Полустанок на пути к жизни после смерти-повесть

ОДНОМУ ИЗ 18-ТИ ДИНОЗАВРОВ ПОСВЯЩЕНИЕ
ELEA CULAC-ДОМБРОВСКАЯ
РАЗМЫШЛЕНИЯ
ПО ПОВОДУ НОВОГО СТИЛЯ.. Однажды я осталась одна в ухоженном дворике церквушки, была ранняя Пасха, лишь звонкий воздух и щебет птиц охватывали душу, затем пришло беспокойство от того, что все покинули меня, убежав сотрапезничать; белое облако выглянуло надо мною, сузив на какой-то миг ощущение пространства, однако тогда я ещё не понимала, что же случилось на самом деле, почему пришло беспокойство?
Глобальные потрясения, распад большой страны,  канувшей в Лету, предопределили не только переосмысление, но и  повлияли  на  само повествование, и  к  м у ж с к о й  п р о з е, лаконичной и отточенной, добавилась речивость фразы в строфе прозаической, а затем и в поэтической, стиль стал витеевато-загадочным, уводящим в пространство и снова опускающим на землю из нереали в  восприятие бытия  правды.  Так,  вернувшись спустя  более чем три десятилетия к повести  «К р а с н ы й  п о л у с т а н о к», расчихавшись от густой пыли, покрывшей пожелтевшие страницы, я нащупала пульс новой жизни, пройдя дорогу духовной смерти и возвысившись над ней в благих порывах быть до конца честной.
Хотя, проза такая капризная дама, которая сколько не отлёживается в пыли столетия, всё хочет внимания правой руки пройтись по её строке и, тем не менее, я оставила манеру письма в первозданной основе конца семидесятых годов ХХ столетия.
• ПОЛУСТАНОК
НА ПУТИ К ЖИЗНИ ПОСЛЕ СМЕРТИ.  Я вернулась к повести «Красный полустанок» спустя более чем три десятилетия, оставив её в той девственной манере письма, лишь внеся некоторые коррективы времени, придав тем самым очарование и загадочность пространству Вертикали. И начала с пещеры бурого медведя... Вдали мерно стучал поезд, лишь гудки паровоза, проникающие сквозь туман, охватившим низину посёлка, оживляли тишину и желание отодвинуть сумерки подальше. Поезда шли под большим мостом из бетонных свай, а чуть выше, на пригорке раскинулась церквушка с куполами в тёмной синьке покрашенных, играясь позолотой крестов, отсвечивающихся в густом налёте измороси. С букетом белых лилий, перекинув сумку через плечо, спешила молодая женщина.
Она шла на высоких каблуках так быстро, размашисто в сторону церквушки, словно за ней неслась орава оголтелых псов. Мимо пути пролегал переулочек, бордюры были выворочены, земля в комках и камнях свалена на дороге, видно, чинили мостовую. Женщина же с белыми лилиями витала в облаках, не замечая дорожных преград. Из-за поворота вырвался автомобиль и обдал облаком пыли. Ей показалось, что кто-то окликнул по имени, по крайней мере, своё имя она услышала точно, возможно, оно принадлежало другой, однако это стало для той, которая спешила, роковым обстоятельством. Её большое тело дёрнулось, и женщина с размаху упала на грудь, распластав руки, букет белых лилий силой удара был отброшен в правую сторону, сумка же, спав с плеча, упала рядом и раскрылась, из неё выпал блокнот в чёрном кожаном переплете. От сильного броска голова пошла кр^угом, и пострадавшая почувствовала, как земля уходила из-под ног. Её рука потянулась к букету и зажала в ладони хрупкие стебли. Зазвонил тяжёлый колокол, потом смолк, вибрируя эхом в туманной дали, потом снова звон тяжёлого колокола, словно он с разбега набирал силу, чтобы огласить местность радостным приглашением к вечерней. Настоятель церквушки стоял ещё у распахнутых ворот храма в светской одежде, тёмном пиджаке, белой сорочке под галстук, чувствовалось, что он кого-то ждал. Вечерний звон набирал обороты и вот разлился во всём своём величии, далеко окрест оповещая, что служба начинается. Молоденький служитель в рясе позвал настоятеля, однако тот ещё расхаживал у церковных ворот. Потом глубоко вздохнул, пожал плечами, и размашистым шагом заспешил в храм. Кто-то из прихожан припал к правой руке, он лишь спешно осенил крестным знамением и прошёл в алтарь. Началась вечеря.
