Тётя Шура

     Она была стара. Очень стара. Сухонькое немощное тело почти плоско смотрелось на высокой больничной койке. Ночью её привезли в больницу и положили  в коридоре вдали от сестринского поста. Холод никак не отпускал. Казалось, что дрожит каждая клетка организма, каждый седой волосок на коротко стриженой голове. Слёзы текли и текли по лицу, образовав две строчечьки вдоль носа, дальше по подбородку, по морщинистой шее, впитываясь в подушку. От чего подушка тоже стала холодной.
- Бабушка, что вы плачете? Вам плохо? Может врача позвать? - склонилась над ней молодая женщина.
- Холодно… - губы склеились в дрожи и никак не получалось внятно произнести это слово. Но женщина поняла и вскоре принесла ещё одно одеяло. Пощупала её руки, покачала головой и ушла. Старуха что-то прошептала, и слёзы полились ещё сильнее, кривя рот и толчками выкидывая всхлипы.
- Не надо успокойтесь. Сейчас согреетесь. Я вам грелочку принесла - приподняв одеяло, женщина приложила к ступням пластиковую бутылку с горячей водой. И ещё одну положила под скрещенные на груди руки.
Желанное тепло пробежало сначала ознобом, а потом разлилось блаженством. Мысли утратили чувство горечи и отчаяния, слёзы высохли, и вскоре старуха заснула, тихо похрапывая.
- Лена! - обратилась женщина к сидящей за столом медсестре, - Что это за бабуля? Почему она в коридоре? У нас в палате две койки пустуют.
- Да ночью «скорая» на улице подобрала, и к нам привезли. Документов нет. Ничего не говорит толком. Что-то бормочет. Я ничего не поняла. Врачи придут, пусть решают, что с ней делать. Хорошо, хоть рубашку и халат ей нашли. А то у неё бельё уже такое грязное, что я его сразу в мусор кинула. Да, и помыть её не мешает, прежде чем в палату переводить.
 И она опять склонилась над столом, заполняя  температурные листы данными утренней проверки.
     Больничное утро пробудило суету. Проснулись обитатели палат и потянулись ручейками вправо - «девочки», влево – «мальчики». Зацокали каблучки приходящей утренней смены медперсонала. Санитарки загремели суд-нами и «утками». Замелькали группки студентов в белых халатах. Потянуло запахом пищи из столовой. После завтрака палаты опустели, отпустив своих временных жильцов на всевозможные процедуры и консультации. А старуха спала, не слыша шума, не реагируя на запахи.
    Людмила Афанасьевна или тётя Люся, привычно натянув резиновые перчатки, приступила к уборке своего терапевтического отделения. Она представила себе пред-стоящий объём работы и вздохнула.
– Зря я согласилась взять вторую ставку. Это много, ох, как много! А сил – то уже мало. Ну, этот месяц отработаю, а там и отказаться можно.  Зато  будет, на что подарок внучке к двадцатилетию купить!
   Она вспомнила рекламу по телевизору удобных женских бюстгальтеров, которые хотела купить своей Настёне. Грудь у неё большая, как у бабушки, трудно хорошее бельё купить. А в рекламе показали как раз то, что нужно.
– Как же оно называется? Ах, да, вспомнила: «Айр Блю». Какое-то несерьёзное название – игривое.
 Так мысленно разговаривая сама с собой, она подошла к спящей старухе. Заострившиеся черты лица зацепили её внимание, показались знакомыми. Она всмотрелась и ахнула:
- Да ведь это Александра Алексеевна! Постарела-то как! Хотя возраст у неё серьёзный, наверно, за 80.  Уже лет десять, как я у неё это ведро с тряпкой приняла, а она на покой подалась. Вся светилась от счастья. Дед её тогда квартиру новую, как ветеран, получил.
- Тётя Люся, ты чего там ахаешь? Знаешь что ли бомжиху эту?
- Да ты что, Танюшка? Это же наша санитарка, бывшая. Она здесь лет двадцать отработала. Ты тогда ещё не родилась, когда она сюда работать пришла. Да и не бомжиха она. У неё семья была, дети… Наш главный должен её помнить. Он ещё при ней пост – то этот принял.
- А как её фамилия?
- Петрова Александра Алексеевна.
- А живёт с кем. Кому сообщать, что она у нас в отделении. Пусть  документы её принесут.
- Не знаю я, девонька. Давно я с ней не общалась. Слушок прошёл, что плохо у неё в семье, да я тогда посочувствовала, да забыла. Свои проблемы отвлекли. Но я поспрашиваю. Кое-какие общие знакомые остались.
    На скамеечке  у подъезда одной из пятиэтажек сидели женщины и делились друг с другом своими домашними проблемами. Людмила Афанасьевна подошла, поздоровалась, присела рядом и обратилась к одной из женщин:
- Андреевна, я к тебе. Помнишь соседку свою Шуру, что напротив тебя жила?
- Помню, конечно. А что спрашиваешь, случилось что?
- Да к нам её сегодня ночью «скорая» привезла. Около больницы на скамейке лежала. Документов при ней нет. Где живет, не помнит. Хорошо, я её узнала, а потом и зав. отделением  подтвердил, что это  тётя Шура. А где родных искать не знаем. Может, ты подскажешь, где их найти.
