Над Ленинградом плывут серые облака

Шел 1943. Февраль зачинал этот год. Первые числа, четвертое или седьмое. Мы жили в Ленинграде: мама, старший брат Лева и я. Отца к сорок третьему уже не стало, по словам брата. Но я хранил веру, он пропал без вести и найдется, рано или поздно.

В тот день я проснулся часов в 8 утра. Морозы давали о себе знать, они будили меня или просто не давали уснуть каждый день. В промерзшем и скудном одеяле, лежавшем на мне, не было и намека на тепло. Пожалуй, мысль об обладании собственным одеялом немного грела. Ноги дрожали, руки дрожали, казалось, даже волосы на мне дрожат. Я решил выглянуть в окно. Встав с кровати, я пошел к нему. От пола веяло прохладой, даже сквозь шерстяные носки, и этот мороз чувствовался в каждом члене моего тела, оставаясь там надолго. Мой взгляд упал на большое овальное зеркало с позолоченной рамой, доставшееся нам от моей бабушки. Его мы еще не успели обменять на буханку. Такое красивое зеркало могло бы стоить даже три, а если поторговаться, то и четыре батона белого хлеба, всегда думал я. "Сейчас не то время, когда можно торговаться!",- крикнула на меня мать, когда я осмелился предложить ей свои мысли о булках и зеркалах. Она никогда не кричала на меня, но что-то разозлило ее в тот раз. Этот выкрик украл у нее кучу сил. Больше я никогда не говорил с ней о зеркалах.

В зеркале я увидел мальчика. Мы встречались часто, но отражение того дня мне запомнилось. Волосы мои, сантиметров 15 длиной, слиплись от грязи и всего, что попадало туда. Меня это мало волновало. Хотя порой я не мог заснуть из-за ужасного запаха, который они источали. Морозы подарили мне простуду, которая продолжалась несколько недель, и мое обоняние изрядно притупилось. Зеленые глаза мои были безжизненными глазами покойника. Пожалуй, я уже был мертвым, как и все в Ленинграде. На улице я встречал немало мертвецов. Взгляд тех, что свежее, мало чем отличался от моего. Вся кожа моя, зеленоватого оттенка, служила лишь чехлом для скелета и органов, если их еще можно было так назвать. По мне можно было бы изучить анатомию, это точно.

Наконец я подошел к окну. От него еще больше повеяло холодом. Я прикоснулся ладонью к стеклу, но сразу же одернул руку, почувствовав обжигающий кожу лед. Через обмерзшее стекло я смог увидеть то, что происходило на улице. Люди, куча людей, табуны стояли в очереди. Они были похожи друг на друга, а я как две капли воды был похож на каждого из них. Скелеты в зеленых чехлах надели куртки, шапки и встали в гигантское стадо, словно бедные овечки. Каждый держал свою драгоценность в руках, крепко прижав к телу. У кого-то это был старый том Лермонтова, кто-то другой имел при себе антикварную вазу или столовое серебро, иные – старинные картины. И все несли это кому-то одному, кто имел главное и единственное богатство Ленинграда – пищу.

Постоянно из дальнего подъезда выходили с хлебом, кто-то с половиной батона, а другие и с целой буханкой; редкий человек выходил с чем-то б;льшим. И каждый раз, когда новый выходил из подъезда, стоящие в очереди, бросали пытливые взгляды на то, что же ему досталось; по всей очереди прокатывалась волна вздохов непонятных эмоций. Пожалуй, сил для чувств было мало, и люди старались действиями изобразить то или иное, как это принято.

Каждое утро мама, иногда Лева вставали в 6 утра, брали с собой что-нибудь ценное из квартиры и несли в ту очередь, в подъезд №5.

Сейчас дома я был один. Стало интересно, что пропало сегодня. Я начал выписывать круги по квартире. Оставалось не так много вещей, которые можно было сдать, так что поиск не занял бы много времени. Квартира для периода Блокады была достаточно уютной, если не считать грязь и ободранные обои - мы с братом слизали с них весь клей. Вкус был бы омерзителен, я уверен, если бы мы с Левой могли его чувствовать. Когда голоден, по-настоящему голоден, когда до смерти хочется кушать, первое, что отключается - вкусовые рецепторы. Мы были мертвы задолго до того; вкус отвергается как что-то несущественное, будь то котлета по-киевски или клей со стен ленинградских квартир. Я искал пропажу, искал, искал и не мог найти. Вроде все было на месте. Ну и ладно. Надев на себя куртку и валенки, я попробовал поспать еще. Мне удалось. Сны не снились уже около года, а я их любил, когда-то давно. Кошмары? Да, было много. Просыпаясь в поту, я радовался, что теперь мне чуть теплее.

На этот раз я проснулся от боли в животе. В последнюю пару месяцев я просыпался только так. Недостаточное питание давало о себе знать постоянно. Мне нужна была еда. Хоть что-то. Сейчас!
Оказалось, все уже были дома. Обычно это значило скорую трапезу. Но мама и брат ходили не за едой вовсе, а по другим делам. Я понимал, что нужно что-то съесть, что угодно.

На разговоры сил мы не тратили. Все в доме происходило тихо, как на кладбище, уже под землей. Каждый оставался наедине со своими мыслями и чувствами. Будто в психиатрической больнице, где больным запрещено произносить слова под страхом еще большего сумасшествия. Я не ломал тишину. Просто ходил по квартире, осматривая самые труднодоступные места: под кроватью, под тумбочками, за шкафом. Мать куда-то вышла, а Лева начал шпионить за мной. Ему думалось, что я не замечаю его. Но мне все было видно, я обладал исключительной бдительностью. Наверное, не я один. Наверное, все.

А я искал и нашел. Маленький кусочек белого хлеба под кроватью родителей. Под маминой теперь кроватью. Горбушка. Белая. Не могу понять, как она там очутилась и как ее никто не нашел до меня. Черствый, как камень, но все же хлеб. Я смотрел на него внимательно. Лева тоже не отрывал взгляда. Левины глаза слезились. Они были полны жалости к самому себе. Я не стал ждать. Просто немного махнул ему рукой в попытке показать свою готовность разделить с ним этот засохший кусочек.

- Ты отдашь мне все,- спокойно и уверенно сказал мне 14-тилетний мальчик, стоявший напротив меня. Я почувствовал, как что-то между нами сломалось: он уже не был мне братом. Он был мне никем. Я хотел забыть его имя, его жизнь, его глаза и голос, забыть все. Да и были ли в то время хоть у кого-то родственные узы? Наверное, мало у кого, пирамида Маслоу давала знать о своем существовании.

- Давай сюда,- повторил он.

- Нет, это нашел Я, и будет лучше, если я отдам весь кусок МАМЕ. Да, я так и сделаю,- у меня еле хватило сил выговорить эту фразу. Я смотрел Льву в глаза, я был уверен и смирен, но в ссохшемся горле стоял твердый ком.
Этот мальчик бросился на меня. Он был полон свирепости, словно дикий зверь. У него появились силы. Семью за еду. Человечность за еду. Все за ЕДУ. Я не мог сопротивляться. Лев молотил меня с такой яростью и ненавистью, что я никогда не смог бы этого забыть.

Он отобрал кусочек хлеба, жадно съел его, подошел к окну и смотрел в него, рисуя голым указательным пальцем фигурки овечек на обледеневшем стекле.