Роман о настоящем роботе

                Подарок для ani_al. livejournal
     В немецком романтизме начала девятнадцатого века много было всего. Усатые разбойники в опереточных плащах и сапогах, загадочные девы, покрытые застенчивой волосней, встающей непременно дыбом при приближении грозы, сутулые студенты, занавешенные клетчатыми пледами, с неприличными бородами и в очках, алчные старики из вырождающихся родов, помнивших терпкий запах подметок Фридриха Барбароссы, дуэлистые аристократы в обтягивающих панталонах и толстые пасторы, неторопливо потягивающие пиво у камелька, в котором весело ( это обязательно, бля !) потрескивали еловые дрова. Но одна тема присутствовала всегда и везде, это : тема двойника. По - любому, действующий на страницах книжки, орудующий среди россыпи неудобопроизносимых рифм и аллюзий человек сталкивался, рано или поздно, с двойником. У Короленки двойник, конечно, был покруче, как и у Гаршина, но это случилось позднее, с немцами - чутка проще, но тоже внушает. Короче, рыжая, чтоб не заморачивать тебя изысканиями натурфилософии, дранг и шпацирен, всех этих бурь и натисков, расскажу я тебе историю про обожаемого тобою диверсанта Стрелкова.
     Стрелков на самом деле Гиркин, как ни странно. И двойников у него, соответственно с двойной фамилией, тоже двое. У Стрелкова - Солоневич, у Гиркина - Шершеневич. Уже ништяк, да ? А если учесть, что Бабченко и Прилепин это одно и то же лицо, смутное, гнусное, глупое и недостоверное, то становится как-то неуютно. Так и хочется выкрикнуть :
     - Граждане, что ж это за х...ня творится на белом свете ? Когда, понимаешь, эшелоны и никаких ? Вот че за на х...й ?
     А в ответ выйдут шеренгой граждане, опасные и злые, ответственные граждане, задумчивые и немножко печальные. Выйдут и ответят. По полной. То есть сразу застрелятся от греха. Останется только один, как горец, но и тот сложит голову в вестибюле провинциальной гостиницы на слете пионерской дружины имени Василия Буслаевича, человека и баркаса.
     И вот тут-то выкрикивавший и попадет впросак. Бросится он, сердешный, в сторону Витухновской, а там - Джомолунгма кала и еврейского талмудизма, свихнувшего головенки всех предков мадам Гершензон с левой стороны иешиботничества на правую сторону пролетарского интернационализма. Взвоет выкрикивавший и ломанется в Киев, по завету опасного, как кот, Шендеровича, и натолкнется на непроходимые дебри примитивистического словосложения Лизы Готфрик, украинки и женщины. Вроде. Охренеет тут бедолага окончательно, задумается о Быкове. Об Алексиевич задумается. Об Акунине вспомнит. И выйдет на берег крутой, глянет в надлежащую моменту волну, покачает головой и убудет, бля.
     Спросишь ты меня : " А как же Гиркин-то ? Ты ж с него начал ?" А я расхохочусь демонически и ткну пальцем в экран. " Зырь ! Ни х...я не Гиркин в начале, в начале - немцы ". И вот тут-то до тебя и дойдет, какой необычный пассажир нарисовался и развлекает тебя историями и сказочками. Вцепишься мужу в волосы, отринешь патриотизм и побежишь на вокзал, дабы срулить к месту моего расположения. Но вспомнишь, вовремя и к месту, о наличии у меня единственной и неповторимой, развернешь оглобли и копыта и вернешься в скучный мирок блогерства и говножуйства. Сядешь в кресло, выйдешь в сеть и первым делом наткнешься на гнусную рожу еще более крутой патриотки. Вцепишься мужу в волосы, воспримешь предательский дискурс как неизбежность и пойдешь выгуливать ужасную собачонку. И на прогулке подойдет к тебе человек и скажет :
     - Собака - друг человека.
     Побледнеешь ты, рыжая, закачаешься и упадешь на грудь сказавшего столь ужасную истину, а он шепнет тебе на ухо еще более загадочные тайны, издревле недоступные человеческому пониманию, милосердно хранящие разум от неизбежных потрясений хитрым способом, а именно : недоступностью для человеков, ибо сокрыты они в написанных буквицах малых, раскиданы по пыльным книжонкам и брошюрам, носящим жуткие названия. Например, " Сага о настоящем д*Артаньяне, армяне азербайджанского происхождения, в некий день покинувшим Степанакерт и уехавшим в Сургут, где летом холодно в пальто, добротном, габардиновом пальто, пошитом со всем тщанием в последнем квартале пятой пятилетки бригадой тети Паши Закалюжной, матери-героини и Героя Соцтруда имени товарища Травкина, несогласного и закозлиного". Книжица сия схоронена надежно и не найдена будет до срока, положенного по зароку и обету. Впрочем, я и так сказал уже слишком много, чуть не выдал тайну, посему - умолчим.
     Вот такая история. Вскричишь ты : " А как же фальсификация ?!" А вот так, рыжая и любимая, вот так вот как-то. Когда фальсификация сама становится историей, то осознаешь всю тщету человеческого существования и переходишь к сказкам. Держи, стало быть, сказочку.
     ... на лошади...
     Вот такая сказочка, снова кратенькая и округлая. Мы ж с тобой не виноваты, что одни кони и лошади кругом, верно ? Потому останемся человеками, точнее, попробуем ими быть. Знаю, ждешь стихов. Но будучи обделенным талантом, убывшим, бля, к еврейским поэтессам, подгоню я тебе плагиат.
     - В нем властен твой холодный гений,
     Наш Кесарь-Август, наш Ликург !
     И отзвуком твоих стремлений
     Живет доныне Петербург !
     Между прочим, восклицательные знаки - это не Ваенга, не опасный гад Шендерович, а совсем другой человек. Да ты и сама знаешь. В общем, уже не только уважаю, почти люблю, рыжая. Фартануло мужику твоему, однако. Ладно, не прощаюсь, живы будем - хрен помрем. И значит - увидимся.