Философия потерь или Критерий Льенара-Шипара

«Философия потерь» или
«Критерий Льенара-Шипара»
 
Автобиографическое размышление

Философия потерь


Мы уезжаем. Здесь, на острове, говорят: «Уезжаем на материк». Это окончательно. Хотя только сахалинец поймёт, сколь неоднозначно это утверждение. Возможно, воды Охотского моря вместе с известным проливом Лаперуза и малоизвестным заливом Терпения и есть те, в которые входят дважды, трижды...

Мой маленький сын, уже в который раз, с плачем требует отвезти его в Оху, заявляя, что этот холодный северный город — его родина. А я, успокаивая его, говорю: «Ты знаешь, некоторые люди родились в самолёте или поезде... ну зачем тебе это богом забытое место? Ты старайся не думать об этом, и тебе не будет больно. Постепенно привыкнешь — этого нет!»

И совершенно неожиданно для себя я обнаруживаю — вся моя жизнь, с детства и до сих пор, это поиск способа безболезненного переживания утраты. Эклектика — безболезненное переживание!

Из обрывков ранних детских впечатлении; память удерживает одно или два. Почти статичные кадры, яркие и отчётливые, передающие скорее ощущение, нежели картинку.
Одно из таких ощущении; относится к 1957 году, мне около четырёх лет. На перроне днепропетровского вокзала молодая женщина, просто красавица, с огромными зелёными глазами и каштановыми локонами, присела на корточки, пытаясь успокоить ревущего ребёнка... это моя мама. Она обняла меня, а потом подняла на руки со словами: «Идём, я покажу тебе, какой в вагоне есть краник...» Помню, как, свесившись с ее; рук, своим пальчиком я пыталась приподнять таинственную железку. А бабушка, обращаясь к маме, сказала: «Вот видишь, она вовсе не по тебе плакала, она хотела посмотреть краник».

Так в семье и установили — ребенку хорошо, и он, то есть я, вовсе и не скучает по матери, которая уже год живёт на Сахалине. Это так далеко, что мое; детское воображение и не пытается представить такое расстояние. Читатель может не поверить, но именно тогда, в мои четыре года, малограмотные бабушки, мамина мама и две ее; сестры, научили меня читать и писать. В конце каждого письма, отправляемого маме на Сахалин, под диктовку я писала несколько слов печатными буквами.

Теперь, спустя десятки лет, приобретя свои; собственный опыт в раннем обучении своих детей, учитывая наличие моего университетского образования, ту лёгкость, с которой я научилась читать и писать в столь раннем возрасте, я отношу лишь к тяжело переживаемой разлуке с матерью, которая стала, возможно, первым толчком в развитии моей души.

А через год мама вернулась, привезя в нашу бедную, живущую без мужчин семью много дорогих игрушек. Среди них была огромная кукла с закрывающимися глазами. Я помню, как бабушка, которую я почему-то звала «баба Оля», заговорщически шепталась с «тётей Геней» — так я называла ее; сестру, именно ее; я считала бабушкой, она была лет на 18 старше бабушки, а той было только чуть больше сорока! Итак, мою до боли желанную куклу почему-то обмотали марлей, и тётя Геня отнесла ее; на базар, сказав ревущему ребёнку, что куклу надо немедленно продать, потому что «у нее; уже еле держатся ножки»...

Все дальнейшие разлуки и встречи чередовались, часто совпадая со временами года. Лето — встреча. Зима — разлука. Вполне бюрократический термин — отпуск приобретал для островитянина почти магический смысл. Его ждали по три года, ибо столько отпусков можно было объединить на Севере. Поскольку путь далёкий и расходы немалые, то взрослые зарабатывали на этот долгожданный детьми отпуск целых три года! Каждый отпуск — это еще; и окончание договора, который заключал северянин со своим начальником. И почти каждая семья собиралась уехать окончательно «на материк» по окончании какого- то таинственного договора. А потому ничего лишнего! И вот я уже стою с бабушкой на базаре — мы продаём лишние вещи, в том числе мои любимые игрушки. Но проходит шесть месяцев, «отпуск» заканчивается. И все; возвращается на круги своя. Нужно снова три года зарабатывать на следующий отпуск.

