Цикл миниатюр

                Этюд в тональности ре мажор

Идёт по улице мужичок. У него в руке авоська с «горючим». Обычная картина. Особенно в такой день. Сегодня же праздник! Праздник Победы.
Авоська сетчатая. В ней, сквозь ячейки, видны две бутылки. Пиво и водка. Ну, и что тут особенного? «Чекушка с прицепом», нормальный товар. И мужичок вполне обыкновенный. Но мне, идущему сзади, почему-то интересно за ним наблюдать.
Пыльные стоптанные башмаки, но белая праздничная рубашка навыпуск. Свежевыбритая шея (недавно побывал в парикмахерской), но древняя засаленная кепка. Работяга, кормилец. Сегодня он празднует, сегодня свободен. Человеку, когда он свободен, почему не выпить? Домой идёт. Или нет, не домой, скорей в гости, а то зачем ему выглаженная белая рубашка?
На улице, по случаю праздника, машин нет, её перегородили для гуляния. Хошь вдоль иди, хошь поперёк. Мужик идёт по синусоиде, так ему интересней. В походке видна горделивость – в своём праве человек…
Вот он идёт, он скоро уже придёт, – краткость пути выдаёт его нетерпеливое возбуждение – прямо к столу, за которым сидят кореша с завода, к сыру «Витязь», кастрюле с винегретом, рыбке копчёной, рыбке вяленой и дымящейся варёной картошке. Всё прекрасно, всё путём, сегодня он в ладу с собою и миром.
Должно быть, думает: погуторим сперва. Потом, для начала, по шкалику… По полному, естественно. Потом ещё. И дальше вперёд.
От любой музыки, когда мы в ней ощущаем возбуждающий пульс ликования, чего мы ждём? Ну конечно, завершающего forte с медью и литаврами… А организм человека – ведь он тоже оркестр – разве не стремится увенчать праздничную суету своих движений какой-нибудь подходящей выходкой: то ли прыжком дурашливым, то ли локтей встряхиванием, то ли – при умении – ходьбой на руках?
Я не знаю, что в эти минуты происходит с не-нашими людьми, – скажем, с немцами или финнами, Скорей всего, ничего не происходит. Но наш-то человек не может вот просто так идти и радоваться!
Что же вытворил наблюдаемый мною мужичок? То единственное, вероятно, что в настоящую минуту он мог: взмахнув сеткой, он лихо закинул её за спину. Слишком лихо. Результат получился неожиданным: бутылка водки, провалившись сквозь рваную ячейку, выскользнула из авоськи, блеснула на солнышке и грохнулась об асфальт.
Наблюдая, я остановился. Что дальше-то?
Мужик сначала выглядел озадаченным. Не то, чтобы сразу не мог понять, что случилось с водкой – нет, это он сообразил, – но внутри его существа в данный момент происходил тектонический сдвиг мировосприятия. Переворот мыслей, так сказать. Новое осознание реальности… Процесс оч-чень серьёзный. Для которого, конечно, требовалось время. При этом он даже не матерился вслух… Одним лишь взглядом. Таким гневным, таким негодующим!
Как я понимаю, он был зол совсем не на себя, такого неловкого растяпу, – нет, он был зол на кого-то постороннего – Того, Кто Виноват. Кто в настоящий момент поступил с ним так несправедливо и так жестоко! В нём закипала обида… На судьбу,о которой он мало думал? На Бога, в которого не верил? В любом случае, это было метафизическое чувство негодования.
Он взял за горлышко оставшуюся в живых бутылку пива, взял, не вынимая из авоськи, подошёл к обочине и, размахнувшись, шваркнул её о парапет. Может, и правда, в это время он ярился на судьбу? Разбивая вдрызг единственный оставшийся у него сосуд, не грозил ли он ей:
– Ах, ты мне подлости делаешь, с-сука? Так на же тебе, гадина! Жри!
И гордо двинулся дальше, теперь уже по прямой.
Уверенным – даже, пожалуй, победным – шагом. К нему вернулось равновесие: он наказал ЕЁ.
В тот момент мне вспомнилась фраза, которой так любит заканчивать свои скетчи наш известный шоумен и суперпатриот Михаил Задорнов:
–Этот народ победить нельзя!