- Да я- то откуда знаю?  Они как уехали, так я с тех пор и не видела никого из их семьи. Мать ещё в гостях у них пару раз была. Рассказывала мне, да я не больно слушала. А теперь мать уж три года, как померла. Расспросить некого. Я, конечно, кое - что помню. Мы в этот дом в 60-х годах вместе въехали. Они из бараков, а мы из частного сектора. Дом наш под слом пошёл, мешал строительству. Я тогда ещё девчонкой была и во дворе с  детьми тёти Шуры играла. Татьяну хорошо помню. Вредная девчонка была. Всё-то она знает, всё лучше всех понимает. А сама еле-еле семилетку закончила. Учиться дальше не  пошла, устроилась в столовую посудомойкой и начала с парнями вовсю гулять. А вскоре  и замуж вышла за нашего местного парня. А в девках она была хороша. Фигуристая. Парни на неё заглядывались. Вот и Андрейка, как из армии пришёл, так её и сосватал. Через годок дочка у них родилась. Аллой назвали. Копия Танька. Всё до капельки с неё срисовала. Андрей вскоре квартиру двухкомнатную получил и они переехали. И к родителям они только изредка наведывались. Но помню, что тётя Шура часто к матери приходила. Подружками они были. Шибко жаловалась  она на  своих детей. Татьяна, мол, попивает крепко, от мужа гуляет. В доме грязь. За ребёнком плохо смотрит, а уже вторым на сносях. Да и с младшим сыном беда. Любимый сын у неё был, Володенька. Я его тоже помню.  Но дружбы у нас не было. Он больше с местной шпаной гулял. Целыми днями на улице околачивался. Школу прогуливал, а потом и вовсе бросил. Мы его побаивались. Пить он начал рано. Курсы шофёрские закончил и работал на грузовике на дальних перевозках. Из одной такой поездки жену себе привёз. Толи из Саратова, то ли из Самары. Не скажу. Не знаю. Да только недолго она с ним и прожила. Родила сынишку, Серёжку. В детский садик вместе с моей Светланкой ходил.  Хороший мальчонка. Дед с бабкой души в нём не чаяли. А перед самой школой, забрала его мать и увезла к себе на родину. И больше сюда не вернулась. Не выдержала Володькиных  пьянок да гулянок.  Нетрезвый он и её и парнишку обижал шибко. А Андрей от Татьяны ушёл. Уже после рождения второй дочки Ани. Домой с работы пришёл, а Танька с мужиком в постели кувыркается.  Собрал одежду свою и ушёл. Алименты девчонкам хорошие платил. А Танька вскоре опять  за та-кого же, как она замуж пошла. И сына по пьянке зачала.  Поэтому мальчонка отставал от своих сверстников и в обычной школе учиться не мог. Спецшколу заканчивал. Короче, не повезло Александре Алексеевне с детьми. Никакой радости им  с мужем от этих детей не было. Слушай, Люся, а ты знаешь, у кого спроси? Помнишь Фёдора из 20-й квартиры?  Он с Иван Палычем – мужем тёти Шуры, в одной бригаде работал.
- А где его найти?
- Да он и сейчас здесь живёт. Постучись,  он должен быть дома. На пенсию недавно вышел. Работу бегает, ищет. Да, никому сейчас такое старьё не требуется. Так что, небось, у телевизора сидит или модельки  какие-нибудь клеит. Руки у него золотые. Ну, бывайте соседки, Пойду  ужин готовить. Скоро  мои  с работы придут.
    С трудом поднявшись на 5-й этаж и, ругая себя за то, что взялась за дело, о котором её никто не просил, она позвонила в 20-ю квартиру. Дверь тут же открылась.  На пороге стоял невысокий пожилой мужчина с красивой совершенно седой шевелюрой в сильно вылинявшем спортивном костюме.
- Здравствуйте. Вы ко мне?
- Фёдор Степанович, не узнаёшь? Я – Люда Матвеева.
- Боже мой, Люсенька! Да, заходи же, заходи, что в дверях стоять. А я вижу, что вроде знакомое лицо, а вспомнить сразу не смог. Ты уж извини. Двигай на кухню, отдышись. Я чайник поставлю. Посидим за чайком, да поговорим ладком! Ведь не просто так пришла, какое-то дело привело?
- А где Наташа твоя? Что-то не видно?
- Уже четыре года, как умерла. Я теперь один живу. Сын в геологи подался. Всё время в поле. То в тайге, то в горах. Семьёй так и не обзавёлся. А дочь за военного замуж по-шла и сейчас в Челябинске живёт.
- Я тоже сама себе хозяйка. Мужа схоронила давно.  Дети отдельно живут. А пришла я к тебе, Федор, вот по какому делу. И она начала рассказывать.
    В это время старуха проснулась. Ей было хорошо под одеялами, на чистой постели. Уже давно она не испытывала такого блаженного ощущения.
- Дочка! - обратилась она к пробегающей мимо практикантке.- Помоги мне до туалета добраться и чайку бы горяченького. Как тебя звать-то?
- Оля. Пойдёмте, бабушка. А что же вы босиком? Хоть бы носочки надели.
- Нет у меня, Оленька, ни носочков, ни обувки. Какая была на мне  -  сняли, а другой нет. Да я и босиком схожу. Тут чисто.
