эту возможность внешнего выражения себя, которую не находил ни с кем больше…
Комментарий «эзотерического вольнодумца»:
...Должно быть, в природе могут существовать и тройные души, а не только парные, ведь все возможно... это интересно.
Комментарий еще неизвестно кого:
У князя Герберта один из вариантов «комплекса ответственности», когда человек берет на себя ответственность за все происходящее вокруг него, хоть оно происходит не по его вине и он ничего изменить не может. (Другое проявление «комплекса ответственности», когда человек «в каждую бочку затычка», будто без него ничего не может произойти, и считает себя просто обязанным бросаться на помощь всем и каждому...) Что же касается данной ситуации, то тут дело вовсе не в физической или эмоциональной страсти, тут проявление духовной любви, когда действительно без своего дополнения существовать не можешь. И эти три человека на самом деле чувствовали себя единым целым... они просто не могли разделиться...
Комментарий придворного художника, обладающего антропологическими познаниями:
Князь Герберт внешне такой, каким я его нарисовала. У него удлиненное лицо, черные волосы, которые он обычно забирает в хвост, и темные глаза с несколько «самурайским» разрезом. На «свинью» он ничуть не похож, и «вепрем» его прозвали совсем по другим причинам, а вовсе не из-за внешности. Вообще как на Западе, так и на Востоке могли встречаться такие лица. Этот тип лиц, удлиненных и с рельефной лепкой, был близок к типу древней расы. Люди древней расы обладали несколько удлиненными пропорциями и были высокого роста. Последующая раса ниже ростом, и в силу этого пропорции стали немного иными. Но у ряда представителей поздней расы даже при небольшом росте, как у князя Герберта (у него средний рост для его расы) иногда сохранялись пропорции, близкие к древнему типу.
Комментарий про «бешеного вепря»:
…почему «бешеный вепрь» и в чем состоит это бешенство. Это человек с очень сильным темпераментом и в то же время с железной волей, привыкший постоянно сдерживать себя, но темперамент порой дает себя знать и прорывается наружу, главным образом под давлением внутренней боли. И этот человек поднимает на щит собственное безрассудство. Он не хочет быть правильным. И он не хочет быть благоразумным, в благоразумии ему мерещится шкурный интерес…
Еще комментарий:
Ситуация, описанная здесь — это просто замкнутый круг, из которого все трое не хотят выходить, желая (именно желая) пройти этот опыт до конца. И в этом они правы.
Комментарий бродячего серафима:
Понял, в чем тут дело, просматривая историю нашего появления на планете Земля. Это были люди с душами серафимов. Серафимы способны умереть от любви. Но серафимы способны и на глубочайшую братскую любовь. Джамилечка была права. Выбор должна была делать Тереза. И она должна была понимать, что «половиной» ее был князь Герберт, а «братом» - Александр. Потому что, несмотря на самопожертвование, они — князь и Александр — любили по-разному, чувствовали по-разному. Александр был готов встретить смерть, он тоже страдал, но с ним не происходило такого, как с князем Гербертом. У него не сгорало сердце. У него на сердце в конечном итоге было светло, несмотря на боль. И в данном случае Терезе следовало сказать ему, чтобы он был ее братом, и чтобы он не искал гибели, именно жил бы ради нее и ради своей любви. Он бы жил ради нее, и сердце его все более бы просветлялось. А князю Герберту не надо было обладания, но он бы погиб, отказавшись от Терезы, именно поэтому его сердце не выдерживало и не выдержало наконец. Он тоже бы жил ради них, если бы они были вместе, но он бы не смог выжить. Но он думал, что у Александра с сердцем происходит то же, что и у него... и у Терезы тоже, и у Терезы сердце на самом деле рвалось надвое... потому она не понимала, кого она любит и кто для нее кто. Князь Герберт считал, что для Терезы лучше было бы остаться с Александром, что он лучший и более светлый человек, чем он сам, но он сделал бы неверный выбор, потому что Тереза после его смерти тоже не смогла бы жить. Но в отношении Терезы к Александру слишком большой вес имела ее верность, она кроме всего прочего не хотела изменять своей первой любви... а князь Герберт иногда пугал ее своими чувствами.
Комментарий другого серафима:
Я не согласен с моим коллегой. Думается, что князь Герберт все рассчитал правильно. Для Терезы и Александра он был скорее отцом.
2. Князь Герберт вспоминает
© Copyright: Тая Файнгерц, 2016
Свидетельство о публикации №216070400435
Свидетельство о публикации №216070400435
Рецензии