Свадьба крапивы -новелла

 
 

  (106 .257знаков)
кабинет эли кулак-№2114214
СВАДЬБА-новелла.
КРАПИВЫ.      В ту пору, когда через Дон ходил при разливе только паром, вниз от знаменитых ныне Вёшек, а река во время весеннего половодья подбиралась к самой возвышенности, места вокруг были в луговых цветах, в заливах водилась чехонь, в три пальца жира, когда её вялили. За лугом, по правой стороне Дона, шла полоса дубового леса, где в просеках стелилась крапива, облюбовав влажные места и вплоть до Вербного воскресения, привлекала изумрудной листвой, слегка шершавой в плоскости лепестков.
Хотя в здешних местах никому не было дела до этой травы, никому и в голову не приходило о её загадочных целебных свойствах и превращениях по ночам, когда она теряла свойство врачевателя и становилась старой, обжигала руки так, что перехватывало дыхание. Лишь гораздо позже прошла молва про одного парня, который задержался после армии в здешних местах только из-за того, что увидел женщину с глазами по цвету крапивы, и когда он глянул в них, то они изменились и стали голубыми ,может, в этот момент в них упало небо ,оставив небесное тело для тайны .
Тот парень снял уголок в донской станице, на самых базах, у окраины и первое время жил на то, что ловил рыбу, вялил её. А чехонь была крупная, икрой намётанная, так что с голоду, даже если и хочешь, всё равно не помрешь, бог давал пищу каждый день, надо было только уметь правильно молиться. И если что-то у Аурела, так звали парня, не получалось, он говорил себе, что неправильно молился. Решившись дождаться новой весны, новоприбывший перешел во времянку во дворе зажиточного казака, и сразу здешние люди увидели, что у парня золотые руки. Пришлый ошалевал времянку с торца шифером, прочистил печь, переложил дымоход, прохладными осенними вечерами подтапливал печурку, в угольях пёк картофель, мелкую рыбёшку, тем и промышлял, да ещё запивал бражкою, местным самогоном, однако не хмелел, потому что во всём знал меру. Хозяин большого особняка и времянки, по прозвищу  Г о г   и  М а г о г,  заметил, что парень при деле и себе на уме, тут же хотел сосватать племянницу, однако Аурел сказал, что готовится к постригу в монахи, чем вызвал смех у всей местной братвы, правда, никто ему тогда не поверил.
– Никаких женщин, Матвей Андреевич – хмуро сказал парень, – у меня другая дорога.
– Она ещё девка, ответил хозяин и похлопал парня по плечу – девка!
Лишь Аурел отмахнулся от предложения, словно от надоедливой мухи.
– Выходит и вправду или монах, или блаженный, чтобы отказаться от красивой девки напрокат, – покачал головой тот, – ну да ладно, живи, как знаешь.
Более на эту тему с ним никто не заговаривал. Электрического света во времянке не было, и Аурел коротал вечера при свечах, и чем же он занимался в одиночестве, никто не знал. Заходя под вечер к себе во времянку, Аурел плотно прикрывал ставни на одном оконце, не давая тем самым досужим глазкам подглядывать в щелку. Едва забрезжит рассвет, он же спешил на рыбалку, мечтая прихватить подлещика в заливе, отошедшего от Дона после бурного весеннего половодья рукава. Новоприбывшему  в силу своего исполинского роста приходилось присаживаться на корточки и с выступа в виде гармошки над заливом закидывать удочку в ожидании прикола. Червяк на базах был жирным, а, может, сам Аурел был хитрым, приманивал рыбёшку молитвами и к полудню у него набиралась целая сапетка всякой всячины и повялить, и пожарить на керосинке, что поменьше – и испечь в угольках. После того, как солнце скрывалось  за лесом, Аурел переходил Дон в нижней части переправы по плотине, отыскивал знакомую тропу, ведущую к тени дубовой просеки, в аккурат напротив массива молодой крапивы, последняя ж,е так разрослась, словно на дрожжах, кустилась и жгла, если кто не умел с ней обращаться.
– Ну, здравствуй, старушка, – присев в тень от широкого и раскидистого дуба, обычно начинал он, – почему ты меня задержала в чужих краях? Я и сам не знаю, – он разворачивал белое полотенце, где был завернут тормозок, очищал от кожуры картофель, так без соли и хлеба поев, запив пару глотками бражки из пузырька. Так было и на этот раз, то ли от крепкого напитка, или от жары, но ему почудилось, что крапивник всколыхнулся и самый высокий её стебель с разросшимися листьями, жгущими руки, качнулся в сторону Аурела.
– Пить, что  ли захотела и ты? – спросил он, – чего так заволновалась? – и он брызнул из пузырька на крапивник несколько капель бражки.
– Откуда ты пришел сюда? – вдруг услышал Аурел приглушенный, словно женский голос. Он привстал, оглянулся, думая ненароком, что уж не та ли самая девка, племянница Гоги и Магоги увязалась за ним, а теперь дразнит. Однако вокруг никого не было, Аурел привинтил крышку пузырька, завернул в полотенце остатки пищи и прилег на правый бок, бросив под голову безрукавку.
– Ты меня не слышишь? – голос звучал настойчивее. Аурел шумно вздохнул и развернулся лицом к самой высокой, ибо голос шел именно оттуда, из середины крапивника.
– Почему я тебя не слышу? – вдруг решил подыграть, – ещё как и слышу, – он отвинтил крышечку пузырька, глотнул ещё разок, развернул полотенце, положил два кусочка сальца на хлеб, – хочешь бутерброд с хлебушком и сальцем домашним? – слукавил Аурел, – теперь уже точно думая, что эта она, девка, племянница хозяина, лишь изменила говор. Крапивник закачался, самая высокая под набежавшим порывом ветра так изогнулась, что парень почувствовал невзначай запах крови.
– Ни сальца, ни бражки я не хочу, – ответил тот же голос, – лучше приласкай меня.
– Приласкать старушку-крапиву? – воскликнул Аурел, – мне кажется, она к тебе приласкалась так жарко, что твои руки в крови, – и он втянул воздух в ноздри, – я ощущаю запах крови на близком расстоянии.
– Нет, дорогой, это всего-навсего запах месячных, – смех раздался почти рядом, Аурел поднялся с земли, выпрямился во весь богатырский рост, оглядываясь и наклоняясь, лишь налетел порыв ветра, и самая высокая ветвь крапивы внезапно коснулась его губ, Аурел вскрикнул от ожога листьев, прижал ладонь к губам.
– Не хотел целовать меня в девках, так целуйся с крапивой, на той неделе у неё была свадьба, я приглашала тебя прийти посмотреть на цветение крапивы, на её буйную свадьбу, а ты поленился, – и снова жгучка под порывом ветра коснулась уже его лица, словно ударив наотмашь. Аурел лишь провел ладонью по щеке, а когда глянул на запястье, то оно всё было в крови, жгучка разодрала щеку до крови. Новоприбывший взял полотенце, окунул кончик в бражку и протёр больное место, потом остатки выпил и смочил губы, стало легче. В тот миг с ветвей макушки дуба сорвался ещё зелёный жёлудь, Аурел вздрогнул и посмотрел наверх, на суке дуба сидела племянница хозяина и болтала ногами, бросая жёлуди в крапивник. Правда, девку эту он видел один раз, она шла со своим семейством в церковь и по пути завернули за дядей, Широкорадовым Матвеем Андреевичем, хозяином его времянки Барышня держала в руке подсолнух, выковыривала семечки и с ходу бросала в рот прямо с шелухой.
– Вот дуреха? – уже тогда мелькнула у него мысль при виде высокой и румяной девицы на выданье, краснощёкой, с косой до пояса. Парень с размаху ухватился за ветвь дуба и, поднатужившись, подтянулся к дуплу, но вдруг перед лицом его возникла большая ступня в ссадинах, юбка колыхнулась на миг, Аурел зажмурился, потому что пятка закрыла ему глаза. Однако парень сдержался, не применил силу, чтобы стянуть девку на землю и наказать, он только перекинулся к другой ветви и отвел женскую ногу от лица.
– Я пришла сюда первая, – сказала она, вытянула из кармана сарафана платочек и протянула Аурелу, – возьми, утрись, твоя щека в крови, – и снова заиграла пяткой у его носа, – жёлуди собираю кабанчику, – и она засмеялась.
Именно этот смех и покоробил парня. Он оттолкнул её пятку, вытер отворотом рубахи кровь со щеки и резко сказал ей: – а у тебя всё видно, вот посажу крапиву!
– Что видно? – она неожиданно смутилась и подобрала ногу под подол сарафана, собрав его рукою, – видно не видно, но это всё моё!
– Оно мне и задаром не нужно, даже на Синае ,слышала, там церковь православная обустраивается, скоро я начну в ней подвизаться.-он засмеялся.- Уже лучше по новой весне сыграть свадьбу с крапивой,- помедлив,- ну ,прелесть,что за дурра!– в сердцах сказал Аурел и спрыгнул на землю.
– Ой, какой ты пресный! – и девка бросила в него жёлудь, – сразу видно, что не донской казак! – и она соскочила на землю с другой стороны раскидистого дуба и стремглав помчалась по тропе к нижней переправе Дона, вдруг исчезла, словно провалилась сквозь землю. Аурел накинул на плечи безрукавку, сложил полотенце, выбросил пузырек в крапиву.
Кровь на щеке запеклась, и ссадина лишь слегка ныла, усмехнувшись, покачал головой, поймав себя на мысли, что какая-то сила притягивает его к этим местам, где кустятся неподалеку над Доном разросшиеся  массивы крапивы.
– Не уходи, парень! – раздался голос, несколько приглушенный, тот или другой, трудно было разобрать.
– Надо же, их тут двое! – Аурел засмеялся, – может, ветер играется с ним, или эхо, которое прилетело полюбоваться свадьбой крапивы, и задержался здесь подобно ему.
– Ладно, не уйду, – он присел на корточки, – но что мне за это будет?
– Если посидишь здесь до вечера, то увидишь, как в заводи восходит небесная лилия, – сказал тот же голос.
– Небесная лилия? – удивился Аурел, – когда я служил в армии, то однажды взводный повел нас в Ботанический сад, я увидел нечто загадочное в пруду – го¬лубой лотос.
– В Индии это называется голубой лотос, а у нас, донских казачек, небесной лилией.
– Какая там Индия! – усмехнулся парень, – я служил неподалеку от Астрахани одно время, там, в волжских поймах по ночам купался голубой лотос, по всплеску волны можно было определить его восхождение.
– Порой, что пытаешься найти вдали, – прожурчал голосок, – оно совсем близко, стоит лишь руку протянуть.
– Ладно, уговорила, – и Аурел протянул руку, однако тотчас отдернул, потому что немного не рассчитал и коснулся пальцами жгучих листьев, лишь вздохнул, поднялся, и вдруг увидел знакомую девку на пригорке.
Она хохотала.
– Вот егоза! – парень снял мигом рубаху и бросил в девку, – она же увернулась, подняла с земли и ногой  отфутболила ему назад.
– Господи, какой волосатый! – воскликнула девка в изумлении ,глядя на обнаженного по пояс Аурела, – в страшном сне такое не увидишь!
Тот же подхватил рубаху, перебросил её вместе с безрукавкой под мышку и пошел к Дону, почувствовав, как в спину влепился жёлудь, однако он решил больше не обращать на маленькие шалости внимания.
Свернул лугом к парому, в аккурат пришвартовавшемуся к пристани, взбежал по мосту и уселся на брёвна, прикрыв ладонью от солнца расцарапанную крапивой щеку. Отчего-то ему стало весело, внезапно он увидел другое лицо, сияющие зелёные глаза, он вспомнил, как они изменились в первый раз, когда встретился с ними. Возможно, и в них отражалась молодая крапива, в своем весеннем изумрудном наряде, со всеми своими целебными качествами притягивала к себе. Однако ,Аурел побоялся и тогда обжечься, а напрасно!
Холода подкрались незаметно, хлопьями повалил снег, перекрыл Дон, на некоторое время отбил и охоту ходить на рыбалку. Матвей Андреевич, постучав в оконце времянки, попросил постояльца помочь расчистить двор от заносов. Аурел вышел без шапки, подхватил совковую лопату и начал раскидывать снег от крыльца, потом продвинулся к забору и стал перебрасывать через него в барак для сточных вод.
– Да что же вы без шапки, молодой человек?! – звонко сказала хозяйка и вынесла ему папаху из серого каракуля, – а вот вам и кушма, Аурел, – и глаза её изменились.
Аурел в смущении взял кушму из её белых ладоней, поцеловав ручку.
Это дало ему новую возможность увидеть, как вспыхнули её зеленые глаза.
– Откуда вы знаете про кушму? – спросил он тихо, набросив на затылок казачью папаху, и стал расчищать снежок, вокруг женских ног в белых валенках.
– Да какой же старожил не знает про кушму! – хозяйка улыбнулась и поправила папаху на голове Аурела, – вот так вам, юноша, будет теплее, иначе она упадет на  снег.
– Вы же не молдаванка, Парфёна Фёдоровна, – неожиданно для себя выговорил её имя, – насколько я слышал вашу историю от местных казаков.
– Вы правы, но я с тех мест, мы же греки, я, моя мама, бабушка, тётки.., – она рассмеялась, – только не называйте меня по отчеству, а то я вознесусь.
– Как скажите, так и будет, – ответил Аурел и выпрямился, подбросив совковой лопатой снег за калитку. Глаза их снова встретились и задержались на миг, но этого было достаточно, чтобы понять Аурелу, почему он решился остаться ещё на одну весну в станице, почему снял неказистую времянку без электрического света, хотя мог бы определиться в качестве постояльца в пустовавший дом, а их было много в те годы хат, сложенных из кизяка добротно и будто навечно вросших в прибрежную полосу донских пойм, не вернувшихся с фронтов второй мировой казаков.
– Тутошная казаюрда, бог знает, что наговорит и про меня, и про Матвея Андреевича, – она усмехнулась, – у мужа золотые руки, а это не всем по душе.
– Вы не любите местных? – переспросил он.