Женщина очнулась под землей, в пещере в полусогнутом положении, рядом лежал букет белых лилий, который нюхал бурый медведь. Сквозь полумрак сверкало озеро с кувшинками, сверху, со второго яруса ветвились причудливо изогнутые корни деревьев, сквозь трещины земли проникали тонкие лучи уходящего на покой солнца, их тепло впитывало озеро, и потому вокруг кувшинок, тоже медленно погружавшихся на дно, вода как бы отсвечивалась. Женщина медленно приходила в себя, хотя всё ещё ощущая в определенной невесомости. Медведь, увидев, что гостья пещеры открыла глаза, отбросил лапой букет лилий, вытянулся в туловище и лизнул её руку. Она же вздрогнула и дёрнулась спиной назад, однако зверь всё ласкался, обдавая жаром лицо.
– Где я? – тихо спросила она, пытаясь оглянуться и подняться, но тут же охнула от боли в ноге и тяжело села на песок. Было так тихо, что женщина услышала лишь стук сердца, своего или медведя, трудно было разобрать, потому что зверь придвинулся к ней так близко, так жарко дышал, что она привстала на коленях и отдёрнула платье.
– Мишка, ну здравствуй, ты что уставился? – спросила тихо она, пытаясь легонько погладить зверя по голове.
– Меня люди зовут Сёмкой, – сказал медведь, ласкаясь под её правую ладонь.
– Люди? – и она оглянулась, – разве в этом бедламе есть люди?
– Здесь нет, – ответил Сёмка, – они там... – и он бросил взгляд наверх.
– И они приходят сюда? – спросила она тихо.
– Нет, – я прихожу к ним, когда зацветают жёлтые кувшинки, сюда же трудно проникнуть, – он опустил лапу на её грудь, – разве что после смерти. Ты первая, кого я спас, – и медвежьи глаза засмеялись, – у тебя красивая белая грудь. Когда ты падала, я открывал пещеру, чтобы проветрить от приторного запаха лилии, лишь понял, что это пахнут не кувшинки, а эти белые заморские лилии, вырез твоего платья открылся и я увидел все прелести.
Женщина смутилась, пытаясь отстранить лапу, но он вцепился когтями в вырез платья.
– И не думай со мной бороться, – жёстко сказал он, – здесь только я один хозяин и это слишком мелкая услу¬га тому, кто дал вторую жизнь. Сёмка выбросил шершавый язык и стал ласкать женскую грудь, – я вды¬хаю в тебя новую энергию, запомни это и не сопротивляйся. От ласки никто не умирал, милая гостья.
 Женщина тяжело задышала и, что есть силы, от¬толкнула медведя. Однако он снова к ней прид¬винулся и стал искать её взгляд. Пришелице удалось застегнуть вырез платья наглухо и отвернуться. Однако медведь зашёл со стороны её взгляда и продолжил рассказ.
– Придет время, я тебе понравлюсь, – тихо сказал он, – ты ещё будешь просить меня продолжить, но я буду неприступен, – медведь засмеялся, – ну да ладно, я сегодня добрый, спрашивай.
– Как ты нашёл меня? – она зябко поёжилась, – где же я?
– Я был на правой стороне озера и вдруг слышу шум, словно расступилась земля, в это время прошёл поезд над пещерой и посыпались комья глины на корни деревьев, потом снова шум, но ещё сильнее, чем прежде и этот запах... Я вдохнул его, приторно сладкий запах белых лилий, мои кувшинки так не пахнут, у них очень нежный аромат, еле уловимый, как дуновение ветерка после майского дождя с грозой.
Пришелица неожиданно засмеялась: – ты прямо как поэт, – что-то понравилось ей в медвежьем обличье, и она сама потянулась к нему, положив ладонь на его голову, – я же ничего не помню, в висках шум.
– Это пройдет, – он взял её ладонь в свою лапу, – конечно, моя мордашка не слишком красива для женского восприятия, но ты приглядишься, и не будешь замечать внешнего уродства, может тебе понравится внутренняя моя суть.
Женщина больше не сопротивлялась, хотя всё ещё не могла прийти в себя и понять новое предназначение.
– Потом я обхватил тебя, летящую вниз с букетом лилий, и обдал ключевой водой озера, пытаясь воскресить тебя.
Женщина ощупала себя: – я же сухая, – она удивилась, – возможно, я упала на земле, но куда шла с лилиями, да ещё белыми?
Медведь покачал головой: – этого я не знаю, одежда же твоя вся высохла, потому что ты пролежала день под солнцем. Через трещины земли сюда доходят не менее жаркие лучи солнца, почти как и на земле, когда она прогревается до изнеможения и здесь тоже бывает, что нечем дышать от жары, – Сёмка вздохнул, – так вода и солнце привели тебя в чувство, я мысленно поласкал твою белую грудь, отчего так разомлел, что едва справился с собой.