               

                Виноват

Вчера я совершил грех, обидел хорошего человека.
Дело было на базаре, в мясном ряду. Косточку для борща мне надо было выбрать, жена наказала. Иду, смотрю. Продавщицы-балаболки наперебой галдят, – зазывают. Мешают смотреть. Я этого не люблю. С трудом от них отбрехиваюсь, так надоедают… «Телятинка свежайшая!» «Голимая мякоть!» «Печёночка!» «Рёбрышки!» «Антрекотики!». Одна бабёнка аж обе руки призывно протянула: «Ко мне подойдите, не пожалеете, я вам задок покажу!»
– Не надо мне показывать ваш задок!!! – огрызнулся я.
Бабы прыснули. Сразу затем голос подала товарка обладательницы задочка, обширная бабенция с расписными щеками:
– Ну, тогда, может, ко мне подойдёте, мужчина? Если вы в силе, если вполне ещё состоятельны, так я вам покажу передок!
Вот бесстыжая морда, – опешил я. Она ещё на мою состоятельность намекает? Подхожу вплотную. Говорю:
– Спасибо, это заманчиво звучит… Но, знаете, подержанный товар меня не интересует.
Вот прямо так и влепил… А, собственно говоря, зачем? Она аж осунулась после этой моей реплики. Ничего не нашлась ответить. Тоже и бабы, вместо шуток, промолчали скорбно. Как-то это вышло… ну, не совсем хорошо, –а, граждане?
В раскаянии и задумчивости я отошёл от прилавка… Даже загрустил.
Деликатней надо обращаться с щедрыми женщинами!

               
                Могучий человек

Мой очередной приезд в N-ск, летом. Площадка вблизи древней крепости, возле цветочных торговок и трамвайной гремучей линии.
Над цветами и корзинками, над платками торговок стоит, озираясь и покачиваясь, полупьяный мужик, широченная орясина с бровями, скульптурно изогнутыми. Из-под них, вместо глаз, – водянистая муть, силящаяся быть пристальной, на меня уставленная. Размеры орясины заставляют вспомнить о былинных временах, когда, для транспортировки вот таких вооружённых монстров, нужны были лошади-тяжеловесы.
– Эй, мужик. Погоди…
Мимо не пройдёшь, Реликт загораживает тротуар, как шкаф загородил бы прихожую. Останавливаюсь.
– Тебе чего?..
– Посмотри на меня.
– Ну, и?..
– Внимательно посмотри.
– И что?
– Сколько мне лет, как думаешь?
Орясина, при всей своей небритости и неопрятности, выглядит никак не старше шестидесяти, и к тому ж он жёсткой пятернёй впился мне в пиджак – силён ещё... Да не так уж и стар. От сивушного перегара, им источаемого и древнего, как руины той самой крепости, становится тяжко дышать.
– Шестьдесят, наверное? – примирительно говорю, пытаясь отцепить чугунную клешню от тощего моего пиджака.
– Х-ха-а-а! Хрен тебе в зубы, шестьдесят! Восемьдесят два не хошь?
Демонстрируя щербатый рот, он победно осклабился,
– Пил бы меньше, ещё бы дольше прожил, – проворчал я.
– Ты меня ещё учить будешь?!
Его рёв ничуть не уступал в своей мощи звуку взлетающего реактивного самолёта. Мне, наконец, удалось отодрать от себя его пальцы. Он вдруг успокоился, тихо сказал:
– Посмотрел? Ладно. Теперь давай пять рублей.
Я их отдал легко. Дал бы и пятьдесят за такой цирк! За яркую встречу, во время которой реликтовое чудище за скромную мзду продемонстрировало мне, случайному прохожему, свою непробиваемую живучесть. Порох в пороховницах. Мощь былинную. Р-р-русь-матушку. Давно всеми позабытую пра-славянскую стать.
Вероятно, это был его хлеб, его промысел, законная добыча для ежедневного пропоя и прокорма… Он себя показал как экспонат кунтскамеры, а за просмотр, конечно, полагается плата… И всё нормально. Не мне его судить. Витязю на пенсии, в наше-то суровое время, разве зазорно как-нибудь себя приобщить к товарно-денежным отношениям?