– Отчего же? – она улыбнулась, – казак казаку рознь, мой муж тоже казачьих кровей, как же мне не любить, раз я здесь приземлилась.
Со стороны базов вышел сам хозяин, широкий в плечах, словно кряжистый дуб, кудрявый чуб спадал  на лоб.
– Хорошо, что дала парню папаху, – сказал Матвей Андреевич, – она мне всё равно мала, – и он обнял жену за плечи, лишь та молча сняла мужние руки и пошла к дому, ни разу так и не оглянувшись.
Во двор влетела племянница, тоже с лопатой и стала крутиться возле Аурела, откидывая снег, парень отвернулся.
– Полька, дура, что без толку кидаешь снег, смотри, как работает парень, учись у него, – и хозяин дернул её за косу, – иди лучше в дом, помоги тёте по хозяйству, там больше проку от бабы.
– Значит, ту бесовку зовут Полина, – сказал самому себе Аурел, – это в её характере раздваиваться, – и словно чего-то испугавшись, он поспешил в заднюю часть двора, стал сметать снег с высокого каменного забора, подгребая под ствол разросшегося боярышника. Закончив дело, он очистил совок от снежного нароста, прислонил лопату к торцу сарая, снял кушму, повесил её рядом на гвоздь и свернул к времянке. Поставил в тлеющие уголья в печурке чайник с заваренной мятой, рядом придвинул казанок для разогрева картофеля, в раздумье прилег на топчан, заложив руки за голову, закрыл глаза …Вдруг увидел белое лицо Парфёны, как изменились её глаза, и тотчас из очей полился изумруд, который он пил с тех пор, как увидел случайно на полевом стане в последний час армейского довольствия эту женщину. Раздался продолжительный стук.
– Это я, Полька, – сказал лукавый голосок, – дядя с тётей просят вас до себя вечерять.
Аурел вскочил, приоткрыл входную дверь с крючка, девица пожелала протиснуться, но Аурел оттеснил её ладонью.
– У меня мужской беспорядок, – сказал он и вышел сам на воздух, придерживая рукой полураскрытую дверь, – я не готов встречать у себя женщину.
Она же обидчиво поджала полные губы: – да я и не напрашиваюсь, тётка напекла блинов в русской печи, с каймаком вам подадут, это такая вкуснятина, – и она попыталась его отстранить и войти во времянку.
– У меня постные дни, – он щёлкнул девку по носу, – любопытной Варваре нос оторвали, а тётке поклон, уж больно она красива, в глазах сверкают изумруды, – он усмехнулся, – вот если бы та краля позвала меня…
– Какой ты пресный! – она передернулась плечами, – тётка давно баба, а я девка, – и она стала красоваться перед Аурелом, выкладывая перед ним наружу свои прелести, белые, как шары груди.
Постоялец  без тени смущения, отвел от себя Полину, прилипшую к нему, как банный лист, и набросил крючок на петлицу. Завалился на топчан в той же позе, заложив руки за голову. Невесть почему, но стало весело, то ли от того, что в угольях закипал чайничек, а в казанке шипела картошка, подгорая, то ли от приглашения хозяина Гоги и Магоги.
Раздался стук, но уже более мягкий, он лишь вздохнул и крикнул с топчана: – меня нет дома! – однако стук повторился, такой мелодичный, неожиданно у Аурела заныло сердце, он вскочил, сорвал крючок с петли и распахнул чуланную дверь. Кутаясь в большой цветастый платок, у косяка улыбалась Парфёна, в одной руке она держала папаху, в другой  – кастрюльку, прикрытую салфеткою.
– Для вас фирменные плациндочки, – Парфёна говорила с некоторым певучим акцентом, совершенно не похожим на казачий говор, – с тыквою, постные, – её мягкая речь до глубины души тронула Аурела, и он впустил женщину в чулан. Она же повесила папаху на вешалку, рядом с его фуфайкою, – а кушма вам на память, муж всё равно в ней не ходит, говорит, что уже не модно.
Увидев, что тётка входит в чулан к постояльцу, с крыльца сорвалась Полина и тоже захотела протиснуться.
– Ну что ты как танк прёшь на меня! – и Аурел отвёл Полину, – я же сказал, что мужской беспорядок!
– А как же тётка Парфёна? – она обиженно прикусила губу, – или я не такая высокая?
– Тётка, это другое дело, – Аурел плотно прикрыл чуланную дверь, лишь услышав, как девка стукнула по двери валенком.
Аурел взял из рук Парфёны кастрюльку, смял салфетку, а посуду с плациндами устроил на тлеющих ещё угольках, в печурке.
– Я пока не голоден, – сказал он тихо, – вы же, Парфёна Фёдоровна, можете присесть, если у вас есть ко мне интерес.
Женщина присела на край табуретки, её взгляд упал на вышивку.
– Кто это у вас вышивает гладью? – и она коснулась полотна, – или вы не один живёте?
Аурел лишь улыбнулся ей в ответ.
– Да вы не волнуйтесь, – продолжила она, – муж, в принципе, хороший человек, только с виду сердитый. Аурел же молчал. Он снял чайничек с угольев, давно кипящий, разлил в две кружки, подсыпал сахара, помешал и протянул хозяйке.
– Мята с сахарком вкуснее, – сказал он, – и сам отпил пару глотков.
Женщина устроила кружку на коленях и внимательно вглядывалась в лицо парня, словно видела его впервые, и вдруг понимающе сказала: – Аурел, у вас талант, так редко встретишь мужчину, вышивающего гладью, – она развернула полотно, на котором голубел цветок в полубутоне, – ириска дымчатая, надо же, красивая, у вас есть душа.
Аурел усмехнулся: – просто однажды мама очень сильно хотела родить девочку, а выскочил Аурел весною, когда во дворе цвел ирис, похожий на лотос.
– Здесь, в донских поймах, в сумерках ,в полнолуние восходит священный цветок, его казаки называют небесной лилией, – она отпила из кружки чай, – но я не видела, хотя в молодости с Матвеем Андреевичем по вечерам исходили все заводи, объехали на лодке ближние к базам поймы от рукавов донских, но... – и она развела руками.., – вы бы с чаем поели и плациндочку.
– Не волнуйтесь, Парфёна Фёдоровна, – сказал Аурел, – я своего не упущу, – он с кружкой присел у печурки и подгреб уголья к казанку, – на подходе картошка рассыпчатая, вкусная.
– На песке картошка всегда крупная, сахарная, самая вкусная так это песчаная донская картоха! – Парфёна засмеялась, – это слова моей бабушки, если бы не она, я никогда в жизни так и не узнала, что на свете есть  г о л у б о й  л о т о с ,  – последнюю фразу она произнесла тихо и задумчиво, всматриваясь в Аурела, – почему вы здесь остались, вы такой красивый парень? Сколько я видела красивых мужчин, вот мой Матвей Андреевич, его тоже казаки считают красивым, но.., –  она развела руками, – его красота какая-то холодная, как мерцание далёкой звезды, ваша же, в ней столько мягкого света, обаяния, притягивает, как магнит, не даром Полька сохнет, час от часу не легче. –  Парфёна засмеялась, её глаза изменились.
Аурел это опять заметил: – хвалите, хвалите на свою голову! – и он шумно вздохнул, – с вашей Полькой одна беда, проходу не даёт, чисто малое дитя. Аурел присел на топчан, как раз в аккурат напротив хозяйки, пристально всмотрелся в лицо Парфёны, неожиданно поймав себя на мысли, что ему с ней приятно. Смущенная, она же отвела взгляд, рассматривая вышивку, продолжила: – моя бабушка рассказывала, ещё в первый приезд сюда, – она усмехнулась, – как давно это было, что её муж, мой дед, Петр Поддубный обещал привезти после окончания офицерского училища небесную лилию.
– Ваш дед был юнкером? – Аурел встрепенулся, – это интересно.
– Тогда я слишком молода была и не обратила особого внимания на рассказ бабушки, многие детали ускользнули, мне бы теперешний ум тогда... – и она развела руками.
– Я так думаю, что небесную лилию можно искать всю жизнь в донских поймах и не найти, но главное искать, – он задумался, – искания, вот что движет наши сердца.
– Возможно, – сказала она тихо, – вы помните, как мы встретились впервые?
– Ну и как? – он стал ловить её взгляд снова, ему хотелось знать, что думает она о первой их неожиданной встрече, от которой собственно всё началось, он задержался ещё на одну пронзительную весну.
Женщина засмеялась: – разве я думала, что эта встреча будет  р о к о в о й! – Парфёна не отвела свои глаза, однако смутилась, – я споткнулась и упала, вы же приподняли меня за локоть, – она вдруг разразилась смехом, быть может, чтобы скрыть внезапное волнение, – я всегда падаю на ровном месте, кисейная барышня.., которая витает в облаках.
– Тогда была ранняя весна и вы пришли к мужу на полевой стан с тормозком? Он, бедный, проголодался ?
– Вот именно с тормозком, – она снова залилась смехом, – возможно, в ту минуту, когда вы пересекли почему-то мой путь, я загляделась на вас, мой муж говорит, что я всегда заглядываюсь на чужих мужчин и не вижу его рядом с собой.
– Нет, это я загляделся на вас, – он улыбнулся, – и подтолкнул вас взглядом, чтобы вы споткнулись, иначе мы бы не познакомились.
– Да нет, было совсем не так, Аурел, – она снова назвала его по имени и слегка осеклась, смутившись, – нет, это я всё же загляделась на вас, почувствовав в вашем облике что-то родное, забытое, далёкое, но родное, я никогда не думала, что меня могут тронуть так ваши усы..! Ваша роскошная бородка, ваша шевелюра, ваш рост, кажется, вы даже выше моего мужа? – и она снова залилась смехом, – но не это главное, и не ваши глаза, которые пронзили, а потом сжали всю в комок, а ваша речь, вы говорили с типичным южным акцентом, вы, кажется, сказали старшине так: я посадил арбуз в корыто! – она захохотала на всю времянку.
Аурел засмущался: – ну ,а как же надо было сказать? И вы это помните? Русские глаголы очень сложные.
– Но и не это главное, – она успокоилась, смахнув набежавшие  слёзы умиления, – старшина назвал вас А у р е л о м.., я споткнулась на плацу и рассыпала тормозок, как вы сказали, – и она снова расхохоталась так громко, что вспорхнул воробей, примостившись по ту сторону окошка на козырьке, – благо, что мужа не было рядом, когда я с бетона собирала котлеты, сдувая пыль, правда, вы сказали, ничего, вкуснее будут!
– Мне показалось, что ваши глаза изменились при этом, – сказал он тихо, – зелёные глаза, чёрные косы, белая кожа, как молоко, вы купаетесь в ванне с молоком?
– Нет, я плаваю в корыте, а муж заливает козьим молоком, кажется, так я вам ответила?
– Но что-то витало тогда в воздухе, – продолжил Аурел, –что-то витало..?
– Я с вами согласна, – она улыбнулась, – что-то витало…
– Потом зашел муж, увидел, что я поддерживаю вас за локоть, и если бы я был ниже его ростом, дал бы мне подзатыльник, – сказал Аурел.
– Это уж точно, – она кивнула головой, – он так стрельнул в меня взглядом, словно в душу забил кол!
– Я так думаю, ваш муженёк тогда пожалел, что приехали солдатики на помощь весенней кампании.
– Матвей Андреевич отнюдь не ревнив, – сказала она, – а просто во всем любит порядок и считает, что если я его жена, значит, я его вещь, как вы знаете, каждая вещь должна быть на своем месте, чтобы не тратить время на её поиски, –  и она рассмеялась.
– Потом я решился провожать до парома, – помедлив, добавил, – когда муж пошел в биндежку завтракать, я выждал момент и... свернул за вами по следу.
– Вы боялись, что я упаду опять, – она покачала головой, – муж думает, что я падаю нарочно, чтобы вызвать сочувствие у местной казачьей знати, потому что..,  да вы знаете, наверное, как называют Матвея Андреевича, – она  расхохоталась, – он ассоциируется с    Г о го м   и  М а г о гом !
– Да читал в юности, Гог – свирепый царь, а Магог – это его царство, дикое и жестокое – кажется так по библейской легенде, насчет же свирепости мужа, это уже вам судить.
– Он любит во всем порядок, я же вам сказала, – ответила она опять с улыбкою, – а народ во всем любит беспорядок, он держит всех на работе во.., – и она сжала кулак, – от того его бригада на полевом стане самая лучшая, а  он.., правильный, а не свирепый.
– Я думаю, как это он мне свою каракулевую папаху подарил? – теперь расхохотался Аурел, – это была, наверное, ваша инициатива?
– Не имеет значения, теперь папаха ваша, зимы у нас суровые, – Парфёна улыбнулась.
– Да я не собираюсь на все зимы оставаться, до весны и снова махну домой, – он помедлил, – что-то задержало меня, пока точно не пойму, время в одиночестве для раздумий много, правильный ли я выбираю путь по жизни.
– Вам нужен советчик? – спросила она, – одному-то, плохо, найдем пару, намекните?
– Никаких пар, моим советчиком является сердце, – сказал Аурел, – а там посмотрим, – он помедлил, –  после нашей первой прогулки, я не раз заходил на то место, где мы остановились, там действительно что-то витает, даже ворон кричит по-особому, как-то протяжно и надрывно, словно плачет, как будто растерял своих детей.
– Там было много молодой крапивы, – сказала Парфёна очень тихо, – я попросила вас свернуть на минуту к островкам крапивника под раскидистым старым дубом, где вокруг наросты бурой земли, словно братская могила присыпана.
– Да, именно там во второй раз я увидел, как изменились ваши глаза, Парфёна Фёдоровна, – ответил он, – в них вдруг упало небо и стало пронзительно черным, покрыв ваш изумруд.
– Налейте мне ещё чашечку вашего чая с мятой, – она протянула кружку, – он такой приятный. Чай из мяты успокаивает душу.
Аурел вскочил с топчана и долил из чайничка ещё полкружки мятного настоя, подсыпал сахарку.
– Составьте и вы мне компанию, – сказала она, беря кружку, и отпивая чай медленными глотками.