Первое мое; ощущение, связанное с Сахалином, относится к 1958 году. Лучезарный зимний день ворвался в узкую дверь почти игрушечного вагона такого же игрушечного поезда, который привез нас в Холмск. Искрящийся, почти голубой снег и мальчишка — сын маминой заместительницы, закапывающий меня в снежный сугроб. И еще;, белая морская пена и шум разбивающейся о камни пирса волны. Остров мне не казался ни убогим, ни скучным, ни маленьким, и уж никак не «концом света», как о не;м говорила бабушка. Но и в этом городе вскоре мы остались с «бабой Олей» вдвоём. Маму направили работать в город Поронайск, что в переводе с японского означает «гнилое болото», и это гнилое болото находилось на берегу залива Терпения. Вы, наверное, думаете, что моя мама какой-нибудь комиссар. Нет. Она занималась воспитанием чужих маленьких детей в системе Министерства путей сообщения.

В Поронайск с бабушкой мы приехали летом 1961 года.

Утром я вышла на балкон в новом для меня жилище. В сетке лежали свежие зелёные огурцы — мы их привезли с собой. Я кинула одним в проходящего мальчишку, а он, к моему удивлению, поднял огурец и быстро съел. Я ему крикнула: «Подберуха-муха!» — и вдруг рядом услышала голос: «Как тебе не стыдно, может быть, этот мальчик в первый раз огурец видит — на соседнем балконе стояла девочка, старше меня, звали ее; Люда, и была она дочкой главного врача.

В этом городе я прожила восемь лет. С первого по восьмой класс я училась в шести разных школах. Некоторые считали меня яркой индивидуальностью, другие — просто чокнутой. Дети не любили. Учителя относились как к равному себе субъекту. Училась я неплохо. В пионеры и комсомол меня не принимали — я каждый раз была младше. Поэтому приходилось настаивать, вызывая недоброжелательную реакцию и детей, и взрослых. В шестом классе я почувствовала непреодолимую страсть к математике — в конечном счёте математика стала моей профессией. И что уж тут послужило причиной? Или способности, или активные поиски идеала в мои двенадцать лет. А выбор мои; пал на учительницу математики. Я до сих пор ее; помню, Руфу Александровну Гороеву, из Грозного. Несмотря на захолустность этого  островного города, с населением всего двадцать тысяч, учителя у нас были сильные. Интеллигенция приезжала на Сахалин отовсюду — там «легче дышалось». Как приезжали туда люди — так и возвращались в свои родные края.

Я помню, как рыдала, уткнувшись в мамины колени, по случаю отъезда математички. Утешая меня, мама говорила: «Девочка моя, ты выросла и просто ищешь идеал». Потом многие еще; уезжали: учительницы физики, русского и английского языков, подруги тоже уехали в разные города. По обратным адресам на конвертах писем, приходящих от дорогих мне людей, можно было бы изучать географию. Географию потерь. Со временем постигая эту науку, я переименовала ее; в философию потерь.

Это очень простая наука, вмещающая всего два основных постулата: «Умей все; забыть» и «Умей всё начать сначала». Доведённые до совершенства, эти два умения делают человека свободным. Вопрос лишь в том, хватит ли жизненного времени на это самое высшее образование!

Летом 1968 года я получила свидетельство о восьмилетнем образовании. Этот год был очень тяжёлым. Теперь мы жили вдвоём с мамой. Уехала бабушка. К тому же уже год шла война местного значения между мамой и ее; партийной организацией. Я была совершенно свободна и после очередного исследования местных лесов и озёр лежала в больнице с воспалением лёгких. Мне позвонила мама и сказала: «Твою мать исключили из партии и сняли с работы». Когда мы встретились, она, будто извиняясь, передала мне мнение какого-то члена московской комиссии, в присутствии которого она звонила мне. Он ей заметил, что она жестока по отношению к дочери. Мне было 14 лет.

Спустя годы я привнесу в свою науку третий постулат: «Самую гуманную женщину зовут Жестокость».

В этом году, как вы, наверное, догадались, мы снова окончательно уезжали на «материк». Мама отправила контейнер, купила в Днепропетровске дом, оборудовала его. Я пошла в 9-и; класс днепропетровской средней школы No 49, одновременно поступив в заочную математическую школу при Московском государственном университете. Но тут мать восстановили в рядах КПСС — и я вновь осталась с бабушкой, уже в Днепропетровске, а мама уехала на Сахалин. На все мои возражения она ответила: «Теперь я не могу не вернуться к людям, которые мне поверили». С мамой мы встретились через два года в Москве. Я была абитуриенткой механико-математического факультета МГУ.


«Критерии; Льенара-Шипара»


Лифт возносил меня на двадцать пер- выи; этаж правой башни МГУ в компании старшекурсников; один из них вдруг обратился ко мне: «Девушка, вы такая красивая, зачем вы поступаете на мехмат, у вас же перестанут блестеть глаза». Может быть, это единственное открытие, которое сделал тот незнакомый мне студент-математик: «Я — красивая». Позже один из моих руководителей, Валентин Кириллович Варченко, Царство ему Небесное, часто иронически повторял противоположное утверждение: «Ко всем своим достоинствам она еще; и математик».