Оля  помогла ей подняться, отвела в туалет, а потом со своей подругой сноровисто  с шутками и смехом искупали старуху, напоили чаем и уложили опять в кровать. Тепло и мирная знакомая обстановка притупили душевную боль. Она не исчезла, а как бы подёрнулась пеленой забвения. Старуха не спала, но и бодрствованием это нельзя было назвать. Сон мешался с явью. И чего было больше, не имело никакого значения. Она видела себя молодой, совсем ещё девчонкой.  Детство не вспоминалось.  В детство вмешалась война, и  мозг заблокировал память этих ужасных лет, защитив от страха перед будущим. А вот юность уже была яркой. Вот ей уже 17 лет и она бежит с подружкой смотреть парад Победы. На Красную площадь они, конечно не попали, а с восторгом смотрели на проходящую по Садовому кольцу военную технику. Вдоль дороги стояли толпы людей с шарами, искусственными цветами на ветках. Малыши восседали на плечах взрослых. Крики восторга, объятия поцелуи и слёзы. Слёзы радости и слёзы потерь.
     А вечером был салют. Прожектора прошивают небо белёсопрозрачными столбами света. Цветные звёздочки салюта  раскрашивают весь окружающий мир.
– Ура! Ура-а-а! - крик сам рвётся из переполненной восторгом души. Вот они уже на набережной. Москва - река чернеет весенней водой и от  неё тянет холодком. Шура зябко передёргивает плечами.
- Девушка, вам холодно?
Она повернулась. Два парня стояли у парапета. Коренастый, широкоплечий парень в гимнастёрке с орденами в упор смотрел на неё. Она смутилась.
- Нет, просто от реки влагой тянет - она дёрнула подругу за рукав – пошли быстрее! Взявшись за руки и смеясь, они побежали.
-Куда же вы, девчонки? Не уходите! Давайте познакомимся.
    Прошло несколько дней. Ранним утром Шура шла в институт химического машиностроения, где уже полгода работала в бухгалтерии. В проходной неожиданно столкнулась с парнем, лицо которого показалось знакомым. Он тоже посмотрел на неё внимательно, как бы узнавая, и быстро прошёл мимо.
- Тётя Маша, кто это? - спросила она у дежурного вахтёра.
- Да, вроде из ремонтников или строителей. Новенький.
Целый день Шуре не давал покоя образ этого парня. Она мысленно  одёргивала себя:
- Не отвлекайся! Что ты о всякой ерунде думаешь! Парень, как парень. Не краше других. Да и ростом не вышел». Однако, все равно, нет-нет и вспоминала его внимательный взгляд. А вечером, выходя, из проходной, увидела, что он стоит и курит в группе ребят из строительного отдела. Увидев Шуру, он бросил папиросу, сказал что-то товарищам и подошёл.
- Здравствуй. Я знаю, что тебя зовут Шура. А я – Иван. Можно тебя проводить?
Шура растерялась. Щёки полыхнули жаром. Смущенно улыбаясь, она кивнула. Долго шли, молча, не зная, как начать разговор. Но постепенно разговорились. Иван рас-сказал, что он из Рязани. Все родные погибли, поэтому после демобилизации возвращаться в пустой дом не захотел. Военкомат  направил на курсы, окончив которые, приобрёл строительную профессию. Сейчас живёт в общежитии.
     Дорога до дома показалась очень короткой. Расставаться  не хотелось, и они ещё долго гуляли в Коломенском парке, спускались к Москве-реке. С этого началась их любовь. В августе сыграли свадьбу. Сначала у неё дома, потом в общежитии. Здесь же в семейном общежитии они получили комнату  и начали свою совместную жизнь. Как-то, лёжа на своей узкой солдатской койке  тесно прижавшись, друг к другу, Шура ласково коснулась большого грубого шрама на его груди.
- Расскажи, Ванечка, от чего этот шрам?
Ваня немного помолчал, закурил. В темноте то вспыхивал, то затухал огонёк папиросы. Шура не торопила.
- Это было ещё в начале войны. Сентябрь. Под Ленинградом. Кругом лес, болота. В тот день зарядил с самого утра мелкий холодный дождь. Мы промокли, сильно продрог-ли. Согреться негде. Да и немцы беспрерывно обстреливают. Мы уже отбили несколько  атак. Только наступило затишье, как вдруг два фашистских  танка выползли из леса и  направились прямо к нашему  орудию. Мы выстрелили и снарядом прошили один танк. Но второй спрятался за горящую громадину и выстрелил. Я почувствовал сильный удар в грудь. Хотел устоять на ногах,  попятился, споткнулся о снарядный ящик  и упал. Очнулся в госпитале.
- Под счастливой звездой родился - сказал мне тогда хирург – если бы осколок прошёл чуть левее, вряд ли бы мы тебя спасли.
Отлежался  я, подлечился и опять вернулся в свою часть. Я тогда свою первую медаль получил.  А тот танк ребята все-таки подбили.
     Шура слушала и представляла себе, что пережил её Ванечка. Слёзы сами потекли, а нос захлюпал. Ваня засмеялся и  своей широкой тёплой ладонью вытер её щёки и поцеловал  мокрые глаза.
    Вскоре Шура забеременела. Беременность протекала тяжело. Постоянные рвоты замучили, обессилили, но роды прошли нормально. Девочка родилась здоровая, крепенькая. Аппетит у неё был отменный. Сосала она с такой силой, что у бедной Шуры первое время соски трескались и сильно болели. Потом всё нормализовалось и почти до полутора лет Танюшка (так назвали девочку) залезала к матери за пазуху, требуя молока. Через два года умерли
 один за другим Шурины родители и Петровы переехали из общежития  в их комнату в бараке. А ещё через год родился Володя. Год этот был для семьи счастливым. В связи со сносом барака, они получили двухкомнатную квартиру. Ваня все выходные обустраивал их дом. Кухонную мебель сделал своими руками. Пристроил везде лампочки: и над столом и над плитой, и над раковиной. Чтобы его любимой жене было светло и удобно. Ваню на работе ценили и уже год, как он стал бригадиром строи-тельной бригады. Жили счастливо.