– Я люблю заниматься в жизни одним делом, – он усмехнулся,– наверное, в чем-то я похож на вашего мужа, я тоже люблю во всем порядок, – он пристально посмотрел на Парфёну, – сейчас я только любуюсь вами, чай же будет меня отвлекать, случай не так часто даёт мне возможность побеседовать с вами.
Она смутилась: – молдаване особенно любят крапиву, воспоминания детства, все базары усыпаны кучками молодой крапивы, мне же бабушка делала токану, пюре, готовила из неё молодой борщ, – она помедлила,– надо вам сказать, дорогой земляк, это моя трава, даже и здесь, когда я вышла замуж, ничто другое мне не помогало, как молодая крапива. Когда родилась дочь, у меня вдруг пропало молоко, муж заводил моторку, спешил за крапивой, тогда паромы ещё не ходили, шёл весенний стор, и Дон был забит талым льдом, переправляться на лодке было очень опасно, но он боялся за меня и потакал прихотям. Тогда мы были молоды. Вот сейчас я не уверена, стал ли он искать для меня молодой крапивы.
– Что же изменило его, – удивился Аурел, – мне кажется, что вы самая красивая женщина в станице.
 Парфёна засмеялась: – да вы слепой, Аурел! И дело не в моей красоте, мы разные.
– Это же хорошо, когда люди разные,– сказал он,– им есть о чем говорить.
– Ну, это с вами можно говорить, – она засмеялась, – я вам расскажу в другой раз, – она допила последний глоток чая, – и почему я здесь осталась, и почему.., – Парфёна поднялась с табуретки, – проводите меня до крыльца.
Они вышли из времянки вместе, Аурел шёл следом, поправляя спадавший с плеча женщины цветастый платок. На порожке стояла Полина в халатике до колен, на босу ногу.
– Полька, – крикнула Парфёна, – ты с ума сошла, в мороз выйти босой на крыльцо, простудишься!
– Ну, а вам-то что? – ответила она, – дядя уехал сразу, как Аурел впустил вас во времянку, – съязвила она.
– Уехал, так уехал, – ответила Парфёна, прощаясь с Аурелом у самого крыльца.
Склонив слегка голову, он поцеловал Парфёне ручку и, не оборачиваясь, широким шагом пошёл к себе, плотно прикрыл дверь времянки, словно испугавшись чего-то, потом вздохнул облегченно и завалился на топчан.
– И что вы там делали так долго у Аурела? – допытывалась Полина, войдя в дом следом за Парфёной, – дядя стал нервничать, а потом вывел машину из гаража и уехал. Вы не слышали, как взревел мотор?
– Мы были заняты разговором, – сказала Парфёна, усмехнувшись, – Аурел показывал мне вышивку гладью, – она засмеялась, отстранила от себя дотошную Полину, которая пыталась поймать её взгляд.
– Вышивку гладью? – объяснитесь  правдоподобнее.
– Не веришь, пойди, посмотри, – теперь она засмеялась ей в тон, – Аурел с детства вышивает, – она вздохнула, – если бы ты знала, какой красивый цветок на его полотне, или скатёрке, я точно не разобрала, но ирис дымчатый, похож на голубой лотос.
– Ириска похожа на голубой лотос? – Полина расхохоталась, – ну не смешите, тётя, вы путаете журавля в небе с синицей.
– Не веришь? – удивилась Парфёна, – так взгляни, глаз нельзя оторвать от его рукоделия, даже женщина так не сможет вышить, как наш постоялец Аурел.
– А он меня к себе не пускает, – она вздохнула, – я для него пустое место.
– Такая краснощёкая казачка, богатая на выданье, вся сбитая, как тесто слоёное, Полька, да что с тобой?
– Как на духу говорю, – она перекрестилась, – помогите, он мне страсть нравится, как вижу его, коленки трясутся, – она стала натягивать валенки на босу ногу, – вы когда дядю встретили, у вас тряслись коленки?
– К сожалению, мои коленки не успели затрястись, – она усмехнулась, – у нас было всё сразу и быстро, – Парфёна засмеялась, – ты же знаешь, что Гога и Магога очень импульсивный, если он положил глаз на женщину, а мне было тогда шестнадцать годков... Это когда молодые долго тянут, то у них начинают дрожать коленки от безделья.
– Да я серьезно вас спрашиваю, тётя, – она набросила шубку из каракулевой шерсти, – вас и Аурел приметил чем-то?
– Что это ты так ходишь по зиме, Полька? – нахмурилась Парфёна, – застудишь ноги, рожать не сможешь хорошо, у тебя ещё вся жизнь впереди, не спеши замуж, учись, не бери с меня пример.
– Да что вы по мне плачете? – она вздохнула, – вам вся казаюрда завидует, вы купаетесь, как сыр в масле.
– Нет, тут не права, – она засмеялась, – не как сыр в масле, я в крапиве купаюсь, ты хоть понимаешь что это такое, Полька?
– Да я с вами серьезно разговариваю, причём тут крапива?
– Дядя твой увидел меня, когда была свадьба крапивы, так весь и прожёгся, словно кто-то ошпарил его жгучкой, точно магнитом  приложился ..
– Да ладно вам, тётя, – Полина засмеялась в тон Парфёне, – что так в крапиве и было?
– Да, прямо на свадьбе крапивы твой дядя заделал мне, как он выразился, Т а й к у.
– Значит, Тайка ваша в крапиве купалась, – засмеялась Полина, – поэтому она такая умная, в МГУ с одного захода поступила, и по ней все станичные парни сохнут. Ах, вот в чем дело, – протянула девка, – как-то я слышала, как ейный ухажёр сказал, что от Тайки крапивой пахнет!
– Ну, он имел в виду, что Тайка на язык острая, ничего другого более, – Парфёна обняла племянницу мужа, сняла с неё шубку, – не уходи, Полька, посиди, чай с малиной попей, блинами побалуйся, на твою долю ухажёров хватит, их сейчас в станице пруд пруди, – и Парфёна усадила девку прямо в валенках за кухонный стол, налила горячего чая и пододвинула миску с блинами.
– Да я же в валенках, тётя, – Полина попыталась встать из-за стола.
– Да сиди в валенках, здесь пол глиняный, простудишься, не нужна ни кому будешь даже с молодости, – и она снова усадила девку властной рукой, – пей чай с малиной!
Полина, сопя носом, умакнула блин в каймак и бросила в рот, запивая смачно чаем.
– Да ты не ешь так шумно, чтобы парень не понял, что ты деревенская, – засмеялась Парфёна, – ешь медленно.
– Да знаю я, – она усмехнулась, – не получается, – и она стала есть медленнее, – а вам понравился Аурел? – неожиданно спросила она, – я же всё вижу. Вижу, какая вы счастливая ещё с той весны.
– Да ничего ты не видишь! – она резко оборвала племянницу мужа, – с какой ещё там весны! Я больше не хочу говорить в своем доме об этом молодом человеке, – она шумно вздохнула, – ты мне испортила настроение. Ты это умеешь делать! – Парфёна заходила по кухне, переставляя в кухонном шкафу посуду, – просто он мой земляк, случайно узнала, с моей родины, даже почти чуть ни с одного села, и чтобы ты знала, от него тоже пахнет крапивой!
– Да ладно вам, тётя! – спокойно ответила Полина, – я не хотела вас нервировать, – она вздохнула, – спасибо за чай с малиной и за блины с каймаком, у вас тесто вкусное. Мама моя всегда говорит, что на Пасху самое вкусное тесто- это у Парфёны, – она прошла в чулан и надела шубку, запахнула полы,-- может, загляну действительно к вашему постояльцу, посмотрю на вышивку гладью, на ириску, которая похожа на голубой лотос.
– Ну, не обессудь, если что не так, – и она потянула за Полиной сенную дверь.
– Его душа закрыта, – бросила на ходу девка, – мне же спешить некуда, – лишь заскрипел снег под валенками, Полина хлопнула калиткой, как видно, не пошла во времянку.
– Она меня дразнит, – сказала вслух Парфёна, удивленная переменой настроения своей родственницы, однако особого значения не придала. Не спеша, помыла всю посуду с порошком и аккуратно сложила в шкаф, прошла в свою комнату, ввела спицу в недовязанный рукав мужского свитера и вдруг… прямо над вязанием разрыдалась, сама не понимая отчего. Это состояние длилось несколько мгновений, вдруг чего-то испугавшись, вытерла рукавом слёзы, не дай бог, что Матвей Андреевич заметит её заплаканные глаза.
•
Впервые почти за двадцать лет совместной жизни, спокойной и счастливой, по мнению знакомых и близких мужа, казалось, и в самом доме, добротном, красивом и теплом, было всё обустроено по её желанию, даже мебель она переставляла тогда, когда душа того хотела, а не муж. Что-то надорвалось в последнюю весну.  А у р е л?  Да нет, молодой человек был как раз ей не помеха. Хандра началась с того момента, когда Аурел как бы позвонил колокольчиком в её душе, вернул детство, юность, родные места, охваченные близ сельского озера крапивой. Скучно было ещё потому, что дочь, Тайка, училась далеко от родного гнезда, приезжала лишь на каникулы, и то спехом, потом уезжала, то на практику, то к родным парня, за которого она собирались выйти замуж, хотя в станице было столько холостяков, которые задерживали на ней взгляды и оборачивались вслед, но.., у молодых свои вкусы. И она тоже выскочила скоропалительно, правда, во всем была виновата бабушка. Впрочем, стоит ли винить бабушку, и в чем? Душа раздваивалась от сомнений, спустя двадцать лет в пра¬вильности выбора.  Муж бы сказал резко и, наверняка, так:    --з а е л а с ь..!
Послышался осторожный стук в сенную дверь, Парфёна вздрогнула и бросила взгляд на часы – «время ещё детское, – подумалось ей, – кто же может быть?»
У косяка стоял Аурел, держа в руках кастрюльку.
– Ваша посудинка опорожнилась, – и он улыбнулся, – спасибо за плациндочки, я только дома ел с тыквой, – и он собрался уходить.
Парфёна взяла кастрюльку и распахнула перед ним дверь в горницу.
– Да зайдите на полчаса, – сказала она тихо, – муж только с виду суров, да он сейчас на работе. К тому же, трасса идет через Дон, по льду не так быстро едешь, вереницы машин, подвод, даже на быках люди едут, всем куда-то надо.
Аурел склонив голову перед косяком, ступил в горницу, сняв тапочки у порога.
– Вам надо въезжать на белом коне, – Парфёна засмеялась, – такой вы высокий. Я думала, что выше Матвея Андреевича нет никого.
Аурел, усмехнувшись, присел возле круглого стола.
– Вы тоже рукодельница? – он коснулся спиц.
– Да так, от скуки, третий месяц свитер вяжу мужу, – и она засмеялась, –  теперь я вас своим чайком напою. Дочка из Москвы привезла, зелёный с чёрным, да ещё с ним и василёк засушенный, – она вмиг повеселела, ушла на кухню и вскоре вернулась с подносом, чайничком и двумя высокими кружками из фарфора и миской сушёных фруктов.
– Матвей Андреевич любит из больших посудин чаи гонять, – и она развела руками, – а это к чаю чернослив с грушей, – и присела напротив, наверное, в этот миг её душе нужен был собеседник и он объявился.
Меж тем, Аурел отпил пару глотков купажного чая и удивился: – вкусно, запах василька, тончайший аромат.
– Да вы сливу берите, – она засуетилась, – по весне это дерево, что у самой калитки, чернослив, так рясно цветет, такая красота и аромат в окна с раннего утра доносится, а по осени, уже к Покровам, обильный чернослив выспевает, ядрёный, сочный, ну, – она помедлила, – как ваши глаза, Аурел.
Он улыбнулся: – так почему вы приехали сюда, Парфёна Фёдоровна? Вы обещали мне рассказать в другой раз.
Парфёна улыбнулась и тоже принялась за чаепитие, разгорячившись, раскрасневшись.
– Ладно, – сказала она решительно, – может другого случая не будет, а вдруг это вам послужит уроком, как оставаться на  д р у г о й  земле. Я не хочу назвать её чужой, раз вышла замуж и пустила корни, – она откинулась на спинку стула, чуть помедлив, словно собираясь с духом, начала свой нехитрый рассказ, и Аурел явился первым и последним слушателем в её жизни.
•
Я приехала в донскую станицу, о.., как давно это было, ранней весной с бабушкой в свои каникулы. Не помню точно, сколько лет было ей, но Анисию Фёдоровну все в станице окликивали ещё девушкой, так она молодо выглядела.
Бабушка всё надеялась найти след своего мужа, воспитанника юнкерского училища. На горе, над самым Доном, где разрушенный монастырь, если вы заметили, возвышается красивое здание из красного кирпича, там сельпо, а во времена молодости наших предков в нем размещалось военное училище, где готовили офицеров, в основном казачьи дети получали военную профессию, давая присягу на верность отечеству; остается только сожалеть, так говорила бабушка, столько юнкеров с крестами на белой груди оказалось невинно убиенными.
Весна была ранняя, теплая, я ходила в одном платье, хотя на Дону шёл стор, вешние воды разлились до самой горы, затопив часть леса по ту сторону, куда мы с бабушкой направлялись, довольствуясь лишь версией свидетелей, что в одну из тех тревожных ночей там были зверски казнены юнкера.
– Два романтика, старый и молодой, – так говорила она. Парома долго не было, но стояли в ряд моторные лодки на якоре, солнце било в лицо, слепив глаза, нам казалось, что мы останемся на берегу в одиночестве. Бабушка смахивала то и дело слёзы, возможно, от нахлынувших воспоминаний, или от полуденного солнца, сверкавшего над весенним Доном.
– Приезжие? – вдруг рядом раздался густой бас, парень отбросил цепь с моторной лодки, отомкнул замок, снял якорь и вычерпнул совком набежавшую от высокой волны на дно лодки воду.