               
 Мгновение

Дело было в Москве. Я сильно запаздывал из гостей, в метро вошёл перед последним поездом. Вестибюль был почти совершенно пуст, но в нём было почему-то шумно. Присмотрелся: шумели двое влюблённых. Их визги, хохот и чмоканье разносились в мраморной пустоте отчаянно гулко. Оба вели себя как чета сумасшедших, отколовшихся в экстазе от карнавальной толпы и не обративших внимания на то, где теперь они находятся. Впрочем, в этот поздний час им и некого было стесняться.
Мы оказались в одном вагоне, также почти пустом. Я сел напротив. На меня, стороннего наблюдателя, им было категорически наплевать. Вели они себя как парочка щенят-подростков, выпущенных любящими хозяевами погожим днём на волю. Толкали, щипали, кусали друг друга – поцелуев им не хватало для ликования! – хихикали, блаженно мычали. Это был абсолютно нахальный, стопроцентно беззастенчивый апофеоз любовной радости.
Вот так, позабыв обо всём на свете, увлечённые лишь друг другом, два дурачка шумно праздновали жизнь, – мне ли было им не позавидовать? И наступила у них, наконец, минутная пауза, чуток оба притомились. Юноша, в довольном безмыслии, полуприкрыв глаза, откинулся на спинку сиденья. Как хорошо человеку, когда его ум молчит, когда инстинкты людских тревог, забот, опасностей молчат вместе с ним… Мужская прямая стать! Я её узнавал. Парнем владела любовь, и ничто постороннее, не причастное к ней, не имело для него смысла в этом мире.
Не то было с нею. Она почувствовала моё внимание и ясно, очень чётко, очень оценивающе на меня посмотрела… Это длилось секунду всего, но острый её взгляд я не забуду. Тут-то понял я, что практическое сознание этой женщины, сознание трезвое, взвешивающее, всё окрест замечающее, – не выключалось никогда, даже во время бурных игр, ласк и поцелуев, оно всегда было на страже, прикидывало резоны, следствия и последствия, фиксировало лица и события – и внешность мужика, сидящего напротив, и голос диктора, объявляющего остановки, всё решительно, а любовная игра была хорошо рассчитанным спектаклем и управлялась из «командного пункта» рационально и безошибочно. 
Мне стало не по себе… Словно душу пронзил взгляд охотника.
К счастью, в тот момент я не был дичью.

               
                Урок русского языка

Однажды моя умница-дочь, учившаяся в то время в 5 классе средней школы, задала такой вопрос:
– Папа, ты знаешь, что такое синонимы?
– Знаю. Слова, которые обозначают одно и то же.
– Ага, правильно. Нам Татьяна Семёновна так и объяснила. Значит, мне теперь надо подобрать три слова, которые, будут… ну, это… синонимы. Проверь, пожалуйста, я правильно подобрала ; мент, мусор, лягавый?
Я опешил.
–Доча, ты где слов-то таких понабралась?
– Неважно. Так правильно?..
Я вынужден был признать, что это действительно синонимы. Ужасные, но – да, синонимы. Поскольку мой встречный вопрос остался без ответа, пришлось задать его Татьяне Семёновне, с которой я был хорошо знаком и, выгуливая собак, мы по утрам иногда болтали с нею в скверике нашего микрорайона.
– Ну, вариант Вашей дочери далеко не самый брутальный, – рассмеялась она. – Как Вам, к примеру, такое: кобель подзаборный, змей ползучий, козёл вонючий? Это мама так называет папу. Или –оторва, тварь, стервоза, паразитка? Мама так называет старшую сестру. Или… но как папа называет маму – это уж не для печати. А когда папа напьётся, то…
– Знаю, тут всё просто. Поддал. Вмазал. Врезал. Бухнул. Чекалдыкнул. Чебурахнул. И как там ещё?
– Залил шары. Заложил за воротник. Наклюкался. Нажрался. Назюзюкался, – свободно, как вдохновенно импровизирующий пианист, подхватила Татьяна Семёновна. – Ну, и результат этого процесса…
– Тоже знаю: до потери пульса, до поросячьего визга, до положения риз, до зелёных чертей…
– Вот-вот. Сплошные синонимы. Так что ответ на вопрос, почему наши дети знают и помнят это всё, вполне очевиден. Живут-то в России?
Я кивнул, и мы переменили тему разговора.