      Старуха открыла глаза. Перед ней стоял молоденький доктор, держа в руках тоненькую историю болезни с данными её поступления.  Он  откинул одеяло, пощупал живот, поводил фонендоскопом по груди, отодвигая её дряблые груди то вправо, то влево. Заглянул в беззубый рот, внимательно и задумчиво посмотрел на неё и неожиданно ласково провёл по её седым волосам и сказал:
- Ничего, всё будет хорошо. Сердечко поддержим, силёнок добавим ещё и побегаете. А пока спите. Отдыхайте. В палату вас сегодня переведём. В двухместную, как бывшего нашего работника.
И он быстро повернулся и ушёл. А старуха слегка поворочалась, устраиваясь, и уснула.
    А на кухне у Фёдора уже закипал  чайник. На столе стояли две кружки, банка ароматного клубничного  варенья. Свежий батон Фёдор нарезал толстыми кусками и намазал сливочным маслом. Людмила Афанасьевна с удивлением смотрела на то, как ловко, но не спеша двигается он по кухне, заваривает чай, достаёт из шкафчика сахарницу, сметает со стола невидимые крошки и наконец, разливает крепко заваренный чай. И ей не захотелось уходить  из этого уюта, от ароматного чайного парка, немудрящего десерта из бутерброда с вареньем. Всё это время они разговаривали не замолкая. Беседа была лёгкой, как бабочка, перескакивала с одной темы на другую, от одного  вопроса к другому, удивляясь чему-то, о чем-то сожалея, на что-то досадуя или возмущаясь. Наконец, разговор повернул на нужную тему.
- Я у Палыча в бригаде 15 лет оттрубил. Работа хорошая была и мужик он что надо. Зря людей не обижал и сам никогда от работы не отлынивал. Но вот на счёт выпивки крут был. Никому спуска не давал. Сам вообще не пил. Так только стопочку в праздник, особенно в день Победы, и то дома или в кафе. А вот со своими детьми справиться не мог. С детства их забаловали, ни к чему не приучили. Тётя Шура всё сама, да сама. И Палыч – строитель, а сын гвоздя вбить не умел. Вообще он мужик добрый, особенно к детям. У нас случай был. Один из парней девчонку  бросил. Как говорится, «поматросил и забросил», а она уже в положении. Узнал дядя Ваня, молча, подошёл, да как даст ему в нос, потом ещё. Тот от неожиданности свалился, кричит:
- За  что?
А дядя Ваня ему отвечает:
- У дитя два родителя всегда должно быть.
Ну, парень побежал жаловаться.  Директор Иван Палыча на разговор вызвал. Так мы всей бригадой с ним пошли. А парень этот уволился. Потом сидим в раздевалке возбуждённые, а дядя Ваня рассказывает:
- Вот когда уже в Восточной Пруссии воевали, помню, у нас снаряды кончились. Пришлось от фашистов с автоматом да наганом  отбиваться. Показалось мне тогда, что в подвале соседнего дома фашисты скрываются. Я гранату схватил и туда. Ворвался, а там, на полу сидят три старика, женщина и кучка перепуганных детей. Маленькая девчушка в пальтишке клетчатом куклу к себе прижимает, глаза вытаращены, а подбородок трясётся так, что в тишине слышно, как зубки дробь выбивают. Плюнул я тогда в сердцах. Э-эх! Фашисты - гады! Ни чужих  ни своих, не пожалели с войной этой проклятой.
- А вот свои дети эту доброту его неправильно поняли. Уже взрослые были, а с родителей всё тянули. Тётя Шура на пенсию уже вышла, так Володька у неё всю пенсию отбирал и пропивал. А потом его очередная баба напоила, квартиру  однокомнатную на себя переписала, а его в какую-то грузинскую деревню в развалюху выселила. Квартиру быстренько продала, А он так и сгинул. После того, как Ивана Павловича  на пенсию проводили, только раз его видел, уже старенького совсем. Мы ему помогли на новую квартиру перебраться. К 60-летию Победы ему чудесную квартиру в новостройке дали. Вот нас директор и направил ему помочь. Три комнаты изолированные, кухня  метров 12-15, холл большой. И во всех комнатах застеклённые лоджии. Честно скажу, позавидовал тогда. А потом стыдно стало. Подумал, повезло им. Хоть на старость лет в нормальных условиях поживут.
- А почему такая большая квартира?
- А они внучку младшую с семьёй прописали. У неё дочка и муж какой-то нерусский. Иноверец. Азербайджанец, вроде. Точно не скажу. Мельком его видел. Улыбается всё время, а что там внутри, кто знает. Что потом с ними произошло, не знаю.
На кухне повисла тишина. Каждый думал о своём.
- А ты знаешь, Федя, когда я только пришла на работу, мне бабы рассказывали, что у тёти Шуры с мужем какая-то любовь необыкновенная была. Будто она с хорошей работы ушла и к нам санитаркой устроилась, когда Ванечка её заболел.
- Да, нет! Работала она у нас в бухгалтерии расчетчицей. Образования не имела. Молодёжь грамотная пришла. А тётя Шура всё на счётах по старинке считала. Но зато, как! Костяшки на счётах летели, глазом не успеешь проследить. Виртуозно! А Иван Палыча она с того света вытащила. Это уж точно. Он тогда на работе что-то поднял и у него рана военная открылась. О н ведь несколько раз ранен был. Долго он тогда в больнице пролежал, а потом опять на работу вышел. Курить тогда бросил и всё карамельки сосал.