Не сядь бы я с бабушкой в тот день в чужую лодку, а, дождавшись парома, обстоятельства были бы совсем другие, и, быть может, я никогда не осталась здесь. Рослого красавца звали Матвеем, бабушке он понравился сразу, она оценила его силу, хватку, да и по одежде парня определила, что, Матвей из хорошей зажиточной семьи. «Голь перекатная, зачем она тебе нужна» – порою говорила бабушка. Матвей, оказалось, был в курсе событий не столь тогда отдаленных, где-то, тридцатилетней давности. Мы плыли в лодке через неспокойный Дон, льдина на льдину наскакивала, затрудняя проход, но Матвей со всей этой чехардой ловко справлялся, нас окатывала холодная волна, мы визжали, а Матвей смеялся, откидывая с лица чуб густых чёрных кудрей.
– Мой тятька рассказывал, – парень перекрестился, – царство ему небесное, в дубовом подлеснике, сколько юнкеров, совсем ещё детей, поубивали, два старших выпуска расстреляны, ночью деревенские, слышавшие выстрелы, захоронили ребят, сейчас на тех буграх крапива гуляет свадьбы на Вербное воскресение, только никто не помнит те имена, боялись расправы, революция, беспредел, войны, первая мировая, гражданская. После второй, даже непонятно, но уцелел наш дубовый лес, позже настраивался с отцом заготавливать дрова, но эти места всегда обходили, крапива слишком кусачей была, гуляла свои свадьбы, мы же рубили дрова, где крапива была  г л у х о й.
– Как хорошо ты сказал, сынок, – бабушка неожиданно смахнула слезу, потом вытерла платочком, снова замочила в набежавшей волне и опять протёрла глаза, – как ты хорошо сказал, – повторила она, – крапива гуляла свадьбы, я слышала это выражение, однако, не придавала тому значение.
– Э.., – протянул Матвей, – тятька рассказывал, что крапив много сортов, есть та, которая при цветении выбрасывает венчики бело-лиловые, так та глухая и не кусается, а вот та, что жгёт, так она дразнится сережками зелёными, словно к свадьбе подготовила приданое, а после цветения так жгёт, как оса, аж сердце заходит, – Матвей пересел на вёсла, потому что забарахлил мотор, – самое надёжное, это весло, – он засмеялся, – никогда не подкачает, – парень грёб ловко, обходя глыбы льда, к тому же ещё и балагуря. В молодости Матвей Андреевич был разговорчив, с годами он остепенился, посуровел, когда похоронил мать, замкнулся в себе, ну а тогда, – и  Парфёна засмеялась, – он был хорош во всём.
•

Хозяйка  подлила ещё чаю Аурелу, подбросила в миску сухофруктов, отпила сама пару глотков и продолжила рассказ, возвращаясь к событиям юности, первому знакомству с казачьим парнем Матвеем.
•
– В наших краях все любят молодую крапиву, – в пути откровенничала бабушка, – я, когда была беременная её матерью, – и она кивнула в мою сторону, – меня постоянно тошнило, ничего не помогало, никакие лекарства, пропало молоко, не знала, что делать, хоть в петлю лезь, так меня спасла крапива, от того и внучка моя рослая, красивая, с зелёными глазами.
– Мы не едим по весне крапиву, – больше щавеля лесного, – Матвей ударил веслом по настырной льдине, внезапно перекрывшей дорогу лодке.
– Ну что вы, юноша, в крапиве той, которая жгёт после свадьбы, столько целебных качеств, как ни в одном лекарственном растении, – продолжила она оду крапиве, – мой отец находил зелёные листочки даже в самой цветущей крапиве, срезывал их осторожно ножичком, приносил домой полную кошёлочку лично для меня, и я спасалась токаной из крапивы.
В основном с Матвеем говорила бабушка, я же наслаждалась незнакомой природой, красивой, шумел Дон во льдах, рябило от солнца.
– А какие супы из неё! – воскликнула бабушка, – мы весной налегаем только на супы, пюрешко одно объедение, дёшево и сердито!
– Потому ваша внучка такая.., – Матвей подбирал слово, вдруг выпалив, – к р а л я!
– Это точно! – сказала Анисия Фёдоровна, – не испугалась, поехала со мной в чужие края, уж поистине – иди туда, не зная куда, найди то, не зная что…
Причалили к берегу, почти у самого леса, Матвей спрыгнул первым, привязал лодку к стволу дуба, тропа же, ведущая к дороге в деревню, была пропитана влагой, бабуля в высоких ботинках ступала смело, а я ёжилась, боясь замочить ноги.
– Ну, кто же в туфельках приезжает в деревню! – воскликнул Матвей, решительно поднял меня на руки и перенёс на сухое место.
– В твоих глазах тоже крапива отражается, – он засмеялся и, протянув руку в сторону дубовой просеки, сказал, – а там, за лесом, наш полевой стан, где я работаю трактористом, – Матвей помедлил, – вам нужна деревня или..? – он не договорил, – бугры, которые и сейчас держат людей в страхе, – бросил он хмуро, – в нескольких шагах от дороги есть тропинка, она сама выведет к заклятому месту, – Матвей попытался поймать мой взгляд, – ну, а я побёг на полевой стан, к вечерку буду у своей лодки, могу в ней перевезти, да и можете заночевать у нас, маме будет приятно увидеть молдаванок.
– Да мы греки! – засмеялась Анисия Фёдоровна, – к тому же у нас есть два адреска. Если не пойдем в деревню, значит, дождёмся вас у лодки.
– Только особо далёко в лес не ходите, – крикнул на ходу Матвей, – уже змеи повыползали, – вскоре он исчез за дубовым массивом, а мы нащупали тропинку, озаренную солнышками одуванчиков и, боясь испачкать луговой покров грязной обувью, осторожно ступали по обочине тропинки.
Так она и вывела нас к высоким буграм под кряжистым раскидистым дубом; вот уж кто всё помнил наверняка, всё видел, но молчал, лишь шум листвы доносил эхо поросших былью трагедий на донской земле. Сами бугры, охваченные молодой крапивой, той, которая после свадьбы жгёт, неожиданно вызвали бурю эмоций. Воздух был звонок, дышалось легко, трели птиц перебивал крик ворона, позже в ораторию лесную вступила и кукушка, словно она считала и нам, сколько осталось жить на этом свете. В пути бабушка нарвала букетик одуванчиков, удивляясь их вышине, присоединила и дикий дельфиниум. Она присела ,молча, у бугра, положив охапку цветов меж рядков крапивы.
Сейчас, спустя почти двадцать лет, вспоминая свой первый и поворотный в моей вольной жизни приезд на донскую землю, в поисках затерявшихся следов без вести пропавшего юнкера Петра Поддубного, я лишь могу сожалеть о том, что по молодости и ветрености не проявила особого интереса, почему именно в этих местах бабушка искала след своего молодого мужа-юнкера.
Я так думаю, что бабушке очень хотелось, чтобы её внучка осталась на донской земле, надеясь в конечном итоге на чудо. Так и сосватали меня казачки вместе с бабулей к Матвею, повенчали нас тайно в местной церквушке над Доном, нам было где-то по 16 лет, мы с Матвеем почти ровесники. Возможно, уже вторая мировая война окончательно стёрла последние приметы зверской расправы над офицерами, унесла в мир иной очевидцев соседней деревни, имевших мужество похоронить ночью дорогих мальчиков. Лишь на старых кряжистых дубах так и остались прочерченные следы от пуль, да ветры смели верхние слои братской могилы и высушили землю, вешние воды Дона при весеннем половодье захлёстывали луга и подбирались к дубняку. Только крапива, любящая влагу, по-прежнему гоняла свадьбы по весне, выбрасывая зелёные серёжки, а потом, о чём-то сожалея, жгла беспощадно каждого, кто по незнанию пытался коснуться её, или, ненароком, нарвать букет цветущих ветвей, в шикарных изумрудных серёжках.
Шли годы, у меня родилась Тайка, но никаких вестей, даже частичка света не пролита на след Петра Поддубного; бабушка наведывалась ещё, на крестины Тайки, но за Дон не поехала, сказав, что нет сил смотреть на бугры, обнесённые жгучкой. Лишь кружился ворон, протяжно каркая, падая к буграм и вырывая из цветущих ветвей крапивы верхние молоденькие листочки и на лету проглатывая их. Видно, и умная птица тоже умела различать сорта крапивы и знала, где спрятана тайна её. Кто-то из стариков сказал, что жив ещё священник, который отпевал наших убиенных на девятую ночь, бабушка пошла в ту деревню, но в заброшенной деревянной церквушке была только могила с забитым поодаль православным крестом..
•
Парфёна, услышав шум, ей показалось, что во двор въехала машина Матвея, оборвала рассказ, встала резко и подошла к окну, одернула занавеску и тут же облегченно вздохнула. За калиткой остановилась бортовая и водитель, соскочив, стал черпать из колодца, рядом с их калиткой, ведром воду, гремя цепью.
Аурел поднялся, поправил чуб у большого трюмо на всю стену, увидев в отражении зеркальном красавицу-хозяйку, улыбнулся ей.
– Ну, спасибо за науку, Парфёна Фёдоровна, – сказал он и, склонившись, поцеловал ей ручку, – за московский чай, вашу доброту ко мне.
– Постойте, – поспешно сказала она, – я должна вам дать что-то на память.
– Да вы мне столько уже дали, – он усмехнулся, – я должен всё это осознать и прочувствовать.
– Главное, зажечь в душе свечу вашему деду, если бы не он.., – и помедлив, спросил, – у вас нет его фото?
– Откуда? – она засмеялась, – есть бабушкино, но и то со всеми казаками на свадьбе, лишь фото в альбоме, у мужа в кабинете, – она помедлила, – стойте, я подарю вам сейчас сережку цветущей крапивы, которую засушила бабушка, да так искусно, что, испуская изумруд,  она кажется живой, – Парфёна порылась в книгах на этажерке, достала маленький томик и распахнула его, – Шарль Бодлер «Цветы зла», – на титульном листе в рядок словно дышали две засушенные серёжки, так они были красивы! – возьми одну, Аурел. Бабушка в последний свой приезд забыла томик стихов с двумя серёжками от крапивы, она увлекается французской поэзией.
Аурел коснулся рукой серёжки: – даже боюсь брать, такая красивая, засушивать цветок тоже надо умеючи, чтобы в таком виде дать ему второе дыхание, продлить цветение крапивы, а, значит, и освежить память.
– Знаете что, я вам дарю эти две серёжки и томик стихов Бодлера «Цветы зла». Может, через весну вы уедете домой и вдруг… встретите бабушку, вот как я вас, – и она по-детски поджав губы, звонко рассмеялась, – но пусть в вашей душе растут лишь цветы добра.
Аурел, обрадовавшись, прижал подарок к груди, ещё раз склонив голову, поцеловал Парфёне ручку, женщина засмущалась.
– А как же я её узнаю? – удивился он.
– По глазам, – и Парфёна засмеялась, – как увидите глаза, в которых отражается крапива и жгёт вашу душу своим цветением, точно, это моя бабушка, Анисия Фёдоровна!
На этом они расстались.
Другой весной Аурел устроился на работу с помощью Матвея Андреевича механиком на катере и стал перевозить на пароме людей, живность, технику через Дон. Новая весна была затяжной, но на парня она подействовала хорошо, то ли от работы на реке и в постоянном общении с суровой природой, то ли от прилива ожидания увидеть среди прочих пассажиров и её, спешившую на полевой стан с кошелкой провизии Матвею Андреевичу.
– Ну, как харч сегодня? – спрашивал он Парфёну, точно таким же тоном, лишь с некоторой долей усмешки, каким заговаривал с ней муж, которому редко, но удавалось встретить жену прямо у береговой пристани и взять самому ту кошёлку из её белых ручек, похоже, мужу не нравилось в последнее время, что Парфёна шла одна, без подруг, как раньше, мимо дубового леса, но не всегда ему удавалось подскочить на машине к пристани, обнять жену, заглянуть в глаза, которые покорили в пору ранней молодости, да так и удерживали подле неё надолго. Росла тревога, то ли предчувствие нехорошее в душе – не оставлять одну, а почему, он не понимал, но чувствовал беспокойство.
Так было и на этот раз. Аурел, заметив первым с катера, что в толпе на пристани нет машины Матвея Андреевича, помог сойти Парфёне с лестницы на берег, поддерживая её под локоть, спросив с усмешкой: – ну, как харч?
– Нормальный, – и она улыбнулась.
– Я провожу вас, Парфёна Фёдоровна, до стана, пока народ соберется в обратный рейс, – и Аурел, получив согласие, взошёл на катер, сбросил якорь, обдав холодной волной себя и Парфёну.
Она, расхохотавшись, отпрянула назад.
– Опять вы без шапки? – пожурила Парфёна, выбирая тропу посуше от берега.
– Да какая там шапка, Парфёна Фёдоровна, сейчас же весна!
– Если хотите, весна самая коварная из всех времён года, – женщина вздохнула, – сейчас все ангиной болеют.
– Ангиной? – Аурел расхохотался, – ну держите меня! Я таких болезней не признаю, – и он взял кошёлку из её рук, – давайте-ка я вам лучше помогу, поднесу харч.
Парфёна, освободив правую руку от груза, стала поспешно собирать по обочинам тропы первые весенние цветы.
– А вы заметили, Аурел, что почти нет одуванчиков, – удивилась Парфёна.
– У каждого цвета своя пора, – ответил он, – а может, ещё рано им, – он нагнулся и сорвал белеющую в проталинке пролеску, – вот вам и белый ирис, мадам! – и протянул ей.
За разговором и собиранием цветов они незаметно обогнули тропу, ведущую в полевой стан, и свернули к буграм под раскидистым, кряжистым дубом, знакомые-то места.., у Парфёны неожиданно защемило сердце, она охнула и присела.
– Что с вами? – Аурел слегка коснулся ладонью её черной тугой косы, убранной венцом вокруг головы, впрочем, по примеру многих здешних казачек, сохранивших густые красивые волосы.
– Сердце кольнуло, – сказала она тихо и вдруг смахнула слезу, – увидела перед собой бабушку, как будто наяву. Она так и состарилась, не найдя след могилы своего молодого мужа Петра Поддубного, – вздохнула глубоко, – к сожалению, слишком поздно узнала, что деревенский священник может пролить свет, но…
– Видно, что вы по духу вся в деда уродились казачкой, – Аурел улыбнулся. Бережно приподнимая Парфёну и придерживая за локоть.