Пришелица засмеялась и вдруг плотно придвинулась к медведю, обхватив его шею, – я даже не помню, как меня зовут.
– Я думаю, что ты со временем всё вспомнишь, но я могу дать тебе  имя новое? – вдруг резко сказал Сёмка, – хотя лучше, чтобы ты вспомнила настоящее, тогда я буду уверен в своих поступках.
– Почему-то мне кажется, что сегодня вторник, – спохватилась женщина. – С ним связаны особые воспоминания, но какие?
– Сейчас узнаем, какой день, точнее уже вечер, –  ответил он, – живя в пещере и охраняя царство кувшинок, я не задумывался о времени, как таковом, – и он кивнул в сторону.
Медведь поднялся и зачекелял к озеру, оно казалось потемневшим, в центре его лишь расходились круги, говорящие о том, что царство жёлтых кувшинок уходит на покой.
Он провел ладонью по водной глади, потом зачерпнул пригоршню, выпил и снова набрал, развернулся, обрызгав женщину. Вода была горячей.
– Да, ты права, –, сказал хозяин пещеры, – сегодня вторник, который растворяется вместе с кувшинками.
Пришелица отряхнулась от воды и засмеялась: – капли горячие, наверное. здесь источник.
– Ты приходишь в себя, – сказал медведь, – это мне нравится, здесь гейзер, его ключом и питается пещера, моё озеро.
– Но как ты узнал, что сегодня вторник? – пе¬ре¬спросила она.
– Этому меня научил Генка, машинист матрисы начальника дороги, – ответил он, – вслушайся, над нами проходит локомотив, стучат колёса, матриса начальника дороги делает объезд пути, а она это делает по вторникам, так сказал мне Генка, машинист. Взамен я дал жёлтую кувшинку для его жёнушки Насти, та обожает жёлтые кувшинки.
– Это занимательно, – ответила женщина, – но я хочу пить. Я почувствовала жажду, как ты обдал меня пригоршней воды из озера, – она попыталась встать на ноги, чтобы войти в озеро и напиться у края, но вдруг охнула от резкой боли в ступне и села.
– Не делай поспешных движений, – медведь коснулся ступни, смочив её  слюной, – полегчало? Твоё  счастье, что ты не  сломала ногу, я бы не смог спасти тебя, – он засмеялся,– ноша слишком тяжёлая, – Сёмка зачерпнул пригоршню воды и дал ей напиться из лап, вода была прозрачной и сладковатой на вкус, даже в пригоршне воды женщина неожиданно увидела своё отражение и пришла в ужас.
– Какая я вся патлатая, хуже обезьяны! – и она стала пятернёй расчёсывать свалявшиеся волосы.
– Ты мне и такая понравилась, – он засмеялся и снова зачерпнул воды, смочил женские волосы, – так кудри быстрее лягут на место.
– И что же  было дальше? – она замерла под лапой медведя.
– Попав в бездну, ты сумела подняться, может, силы придавали белые лилии, хотя тут же упала, не пройдя и шага у самого берега, рассыпав цветы. Их терпкий аромат подсказал мне о чужом присутствии в пещере. Так я нашёл тебя.
– Выходит, я всё-таки поднялась и пошла, – тихо сказала женщина.
– В жизни после падения главное уметь подняться, – ответил ей в тон Сёмка, – потом можно падать и падать, то уже будет не так страшно. Главное, сделать подъём в первый раз, после сильного падения, встряски тела, суметь рывком встать и пройтись хотя бы несколько шагов, – медведь лапой обнял женщину и вдруг заплакал. Она смахнула его крупные слёзы и стала гладить по голове.
– Ну ладно, Сёмка, – пришелица расстроилась тоже, – ты плачешь, как человек, – и вдруг вздрогнула, рука застыла на затылке медведя, – во вторник, в восемь утра. умерла моя мать, на Крещение, звонили колокола, как я могла забыть это, – тихо и раздельно говорила она, –отец рыдал над ней, лаская её тело, – спохватилась, – Сёмка, я начинаю вспоминать, кто я...
–  Я в этом не сомневался, что всё образуется, – теперь он утёр её  слёзы умиления, – ты будешь спать у озера, за ночь, я думаю, боль утихнет, и я уведу тебя в мой д в о р е ц, – Сёмка засмеялся, – ну я почекелял, чтобы приготовить тебе нехитрый ужин, а ты сиди здесь. Пещера ночью полна неожиданностей, можешь напасть и на скорпиона.
– Ой! – она поёжилась и стала гладить по животу, – какой ты тёплый малый.