- Ты так о нём рассказываешь, как будто он идеал какой-то. Хоть портрет его везде расклеивай.
- Да, что ты, Люся, обычный он человек. О недостатках что говорить? У каждого они есть.  А Иван Палыча мы за характер незлобивый и справедливый любили. А от современной жизни он отставал сильно. Малограмотный был и противился всему новому. Читать не любил, ни куда не ходил. В Москве жил, а Москву не знал. Только свой район, и то вокруг дома, не далее. Может поэтому и дети не уважали. После работы – домой. Поест  и  в кресло у телевизора – спать. С детьми ни куда, даже в школу ни разу не зашёл. Мы в раздевалке то футбол, то хоккей обсуждаем. Да ещё  и сцепимся, каждый за свою  команду  болеет. А  Палыч молчит. Ему это не интересно.
За окном потемнело. Незаметно подкрался вечер. Люд-мила Афанасьевна засобиралась.
-  Ох, и засиделась я у тебя, Федя. Спасибо тебе. Слышала я, что работу ищешь. У нас  в больнице котельная своя, и кочегар хочет уходить. А его не отпускают, пока замену себе не найдёт. Если хочешь, я поговорю с ним.
- Конечно, конечно. Тяжело дома сидеть. Руки ещё дела просят. Слушай, Люся, я вспомнил, у меня ведь телефон Татьяниной подруги есть. Я у неё в прошлом году ремонт делал. Позвони. Она наверняка знает, где тётя Шура живёт.
      Возвращаясь,  домой, Людмила Афанасьевна растревоженной душой вспомнила свою молодость и юность, и первую любовь, и рождение детей, смерть любимых. Всё вспомнилось враз, промелькнуло в ускоренном темпе, прокрутилось, как киноплёнка. Жизнь быстро бежит. Сейчас короткой кажется, а сколько событий вместила.  Отец умер вскоре после войны, так и не оправившись после ранений. Мать вышла замуж за вдового с четырьмя детьми. И все погодки. То есть каждый год по ребёнку рождалось. Трудно матери приходилось. Отчим один работал. Денег на всё не хватало. И накормить надо и одеть всю ораву. Помыкались в городе, а потом уехали к его тётке в деревню. Домик у неё был небольшой. Огород при доме, сад яблоневый. Совместно с тёткой коровку купили, насадили картошки, огурцов. К зиме грибов насолили, капусты. Вспоминалась и любимая еда – горячая рассыпчатая картошка, посыпанная крупной солью и стакан холодного молока. Причём нравился сам процесс. Картофелину берёшь прямо рукой, обжигаясь, перекидывая с ладони на ладонь, пока не обвыкнешься. Потом аккуратно присыпаешь её с верхушечки крупными сероватыми  кристаллами соли и откусываешь. Во рту горячо, пахнет сытным картофельным ароматом.  И что бы ни обжечь язык, тут же делаешь глоток холодного, из погреба, молока. Можно было съесть быстро, а можно было не спеша, растягивая удовольствие. Но в любом случае, было жалко, что картофелины уже нет, и стакан опустел. Немного молока мать с тёткой продавали. Отец пошёл в колхоз работать трактористом. Все дети выросли, разбрелись кто куда. Почти все профессии получили. Есть и слесарь, и краснодеревщик, и учитель, и библиотекарь. Сама Люся работала на военном заводе мастером по сборке радиоприборов. Завод закрыли в конце 90-х. По специальности работать негде. Вот и заменила паяльник  и отвёртку, на швабру и тряпку.  Замуж вышла рано. Вроде любила своего Василька. Детей родила. А потом, как-то то ли прозрела и другим его увидела, то ли просто разлюбила. Но жизнь безрадостно по-текла. И он уже домой не спешил, как раньше. Поначалу  что-то пытался объяснить, почему задержался где-то до ночи, а потом и объяснять перестал. И в тот вечер ничего сердце не подсказало. Нет Василия поздно, значит  так и надо. А потом этот звонок.
- Людмила Афанасьевна,  ваш муж попал в автомобильную аварию. Машина перевернулась, все погибли.
И такое полыхнуло горе! Невозвратная потеря! И долгое чувство собственной вины, и горечь, беспросветная горечь одиночества.
- Да, что же это я всё копаюсь и копаюсь в себе. Хорошую жизнь прожила. Детей воспитала, образование  дала. Дочь – врач. Сын – лётчик. Внуки растут. Всё ладно. Живи и радуйся!  Ан, нет! Всё что-то гложет, всё куда-то душа тянется.
Вечером Людмила Афанасьевна позвонила  Татьяниной подруге Зое. Та, узнав, в чём дело, заохала, запричитала и пообещала завтра же после работы приехать в больницу.
     - Александра Алексеевна! - к кровати подошла сестра-хозяйка. –Пойдём на  новое место жительства. Тебя, как барыньку велели в отдельную палату поместить. Так что, собирайся.
- Ой, господи! Да зачем же в отдельную. Мне бы к людям. Ты меня в эту вот помести, если можно. Там больно душевные женщины  лежат. Я помехой не буду. Да и до туалета тут поближе.
- Ладно, ладно. Не волнуйся. В эту, так в эту. Пойдём, мать. На вот тебе тапки. Нашла на складе у себя. Мужские, правда. Да, всё не босой по полу топать». Она сноровисто перетащила постельное бельё вместе с матрасом в палату.