– Да казачество разной национальности, это мы по материнской линии греки, – ответила Парфёна, – а кем дед был, не знаю, не задумывалась, я молода была и ветрена. Потом слишком рано замуж выскочила, бабушке очень нравился Матвей. В здешнем народе ходит молва, что юнкеров, как сынков той богатой белой  к а з а ю р д ы, прошили пулями вдоль глухой дороги от местного аэродрома к базам, по над Доном, там тоже бугры. Только голые суглинки, наносы один на другой, здесь хотя бы им памятник крапива поставила своим цветением, а там ветры гуляют, – вздохнув, она продолжила, – наверное, жгучка разрасталась на их костях, и буйно зацветала по ранней весне, пропитанная фосфорическим излучением, её серёжки так и сверкали, даже те две, засушенные  в томике стихов Шарля Бодлера «Цветы зла», как живые.
– Обычно, когда крапива цветет, та, что гуляет свадьбы, что жгет, к ней в тот период лучше не подходить, она ужалит больнее дикой пчелы, её яд прохватит всё тело, – сказал Аурел.
– Мне кажется, когда я смотрю на высокий куст крапивы, цветущей, в изумрудных сережках, то она напоминает мне человека, – добавила Парфёна, вновь смахнув непрошенную слезу.
– Если под этим дубом был совершен беспредел, в те годы жизнь человеческая ничего не стоила, возможно, что-то передалось и крапиве, – он оглянулся по сторонам, – вы заметили, мадам, что только здесь наросты бугров, а повсюду земля ровная, усыпанная цветами, луговой травой, если и есть крапивка, то очень низкая и, по-моему, в луговой траве она  г л у х а я.
– Хотя.., – она помедлила, – вы правы, не только близость влаги сделала траву кустистой, обжигающей и буйно цветущей, вы хорошо однажды сказали: здесь что-то витало…
Нарвав букет из первых белых пролесков, и обрамив их срезками молодой крапивы, Парфёна взяла из рук Аурела кошёлку.
– Ну, мне пора, дальше я сама побегу, – сказала она поспешно, – Матвей Андреевич, поди ,заждался завтрака.
Аурел стоял посреди широкой тропы до той минуты, пока Парфёна не скрылась за воротами полевого стана, однако женщина вдруг обернулась, взмахнув рукой.
Вот этого Аурел не ожидал, что Парфёна обернётся, он встрепенулся, глубоко вобрал влажный весенний воздух, ответив на приветствие, повернул к берегу, где у пристани собирался народ для переправы через Дон, взволнованный и счастливый.
Внезапно тропу пересекла Полина с охапкой цветущих подлесков.
– А я всё видела, – она засмеялась, – я же рядом с вами собирала цветочки!
– Ох, какая ты зануда! – воскликнул Аурел, – чисто банный лист!
– Смотри, Гога и Магога очень ревнивый, – она хихикала, – схватишь пулю в лоб, у них на стане целый ворох обрезов!
Аурел же отвернулся, ускорив шаг к пристани, однако девка не унималась, кричала ему в след: – намедни казак подрезал свою бабу сгоряча из винтовочного обреза, – она смеялась, – так что будь начеку.
– Полька, ты меня с кем-то путаешь, – он нахмурился и отстранил её с тропы, – дай пройти, меня народ ждёт на пристани.
– Ты назвал меня по имени? – она семенила рядом с ним по обочине тропы, пытаясь делать такие же большие шаги, как и парень, – он тебя на работу устроил, ты же маялся всю зиму от безделья, сидел у оконца и смотрел, как  П а р ф ё н а  Ф ё д о р о в н а, – она подстроилась под интонацию его голоса, – развешивает во дворе бельишко мужнино!
– Какая ты вертлявая и злючка! – он с ходу сорвал цепь с якоря, бросил на бревна парома, перешел в кабину катера.
Однако даже вездесущая племянница его хозяина не смогла испортить настроение Аурелу. Он не жил, а летал по весне; Дон, меж тем, постепенно входил в свои берега, оставляя лишь после себя причудливые рукава, или глубокие отводы в виде пойм, которые, порою, нельзя было перейти вброд. Был случай, когда в одной из пойм утонула колхозная корова, отбившаяся от стада в поисках сочной травы; наевшись и мучимая жаждой, она оступилась у самой заводи, потому что та была с обрыва илистой и глубокой, вмиг животное затянуло ко дну, даже никто и ойкнуть не успел.
За дубовым лесом, вдоль полевого стана, раскинулись фермы и поля, весенняя кампания бойко шла в три смены, ночной звёздный простор охватывал гул тракторов, в который временами вписывались какие-то посторонние шумы, странные протяжные звуки, похожие на плач или завывание лесного зверя, проснувшегося по весне. А в полнолуние, якобы, из дубового леса слышались стенания, их различали, прислушиваясь к ночным звукам, только старожилы. На буграх под раскидистым дубом, охваченным молодой листвой, после долгой зимней спячки воспрянувшей, также разрасталась и крапива, от неё вытягивались причудливые тени, быть может, это было отражение луны в пик её полнолуния, которая тоже хотела коснуться загадочными лучами крапивных листьев и насытиться её целебными свойствами, кто знает теперь, ведь столько воды унёс Дон, столько вёсен отзвенело, лишь луна вместе со старым дубом оставались единственными свидетелями бойни в пору, когда крапива начинала гулять свои свадьбы, и они были обагрены тёплой человеческой кровью. Версий витало много, по одной из них, над юнкерами, выпускниками офицерского училища, отказавшихся подчиниться приказу стать под винтовку и пустить пулю в затылок дюжине заядлых выкормышей белой казаюрды, был учинен самосуд. Потом легенда обросла молвой по деревням вдоль тихого Дона – души усопших детей-христиан, невинно убиенных, в каждую весну проникают в поры листьев молодой крапивы, которая гонит себя в рост вплоть до Вербного воскресения, а потом начинает буйно цвести, и на каждой её серёжке по утрам отражается лазоревый луч, испускающий запах человеческой крови; после же своего цветения, она начинает так жечь, что даже ворон, проносясь над самой высокой ветвью, обжигается, что даже порыв ветра отлетает при прикосновении к серёжке, переливающейся изумрудом с алой подцветкой на первом лазоревом луче.
Когда же выгнали с родных мест проклятую  н е м- ч у р у, уцелевшие казачьи семьи стали обустраиваться помаленьку, но даже в самую трудную годину, в ночь со среды перед Чистым Четвергом пылали жаром почти во всех хатах русские печи, дым валил вплоть до самых базов, разбросанных у кромки певучего Дона, хозяйки колдовали над тугим тестом с начинкой для Пасхи. В одном из низких домов, сложенном из кизяка, коротал свое одиночество тот самый казачишко, который что-то знал от своего отца, прах последнего развеяла вторая мировая на подступах к Альпам, был мужик на деревянной ноге, в чине унтер-офицера, впоследствии определившийся сторожем полевого стана по имени Пентелей, прозванного ещё и  С и м в о л о м   и не столько за возрастную категорию, а за всякие байки, которых он знал не понаслышке, за проявленный интерес к ним и умение передать их красноречиво.
Что теперь греха таить, но именно сторож с культяпкой дал первый вразумительный совет юному Аурелу катиться с донских мест  к о л б а с о й, ибо сразу приглядел, что залётный красавец часто подкручивает усы перед осколком зеркала, висевшем на видном углу в прихожке полевого стана, когда ещё Аурел нес воинскую службу, помогая казакам налаживать новые трактора.
– Эх ты, молодо-зелено, отставной козы барабанщик, – говорил он всякий раз Аурелу, когда тот заглядывался на красавицу жену своего бригадира Матвея Андреевича, грозы разгильдяев и прозванного в станице, как помнится,  Г о г  и  М а г о г.
Потеряв ногу в первой мировой в совсем молодом возрасте, он позже вместе с этой наградой судьбы лишился и своей милой подруги, которая не то что предала его, а просто не захотела жить с культяпкой. Так Пентелей и остался вольным казаком, бездетным, ибо по малолетству не спешил завести, а потом уже было поздно.
– Сначала у меня была одна, – отвечал он каждый раз на вопрос, почему не прибрал к рукам какую-нибудь вдову-казачку, чай их много тосковало после двух войн, а остался коротать век на печи в одиночку, так вот, повторимся, обычно он так говорил: – сначала у меня была одна, а потом их стало много, когда покинула меня та, желанная, я решил клином выбивать, и стало их много, а когда много.., – он разводил руками, – сами понимаете…
Матвею же Андреевичу он был обязан до гробовой доски, любил его как сынка, посланного самим провидением, – так считал Пентелей, – и лишь всё из-за того, что Матвей Андреевич смастерил ему вторую ногу, деревяшку, да так искусно, что его культяпка укладывалась в ложе протеза так аккуратно, словно родилась там. Пентелей был шафером у него на свадьбе, когда после тайного венчания в местной церквушке, уехали за Дон на моторках и развели на природе такой  в а в и л о н, что в деревнях поговаривали ещё в течение зимы вплоть до новой весны, вспоминали особо сдобные пироги с лапоть, нашинкованные крапивой, ибо такой рецепт привезла бабушка невесты Матвея Андреевича – тоже баба хоть куда, прямо на выданье, и все станичные знали, что муж приезжей пропал в этих краях без вести, сочувствовали и каждый пытался пролить свет на некоторые обстоятельства, приносили всякие архивные справки, пожелтевшие фотки в дом Матвея Андреевича, но знакомых черт лица не было видно, такая фамилия, как Петр Поддубный нигде не значилась в  архивных бумажках.
И уже под вечер вереницы моторок развозили гулявших на свадьбе, на природе, по домам, молодые же остались на ночь, а сторожем при них был в аккурат сам Пентелей. Жених с помощью сторожа перенес лодку ближе к самой глубокой пойме от Дона, развернул её так, чтобы заводь просматривалась со всех сторон, потом в лодку ступила невеста, развеяв шлейф белого платья по воде, а Пентелей устроился на ночлег в дупле старого дуба и задремал лишь под утро. Матвей же с Парфёной просидели в лодке в обнимку всю лунную ночь, но так и не заметили восходящей небесной лилии, голубого донского лотоса, о котором в просторах Нижней переправы витала тайна, как о редком божественном цветке, приносящем ощущения равновесия души; знали о том цветке потому, что, когда мелела заводь, образовавшаяся при разливе Дона, то на высыхающем илистом дне находили корневища, схожие с лотосом, пригодные в пищу, настой которых успокаивал зубную боль, в старину им также мыли голову, недаром у многих казачьих женщин до старости сохранились дивные волосы, которым могла позавидовать любая современная модница. Искали корень небесной лилии все, от мала до велика в заводях Дона, пытались лицезреть её восхождение и насладиться тем божественным запахом, которого, говорят старожилы, нет ни у одного другого цветка, даже розы, как сказочно прекрасна она не была. Однако в ночь их, первую памятную, и самую красивую, не вышло полнолуния, черное небо было затянуто грозовой пеленой, даже ковш Большой Медведицы, всегда разводящий звёзды в полночь в аккурат над серединой Дона, не светил, а к рассвету полил такой дождь, что пришлось всем троим поневоле покинуть пойму, сесть в моторку и накрыться брезентом, потому что на реке ещё начался и шторм, перешедший в грозу, ну а потом вдруг всё стихло, как бывает весной, когда пробуждается природа, жаждущая насытиться небесной влагой. И в течение всех лет бравый донской казак, скупой на похвалу, не изменил своему чувству, боготворя Парфёну, пытаясь, каждый раз какой-то безделушкой вызвать на её лице царственную улыбку и увидеть всплеск изумруда в тех заговоренных крапивных глазах, как он их называл, приговоривших навеки.
– Я даже не курил при ней, – скажет он в момент приступа высшей ревности, захлестнувшей его душу, – а всегда чадил на крыльце, даже в стужу, берёг  а п и в к у, заменявшей семерых врачевателей.
Было красивое воскресное утро, Дон мерно катил холодные волны, войдя после разлива в свои берега, беспокоя душу напевностью волны, глубиной, обрывами крутыми, поросшими ивовой пролескою, за которой тянулась густая дубовая чащоба. Здесь повсюду витала тайна, молва осела на бугры, поросшие крапивой, такой густой, что из неё можно было ткать разные материи и дошивать крапивные платья, подобно той кольчуге, которую соткала принцесса Эльза для своих братьев из сказки Андерсена «Дикие лебеди». По поверью, волшебной силой обладала та крапива, которая кустилась на могилках, кладбищенских захоронениях и потому над теми буграми, наростами под раскидистым и кряжистым дубом, всполохи молодой крапивы вызывали не только удивление, но и входящий в знакомую просеку старожил, намеревался нарезать именно здесь крапивы, считая, что она обладает волшебной силой, спасительной, потому что прорастала из непокоренной человеческой субстанции, нетленного духа веры в царя и отечество, коим были пропитаны оставшиеся долгожители казачьих семей. Даже именно в этих краях сложилась присказка: «такую траву и слепой знает, она семерых врачей заменяет…», ей посвящали целые оды, считая, что семя крапивы с медом лечит все колики и наговоры.
Меж тем, на Нижней переправе сооружался летний деревянный мост на понтонах, и потому средством передвижения были паром и лодки, а народу, особенно в воскресные дни, хоть пруд пруди, спешили на базары в деревни, и, обратно в город. Только вдовы, нарядно одетые, неторопливо по утрам, будь то праздник или выходной, отправлялись в единственную в округе действующую церковь, над самым Доном на горе по левую его сторону и отражавшуюся голубыми куполами в донской глади, утирая слёзы концами цветастых шалей, при мысли о любимом. Итак, возвращаясь к памятному раннему утру, оно в отличие от других было спокойным, то ли от того, что ночью прошумел дождь и станичные ещё нежились в постелях, вбирая озон из распахнутых повсюду окон, хотя.., была и другая, возможно, причина, почему казачки не суетились с котомками у парома; поздно вечером в ту церквушку из глубинки привезли чудотворную икону «Всех Скорбящих Радость», молва пронеслась по хатам и ранним утром за упокой души пропавших без вести, или убитых мужей, опять же, в основном, женщины потянулись по над  Доном в храм божий, чтобы, излив скорбь, испить чашу Радости, потому первый утренний рейс был почти без пассажиров. Отчаливая катер, Аурел неожиданно увидел Парфёну и сказал про себя: – вот уж не думал, что поутру встречу её.
