Прощай, донневетер...

Я поливаю цветы по средам. Потому что я ушла от него в среду и перед уходом полила цветы. Многие привычки с годами забылись, а эта осталась. Забылись вечерние прогулки до моста Мирабо, воскресные поездки в монастырь за сливами или яблоками, его тихие робкие улыбки. Я сказала ему, что уезжаю во вторник, мы выпили три бутылки того, что называют «дешевым вином», и наутро все было безразлично. Я полила цветы и вышла на темную улицу, чтобы добраться до Западного Вокзала. В кармане лежали его сигареты, которые мы в шутку называли «Голуаз», как дань нашей невеселой французской истории. Теперь уже не до этого, не до шуток, не до прозвищ...

Я снимала комнату неподалеку от реки, у веселой и шумной женщины, русской. Она лепила пельмени для русского магазина в нашем квартале, вся в муке, словно карнавальная Белоснежка, поправляя огромный бюст и судя обо всем до крайности превратно, она проявляла участие в моей судьбе не только неудавшимися уродцами-пельменями, разваливавшимися на моей дымящейся тарелке, но и советами в области дел сердечных. -Тебе нужен друг, - говорила она, - без друга ты пропадешь в эмиграции. - И не местный, а из своих.
И тут же знакомила со своими, такими же прилежными пожирателями дармовых пельменей, как и я, - наливающими нам с хозяйкой водки за разговором об одиночестве, о покинутых матерях и подругах, грибных лесах и разводных мостах, о том, что все мы бросили ради мечты о спокойном благополучии. Я слушала, ухватываясь за первое, что подвернулось - у каждого была своя история.

Один моряк, нервно крутя ключами на цепи, сбивчиво рассказывал мне про дальние плавания. Другой, веселый полный молодой человек в майке «Лакоста» - о том, как дом его сгорел. Третий, брюнет, прибывший из Греции, вынул из петли своего друга и занялся утешением его вдовы. Я слушала - эти разглагольствования служили хорошим фоном моей несамодостаточной жизни.
Иногда мы отправлялись гулять с собакой нашей пельменной сводни, в темноте касались друг друга, а греческий Одиссей даже предпринял попытку меня поцеловать - но по счастью боксер, почуяв свою забытость, резво потянул моего рыцаря прочь к фонарному столбу. Река блестела в ночи как черный шарф. И мне, конечно, был нужен друг.

Среди минут, вселяющих в эмигранта тревогу и неуверенность, бывают и те, которые кажутся целой упущенной жизнью и ускользают мучительным воспоминанием о несбыточном. Кто не знал этих мгновений в в водовороте сожалений? В ту весну я попадала в него все чаще. Уроки французского из книжек Шарля Перро косноязычным детям эмигрантов, обед под жужжание вентилятора, шум пустырей, беспомощные объяснения по телефону, желание все уладить и перезвон тонких струн отчаяния всю ночь напролет - вот она, мелодия чужбины.

Кто не знал этого? Кто не бросался в эту рану, в неумолимый поток, хлещущий из безвозвратно покинутой тобой жизни, кто не поддавался безумию?! Впрочем, все это прикрывается обычно пустой фразой о ностальгии, словно оправдании. А самое существенное и болезненное в жизни изгнанника остается под покровом ночи.