- Вот вам, бабы, жиличка новая. Не обижайте. Она – человек заслуженный.  Не одну тысячу горшков из под таких, как вы, перетаскала.
Пока старуха дошла до полагающейся ей койки, уже всё было постелено и одеяло откинуто. В окошко лился неяркий солнечный свет осеннего дня. Четверо женщин разного, но, по мнению старухи, молодого возраста, уже располагались к послеобеденному отдыху. Было тихо. Александра Алексеевна спать не хотела, но дрёма вместе с воспоминаниями опять накрыли  её  тяжёлым мутным пологом:
- Ванечка. Если бы спросили её, какой он? Ответить бы она не сумела. Да, просто, родной. Почти шестьдесят лет вместе. Вся жизнь с Ванечкой. Он рядом – и всё преодолимо. А вот нет его, и мыкает она горе. И пожаловаться – то некому. Пусто. Дети? Что-то не доглядела она. Ещё весной, когда внучка квартиру продала, чтобы мужнины долги покрыть, привезла её к Татьяне, она надеялась, что всё обойдётся.
- Мама, забери бабушку. Мы уезжаем. Пусть у тебя пока поживёт.
- Куда же я её дену? У меня жиличка живёт. Мне же деньги нужны. А что от старой проку? Только говно за ней выгребать.
- Мам, но у нее, же пенсия. На еду хватит. Она поставила в прихожей сумку с одеждой, приобняла бабушку за плечи и выскочила из квартиры, хлопнув дверью.
- Ну, чего стала, как памятник, заходи, раз припёрлась.
- Дочка, мне бы чайку. Проголодалась я. Быстро так  собирались, поесть ещё со вчера не удалось.
- Хлеб на кухне и чайник там же. Иди, сама  хозяйничай. А вечером гость у меня, так чтоб из кухни ни ногой!
По вечерам  Татьяна напивалась. Приходили мужики. Вместе пили, горланили песни, частенько  вспыхивали ссоры, а то и драки.  Мать Татьяне  была помехой. Попрёки от неё сыпались с каждым днём всё злее и злее. Жиличка съехала. Стало совсем плохо. Пенсия  быстро пропивалась, и на еду, денег не хватало. Зачастую в доме не было и куска хлеба. Греть чай она перестала – чтобы за газ не платить. В освободившуюся комнату  Татьяна мать не пустила. А вскоре и руки стала распускать. И вот уже месяц, как дочь совсем выгнала мать из дома. И  она ночевала в подъезде за лифтом на первом этаже. Сердобольные соседи одеялко дали, курточку тёплую. Но всё равно было холодно, голодно.
- Тань, пусти меня, хоть супчику себе сварю.
-  У тебя своя квартира была. Вот там и попрошайничай. Нечего тут стоять, позорить меня перед соседями. И дверь захлопнулась.
    Она побрела туда, где было тепло, где двадцать лет она ухаживала за людьми, где ей обязательно помогут, накормят, не оставят в беде. Но её не пустили. Старуха стучала, звонила. Из домофона приёмной равнодушный голос поинтересовался:
- Что случилось? Это не ночлежка. Иди отсюда! Старуха опустилась на лавку у входа. Ухоженный больничный парк осыпал от ветра отжившую листву. Под ногами похрустывал первый ледок. Слёз не было. Но и смерть не приходила. Ночью, приехавшая «скорая» нашла её без сознания.
      Прошло две недели. Александра Алексеевна уже чувствовала себя лучше. Отогрелась, отоспалась, оттаяла уголком души. Иногда даже улыбалась, слушая разговоры соседок по палате. Как правило, эти разговоры крутились вокруг детей, мужей, кухни. Ну, и конечно, любви.
- Тётя Шура, а ты мужу изменяла? Сознайся! - шутила одна из них.
- Грешницы вы, девки. Ну кто в наше время гулял от мужей? Мало кто. А я-то своего Ванечку, ой, как любила. И он мне тем же отвечал. Словами-то ни я, ни он не объяснялись. В глаза его гляну, и ясно, что любит. А у меня сердце так и займётся, так и займётся!  - и её сморщенные, провалившиеся в беззубый рот губы, растягивались в улыбку.
     Уже несколько раз прибегала Зоя. Она забрала у Татьяны документы тёти Шуры и привезла.
- Тётя Шура, когда тебя выписывать собираются? Куда тебя везти. Машину я возьму. Может к старшей внучке, к Алле поедешь?
- Нет, Зоя. Там меня никто не ждёт. Алла ведь вся в мать. Пьёт да гуляет. Муж от неё ушёл. С детьми своими она за комнату да за еду скандалит. Не работают, а есть хотят. В общем, бедлам. Да ты не волнуйся. Мне тут Федя предложил к нему переехать. Он сейчас истопником при больнице работает. Зашёл, еды всякой притащил и говорит:
- Тётя Шура, я тебя к себе заберу. Я вдовый, дома один. Будешь мне вместо матери. Хозяйство у меня небольшое, я сам управляюсь. А вот живой души не хватает. Будешь меня с работы встречать.
- Хотела я  было согласиться, да тут врач мне сегодня сказал, что меня определят в дом престарелых. Уже и место выхлопотали.
- А что тебе привезти, тётя Шура?
- Мне бы пальтишко какое. Одежды всякой мне Люся  нанесла. Шапочку мне тут женщины связали. Федя войлочные ботинки принёс. А вот в чём на улицу выйти не знаю. В Люсину куртку  я, как в одеяло закатываюсь. Очень уж велика.