Первые лучи охватили Дон, оба берега, один высокий, в каменных выступах известковой породы, или круто пологий, другой же ровный, с песчаными косами, уходящими в разнотравье луговое и дубовый лес. Уже выспели дикие маки, ярко красные, мерцая подобно вспышкам в низкой траве. Реку миновали спокойно и быстро, рядом с косой Аурел бросил якорь и несколько замешкался, потому что пассажиров на другом берегу ещё не было. Парфёна, перекинув на локоть кошёлку с провизией для мужа, не дожидаясь подачи трапа, спрыгнула на песок; уложенная вокруг головы коса была обвязана чёрной ленточкой, лицо удрученное, в глазах слёзы. Аурел проводил женщину взглядом, задело то, что она даже не глянула в его сторону, словно он был пустое место. Не понимая в чём дело, Аурел пошёл по траве следом, размышляя, почему Парфёна не ответила на его приветствие. Нарвав в пути букетик диких маков, женщина неожиданно свернула с тропы и ступила в полосу дубового леса. Места были знакомые, наросты земли, охваченные цветущей крапивой, её мелкие зеленоватые цветки были собраны в ветвистые колоски в виде серёжек, стебли и продолговатые листочки покрылись многочисленными жгучими волосками, невзначай дотронешься – ошпаришься! Парфёна, осторожно раздвинула куст крапивы и, обжегшись, отдёрнув ладонь, опустила на верхний слой бугра букетик маков, шумно вздохнула, попыталась присесть, но вскрикнула: – ой!
Аурел тотчас подбежал, слегка коснувшись плеча: – что случилось? – тихо спросил он, – рядом с вами такая большая грусть.
– Обожглась, – она смахнула слезу, – вы правы, у меня тоже такое чувство, что большая грусть приближается ко мне.
Аурел сбросил с плеча плащёвку, по утрам на реке всегда прохладно, и расстелил рядом с бугром, обнесенным крапивником, жестом попросил женщину присесть, снял с локтя кошелку с продуктами. Парфёна отвернула белое полотенце, достала бутерброды с салом и протянула постояльцу .
– Наверное, вы не завтракали, – неожиданно для него проникновенно сказала она, – не обращайте внимания на мое состояние.
Он, обрадовавшись, взял бутерброд, при ней стал есть. Парфёна отвинтила крышку фляжки, – здесь козье молоко, – сказала она тихо, – муж любит по утрам пить сладкое молоко из-под козы.
Аурел усмехнулся, взял из женских рук фляжку, завинтил крышку и бросил на дно кошёлки.
– Вот уж что-что, а козье молоко я не пью ни по утрам, ни по вечерам, – внимательно вгляделся в лицо Парфёны, – что случилось, объяснитесь, ваши глаза заплаканные, к тому же прошли мимо, даже не ответив на мое приветствие, я вас обидел?
– Ну что вы! – она слегка коснулась его руки, – чем вы ещё можете меня обидеть?
Налетел порыв ветра, за раскидистым дубом что-то зашумело, словно засмеялось, потом посыпались высохшие ветки с трухлявыми жёлудями. Аурел поспешно вскочил, оглянувшись, колыхнулась тень: «наверное, эта гадкая девка опять следит», – он усмехнулся, но не подал виду, не беспокоить же Парфёну? Присел рядом, доел бутерброд.
– Простите, Аурел, – она вздохнула, – я получила письмо из дома.., – смахнула слезу, – умерла бабушка.
– Ах, вон оно что! – тихо сказал он, – поэтому вы пришли сюда?
– Это самое памятное место, где мы в последний раз сидели с бабушкой, она рассказывала про мужа своего,, мою мать, тогда наступала весна, крапива была ещё совсем молодой, и я касалась листочков, не обжигая руки, а сейчас в разгаре её свадьба.
– Да я заметил, что жгучка полоснула, как ножом, вашу ручку, – и он слегка коснулся губами её правой руки, задержавшись, поцелуем.
Парфёна не отдернула ладонь, – царство небесное Анисе Федоровне, – Аурел перекрестился, – а что же с вашей мамой? – спросил он, – я о ней ничего не знаю.
– К моему стыду и я тоже мало о ней знаю, – ответила Парфёна, – но живи моя мама, она не оставила бы меня здесь одну на попечение этой к а з а ю р д ы, даже если они самые расхорошие, – она заплакала, – Матвей Андреевич не разрешил мне одной ехать на похороны, сам же не может бросить весеннюю страду, чтобы сопровождать меня в далёком пути.
– Я понимаю, – ответил Аурел, – но мог бы я поехать с вами?!
– Что?! – она вдруг засмеялась сквозь слёзы, – да вы совсем не знаете Матвея Андреевича, он же собственник, и я для него лишь красивая вещь, которую он никому никогда не отдаст, как всё остальное, что досталось ему в наследство после смерти родителей.
– Вы просто расстроены, Парфёна Фёдоровна, – сказал Аурел, – мне казалось, что вы вольны в своих поступках, свободны от предрассудков.
– Какая там ещё свобода у казачьей бабы! – она улыбнулась, – если б жива была моя мама… Мне бы сегодняшний ум тогда…
– Впрочем, я не знал бы вас тогда, – сказал он, – а так, – и он развел руками, –  б о ж и й  п р о м ы с е л.
– Вы ещё слишком молоды и довольно инфантильны, Аурел, – она усмехнулась, – лучше молитесь, а не рассуждайте…
– Я так и делаю, – Аурел вынул большой серебряный крест из ворота рубахи, поцеловал лик Господень и снова приложил к телу.
– Бабушка искала след мужа, лишь про дочь никогда не вспоминала, словно её не  было на свете, а меня, по легенде, подобрали в кольчуге из крапивы, – она смахнула слёзы.
– Как-нибудь в другой раз зачитаю, письмо у меня здесь, – и она показала на грудь, – в пазухе, мне больно читать сейчас.
Аурел приподнялся, коснувшись её плеча: – ну что вы, Парфёна Фёдоровна, успокойтесь, я так думаю, что бабушка оставила вас здесь неспроста, она увидела, что Матвей в вас души не чает, да вы такая.., – он силился подобрать слова, – я бы на его месте поступил точно также. Я считаю, что Матвей Андреевич человек хороший, хотя и крутой по нраву, но прямой, не слукавит, такой в огонь и в воду за вас пойдёт, – Аурел взял её пальчик, обожженный крапивной серёжкой, и поцеловал.
Солнце вышло из-за горизонта и разлилось над лесом, охватив правый берег Дона своей короной. Что-то снова зашумело в ветвях раскидистого дуба, однако Аурел, от общения с обожаемой им женщиной , не придал значения проискам бесноватой девки
Меж тем, задыхаясь от гнева, влетела на полевой стан Полина, и в аккурат у ворот разворачивался трактор Матвея Андреевича, отработавшего ночную смену на пахоте. Не замечая ещё племянницы, он, приглушив мотор, соскочил на землю, тут же сбросил потную рубаху и подставил спину под струю воды из умывальника.
– Дядя, дядя! – запыхавшись, откидывая со лба волосы, выпалила девка, – пришлый целует пальчики тёте.., у крапивы, где та бабка оплакивала невесть что ,и невесть кого..!
Матвея Андреевича словно ошпарили со спины, он подхватил рубаху с земли, встряхнул, одел на мокрое тело.
– Ох, племяшка ! – от ревности заскрежетал зубами, –  как некстати ты мне подвернулась!
С ходу ворвался в бригадный дом, ударом кирзового сапога сбил дверцу мастерской, где хранился инвентарь, сорвал со стены обрез и выскочил с ним во двор. Широкая спина Матвея Андреевича  замаячила в отцвечиваемых лучах, проникающих сквозь ветви дубового леса. Полина вдруг испугалась и кинулась в сторожку.
– Пентелей, – она стала трясти за плечи спящего седьмым сном сторожа, – Пентелей, дурень, проснись!
Тот с трудом открыл глаза и дыхнул на девку перегаром.
–У тебя изо рта прямо ведро с помоями! – и она отвернулась.
– Пожар, что ли, так орёшь? – он с трудом просыпался, вставляя культяпку в протез.
– Дядя схватил обрез тот.., – она кивнула в сторону мастерской, – которым ворон пугаешь. Он же убьёт Аурела.
– Что? – Пентелей притянул ремнём культяпку к протезу, – ну, смурная! – вдруг вспомнив, что накануне почистил винтовочный обрез, памятный ещё с первой мировой, пополнил магазин, собираясь попугать вороньё ,да дружок отвлёк, позвав на бокал пивка, он повесил обрез, захлопнув мастерскую, и вышел во двор. После трёх кружек «жигулевского» под икристую чехонь на два пальца жира, Пентелей захмелел и улегся в сторожке, да так и проспал до утра.
– Какая незадача! – он выдохнул на весь двор, – вот садовая голова, Гога и Магога и любимую подстрелит, как птицу, – он, припадая на деревянный протез, заспешил по тропе в лес. Сама же Полина летела быстрее пули, размахивая руками, что-то крича, но из-за скрипа протеза Пентелея, семенящего за ней следом, трудно было разобрать.
Солнце, блуждавшее над Доном, слепило глаза бегущим по тропе к памятному месту. В щебет птиц, звонкий утренний воздух, настоянный на запахах леса и разнотравья, вдруг ворвался гул. Звонкое благоухающее в диких цветах пространство потряс выстрел и следом крик страшный, надсадный: – нет! – эхо которого долго буде звенеть в ушах всех, кто стал невольным свидетелем убийства потрясшей размеренную жизнь донской станицы.
– Нет!!! – Парфёна увидела перед собой искаженное лицо Матвея Андреевича, полуобнажённого, целившего из обреза в парня. Тяжёлый взгляд мужа полоснул душу и она, собиравшаяся было уходить, вырвалась с тропы и, неожиданно развернувшись, будто не Парфёна, а кто-то подтолкнул её, закрыла спиной Аурела
-Н е т! женщина распростерла руки…
Ослепленный яростью, собой не владея , Матвей Андреевич поджал конец обреза к подбородку, и следом прогремел выстрел. Лишь вскрикнув, Парфёна так и повисла на шее Аурела, обхватив его левой рукой, с локтя же правой упала на крапиву корзина с провизией и все бутерброды рассыпались, от удара отскочила крышечка от  фляги и по луговой траве, подёрнутой дикими маками, разбежалась струйка козьего молока.
– Гад ползучий! – Матвей Андреевич вне себя отбросил винтовочный обрез и оторвал Парфёну, припавшую к Аурелу, ещё не понимая, что случилось на самом деле. Обняв жену, он вдруг почувствовал на своем теле что-то липкое и как бы ползуче живое, в красных муравьях, усыпавших открытую грудь, его ладони тоже были в крови. Неизвестно, чтобы ещё произошло, но подоспел  Пентелей,  в тени же дубовой кроны застыла Полина, не решившись выйти к родным.
– Старик, – увидев вдруг рядом сторожа и как-то весь, сжавшись, глухо проговорил Матвей Андреевич, – помоги мне.
Пентелей, разорвав рубаху на себе, как мог, попытался остановить сочившуюся кровь.
Вместе они перенесли Парфёну к берегу, Пентелей, с трудом волоча культяпу, отбил замок от цепи, стоявшей рядом с паромом лодкой, и дёрнул шнурок на моторе, тот взревел, и лодка, рассекая волны, понеслась к левому берегу. Столпившиеся деревенские люди у парома в ожидании механика ещё не могли ничего понять, только по каплям крови, охватившей местами цветущий луг и песок, кто-то из казачек предположил, что жена бригадира  ранена.
В пути, не приходя в себя, скончалась Парфёна, на белых губах застыли слова, но Матвей Андреевич не разобрал их. Он зачерпнул в ладонь пенистой донской воды и обмыл лицо жены, припал к глазам, его плечи затряслись от рыданий, скупой слезой обливался и Пентелей, словно сам хотел влезть в тот мотор, и заставить его лететь быстрее через Дон. Над рекой стягивались облака, ощущалось приближение грозы, природа как бы была охвачена предчувствием, вырвался колокол и сверху разбил гулкое пространство своим переливом, словно пробежал по известковой горе и застыл над волной; закончилась воскресная служба, из церквушки выходил народ.
– И что так звонят! – глухо выдавил из груди Матвей Андреевич, больше за всю дорогу он не проронил ни слова. Сухой гром сливался с эхом колоколов, но дождя ещё не было.
Под вечер во времянку к Аурелу вошел Пентелей, дверь была распахнута настежь, старик прикрыл её на щеколду и сложил руки крест- накрест. Аурел, изменившись в лице, тоже вскочил с топчана.
Они неожиданно обнялись, Пентелей вытер с лица слезы заскорузлой ладонью.
– Сынок, – тихо плакал он, – тебе надо уходить отсюда, – он выдохнул эти слова из груди с большим трудом, – только я этого не говорил, – он присел, – умаялся… Я помню тебя офицериком на полевом стане во время посевной, красивым, ладным и сильным, лишь не усёк поначалу, почему задержался после армии среди нашенской  к а з а ю р д ы?
– Божий промысел, отец, – тихо ответил Аурел, он тоже плакал, но его слезы дрожали в глубине глаз, потемневших от скорби, словно окативших холодной донской волной, – видно мои грехи выходят наружу.
– Раз и твои глаза на мокром месте по казачьей беде, – вздохнул он, – значит, ты совестливый, а такие мне всегда были по душе, я помогу тебе, – Пентелей неожиданно охнул и вытянул протез, тот лишь заскрипел, – надо смазать подлеца, – сказал он, – культяпку в кровь натер, когда бежал по лесу, я бы эту дуреху Польку утопил, – добавил Пентелей тихо, – собери барахлишко, документики и потопали ко мне на базы, ночью здесь могут замести, – он покачал головой, – донской мужик неровный, выходит из-под контроля, в молодости я и сам был таким пылким, не ведал, что творил, – он коснулся волос, – лишь седина остепенила, я спешил к тебе закутками, обходя дом Гога  и Магога, вся семейка  в морге.
