Взломанная вертикаль глава 4-я, ч. 2-я

                «Взломанная вертикаль,
           или, если настало время  пираний»
               Глава четвертая ч.2


      2. КАК НЕ УГОДИЛ МОЧЕВОЙ ПУЗЫРЬ НАЧАЛЬНИЦЕ (ч.1)



   Давний старинный друг, в прошлом тележурналист, подсказал Стражину, что в соседнем районе открылась вакансии корреспондента. От Мэнска до Улитинска в три раза ближе, чем до Пригорья.
– Мне о вас звонил Хрунков, встречался с ним некогда на телестудии. Скрывать опасений не буду: все же ваш возраст солидный. Мы с вами живем не так далеко от Дюжанска, буду в университете подыскивать молодого и перспективного журналиста, чтобы мне был со временем заменой, потому рассчитывайте поработать у меня год-полтора, – такими словами встретил Стражина редактор районной газеты «Символ труда» Кузьма Гриньков.
  Стражин не против поработать в газете даже временно. Он всегда был энергичен, не мыслил себя без журналистики. Однако за свои давние рукописи, привезенные еще с Севера, не намеревался садиться, его пишущая машинка еле дышала, к тому же он нередко правил литературные работы до изнеможения. И тогда каждую страницу приходилось перепечатывать занова. Компьютеры в ту пору ощутимо били по кошельку. Оставалось ждать благоприятного момента. Он прямо заявил будущему шефу:
– Стаж журналиста у меня немалый. Прошёл школу от районной до областной газет. Готов поработать у вас.
– Вы в Пригорье возглавляли отдел сельского хозяйства?
– Отдел в «Пригорье» назывался промышленности и сельского хозяйства, но основные материалы шли по разделу сельского хозяйства.
– И наш район в основном сельскохозяйственный. Это теплее. Но дело в том, – медленно протянул Кузьма Гриньков, – что мне, Виссарион Владимирович, нужен обозреватель в отдел культуры и спорта. Потянете? И потом, мы, что называется, красный район, редакция газеты даже не входит в число учредителей, все кадровые вопросы решают там, наверху, – и его указательный палец ткнул в сторону здания администрации.
  Стражин не мыслил себя безработным. Отказываться? Зачем, все же для отдела культуры в городскую и после в областную газету Гонливого он хотя изредка, но писал. В районных северных изданиях эту тематику брали на свои плечи молоденькие газетчицы. Но ведь он человек начитанный, проблемы культурной жизни региона и страны не обходит стороной. А вот спорт? Любил хоккей и футбол. В остальном полагался на спортивную хронику теленовостей. Здесь, на юге, о хоккее не помышляют. Подумал так: накупит спортивных газет, сообразит, что там и к чему, постарается в Улитинской газете «Символ труда» не ударить лицом в грязь. На другое утро автобус скоренько промчал по асфальту положенные километры. От конечной остановки до редакции не свыше трехсот метров. Замечательно. Двухэтажное кирпичное здание спроектировано в современном стиле, в просторных комнатах удобная мебель, небольшие библиотечки по тематике отделов газеты, пишущие машинки; для журналистов, владеющих компьютерным набором, выделен один «аппарат», как здесь говорили, в небольшом уютном компьютерном зале. На первом этаже работал редакционный магазин, где продавали канцелярские и прочие товары бытового назначения. Газетчики желают обедать в редакции? Пожалуйста, открыта кухня с газовой плитой и холодильником. Давно не чувствовал себя Стражин так комфортно, разве что в Томиловской облгазете, где удобств было, вполне естественно, несопоставимо больше.
 Познакомившись на планерке с газетчиками, он, грешным делом, подумал, уж не попал ли на старость лет в свою обойму. Жизнь района освещалась на хорошем профессиональном уровне. Ну, а сократовский лоб нового шефа невольно внушал уважение. «Умнющий, зараза, – прикинул Виссарион. – Это и хорошо, не будет разбрасываться настоящими кадрами пишущих людей». Виссарион полагал, что плавно влился в новый коллектив, где главенствовало единение и взаимное уважение. Так он поначалу думал. Радовали привычные журналистские хлопоты. Материалы по культурной жизни района дались ему относительно легко. Спортивная жизнь вначале пробуксовывала: Гриньков был без ума от спорта и требовал нюансов, нюансов и еще раз нюансов, называть в газете тренеров и судей желательно по имени-отчеству. Выручали внештатные авторы: спортивных обозревателей море, и в администрации района, и в спортобществах. Стражин успевал только править заметки. Рубрика  "Спорт» жила вольготной и надменной жизнью, оттесняя порой злободневные материалы. Немного погодя, узнает от коллег «секрет фирмы»: на спорте помешался глава района, а раз так, то, естественным образом, воспылало пламенной любовью к спорту и все окружение Вилимира Ступенчикова. Вообще, кто станет отрицать роль спорта в физическом развитии юных селян?! Они должны идти в армию крепкими хлопцами, и никаких гвоздей. Вот так. И правильно. А как иначе?