- А твоя одежда где? Если у Таньки, я заберу.
- Нет, всё в моей квартире осталось. Я хотела забрать, так новый жилец всё на помойку выкинул. Сказал, что барахло в первый же день из дома вынес. Ты лучше о себе, Зо-юшка, расскажи. Я же тебя давно не видела. Да, и с моей Татьяной, смотрю, дружбу не водишь. Чем живёшь?
- Трудно так, в двух словах объяснить. Проработала я на фабрике почти три десятка лет. Замуж за нашего пом-мастера вышла. Да, ты помнишь, наверно, Миша. Красивый он смолоду был. Да и я ему тогда под стать смотрелась. Закрутилась любовь, спасу нет. А он женатый. Дочка растёт. Бывало, по ночам наревусь, подушку всю изгрызу, а на работе – нос вверх. И на комсомольском собрании меня ругали, и на профсоюзном. Так  разлучницей и прозвали. А я люблю – и всё. Ну, кончилось всё тем, что Миша на другую фабрику  перешёл, да с повышением, а жена дала ему развод. Поженились мы. Страстные оба – ни есть, ни спать, только бы друг друга ублажать. Да только до той поры, пока дети не пошли. Тут я только и поняла, что любви моей конец пришёл. Я занята дома с детьми, а он гуляет. Помощи никакой. Денег стал мало давать. А потом и совсем ушёл. Я держать не стала. Мужем он плохим оказался, а уж отцом тем более. Трудно детей поднимала. Дочка в науку пошла. А Андрейка – тот, с коротких штанишек,  со мной на фабрику ходил. Школу кончил, в текстильный институт поступил. В конце 80-х годов фабрика наша хиреть начала. Нас, старшее поколение, всех силой раньше срока на пенсию отправили. Половину цехов закрыли. Оставили только производство шерстяных одеял. Вот этим цехом Андрюша мой руководил. Я в кооператив пошла работать. Эти одеяла цветной трикотажной лентой обшивали. С каждого одеяла рубль зарабатывала. Пахала, как говорится, от зари до зари, чтобы нам с Ниной не бедовать. Андрюшка влюбился в дочку одного  какого-то богатенького. Все жилы он из себя вытянул, чтобы ей со-ответствовать. А отец её на фабрику нашу глаз положил. Предложил он Андрюшке совместно фабрику под ноль подвести, а потом её  себе забрать, и что-то там другое открыть. Подробности не знаю, тётя Шура, только отказался Андрей. Всё нервный ходил, молчаливый. А в один из выходных позвонил Михаил. Хочу, мол, с детьми повидаться. Ну, пришёл. Нины не было. Она где-то с подружками гуляла. А я побежала в магазин. Захотела чем-то вкусным мужиков своих покормить. Кинулась то в один магазин - пусто. В другой – пусто. Ах, чтоб вас!.. Наконец, домой возвращаюсь. Поднимаюсь по лестнице. На встречу три мужика бегут. Чуть с ног не сшибли. Подхожу, дверь квартиры моей нараспашку. Сердце так и запрыгало, беду почуяло. Зашла, а на полу рядышком мои соколики лежат. Кровищи – лужа. У Андрюшки горло перерезано, а у Миши нож из груди торчит. Увидела я всё это и стою столбом. И ни крикнуть не могу, ни сделать ничего. Сумку с продуктами прижала к себе, думаю, а как с ужином-то быть? Тут слышу, Нина с подружкой поднимаются, говорят громко, смеются. Подошли, увидели, закричали обе страшно. Я в обморок и брякнулась. Потом – врачи, милиция. Расспрашивают. А что я расскажу? Ну, о переживаниях сына помянула, а больше и не знаю ничего. А эта финтифлюшка, которую Андрей любил, даже на похороны не пришла. Фабрику закрыли. Там сейчас какую-то газировку делают. А в административном корпусе – клуб ночной.
- Прости меня, Зоя, что пришлось рану бередить. Думала, у тебя всё хорошо.
- Да, что вы, тётя Шура. Сейчас у меня действительно всё наладилось. Нина замуж вышла за хорошего человека. Квартиру купили, машину, дачу сейчас строят. Внук растёт. Каждый год сами на курорт летают и мне путёвки покупают. Я уже и в Греции и в Турции побывала. Да и свою личную жизнь сейчас налаживаю. Сошлась с мужчиной моих лет. В такси работает. Он меня к тебе и привёз. Внимательный, добрый. А что мне ещё надо? Оттаиваю сердцем потихонечку. А с Татьяной вижусь редко. Опустилась она совсем. Хорошо хоть впустила меня, да документы отдала. Говорить с ней бесполезно. Не слышит она.
      Посидели, молча, думая каждая о своём. А потом Зоя спохватилась, заспешила.
- Побегу я , тётя Шура. Женечка меня мой ждёт. Поправляйся, ещё увидимся. Я тебя теперь всегда навещать буду.
     А ночью опять снился Ванечка.
- Ванюша, что же ты так детей балуешь? Деньги даёшь, покупаешь, что ни попросят.
- Знаешь, мать, память войны во мне никак не заживает.  Своих родителей и брата с сестрёнкой помню. Их немцы расстреляли за помощь солдату раненому. А когда Белоруссию освобождали, насмотрелся на сожженные дома и сёла, на искалеченных  и убитых детей. До сих пор слышу крики, и слёзы их матерей. Вот я своих и балую. Боюсь, не дай бог, опять война, а они не успеют нарадоваться. 