Пентелей принялся собирать Аурела в дорогу, складывая вещички в рюкзак, – хорошо, что хватило ума не бросить обрез на лугу, – сказал Пентелей, – лишнего свидетеля не надо, – и он завернул памятный трофей в рубаху и положил на дно вещмешка, – они здесь свои, разберутся, – Пентелей скрестил руки, – поди, дед решил забрать внучку на небеса, – и он похлопал Аурела по спине, – ведь целился Гога и Магога в тебя.., но поворот Парфёны, она метнулась, как птица…
– Лучше бы он убил меня, – Аурел смахнул слезу, – охо… хо.., да я же тоже покойник, это на всю жизнь камень, некому оплакивать, некому отпевать, – он взял со столика полотно с вышивкой и сунул в пазуху, – я же не пакостник, но почему?
– Теперь, сынок, это не имеет значения, – и Пентелей набросил брезентовую куртку на плечи Аурела, вдруг изменившись в лице, – кровь запеклась.
Аурел, передернувшись, бросил куртку в угол: – я же расстелил плащёвку на земле, чтобы села на неё Парфёна, трава ещё холодная и вся в росе была.
Пентелей поднял куртку, свернул и тоже засунул в вещмешок.
– Ничего, дома замоем, – сказал он тихо, – не оставляй после себя ничего, бери и томик стихов Бодлера и папаху, всё бери, сынок, послушайся старика, – он стукнул кулаком по столу, – не перечь мне, – и сгрёб остальные вещи.
– Когда я утром увидел на пароме её, – сказал Аурел, зашнуровывая полуботинки, – почему-то вдруг подумал, тоже ощутил, что к ней приближается большая грусть.
– Надо же такое, – удивился Пентелей и шикнул на пса, который приоткрывая лапой, пытался просунуться в чуланную дверь.
– Здесь и кобель умный, – усмехнулся Пентелей, – сам заходит, чует своё добро.
Аурел выбросил из рюкзака папаху и положил её на лежанку печи: – я не ношу шапок с чужой головы, не обессудь, – неизвестно, правда, кому сказал он.
– Знаешь, какой самый большой грех, сынок? – спросил Пентелей.
– Да знаю, отец, – хмуро ответил Аурел.
– Нет, не кипятись со своими знаниями, – сказал Пентелей, – самый большой грех, это… г о р д ы н я, – они вышли во двор, Пентелей пригладил пса, скулившего рядом с времянкой: – ну что, дармоед, забыли про тебя хозяева?
– Мне бы надо после армии сразу уехать домой, –  Аурел забросил рюкзак за плечи, – но вот, садовая голова, посмотрел разок в её глаза и пропал, и вся жизнь пошла коромыслом, ни себе, ни ему, – на этом он больше ,ни проронил ни слова.
Околицей вышли к Нижней переправе, где в домике из кизяков обосновался ветеран первой мировой Пентелей, чуть поодаль тянулся заводь-рукав, вырвавшийся во время половодья Дона, да так и оставшийся в той впадине, очень глубокой, невесть почему. С берега вольготно плескались утки, крякая и кувыркаясь, так что утиная сюита была слышна на всю Нижнюю переправу. В старом деревянном корыте был ещё свежим раствор из помёта животных, из него Пентелей лепил кизяк и достраивал помаленьку веранду с выходом на донскую заводь, кто-то из мальцов-казачишек видел в сумерках, как всходила небесная лилия, распахивая чашу и сливаясь с гладью реки, однако сам Пентелей, прожив здесь полвека, ничего подобного не узрел.
У калитки цвел ирис непривычной для восприятия глаза окраской.
– Коричневая ириска? – удивился Аурел, – никогда не видел такой цвет – коричневый. Красавец!
Польщённый, Пентелей лишь вздохнул, видя, что Аурел немного забылся при виде цветущего, охваченного коричневым с лиловыми прожилками колером, красавца-ириса.
– Да пацанка бабы моей, на которой я подженился, принесла корень петушка в прошлую весну и воткнула в земле, он подремал, подремал пару годков, и вдруг в мае вымахал на диво всем соседям.
Аурел сбросил с плеча вещмешок и присел на порожек, вобрав голову в плечи.
– Ты, отец, хозяйственный, – сказал он, оглядывая дворик, – и всё это на своей культяпке выстроил?
– Э.., рыжеволосая Глафира с дочкой по выходным помогают, – усмехнулся он, – вдова одна прикорнула, хотя, на люди со мной не выходит, культяпки стесняется, – он засмеялся, – я так думаю, что бабе нужен мой, – Пентелей помедлил, – п р и б о р, – и подтянул ремень спадающих, несколько великоватых спецовочных брюк, – совсем дошёл в этой  жизни от переживаний, и тряпка тоже чувствует беду, раз она к телу прилипла, как не родная.
Вошли в комнату, Аурел пригнувшись, чуть не ударившись о косяк, расположился на диване.
– Тебе прямо на белом коне надо въезжать, – засмеялся Пентелей, – такой высоченный, на дрожжах рос, что ли?
– Парфёна то же самое сказала, когда я вошел в её горницу, – Аурел распахнул окно, чтобы видеть, как огромный малиновый шар опускался за линию горизонта, разливаясь на зеркальной глади Дона и рассыпаясь лучами.
Звонкое утро, так неожиданно начавшееся приятной встречей и завершившееся роковым стечением обстоятельств, в придачу безмятежный вечер у донской заводи на закате солнца – всё вместе не укладывалось в голове Аурела, а именно, большой контраст утра и вечера, не верилось.., – «а ведь она прикрыла меня, когда увидела направленный в цель обрез», – эта мысль обожгла Аурела, он резко заходил по комнатушке, похрустывая пальцами, – Парфёна прикрыла меня.., вот незадача, почему я такой олух царя небесного?
– Ты что-то сказал, сынок? – тихо спросил Пентелей, – разбрасывая на столике цветную скатёрку, хотя прекрасно расслышал последнюю фразу.
Потянуло сквозняком, в раскрытую дверь вошла молодая женщина в коротком сарафане и тут же, смутившись, хотела увернуться и скрыться за сенной дверью, но Пентелей, затылком почувствовав её присутствие, ухватил за руку.
– А это моя Глашка, – представил он Аурелу даму.
Аурел приподнялся и поцеловал ручку Глафире.
– Не бойся, это мой гость, утром перевезёшь его на лодке на тот берег, к автобусу, – сказал Пентелей, – а пока посиди с нами, женщина облагораживает грубые сердца мужчин, – он улыбнулся, – в нише чулана кувшинчик с каймаком, угости гостя. пенкой… Глафира молча вышла в сени, приоткрыла шкафчик, встроенный в стенку, достала кувшинчик, деревянные ложки и две миски. Расставила на столике и разбросала каймак по мискам, принесла белый хлеб и нарезала ломтями стопочкой.
– Наяривай, парень! – сказал Пентелей, – учти, каймак, это такая вкуснятина из снятой пенки. Молоко прямо из-под коровки кипятят в русской печи, охлаждают и снимают пенку, – он отодвинул ложку и воткнул палец в густую прослоённую, поджаристую пенку и бросил в рот, причмокнув.
Аурел шумно вздохнул, потянулся и прикрыл окно, но есть отказался.
– Парню понравился коричневый ирис, – сказал Пентелей, макая хлебом каймак, – обрати внимание, сынок, что Глафирины волосы точь-в-точь под цвет того касатика, и не крашеные, природные, за что я и люблю её, – он обнял молодку левой рукой за плечи, и напомнил, – ранехонько перевезешь сама парня на тот берег.
– А.., – понимающе протянула она, – вся станица взбудоражена, жаль Парфёну, – Глафира вздохнула, – не от мира сего была. Жила как у бога за пазухой, не работала, по хозяйству Гога и Магога всё сам делал, даже трусики ей стирал, бабы видели, как он их вывешивал зимой во дворе.
– Ну ладно, мать – протянул Пентелей, – чего бередишь душу, нам не ведома чужая жизнь, тут и своя в потёмках.
– Да не виноват я! – Аурел стукнул ребром ладони.
– Как раз страдают невиновные , – сказала Глафира, – она внимательно вгляделась в Аурела, – ваша красота, юноша, слишком броская, как у того коричневого ириса, не надо было здесь оставаться вам.
– Рад бы в рай, да грехи не пускают, – усмехнулся Аурел, – какая уж там красота, когда не с кем душу отвести.
– А вы перекусите каймачку, – певуче протянула Глафира, пододвинув миску и ломоть белого хлеба, – а я вам расскажу, как нашла тот ирис, – и женщина кивнула в сторону окна, – такой уговор, юноша.
Аурел умакнул хлеб в каймак и стал медленно жевать, вздыхая.
– Вкусно, – он улыбнулся, – два чувства увожу с собой, это запах серёжек у цветущей крапивы и сладость густой поджаристой пенки, –  помедлив, добавил, – ещё… цвет ириса, странный коричневый колер, разбередил почему-то душу, когда глянул на него, то уловил, будто вихрь пепла.
– Совершенно верно, юноша, – улыбнулась Глафира, – у вас есть душа. Я ощутила то же самое, когда увидела коричневый ирис, только не такой роскошный, высокий с ярким цветком, а дикий, маленький, – и Глафира, откинувшись на спинку стула, начала рассказ о коричневом ирисе…
•
Это было одной весной, когда только узнала Пентелея, я с дочуркой, переплыв на лодке, решили нарезать молодой крапивы. Она прокашливала всю весну, а самое лучшее средство – это крапивные корни, отваренные в сахарном сиропе, или сами листочки, брошенные в кипящее молоко. Незатейливая тропа, а она, то ли заговорённая, но всегда выводит к тем буграм под раскидистым дубом. И кто бы не ходил за молодой крапивой, всё равно тропа свернёт к заклятому месту, и тот, кто решится именно здесь подрезать крапивы, обязательно вспомнит ту красивую статную гречанку, бабку Парфёны, которая долгие годы искала след своего юнкера и все в станице знали, про тот роман поисков, так и сложилась молва, я же услышала её в ту весну. Поодаль крапивника дочка вдруг увидела невысокий цветок и вскрикнула: коричневый ирис! Боже, мама, коричневый ирис, – попыталась сорвать цветок, но он настолько крепко врос в землю, что стебель не поддавался. Я нашла большую щепку и подкопала под корень, так вместе с комом земли мы сняли дикий ирис, завернули в тряпицу. И тотчас из лунки взметнулся вихрь пепла. Может, это был один из юнкеров, восставший из пепла и осыпавший нас своим видением. Когда мы переправлялись снова через Дон, все, кто видел, любовались цветением дикого ириса, его коричневой окраской, необычной в природе, а у меня было такое чувство, словно он окутывает своим горячим пеплом душу, внутренний же голос настраивается на волну разговора с ним, как видно Бог дал мне увидеть перевоплощение невинно убиенного юнкера, и тогда я решила высадить ириску ближе к заводи, во дворе Пентелея, где больше влажного воздуха, громче поют птицы, а луна любит смотреть на свое отражение именно в этой заводи, возможно, что-то привлекает её здесь. Однако касатик не выспел более, коричневая ириска ушла на покой, потянув за собой и шлейф пепла, видение перевоплощенного юнкера.
Наверное, черенки пролежали в земле несколько вёсен, я уже и забыла о них, как вдруг цвет вырвался из-под земли незаметно, распушился, подтянулся к солнцу и выбросил бутон, в одно утро, когда я принесла Пентелею свежую рубаху для работы, он вышел на крыльцо меня встретить, а я открывала калитку, так мы разом вскрикнули: – коричневый ирис! – Пентелей обнял меня, и это было самое счастливое утро, – Глафира опустила ладонь на колено Пентелея, ту незадачливую культяпку, улыбнулась, – ближе к закату коричневый ирис развернул цветок к заводи, словно поджидал кого-то, клубы пепла вырвались из его чаши и расстелились на глади заводи. Я тогда решила, что здесь где-то прячется небесная лилия, наверное, ирис почувствовал её по запаху и развернулся соцветием в осязаемую сторону. Однако в эту ночь было затмение луны, и небесная лилия прикрылась плотной влажной оболочкой, возможно, провидение умышленно послало безлунную и беззвёздную ночь для первой встречи коричневого ириса и небесной лилии. Пентелей увёл меня в дом, зажёг свечу, поставил на окно, однако вихрь пепла словно стукнул в стекло и задул свечу. В кромешной тьме вдруг закуковала кукушка, что тоже было странным, так редко услышишь ночное бдение кукушки, её предсказание. Пентелей стал считать, сколько ему отпущено лет, но сбился. Так во дворе Пентелея поселилась душа юнкера, я лишь предполагала, что в заводи где-то рядом царствует и небесная лилия, источая ранним утром еле ощутимый аромат, тончайший запах, охватывая им вихрь пепла, который вырывается из чаши загадочного коричневого ириса.
•
Залаяла дворовая собака, загремев цепью, Глафира прервала рассказ и переглянулась с Пентелеем, однако Аурел был безучастен, он словно оглох. Хозяин выглянул с крыльца.
– Ну, забрехала, – глухо бросил Пентелей в ночь, – вроде бы во дворе никого нет, – и он оглянулся, но когда развернулся в сторону станичных хоромов зажиточных казаков, то вдруг всплеснул руками: – Матерь Божия, пожар! П о ж а р  в станице!
Глафира, а следом и Аурел выскочили на крыльцо и замерли. Ветер доносил запах гари, глухая ночь была охвачена заревом и пересыпана искрами, которые то угасали, то вспыхивали с новой силой, когда крепчал ветер.
– Сдаётся мне, – тихо сказал Аурел, – что горит моя времянка, –  и он тяжело задышал.
– Да ты не горячись, – сказал Пентелей, – отсюда не видать, к тому же, зачем поджигать своё добро, оно-то не виновато.
– Нет, пожар прямо из центра, – Глафира поднялась на лестницу, стоящую у водосточной трубы, – пожар во дворе Матвея Андреевича, но я не думаю, что он поджёг, угодить ему много охотников найдется, Гога и Магога горячий  к о з а к, но не стервец.