   План по строчкам Стражин перекрывал с лихвой. Бесконечно любящими глазами смотрел шефу в лицо, когда получал к зарплате приличный, по сельским меркам, гонорар. Однако заметил: почти все творческие работники к шефу относились как бы снисходительно, будто рядом с ними жил и творил человек недалекий. А в дни застолий, на праздничные дни и юбилеи сотоварищей, три ведущих журналистки газеты и вечно хворый завотделом сельского хозяйства подобные мероприятия, кроме официальной части, игнорировали. Представлял всю творческую интеллигенцию газеты он, Стражин, плюс редактор, который всегда в таких случаях активно присутствовал. Боже, как нравилось стареющему Виссариону быть в обществе молодых технарей-технареечек. Только за годы работы в самых что ни есть провинциальнейших  изданиях, он потерял прежнюю интеллигентность, размылась присущая ему некогда воспитанность, умение поддержать любой разговор. Из памяти после инсульта улетучились «блоки» о любимых авторах и сюжеты их книг, размылись сгруппированные «по полочкам» анекдоты, а песни, которых к стыду знал мало, поскольку не имел ни малейшего музыкального слуха, туго вползали в сознание. Он не мог не сознавать, что с годами становится почти серой личностью, может быть, даже и неинтересной собеседникам. И хотя Стражин со всеми вел себя в газете ровно, но его не любили. Коллеги были вежливы, учтивы с ним, и не более того. Он тоже был для них не свой, а пришлый, временщик, мнение которого о газете, или о том, как они пишут, и знать им ни к чему. Работает пока и пусть себе. Хотя они между собой осуждали Кузьму Гринькова: зачем принял в штат старичка, они эту ставку завотделом культуры делили спокойно между собой не один год, и справлялись с задачами. Газетные девы рассуждали, дескать, можно было смело годик подождать, пока не объявится из Дюжанска молодой журналист. Дамам этой районки не откажешь в воспитанности, недовольство свое появлением в их среде старого жура в открытую не выказывали. Однако, узнав, что Стражин на пенсии по северному стажу, стали роптать громче, то одна, то другая, то третья газетчица из шефской оппозиции начали активный наезд: сетовали, дескать, старик район совершенно не знает, в своих спортивных репортажах делает обидные для спортсменов ошибки, о чем говорят и в администрации. Промахи у него были, но заурядные. Однако, между прочим, Гриньков к мнению не любящих его дев очень даже прислушивался. Не он, а они делали газету. Причем, перспективных или еженедельных планов тут не было в помине. А если они по требованию райкомовских чинов писались, то для «галочки». И женский коллектив, где верховодили ответсекретарь и завотделом социальных проблем, лепили газету по своему вкусу и разумению, ибо, как ее сделать интереснее, Гриньков, очевидно, не догадывался, а женщины, хитрые умняшки, не особо стремились ему помочь.Они надеялись, что рано или поздно Гриньков отсюда полетит кувырком, и уж тогда они покажут, на что способны. В дальнейшем так и получилось, и девы доказали, что могут сделать из рядовой районной газеты конфетку. Кузьме, человеку уже весьма зрелому, импонировало редакторское кресло, в которое он перебрался года полтора назад, будучи вечным замредактора. С новым районным начальством не сдружились две подряд редакторши, ушедшие из газеты, и рулить «Символом труда» большое начальство доверило Гринькову. Ему так нравилось с шиком подкатить к зданию администрации на новой редакционной «Волге», распустить «перья» в облкомитете по печати, где его сократовский лоб производил неизгладимое впечатление. Теперь он был фигура. Словом, он чувствовал себя комфортно. Хотя, вероятно, знал истинную цену своим журналистским способностям, прекрасно сознавал, что газету