Он крепко прижимал её к себе, как бы защищая от неожиданных бед.
     Она открыла глаза. Темно. Слышно дыхание спящих людей. И опять в горечи захлебнулось сердце.
- Как хорошо, что ты не дожил до горя, которое не война, а дети наши принесли. Судьба решила, что ты Ванюша, свою войну выиграл, а я вот видно, проиграла.
    И опять жизнь побежала кадрами памяти, зримо, цветно.  1975 год. Вот Ваня прибежал с газетой и объясняет:
- Ну, мать, теперь кавалеров орденов «Славы» приравняли к героям Советского Союза. Так, что льготы нам добавят и деньжат в будущую пенсию. Проезд бесплатный и жилищные льготы. Так, что заживём, Шурочка, ещё лучше.
Она всё улыбалась и радовалась за него. А когда он орденскую книжку из военкомата принёс, они даже праздник дома устроили.
- Ванечка, прости меня, что квартирку нашу не сберегла. Ордена твои пропали. Предали нас дети. Особенно внучка любимая. Всё проиграл её муж. И квартиру и дачу. А дочь и жену  из Москвы выписал. Сейчас в Азербайджане живут, А как – не знаю. Думаю, ничего хорошего кровиночек наших  там не ждёт. А я их жалею. Такая бездумная любовь, как у Анны, только горе да бедование несёт. Ну, да я это уже не увижу.
      Утром забежала Люся и принесла торт.
- Александра Алексеевна, управлюсь, приду. Посидим, чайку попьём. Повод для праздника есть.
     День завертелся обычным порядком. Больничный режим организовал всех, развёл по кабинетам. Кого на уколы, кого на массаж. Только после обеда собрались все в палате, и загудел, затарахтел вечный женский трёп, взрываясь то смехом, то жалобами. Но вскоре затих сном в « мёртвый час».
Люся, как обещала, пришла, неся в обеих руках ещё конфеты, лимон, заварку.
- Да, что за событие у тебя, Люсенька?
- Благодарить тебя, тётя Шура, пришла.
- Да за что же?
- Если бы твой дом не разыскивала, Фёдора бы не встретила. А теперь, вроде как, любовь. Ну, может не любовь, а всё не одиночество.
- Пожениться решили? Какие молодцы!
- Нет, расписываться я отказалась. А вот жить вместе согласна.
- Что так?
- Дети у нас. У каждого свои. Чтобы за наследство не дрались, пусть каждый получит  то, что ему от родителя останется. У меня вот подруга так же вот вторично замуж пошла. Четверть века уже вместе. Всё вроде хорошо. А как стариться стали, так то с его стороны зять интересуется на кого дача записана, то с другой стороны зять требует дарственную сделать, а то, мол, ремонт на даче делать не будет. А то не понимает, что развалюху в наследство получит, и ремонт ему в копеечку станет. Проще будет дом снести. Так что, жить пока будем у меня. Он вещи сегодня перевезёт. Вот такой у меня праздник. Женщины, давайте присоединяйтесь. За наше бабье счастье по чашечке чайку выпьем!
     В дверь постучали, и тут же в палату заглянул симпатичный мальчишка лет пятнадцати.
- Здравствуйте. Мама, выходи быстрее. Мы тебя внизу подождём.
Одна из женщин быстро накинула на плечи тёплую шаль и вышла из палаты.
- Даша молодец, хороших пацанов воспитала. А ведь всё одна. Муж в Афгане погиб, когда она на сносях вторым сыном была. С тех пор всё одна. Приходит тут мужчина с её работы, цветы носит, фрукты. Но женатый он. Даша не хочет семью рушить. А сама, видно, любит его.
- А я бы и от женатого не отказалась. От моего пьяницы  толку никакого. Ни денег, ни дела, ни радости для тела!
- Так разведись ты, Нина! Уйди. Молодая ведь. Ещё счастье своё встретишь.
- Ну, разведусь, а жить-то где? Квартира у нас однокомнатная. Ни его не выгонишь, ни сама на улицу убежишь.
- А я вот, девчонки со своим первым мужем мучилась, мучилась. Двадцать лет с ним прожила. Всего натерпелась. А потом встретила человека, ушла от алкаша своего, снова замуж вышла. И только на пятом десятке узнала, что такое счастливой быть.
    Разговор шёл о жизни. Откровенным был потому, что не на долго свела судьба этих женщин. Выпишутся, уйдут в свою жизнь и вскоре забудут о чужой, и о том, что рас-крыли свою душу чужим людям.
     Уже убежала Люся,  выпит чай, остатки торта унесены в холодильник, а женщины всё говорили и говорили. Их разговор убаюкивал. Он проходил стороной, не задевая мыслей и чувств, старой женщины.
- Устала я от жизни, а за жизнь всё цепляюсь, и надежды  ещё живут! - говорила она сама себе. С этими мыслями  заснула. А утром заглянул зав. отделением.
- Доброе утро. Ну, Александра Алексеевна, собирайся. Сейчас перевозка подъедет. Поедешь на новое место жительства. В хорошее место тебя отправляем. Не грусти. Там душевные люди работают. Помогут. Со временем и подруг себе найдёшь. Будь здорова. Живи ещё долго-долго и нас не забывай.
      Заволновалась она, засуетилась. И спасибо забыла сказать, а он и не ждал, ушёл. Люся пришла, помогла одеться, проводила до машины. Уже на улице старуха оглянулась. У окна, приютившей её палаты, стояли женщины и махали,  ей на прощанье, что-то крича.