Марина

Картошка, по обыкновению, была прескверной, но, кроме нее, Чурсин ничего готовить не умел. Витька из вежливости съел пару вилок, отставил и, собравшись с духом, признался:
– Меня мать прислала.
– Мойва и та прожорливей! – точно не расслышав, проворчал хозяин.
Подвинув к себе племянникову тарелку, он нарочито долго жевал. Съев картошку, с шумом запил ее молоком. Вытер усы. Поднялся.
– Она же все равно не отстанет. А?
Не ответив, Чурсин убрал со стола. Выжал тряпку. Тщательно прошел каждый угол облупившейся клеенки. Открыл воду. Долго гремел тарелками. Стакан едва не разлетелся – чудом удержал. И несколько минут кряду полировал вилки. Каждый зубчик. Потом вдруг размахнулся и со всей силы хватил ими по столу:
– И что вам неймется?!
Витька испуганно отпрянул и, не отрываясь, смотрел на дядьку, пока тот ни сел. Молчали. Загудел холодильник, дрогнул, умер. Часы различимы стали. За окном, где-то у больницы, перебранка собачья. Сосед уронил что-то – стул, похоже. Чурсин потянулся за сигаретами. Прикурил. Раскашлялся. Затушил. Радио включил. Выключил. Не выдержал Витька:
– Эт мать все! Я ей: мол, сам разберется. Она – голосить. Ну ты ж знаешь…
Чурсин кивнул.
– А я ей скажуууу! – виновато протянул Витька. – Марина… тоже мне проблему нашла!

***
Марина появилась не сразу. Сначала было море, которое с рождения Чурсина ему прочил дед. Мать же стояла намертво: кроме как о ремесленном, и слышать ни о чем не желала. А дед качал головой, мол, от судьбы никто не уходил. И тайком сдал документы внука в мореходку.
Свобода и чудаковатая заграничная жизнь пьянили голову. Возвращаясь домой, Чурсин успокаивал мать и соглашался осесть и жениться. Но стоило ему взойти на борт, благоразумие разбивалось об уплывающую пристань.
Однако в двадцать семь невесту привел. Ладную. Городскую. Свадьбу играли осенью. Шумно, долго, от души – по-станичному. Отгуляв, затеяли стройку. На взгорье. Недалеко от лимана. Но только стены поставили – Чурсин сбежал в море. Так безголовым дом и продали…
Нового брака (и двух последующих) тоже хватило ненадолго. Мать плакала и умоляла осесть. Чурсин всякий раз обещал. Затем обещал сестре. Пока его не списали на берег. И сразу рыжие усы подернулись сединой, плечи опали, потускнели глаза. Тогда и появилась Марина.
Первый раз она пришла во сне. Понятная, верная, как море. А утром растаяла… Будто размагниченный компас, Чурсин вертелся из стороны в сторону, нигде не находя покоя. Рано засыпал в надежде увидеть ее – тщетно. Слег. Температура под сорок. Худой, мрачный. И ни слова. Только что в бреду. Лекарства не помогали. Врачи безнадежно разводили руками.
А сестра не сдавалась. Как только жар спадал, насилу поднимала Чурсина, закутывала, как Витьку, в шарфы и тащила к морю. Бросала на стульчик и, укрыв войлочным одеялом, бежала на работу. Он послушно смотрел вдаль. Виделось ему, как плывет в хрупкой лодке по знакомому с детства морю. А впереди, там, – земля и (точно знал) Марина. Но никак не успевал причалить: возвращалась сестра, поднимала, волокла домой, умывала, кормила. И снова вместо попутного ветра – форточный сквозняк, взамен бескрайнего моря – пятьдесят квадратов в казенной двухэтажке.
Но в тот день Чурсин сидел на берегу дольше обычного. И оттого все отчетливее становился заветный берег. А на нем, у самой кромочки, – Марина. Легче утреннего тумана. Он видел ее глаза, плечи, вымокшие туфли. Звал. Она отвечала. Что – не разобрать. И не важно: главное, руку протяни – и вот. Наконец, лодка врезалась в песок и, прошив его, замерла. Чурсин торопил, ведь там, на взгорке, – сестра. Марина решительно толкнула лодку, запрыгнула и села рядом. Холодный ветер бил по щекам. Волны шелестели: «Только бы успеть, только бы…» Но вот и пристань! Чурсин поднялся со стульчика, сделал шаг. Упал. С трудом встал. А за спиной голос сестры, отрывистый, тяжелый, радостный:
– Говорила ж я!
Не веря в удачу, она подобрала одеяло, взгромоздила на плечо стул. Обхватила брата. Опершись на нее, Чурсин ступил увереннее и свободной рукой ткнул в воздух:
– Марина.
Сестра поначалу удивленно разглядывала пустоту, несколько раз с тревогой переспрашивала, на что слышала все то же: «Марина». А у порога махнула рукой:
– Да хоть перина! Не молчи только!

***
Минут десять Витька тарахтел о больнице, талончик в которую сестра выписала, получалось, уже с неделю как:
– Доктор – эт те не бабка. С Мариной в два счета справится!
И уверенно ткнул пальцем куда-то за спину Чурсина. Тот повернулся и увидел поблескивающую на солнце входную дверь. Десяток минут, несколько шагов – и за ней останутся все проблемы. Не будет больше ни сестриной тревоги, ни виноватости племянника. Не будет Марины. Ни-ког-да. И замер.
– Дядьк, ты чего?
– А? Брюки вот… Мятые.
– Давай я.
– Поезжай лучше. А то у этих докторов очереди, как за колбасой…
– Докторской! – хихикнул Витька.
Чурсин сердито махнул рукой:
– Иди же наконец!
И вытолкал за дверь. Витька в нерешительности потоптался на площадке, но все-таки ушел. Чурсин замкнул дверь. Спохватившись, отпер, снял тапочки и выставил за порог. Трижды повернул ключ, спрятал в карман. Сел. Вспомнив, подошел к окну. Выглянул – никого. Задвинул шторы. Сел напротив часов. Они, казалось, не двигались. Десять минут. Еще столько же. Тридцать. Зазвонил телефон. Надрывно. Долго. Смолк. Витьке добежать – минут пятнадцать. И снова на часы. Пять. Десять. Дверь подъездная ухнула. Шаги по лестнице – быстрые, нервные. Стук, чем дальше – громче. Вот и сестра. Не отдышавшись, заголосила. На крик сосед вышел. Потянуло куревом. Вспомнили про запасной ключ, Витька уже собирался бежать домой – сосед удержал:
– Тапки стоят – нету, значит.
– И шторы! – вспомнила сестра.
Первым сорвался Витька. Через минуту стихло.
И синеватым туманом из-под кресла вытекли сумерки. Ширясь, проглотили коврик, босые ноги, края занавесок на межкомнатной поперечине. Выросли. Перемахнули отвисшую резинку и – вниз. Медленно, половицу за половицей, затопили коридор. Ботинки. Карманы пальто, купленного еще на морские. Кепку. Исчез выключатель. Глазок. И наконец-то дверь.
– Марин, – тихонько позвал Чурсин. – Как насчет ужина?
– Брюки вот доутюжу… – раздалось из тумана.
– Да шут с ними! – ответил, надевая передник. – Картошечки поджарю. Будешь?