фактически пестует не он, а ответсекретарь и завотделом социальных проблем, они планируют номера, они спрашивают с людей. Гриньков лишь представлял газету «в верхах», да требовал неукоснительно соблюдать трудовой распорядок дня, чтобы все сотрудники вкалывали положенные «от» и «до». Писал реденько. Корреспонденции были явно слабоваты. Но иногда замахивался на некую неординарность подачи материала, только выглядело это на газетной странице утло, будто плывешь на зыбком плоту, бревна которого вот-вот разойдутся. Начальству было важно не это, а чтобы газета отстаивала те позиции, которых придерживаются они, руководители, и чтобы «Символ труда» смотрел на события глазами райкомовских чиновников. Так что со временем сократовский лоб Кузьмы в глазах Виссариона скукожился до размеров гусиного яйца. Да, решил тогда Стражин, при таком шефе никогда здешние журналисты не выстрелят первыми хотя бы по бездушности отдельных чиновников администрации. Острые углы жизни тут умели обходить стороной. Стражин прикинул, что хорошо бы ему в «Символе труда» продержаться хотя бы годика два-три, все ж прибавка к пенсии шла неплохая. А скоро переедут в Мэнск жена с дочерью, и ему придется им материально помогать: накопленные супругой на севере и в Сибири денежки ушли на учебу Даши, та занималась в платном вузе, плюс купленная квартира. Так что им вдвоем придется существовать в основном на одну пенсию Людмилы. Он не надеялся на возможность скорого трудоустройства дочери, учитывая высокий уровень безработицы в городе, особенно среди молодежи. Работая в Улитинске, рассчитывал подкопить деньжат. Такие премии, как здесь, в богатом сельхозрайоне, не снились газетчикам многих районов области. Но одна роковая для него встреча исковеркала его планы, внесла немало негатива в его жизнь.
  Погожим сентябрьским днем Гриньков вызвал его в свой кабинет.
– Знаете, эавотделом соцпроблем на задании, а меня просили взять срочное интервью у заместителя начальника райотдела милиции Селивана Семеновича Гнутько, у них облакция по борьбе с наркоманией. Идите к нему, я ему позвоню. Надеюсь, не возражаете?
– Да ради бога. В Пригорье я немало писал о работе МВД.
– Да и вообще, может, тебе, – он нередко переходил с «вы» на «ты», – в дальнейшем сподручнее писать о милиции, о соцпроблемах, а завсоцпроблем переведу на культуру. Все-таки милиция – дело мужское.
  Шеф дал свою «Волгу» и Стражин подъехал к райотделу, как человек солидный. Гнутько его ждал. Виссарион представился и достал диктофон.
– А без этого нельзя? – подполковник ткнул пальцем в махонький аппарат.
– Так удобнее, и не будет искажений в тексте.
– Э, нет, как напишете, так дайте мне ознакомиться с цидулькой. У нас так положено.
– Да без проблем, обязательно принесу материал на вычитку.
  Журналист задавал вопросы, подполковник милиции отвечал, медленно крутилась кассета диктофона. И тут в памяти Виссариона всплыла его давняя-давняя стычка на троллейбусной остановке с милиционером, что в форме совал ему в редакционном кабинете под нос чьё-то фото. А этот, рыжий, толстый, веснушчатый, только в ту пору моложе намного годами, на том же троллейбусе ехал рядом с ним и даже, помнится, толкнул его черной папкой в бок. В ту пору на Стражина свалилось немало неприятностей: выпуск многотиражной газеты на предприятии затягивался, а другой работы не предвиделось, и ему оставалось увольняться и уезжать из Мэнска в Томилово. Злость словно одурманила его, он раздраженно процедил:
– Толкни еще раз! Узнаешь, почем фунт лиха!
  В крепости своих мышц тогда он не сомневался. Так вот кто был перед ним. Дав интервью, Гнутько спросил:
– Дня через три сделаете?
– Отчего же, завтра во второй половине дня принесу интервью на вычитку.