Однако Сёмка отодвинулся: – не возбуждай меня, – он поднялся и почекелял в сторону теней, причудливо изогнутых корней орехового сада над землей, делая упор на правую ногу. Пришелица оглянулась по сторонам. Пещера раскинулась в два яруса, которых разделяло озеро, и только сейчас женщина осознала, что она в западне. «Полуостров это или остров?» – думала она, пытаясь встать, но тут же садилась, превозмогая нестерпимую боль. Сквозь посеребрённые блики над озером было видно, что солнце где-то над землей уходит за горизонт, сумерки обволакивали замкнутое пространство густою тенью. Кувшинки затягивались в бутоны, стебли укорачивались и тянули за собой цветы, всё царство кувшинок погружалось на дно, по всей вероятности, был ещё и третий ярус подземной пещеры.
С правой стороны озера вырос хозяин, волоча за собой глиняный кувшинчик. Пришелицу обдали ароматы пищи, однако та лишь тихо стонала, растирая ступню.
– Я же сказал, не делай лишних движений, – он припал на задние лапы, приоткрыв горячую крышку кувшинчика.
– Деликатес специально для тебя, – он шумно вздохнул, – фаршированные устрицы по моему рецепту, даже в китайской кухне такого блюда нет, хотя там столько всевозможных причуд приготовления еды, – и он поставил кувшинчик на её колени.
– А из водорослей у тебя ничего нет, – съязвила женщина, – на чём же ты готовил? – спросила она, пробуя деликатес, – какой горячий…
– Ешь молча, – сказал он, – разве в детстве мама не учила тебя – за едой быть нем как рыба, к тому же сохраняй дыхание в себе как можно дольше, в пещере мало воздуха.
– Вкусно, – удивилась женщина, – мягко и нежно, – и, помедлив, продолжила, – это остров или полуостров?
– Скорей всего полуостров, – усмехнулся Сёмка, – потому что есть один выход на землю, о котором знаю только я.
Внезапно пронесся гул, заволновалось озеро, застывшее в ночи, зашатались тени причудливых корней, гул дошёл и до дна озера, разбудив царство жёлтых кувшинок, послышался вроде бы человеческий голос, или его эхо проникло под землю, отчетливо послышалось имя – С а н д р а!
Женщина всполошилась, отложив кувшинчик с пищей и оглянувшись: – С а н д р а!? – кто окликнул меня, кто назвал меня по имени!
– Ты вспомнила своё имя? – медведь обрадовался.
– Здесь кто-то ещё есть помимо нас, тот, кто меня знает, – испуганно сказала женщина и уронила слезу.
– Ну только без слёз, – хозяин положил лапу на её за плечи, –   пронёсся гул железной дороги, над нами промчался поезд, –  сказал Сёмка, – я привык к этому шуму, без него даже скучно, – он ласкал волосы пришелицы, – С а н д р а.., красивое и редкое имя для женщины.
– Нет, кто-то окликнул меня, – она вновь попыталась встать, однако резкая боль в ступне не позволила ей выпрямиться во весь рост и пройтись.
– Нет, дорогая, это поезд встряхнул землю, и ты от испуга вспомнила свое имя, – Сёмка пододвинулся, продолжив трапезу вместе с гостьей.
– Чем ты нафаршировал устрицы? – удивленно спросила она, втягивая ароматы пищи.
– Ты не поверишь, но я набил в устрицу тёртого ореха, отчего в пище столько калорий, что их хватит на год, а то и больше.
– На год? – протянула Сандра, –  смеясь от странного ощущения удовольствия, – разве я не смогу выбраться из этого.., – она помедлила, – полуострова раньше?
– Отчего же,–он оскалился–в любую минуту, как начнёшь двигаться самостоятельно, когда мои ласки приедятся, станут пресными, ведь в новинку всё сладко и приятно.
Сёмка притянул с берега сломанный бутончик жёлтой кувшинки и воткнул цветок в женские волосы. В ответ Сандра улыбнулась.
– Вот теперь бы я попила водички, – тихо сказала она, – только холодной. Я на таком взлёте сейчас!
– Ты не обольщайся, Сандра, насчёт меня, – он ласкал женские волосы, – это пища такая, в ней ещё добавка эвкалипта, тебя возбуждают эфирные масла в соке миртового растения, я же подогреваю кровь и застывшее желание в ней, – его голос становился всё приглушённее, – ты заметила, что я вышел с правой стороны озера, там есть корень того самого возбудителя, я только полил пищу тем соком, – он стал приподнимать Сандру за локти, – а теперь потащимся в мою берлогу, – и он обхватил пришелицу за талию.