Обучение в университетах растянулось лет на десять. Я поступала, училась, бросала, поступала вновь. Специальность была всегда почти одна и та же: математика народного хозяйства — в Днепропетровском университете, прикладная математика — в Черновицком университете. Моя длительная университетизация оставила в памяти некоторые яркие эпизоды. Например, меня исключают на последнем курсе из Днепропетровского университета за отказ сдавать научный коммунизм, к слову, в этом году мою мать снова исключают из партии. С моей стороны — это был протест.
Университет мне неоднократно доказывал, что экзамен на «умение жить» мне не сдать. Как-то во время лекции; я перепечатывала на деканатской машинке свои стихи. На перерыве в деканат вошла дама:
— А что это вы тут делаете во время лекции;?
— Да у нас политэкономия, я лучше почитаю в учебнике, что об этом думают академики.
Дорого мне стоила эта откровенность. На одной из бесчисленных переэкзаменовок по этому предмету моя мучительница встретила меня вопросом:
— Ну что, вы опять просто так пришли? Или будем учить?
— Я не могу вам ничего доказать — это не математика, вот в этом учебнике то определение, которое вы назвали неверным.
— Этот учебник давно нужно выбросить.
— Ну, если у вас трактовка Маркса каждый год меняется...
И тут случается то, чего я никак не ожидала: она снимает трубку телефона и звонит заведующему кафедрой:
— Я у этой студентки без вас принимать экзамен не буду!
Политэкономию я сдавала целой ко- миссии. Спустя несколько лет встречаемся мы с ней в какой-то очереди:
— Ну что, Щербина, замуж вышли? И не выйдете — характер у вас отвратительный.
Думаете, тогда я вам двойку поставила за то, что вы политэкономию не знали?..

До семнадцати лет я благополучно жила без всякой любви. Сверстники меня мало интересовали. Впервые я обратила внимание на мужчину на вступительном экзамене по математике в ДГУ. Это был молодой кандидат математических наук, высокий, со слегка вьющимися золотистыми волосами и тонкими чертами лица, позже я узнала — ему прочили великое будущее.

Я никак не могла сосредоточиться. Моя голова поворачивалась, как флюгер, а глаза прорисовывали его черты в разных световых режимах. Сконцентрировать внимание мне удалось только за пятнадцать минут до конца экзамена. Эти минуты и решили исход дела. Письменная математика — пять, как, впрочем, и устная.

Однажды, в начале сентября 1971 года, по длинному коридору, вмещающему множество дверей аудитории;, мимо окон, пропускавших столько солнечного света, сколько можно увидеть только в юности, проходила стройная девочка, с точёными ножками и охапкой медных волос, а на- встречу, конечно же — Он.
— Здравствуйте, мне сказали, на мехмат в этом году поступили две красивые студентки — одну я уже видел! А вторая...

Какое романтическое начало, но, увы, этой истории не суждено было перерасти в роман. В одном из своих стихотворении; я призналась, что «той полудетскою жаждой нельзя было мне пренебречь». Прошло пять лет. Я замужем. Июль. Солнце. Улица с поэтическим названием Калиновая. У меня в руках белый «конверт», в котором лежит маленький человечек, которого я несу в детскую консультацию. Неожиданно ко мне подходит герои; моих прежних мечтании;, как будто мы близко знакомы, отвернул уголок конверта, посмотрел на мою дочь, что-то сказал.... Говорят, то единственное, чего он смог добиться в науке, — это стать лучшим преподавателем университета. А может быть, именно в том коридоре ныне экономического корпуса Днепропетровского университета, а тогда это была святая святых — мехмат, лучи осеннего солнца на миг высветили Истину!

Следующая веха, в развитии моей «науки» в памяти ассоциируются с такой строкой: «... вы серым облаком метались надо мною, и день, и солнце заслонив собою...»
Эти обрывки воспоминании; относят меня вновь в деканат мехмата ДГУ, где нерадивая студентка объясняет секретарю, почему не посещает лекции:
— У меня маленький ребёнок, я далеко живу.
— Нет... Нет и нет. Идите к декану и объясняйте ему.
И вдруг за спиной я слышу спокойный голос:
— Вам говорит студентка: она далеко живёт — значит, это так и нужно воспринимать.

Голос, как вы догадались, принадлежал самому декану; о его крутом нраве на факультете ходили легенды. Еще; мы знали, что свою докторскую он защитил в тридцать четыре года в московском институте математики. Если я добавлю к сказанному большие прозрачные, почти бесцветные, ледяные глаза, встрёпанные светлые волосы, высокий рост и насмешливую улыбку на тонких и длинных губах, то не только завершу общую картинку, но и скажу много больше.