               
                Это было страшно…

Летний день. Марево. Солнце едва просматривается сквозь дымку. На обочине городского парка, там, где уже не росли деревья, а была большая поляна – блёклая зелень, слегка помеченная брызгами фиолетовых цветов – прямо посередине этой пустоши я увидел детскую коляску. Никого не было  видно ни возле неё, ни поодаль. Не только кого-то из родителей, бабушек или, там, старших детей –никого вообще. Мне это показалось странным, даже возникло тревожное чувство. Я ждал: появится кто-нибудь или нет? Обычно ведь, когда коляску с младенцем оставляют ненадолго на вольном воздухе, то происходит это около магазина, или аптеки, или киоска какого-нибудь… Но вблизи никаких строений не было.
Решил я, наконец, подойти, посмотреть. Может, в коляске-то и нет никого? Нет, там лежал ребёнок. На вид полугодовалый, примерно. И лицо… вряд ли я могу описать причину оторопи, которая мною овладела, едва я на него взглянул. Лицо было абсолютно гладким, ровного бледного цвета – ничего, напоминающего румянец, – и на этом лице были открытые, умные, неподвижные глаза. Младенец смотрел в небо. Не просто смотрел – он созерцал его. Если б я увидел такое выражение на лице взрослого, я бы решил, что он медитирует.
Над нами пролетела, шумя крыльями, стайка голубей.
Младенец их увидел и произнёс отчётливо:
– Птички полетели…
Я обомлел. Может, мне почудилось? Да ведь нет, я эти слова ТОЧНО СЛЫШАЛ! Но как это может быть? Ему же не больше, чем шесть месяцев, что за чертовщина?Я ждал, чт; он скажет ещё. Нет, не дождался. Младенец возобновил своё надмирное созерцание, и никакие звуки больше не нарушали заповедную тишину, в которой коляска плыла через вечность, как шлюпка в полный штиль посреди моря.
Это что же происходит? Где я вообще нахожусь? В параллельной вселенной, что ли? Или, быть может, инопланетяне его сюда забросили?
Мне стало сильно не по себе, я поспешил уйти.

               
                Эксперимент

Я спешил на день рождения к приятельнице, вёз с собою коробку конфет и букетик цветов – всё, что в таких случаях для приличия полагается. На какие-нибудь изыски, кроме этих банальных подарков – не то, чтобы фантазии не хватило у меня, но просто сил никаких не было: в вечернее время, в будний день, после работы – откуда фантазия, откуда силы? Мечтал просто доехать до её дома, упасть на диван – и уже ни о чём, кроме выбора подходящей рюмки, не думать. И старина-автобус, который, кряхтя и стеная, меня влёк к заветному дому, тоже не располагал к весеннему настроению… Тем более, что была осень.
Салон автобуса, к счастью, не был полон, все сидели на своих местах, такие же квёлые, со смертной скукой в потухших глазах. Возможно, что-то случилось с атмосферным давлением, или магнитная буря над городом бушевала, – не знаю… Бывают же такие дни, когда вроде и не делал ничего сверх меры – а всё равно чувствуешь себя и опустошённым и почти разбитым, – кому они известны на самом деле, капризы нашего тела?
И вот сижу – в окна не гляжу, ни на кого не оглядываюсь, не думаю вообще ни о чём, экономлю силы. За спиной слышу вдруг какие-то молодые голоса и вслед за ними – неясное возбуждение, как будто потревожил кто-то шестом болотную ряску. Волны пошли… Минуту спустя вдруг прямо за своей спиной слышу девичий голос и озвученный этим голосом довольно-таки странный вопрос:
–Улыбаетесь ли вы в этой жизни?
Сонливость с меня – как рукой… Оборачиваюсь и вижу двух молодых ребят – студенты, наверное, и бродят они по проходу вдоль автобусных сидений, с одним и тем же вопросом… Наклоняясь, спрашивают. И натыкаются на одну и ту же реакцию: мол, вы чё, ребята, с бодуна  или как? Или вааще вам делать нечего? Спасибо хоть, что не обматерили. Но на это, я полагаю, ни у кого в тот вечер не былосил. А ребятки так же терпеливо, вежливо наклоняются над каждой согбенной фигурой и над каждой потерянной головой, чтоб задать этот внезапный, никому не понятный, уму не постижимый вопрос.
Откуда они, кто их послал? На официальный опрос это не похоже, и не похоже вообще ни на какую социологическую службу. Никакой ВЦИОМ не интересуется улыбками граждан, –тут явно инициатива снизу, –может быть, сегодняшний экспромт вот этих самых двух жизнерадостных ребятишек. Зачем они пошли на такой своеобычный и в чём-то рискованный эксперимент, почти наверняка зная о результатах? Может, надеются на чудо?
Настала моя очередь, и девушка, доброжелательно надо мной наклонившись, спросила:
–Улыбаетесь ли вы в этой жизни?
– Конечно! – сказал я и подтвердил свои слова улыбкой. – Вот, например, я улыбнулся, когда покупал для вас этот букет…
Я протянул ей цветы. От  неожиданности она перестала улыбаться.
– Это для меня? Вы не шутите?
– Что вы, что вы. Я этим не шучу. Берите, они ваши!
…За цветами мне пришлось возвращаться к тому же цветочному киоску и вторично проделать путешествие назад, по тому же маршруту. На день рождения я, конечно, опоздал. Но настроение в течение вечера было всё равно прекрасным.