  Слово сдержал. Гнутько материал одобрил. Однако Гриньков почему-то больше не заикался о перераспределении обязанностей, Стражин продолжал тянуть лямку заведующего отделом культуры и спорта. Все было, как прежде. Но с каждой новой неделей он замечал на себе пристальные взгляды шефа, которому словно на что-то открыли глаза, и он теперь видит своего корреспондента в новом свете, не привычном для себя. Забегая в свободную минуту перекинуться словом с женщинами- коллегами, видел, те не расположены с ним общаться. Они давали понять, что заняты по макушку: ожидают телефонного звонка из дальней станицы или хутора, или им надо срочно кому-то звонить, либо готовятся идти на задание. Стал примечать, что в его кабинет по утрам теперь нередко заглядывает разный люд. То они ошиблись дверью, то переспрашивали, как им пройти к редактору или бухгалтеру, то интересовались, как им написать объявление в газету, хотя рекламный отдел находился в соседней комнате, и висела на двери соответствующая табличка. Виссарион таким мелочам особо не придавал значения, мало ли что, всякое бывает. Но вдруг к нему запохаживал бывший фотокор газеты, уволенный прежним редактором за пристрастие к «зеленому змию», служивший сейчас в какой-то маленькой конторе. Рассказывал о коллективе редакции, кто с кем живет, как живет, что Гриньков лет двадцать назад, после армии, обретался в милиции, а потом подался в журналистику, работал в соседнем районе, заочно окончил журфак университета, долго сидел в замах. Не сказать, чтобы «фотокор»  был чрезмерно назойлив. Делать ему нечего, думал Стражин, вот и болтается, отрывает от дел никчемной говорильней, да не гнать же. Раз как-то, болтая о том и сем, фотограф обронил:
– У меня есть хороший точильный камень. Я соседям чуть не задарма правлю ножи. Приноси мне свои, и тебе сделаю.
– Да какие у меня ножи? Одни столовые. Сам на бруске чиркаю.
– Как хочешь, понадоблюсь, скажешь.
Все это было незначительное, мимолетное, в голове его никак не откладывалось. Мало ли кто о чем трепется. У него самого язычок бывает не на привязи.
                * * *
  Гнутько узнал Стражина. Давно ему хотелось посчитаться за прошлое с этим щелкопёром. Он набрал знакомый номер телефона.
– Здорово, Федя. Это Улитинск. Гнутько.
– Привет, узнал. Как служба?
– Нормалек. У нас порядок. В хуторах все друг дружку знают, каждый новый человек на примете. Особых ЧП нет. Ну, поцапается кто, так, бытовуха. Даже приличной поножовщины не увидишь. Ты, ребята говорят, сейчас в штабе управления? Я скоро буду в Мэнске и заскочу к тебе, есть не телефонный разговор.
  В ответ:
– Ладно, буду ждать.
  Вскоре встреча состоялась.
– Говори, что тебя ко мне привело, Селиван.
– Ты знаешь, кто в нашей районке объявился? Тот самый Стражин, что у Бруськова когда-то писарчуком был.
– Знаю, давно к нему присматриваемся. У нас тут один ворюга действует. Работает, гад, втихаря, по-умному. Рвет с баб сумочки, серьги, снимает кольца, вытряхивает кошельки. Грабит и мужиков. Творит чудеса в темноте, в глухих переулках. Морду по брови наглухо прикрывает кепкой, а зимой шапкой. Составили подробный словесный портрет. В картотеке у нас таких нет. Но капитально похож на Стражина. Только роста другого. И что любопытно: на грабежи мразь идет чаще в воскресные дни, когда именно этот журналюга гадкий приезжал из Пригорья.
– Писарчуком там в газетке был?
– Ну да. Он там до Улитинска пару лет в районке корпел. Рассказывают ребята, как папа Карла пахал. Наружка наша была от души, плюс его свояченицу привлекли. Ничего не заметили, хоть тресни. Алиби: с автобуса домой, утром в субботу стирает белье, потом бегает по магазинам, рынкам, аптекам. Вечером в ванне сидит. Уделяет время книгам и телевизору. В воскресенье гладит белье, прогуливается по центру и опять, зараза, домой. В понедельник первым автобусом отчаливает в Пригорье. Была бы хоть баба, какая у него. Подсуетились бы. Нет, а зло берет: кражи растут, нам шеи мылят, а он, якобы, нипричем.
– Фёдор, да он это, гадёныш, кто же еще! Что умотал в Пригорье? Не мог в Мэнске подыскать работу? Враньё. Сознательно подальше уехал, чтобы в Мэнске меньше мозолить глаза. Наколбасит у вас, людей пограбит и под крыло райгазетки. А к нам чего потянуло, эту сволоту! Район под боком, обберет, сука, людей и тоже под крыло районки. Руки ему надо заломать, сам все скажет!