– Если и по правде горит времянка, – рассудил Пентелей, – то хорошо, что ты послушался старика, – и он обнял за плечи Аурела.
Пентелей вынес матрац на крыльцо, прикрыл его ситцевой простынкою, прикрутил фитиль в керосиновой лампе, задёрнул занавеску, разложил тахту для Аурела, сам же вышел скоротать ночку вместе с Глафирой на крыльце. Только не успели подремать, как забрезжил рассвет; Пентелей поднялся первым, охая, выкатил из-под навеса самодельную лодку, растревожив живность, утиный выводок, ещё дремавший у самой заводи, развернул посудину вдоль берега. Спросонья расчесывала на крыльце длинные волосы Глафира, цвет их переливался с окраской коричневого ириса, развернувшегося соцветием к восходу, медленно раскрывавшего чашу горячих лучей над Доном. Аурел  ополоснул лицо под умывальником, вгляделся в коричневый петушок  с каким-то особым благоговением, тяжело вздохнул.
– Я тут тебе харч собрал и деньжат, с Глашкою на первое время даём, –  Пентелей протянул ему вещмешок,–  всё твоё барахлишко, я лишь вынул обрез, завернул в тряпицу и спрятал в нише, пока повременю нести на полевой стан, от греха подальше.
– Бог даст и пищу, и деньги, – сказал Аурел, – взял вещмешок, слегка улыбнувшись, – чтобы я делал без тебя, отец?
Они обнялись и поцеловались по-христиански, Пентелей мигнул Глафире, повелевая взглядом идти впереди Аурела.
– Ну, а я покемарю на крылечке, – сказал Пентелей, – отсюда Дон-кормилец весь, как на ладони, – он зевнул в полную ширь щербатого рта, – присмотрю за вами, никто не идет ли следом. Еще звезда горит на небосводе…
Глафира, кутаясь в брезентовую куртку Пентелея, вывела Аурела к заводи, легко ступила в лодку, кивнула парню, чтобы он быстренько сел у носа лодки, и налегла на правое весло. Аурел лишь оглянулся на прощание, сердце так и защемило: – какая красота на Нижней переправе, – сказал он тихо, – повсюду чистые песчаные барханы, песок даже на языке хрустит, словно сахар белый.
Глаша отвела весло, разворачивая посудину, неожиданно Аурел вскрикнул, рванулся к воде, спрыгнув прямо с лодки; женщина от удивления привстала, придерживая вёсла.
– Куда в ботинках пошёл, вот ч у м к а!! – крикнула она.
Аурел, по пояс в воде, ринулся к плотине, которая вылегла от заводи в тридцати шагах. На стыке между плотиной и рукавом от Дона, в проёме царственно погружался в воду, собирая лепестки в полубутоны, большой цветок, оседая под тяжестью речной волны, и напоминая в мгновениях отражение небесного купола, распростёртого над рекою.
– Голубой лотос! – Глафира всплеснула руками, – так вот он где живет, у самой плотины, надо  же…
Цветок медленно погружался, разворачиваясь чашей в сторону пентелеевского двора, над заводью вдруг пронесся столб пепла.
– Пентелей! – крикнула Глафира что есть мочи, – Пентелей! – она рассекла веслом воду, – небесная лилия встретилась с коричневым ирисом! – в её глазах зарябило ,и она прикрыла на миг веки, – я вижу перед собой пепел.
Аурел же стремительно разгребал волны, спешил к плотине, чтобы коснуться чаши цветка, который прямо перед ним погружался на дно, он протянул ладонь, чтобы дотронуться лепестка, но цветок ещё миг просиял на поверхности и стал погружаться, Аурел чуть было не сорвался в яму, неожиданно перед ним возникло лицо Парфёны, зелёные глаза, которые каждый раз изменялись, когда он в них смотрел.
– Я не умерла, – ему послышался знакомый голос, он вошел в его дыхание и застрял комом в горле, – я лишь  у с н у л а.
– Утонешь! – воскликнула Глафира, – там коловерть, у плотины вода всегда чёрная, холодная, там нет дна, затянет коловерть, – повторяла она и быстро развернула лодку в его сторону. Аурел, мокрый по пояс, отступил назад и, обогнув нос лодки, подался к берегу. Пентелей, всплеснув руками, увидев мокрого Аурела, исчез в хате. Аурел же стоял на берегу, потрясённый видением, закатом небесной лилии, которой он чуть было не коснулся , и ощущением близости любимой женщины, только в этот миг он воспринял остро душою, как она была ему дорога.
Тем временем появился Пентелей, принес сухую одежду со своего плеча, придвинул к ногам ботинки.
– Да ты счастливый, отец, – тихо сказал Аурел, переодеваясь, – в ста шагах от дома живет небесная лилия, был миг, я чуть не задел её лепесток , она закрывалась на моих глазах в бутон, но лишь я протянул ладонь, лилия скрылась , – помедлив, добавил, – значит, ночью лотос может снова выйти на поверхность, жаль, что меня уже не будет.
Глафира, увидев Аурела в одежде Пентелея, вдруг расхохоталась, – маломерка! – она смеялась от души.
Пентелей взял мокрую одежду парня, свернул её, – давай, мать, двигай, уже рассвет, а то он не застанет автобус.
 Лишь не подошли ботинки, тогда Аурел вылил воду из своих и переобулся.
– Не барин, чай! – он обнял Пентелея. –Прощай, отец, не поминай лихом, цветок и тот знает, где расти, кому светить в ночи.
– Ну, пошёл! – Пентелей смахнул слезу, – даст бог, свидимся.
Первый луч охватил донскую гладь и заиграл на ней, рассыпаясь многоцветной палитрой. Глафира же оказалась сильной женщиной, и вёсла врезались в скорую волну с таким размахом, словно за ними сидел недюжинный мужик. Однако для Глафиры, впрочем, как и для всех казачек, выросших на Дону, переправляться на лодке через Дон было самым привычным делом. Плыли молча, до той минуты, пока лодка не стукнулась о мель. Аурел спрыгнул, Глафира следом выбросила на берег вещмешок, и тот успел подхватить свои пожитки на лету.
– Автобус за насыпью, – сказала женщина и шмыгнула носом, – какой вы красивый парень, Аурел, – улыбнулась она, – у вас такой бархатный взгляд, моя душа, – она коснулась груди, – наслаждается его сиянием, жаль, что всё кончилось не в вашу пользу, – она вздохнула, – детям всегда внушаю на уроках, если от человека, которого вы встретили на пути, как от цветка, исходит сияние, держитесь ближе его души.
– Так значит вы учительница? – смутился Аурел, – Пентелею, старому хрычу, повезло дважды. В армии у нас был капитан, чем-то похожий на него, тоже волочил ногу, но не культяпку, конечно, – и он усмехнулся, – тот, порою, давал мне увольнение, именно в воскресение, чтобы поспеть на службу в церковь, но знал только один и просил не говорить об этом никому, когда я увольнялся. Он говорил, поезжай, сынок, домой, лишь я задержался, эх… – он с досады ударил ногой нос лодки, она заходила ходуном.
– Ой, Аурел, вы разобьёте моё судёнышко, точнее, Пентелея, – она засмеялась, – это ему Гога и Магога помог смастерить, у того золотые руки на всё, и стреляет метко, гад! – Глафира передёрнула плечами.
Аурел, слегка пригнувшись, поцеловал женщине ручку и с размаху оттолкнул лодку: – возвращайтесь, пока река спокойна и безлюдна, – сказал он, – я рад, что судьба свела меня с вами и Пентелеем, если удастся, при случае, передайте Матвею Андреевичу, что я перед ним чист душою, у меня и в мыслях не было ничего подобного.
Аурел забросил за спину вещмешок, взмахнул рукою, и, не оборачиваясь, широким шагом заспешил к насыпи, куда по утрам приходил городской автобус к волгоградскому поезду. Хотя самого «Икаруса» ещё не было, но уже дежурила кассирша, приехавшая на велосипеде из деревеньки, рядом с Нижней переправой. Аурел купил билет и, бросив вещмешок у сторожки, вышел на тропу к лесу прогуляться, в пути он выстрогал перочинным ножом два шеста, один наполовину меньше, обтесал шершавую поверхность, срезал пояски от лозы и обмотал ими правую руку. Лишь долго петлял по лесу, ища знакомую тропу, уже хотел было вернуться, но вдруг увидел рядок отцветающих красных маков, разбросанных в высокой траве, тотчас услышал крик ворона и подался на него. И точно, нашел место! Ворон летал над крапивником, уже охваченным буйным цветением и вырывал клювом из венчиков соцветия в виде серёжек, крохотные зелёные листики, глотая их на лету, глухо каркая, словно ворон был простужен и принимал лечение по заказу. Не обращая внимания на появившегося человека, птица нырнула в самую гущу крапивника, но ,видимо, все-таки обжегшись, закричала на всю округу и взлетела, продолжая каркать. В ту самую минуту, когда ворон вспорхнул, Аурел вдруг снова увидел перед собой Парфёну в той позе, когда она, развернувшись на крик мужа, повисла на его шее, пронзив душу в последний раз зелёными глазами, которые изменялись,и  стала медленно сползать вниз.
Аурел, передёрнувшись от видения, присел чуть поодаль крапивника, гонявшего свою очередную свадьбу, положил два шеста крест- накрест, перевязал лозой, выстругав на срезе пересечения шестов надпись: «Я  с   В а м и …   О т н ы н е  и  в о  в е к и  в е к о в.   А м и н ь!  27 апреля 1962 года». Правой рукой он стал срезать крапиву вокруг креста, застонав от нестерпимой боли, жгучка пронзила руку, лицо, душу, всё тело передёргивалось. Ему показалось, что из-под земли вырвался стон, охваченный шлейфом пепла. Аурел закрыл глаза, то ли порыв ветра рванул землю и бросил в глаза, то ли действительно обжёг пепел, но что-то запорошило ему веки, он отскочил, протёр их рукавом и смахнул непрошенные слёзы. Правая его рука была вся в крови и, все-таки раскопав ямку, он с размаху воткнул крест, присыпал землей и пристукал ботинками, уплотнил место, чтобы не сорвал ветер. Аурел услышал продолжительный гудок автобуса, сделав над собой последнее усилие, он вынул из-за пазухи ту салфетку, полотно с недоконченной вышивкой дымчатого ириса, и насыпал в неё горсть земли, завязал узелок и спрятал в пазуху.
Автобус был почти на ходу, кассирша покрикивала на Аурела, что из-за него задерживается рейс, Аурел, извинился, бросил вещмешок на первое сидение, и выпросил у кассирши ещё одну минуту – напиться напоследок донской воды.
– С кем ты уже подрался, – удивилась она, увидев его ладонь и лицо расцарапанными, – такой молоденький и красивенький, а уже в крови!
Аурел слегка усмехнулся и побежал к Дону, нагнулся над самой гладью реки. Зачерпнув воды, обмывшись ею, он неожиданно увидел в зеркальном отражении знакомое лицо и вдруг весь сжался. Неподалеку покачивалась лодка, в ней сидела Полина, заплаканная, вся в чёрном.
– Прости меня, Аурел, – еле слышно сказала она и протянула ему конверт, – возьми, когда тётю раздевали, то из лифчика выпал конверт, это письмо из её села, последнее, здесь известие о смерти бабушки Анисии Фёдоровны.
Аурел сделал шаг к Полине, не глядя на девушку, молча ,взял конверт, положил во внутренний карман куртки.
Полина выпрямилась во весь рост, откинув за плечи косу, щёки её пылали, она мяла в руке конец чёрной шали: – завтра тётю хоронят, – тихо сказала она, – и я сразу уеду в  деревню к бабуле, родители не хотят меня видеть в станице, может, боятся. Уж лучше пусть меня утопят, чем такая житуха, – и она разрыдалась.
Автобус прервал тишину гудками, Аурел пожал плечами, однако так ничего и не смог ей сказать, словно опять оглох, заспешил к стоянке.
– Я всё равно найду тебя, Аурел! – крикнула ему вслед Полина, – после школы поеду на твою родину и буду повсюду тебя искать.
Аурел, не обернувшись, вскочил  с ходу на подножку автобуса, втянул во всю грудь прощальный глоток свежего донского воздуха, занял первое сидение, чтобы ни с кем не встречаться взглядом, распахнул окно и выставил правую руку, ещё горевшую от ожогов крапивой, навстречу ветру, прикрыл отяжелевшие бессонницей веки:
 – я не умерла, я  у с н у л а, –вновь послышались слова, летевшие откуда-то сверху.
•
Спустя годы, Аурел имел постриг  в монахи с именем Антип и рас¬творился в благодатной праведной среде. Таков предначертанный путь Господом,   точнее,  На ч а л о  одного из высокочтимых мною монахов, сподвижников высокой духовной культуры, лишь сюжету новеллы была придана несколько романтическая окраска, желание приблизиться коричневого касатика к небесной лилии. И даст бог силы правой руке, наше повествование продолжится, равно как и поиски небесной лилии и не менее редкого в природе коричневого ириса, охваченного шлейфом пепла от невинно убиенных.
Правда, голубого лотоса мало осталось в заводях Дона, близ родных мест, однако в полнолуние, после ранней Пасхи, когда Дон начинает входить в  свои берега, нет-нет, на закате солнца, а закат иногда может длиться так долго, из илистого дна реки поднимется на поверх¬ность бутон голубого лотоса и начнет раскрываться на глазах удивлённого заката и охватит тончайшим запахом всю заводь и будет сохраняться в чаше он всю ночь.   Стоит забрезжить рассвету, поспешит снова подгоняться лепесток к лепестку в бутон, и лишь первый луч заиграет, как пугливо скроется под водой небесная лилия, , кто знает, взойдёт ли на воды снова или продолжит путь, ища более спокойное для себя место, где нет суеты, куда не дотянется вездесущая правая рука, пытаясь коснуться лепестков цветка, насытиться энергией, чтобы продолжить поиски голубого лотоса дальше.
--------------------

    27 апреля 2004 г.           Редакция обновлена 25 июня2016-й