Отказаться от суеты. Восприятие многолико. Одно и то же явление может быть истолковано по-разному. Так выберем то толкование, что менее конфликтно. Вот и еще; одно недостающее звено «моей науки».

Этот трезво мыслящий человек не один раз помогал мне не отчаяться, угадав, возможно, в той не адекватной девчонке нечто большее, чем плохую или хорошую студентку.

Очередной скандал разразился на экзамене по спецкурсу «Теория устойчивости». Как уже не раз случалось, педагог меня увидел впервые... на экзамене и сказал, что сначала он должен знать, решаю ли я задачи в разрезе данной тематики. Пришлось попробовать, оказалось — решаю. И он согласился меня экзаменовать. Дотошность этого господина во всей красе рисует типичного математика. После того как на девяти листах я ему изложила теорию устойчивости Ляпунова, он не успокоился: вопрос следовал за вопросом. Получая ответ, он задавал все; новые и новые вопросы, будто наконец нашёл достойного собеседника. Но вдруг он сказал: «А сформулируйте мне критерии; Льенара—Шипара!» Я задумалась. Начала перебирать вслух литературу: «В Понтрягине — нет, в Арнольде — нет...» Мои; педант вдруг достает из своего потёртого пухлого портфеля тоненькую книжицу, «Сборник задач по теории устойчивости», и победно провозглашает:
— А вот тут есть!
Конечно, он купил меня на двойном названии критерия «Рауса—Гурвица». Я разразилась слезами.
— Если вы поставите мне тройку, я перестану вас уважать! Я потребую пересдачи. Я...! Вам бы хотелось, чтобы эту теорию я учила не по Ляпунову, а по Базилевичу!

Фамилия этого преподавателя — одна из немногих, запомнившихся на всю жизнь. Со слезами я влетела в кабинет декана.
— За все годы ваш университет не добавил мне ни образования, ни образованности! Единственное, что я хотела понять, разбираюсь ли я в математике, стоит ли мне заниматься этим. И каждый раз я натыкаюсь на мелочность и апломб ваших серых преподавателей!
Я подняла глаза. Мою тираду никто не перебивал. Мои; декан, улыбаясь, смотрел на меня.
-Вы говорите, он вас впервые увидел?
- Да.
- И поставил вам тройку?
- Да.
- Ха! Ха! Я бы поставил двойку.

Мои слёзы высохли. Вскоре я взяла у него курсовую, как сейчас помню название: «Модуль непрерывности для периодических функции;». И успешно с ней справилась. Я очень часто подумываю: для чего мне были нужны все эти знания? И успокаиваю себя тем, что обладаю благодаря этим знаниям потенциальной возможностью разобраться в любой проблеме, ибо в основе любого стремления к истине лежит логика.

Да, математика меня не предавала, как выяснилось потом, предательницей оказалась я. Много раз прекращая свои отношения с математикой,  я никогда мысленно не вводила ее; в ряд потерь. Но я точно знаю, есть ряд явлении;, и она из этого ряда, и этот ряд конечен, и я знаю еще; не- сколько его членов; когда его исчерпываешь — исчерпывается жизнь. Я никогда не изменяла математике с поэзией. Это были две формы существования моего «я», так же как мне приходили во сне строки, так и решения некоторых задач.

Но вот однажды я рассталась с математикой на два года и, поступив в ученики к фотографу, вскоре получила квалификации: фотографа, ретушера, лаборанта. Хотя фотография была моим пожизненным увлечением с десяти лет, как и стихи, павильонной, портретной фотографией я занялась именно в эти два года. В отличие от математики эти ремёсла меня кормили долгие годы. Боже мои;, сколько оставлено по городам и весям сумок с фотоплёнками. Так, будто бы по частям, я всюду оставляла свои; мир, запечатлённый на узких и широких плёнках. Да, впрочем, и память моя систематизировалась как огромная фототека. Кадр, еще; один... десятки, сотни — все; это было!

Ложное ощущение возвратности даёт этот фото мир. Достаточно войти в лабораторию, и вот уже в неверном красном свете начинают все; отчётливее проступать очертания прошедшей жизни, зажатой в размер фотобумаги. Моя жизнь еще; длится.
Знаю, я еще; не сформулировала свои; «пятый постулат», это потому, что еще; мои; мир не опустел, он населен любимыми.

И я стараюсь не забегать вперёд.
Может быть, это и есть его неточная формулировка.

Москва. 1997