– Да заломать можно, и в одиночке под прицелом петухов, ого, как запоет! Да в прошлом он журналист известный, работал на видных должностях. Имеет награды, пенсионер, ветеран труда. Разносит слухи, будто у него инсульт, а в больничном микроинсульт. И сейчас ведь, мы копались в его старом белье, кто помнит, отзываются о нем нормально. Спорышенько в Предгорье нам посодействовал, умотал журналюга оттуда. Думали, ну проявит себя как-то у нас в Мэнске, так сцапаем и влепим на полную катушку. В прошлом твой корешок, кто тоже имеет капитальный зуб на писарчука, сейчас в облсуде. Но не ловится, гад. Есть еще у нас один «кадр», копия, блин газетенщика, так это работяга, вроде, не он. Но будем шурудить. А вдруг ворует рабочий класс.
– Слушай, Федор, идея. А что, если тот и другой спелись, вдвоем, суки, работают, а?
– Да уж эту версию прокрутили. Журналюга о нем ни сном, ни духом. Хотя как-то одному нашему человечку в бруськовской газете брякнул, что в троллейбусе видел здорово похожего на него человека. Дескать, вот это феномен. Да никакой ниточки, ни разу змеёныш газетный не контактировал с двойником.
– Думаешь, наш этот газетный подопечный ничего не подозревает?
– Ну, как же. Давно ему подставы делают. Щерится, сукин сын.
– Вы там, как хотите, а я его, стервозу, буду выживать из Улитинска. Тем более, что выходец из станицы, Велюжный, правая рука губернатора. Подпою в уши наедине Велюжному, тот через свою улитинскую команду погонит его. Облаял журналюга меня когда-то. А мы же власть. Вот увидишь, места ему в нашей газетке не будет. Бывай,
  Друзья расстались довольные, не мытьем, так катаньем ссадить с седла Стражина! Будет знать, как на власть хвост поднимать.
  Ничего не подозревающий о «милом» разговоре блюстителей правопорядка, Стражин работал, как ни в чем не бывало. Он понимал, что на него в органах имеют давний зуб. Но ведь стычки были смехотворные. Те, кто пережимал ему «кислород», намного моложе его. Они еще школу заканчивали, когда он уже был в Сибири известный журналист. Салаги по сравнению с ним. Что обращать внимания? А пришлось ему присмотреться к кутерьме вокруг него. В станице Былянской вели газификацию. Стражин, готовя репортаж, взял короткое интервью у одного старожила. Тот пригласил его в дом попить настоящий южный компот.
– Я о тебе всякого наслышан, – заговорил селянин, потягивая компот из здоровенной кружки. – Не добрую молву о тебе разносят молодчики Гнутько. Я его еще по школе помню, он нашенский. Был шкетом, когда меня в армию призывали. Демобилизовался, он ещё старшеклассник. Жиротопкой его звали пацаны, и лупцевали за хамовитость, девок лапал не своих. Да и трусоват был, от уличных драк увиливал. Подался вот в служаки, теперь чин, нишкни. Смотри, как бы, не подловили на чем. Я о тебе расспрашивал у людей толковых, и в Мэнске есть дружки закадычные, они тоже кое-что выведали. Думал, ты молодой, а ты уж вон в каком возрасте. Бессовестный Селиван, хамлюга. Как такого земля держит! Ты ведь уж седеешь. Смотри, никому ни слова о нашем разговоре. Все ж у меня дети и внуки
  В поездках по району, в бесконечной газетной писанине, в домашних хлопотах незаметно убегало прочь время. На восьмое марта, как и на все большие народные праздники, в компьютерной накрыли на стол. После официального поздравления женщин редакции с праздником, отобедать, как и прежде, отказались женщины журналистки и вечно прихварывающий мордастый завотделом сельского хозяйства. Они Гринькова терпеть не могли. На подарки прекрасному полу сбросились мужчины редакции, а Гриньков добавил редакционные. В разгар веселья, когда уже и чарки не раз опрокинули в рот, и закусили добре, и станцевали, Кузьма после очередной рюмки, прожевывая здоровенную котлету, глядя Стражину в лицо, глухо спросил:
– Ты, вообще, Виссарион Владимирович, надолго у нас обосновался?
– Мне тут нравится. С районом в основном познакомился. Работать у вас можно. Задания выполняю, строчки даю. Конфликтов никаких не было.
  Гриньков по-старчески пожевал губами, словно хотел нечто сказать, но промолчал. И в хорошем расположении духа Виссарион вернулся в Мэнск. В понедельник, чертыхаясь, приступил к обработке поступившего несколько дней назад письма от известного в районе старого сельского корреспондента. Она была когда-то клубным работником, любила писать в газету, но в ее заметках шелуха превалировала над деловой частью. Выжав все лишнее, не относящееся к сути поднимаемой темы, оставил для газеты всего пару абзацев. Хорошо погоняв свою гелиевую ручку по тексту, отдал заметку в набор. Сам поехал в соседнюю станичку писать статью о местном клубе, славящемся на район кружками детского художественного творчества. Кстати, с нового года все чаще шеф ему давал личные поручения готовить оперативные материалы из районной жизни, они, видно, имели у читателей успех, либо некоторые преследовали иные цели: замечал, как некоторые герои будущей корреспонденции, порой, как бы при знакомстве столбенели. Но объяснить себе - отчего так, не мог, списывая подобные случаи на особую психологию селян. Стражин, предупредив секретаря, что из Миланово поедет домой, уехал на автобусе навстречу с клубными работниками. Во вторник, удобнее устроившись в кресле, начал строчить на машинке. Назойливый гудок телефона внутренней связи прервал мысли.
– Стражин! – властно приказал редактор. – Зайдите ко мне!
  «Что стряслось? – мелькнуло в голове. – Все было в порядке».
  Шеф встретил его неприветливо, грозно сгоняя брови к переносице:
– Так, почему обидели нашего старейшего рабкора? Вчера мне она звонит, спрашивает, что с ее письмом. Корректор  мне его из компьютерной принесла вместе с оригиналом. И что вижу? От письма нашей верной рабкорши остались рожки да ножки! Она с вашей правкой, естественно, не согласна и намерена жаловаться главе района. Я ее убедил, что сам подготовлю материал. Все дела редакционные отбросил, сел за её письмо. Так не пойдет. Работа с рабкорами одна из главных в редакции. Объявляю выговор и понижаю вас в должности до обозревателя.
И,чуть помедлив:
 - Мой приказ подготовлен, познакомьтесь с ним у секретаря и распишитесь.
   Во, как дело обернулось. Стыдно, конечно, старому газетчику, что бабушку не уважил, ведь некогда на Севере не единожды поощрялся за работу с внештатным активом, а тут не отредактировал, бог знает как скроенные ею строки, точнее, не стал писать заново текст, что тянул бы на добрую корреспонденцию. Однако, не мог не осознать-это не просто выговор и хороший «минус» к окладу, а первый серьезный на него наезд прежде благоволившего ему Кузьмы Гринькова. Для Виссариона все было ясно, Гнутько с его злопамятностью, о которой ходили в станицах и хуторах района легенды, в покое его не оставит.
   Уже весна шла на закат. Уставший, возвращался он с работы домой в полупустом и тряском автобусе. Массируя всё еще больную после инсульта правую руку, услышал, как за его спиной женщины обсуждали последние станичные новости, сплетничали и одна четко, видимо, чтобы он услышал, сказала:
– Видишь этого впереди дядьку, он газетчик. Наши менты зовут его преступником. Совсем с глузду съехали, совесть потеряли, пожилого человека охаивают. Да ещё писаку! Чисто с ума посходили.
  Виссарион повернул голову, но моложавые на вид женщины, как ни в чем не бывало, копались в продуктовой сумке, поставленной на колени. Расстроился старый журналист. Хоть плачь, нет правды на свете. Как добиться ее? Жаловаться? Кому и на что, на какие действия против него? Как доказать, что его дискредитируют! Лучше бы тот старик с хутора ничего ему не говорил, а взял бы да написал их выдвиженцу Велюжному в Дюжинск, пусть бы официально проверили, что он, старый газетчик, за человек,отдавший журналистике больше тридцати лет,  пусть хотя бы поговорили с ним. И ведь как точно сказал некогда великий поэт, что злые языки страшнее пистолета. Домой приехал совсем разбитый. На столе в его комнате валялся надорванный сбоку конверт от Люды. Не стал ни с кем выяснять отношения, кто это без него копался тут, ясно - свояченица.Прочел, оказалось, в Томилово пакуют к отправке мебель, вещи. О дате ее выезда с дочерью она сообщит дополнительно. «Господи, да хоть бы все было нормально, – взмолился он. – Дай, Богородица, красную охранную дорожку моим близким. Мне и поговорить дома не с кем. Хоть что-то доброе сделай для меня, Матушка Всемогущая, Заступница Великая».
  Правда-правда, радостей никаких за последние годы у Виссариона не было. Еще до инсульта был моложав, ему не давали и полста лет. Но коварная болезнь подкосила былую силу, интеллект, неувядаемое жизнелюбие. Тем не менее, он еще оставался интересен женщинам бальзаковского возраста.
                (продолжение  следует)