Сандра оперлась на плечо медведя и, охая, потянулась за ним, то и дело подпрыгивая на здоровой ноге.
– Как хорошо, что я увидел тебя с букетом белых лилий в тот миг, когда ты падала, – тихо говорил он в пути, – иначе бы тебя затянула коловерть в озере и горячий ключ, гейзер сжёг бы твое роскошное тело, я бы себе этого никогда не простил.
Пришелица шумно вздохнула, с трудом подтягивая ушибленную ногу, следуя за Сёмкой по эстакаде вверх, пробираясь сквозь причудливые корни деревьев.
– Спасибо белой лилии, – продолжал хозяин, помогая женщине переступить тяжёлый подъем. – Она так пахла, что моя голова пошла кругом, запах белой лилии указал на тебя, однако я вначале не мог понять, кто издаёт приторный аромат, белая лилия или падающая в бездну женщина, – Сёмка подвел Сандру к берлоге, у её входа были подвешены засушенные лилии, женщина узнала их, коснулась ладонью и улыбнулась, забыв про ощущение боли в ступне. Медведь лапой приоткрыл полог, сплетённый из отмерших корней деревьев: – располагайся, а я подремлю у входа, ночью ползают вокруг ящерицы, ужи, им всё не спится, могут напугать тебя, – и он зевнул, – чтоб ты знала, Сандра, что я старый и моё ощущение женщины временное явление, в том случае, когда она сильно пахнет, – он засмеялся, – лилия засохла, но всё равно витает аромат в воздухе, жёлтая кувшинка  почти не пахнет, точь в точь как моя бывшая жена, хотя красива, чертовски красива, но вся такая пресная, а ты… – и он засопел, опуская Сандру на топчан, убранный цветным покрывалом.
– Так где  же твой источник, Сёмка? – женщина присела, раз¬миная ногу, – мы забыли кувшинчик с остатками пищи у озера.
– Никуда он не денется, а если ты хочешь пить, то я мигом устрою, – и  он отодвинул камень, лежащий в глубине берлоги, тотчас взметнулись струи фонтаном, забились ключом, обдавая Сандру горячей водой.
– Ой, – вскрикнула она и подставила ладони к струям воды, стала пить жадными глотками, – хотя горячая вода, но вкусная.
– Это гейзер, – сказал хозяин тихо, – чтоб ты знала, Сандра, я живу в большой вулканической пещере, здесь временами бывает опасно, потому задвигаю источник, его устье, камнем, чтобы не случилась беда во время моего отсутствия, – он кивнул в сторону эстакады, –  меняю кувшинки на орехи у машиниста Генки, – медведь прикрыл горячий ключ, присел на камень.
– А вода похожа на подогретый лимонад, – Сандра улыбнулась и вытерла влажные губы, – как хорошо, что я вознеслась в твою вулканическую пещеру, – Сандра попыталась встать с топчана, чтобы подойти к Сёмке, но охнула и села, потом прилегла.
– Я же сказал, не суетись, – медведь приподнялся с камня и прошёл к пологу берлоги, – будь осторожна с источником, если я открыл заветное место, это не значит, что ты должна воспользоваться моей слабостью, в противном случае он может уничтожить пещеру, как однажды растоптали мою душу.
– Душу? – Сандра удивилась, – для меня здесь всё загадка, и твоя речь в обличии медведя тоже не более странна.
– Самая большая загадка, – усмехнулся он, – твоё вознесение с букетом белых лилий, – бурый медведь лапой  задернул покрывало полога, – ну, ладно, спи, я тоже должен отдохнуть и набраться сил на новый восход, – и уже скрывшись ,промолвил, – конечно, кувшинка не может соперничать с царской лилией, но она дорога моему сердцу, потому что я ощущаю в ней тепло уснувшего детства.
Сёмка, по всей вероятности, хитрил, при всём том, что ему понравилась Сандра, было что-то такое, что удерживало его от пространных излияний. Сумерки плотным кольцом охватили пещеру бурого медведя и всё словно застыло в подземном мире, лишь прошмыгнула ящерица сквозь трещину чернозёма и улеглась рядом с хозяином пещеры. Застыло и озеро, уснуло и царство кувшинок; Сандра погрузилась в беспокойный сон…
•
Одному из восемнадцати. Вечерняя служба завершалась, народу было мало, электрический свет экономили, и всенощное бдение проходило при свечах. Сняв облачение о. Александр вышел из алтаря в чёрной рясе с тыльной стороны церкви. По-прежнему ощущая внутреннее беспокойство, он оглянулся, однако везде было пусто, насколько мог различить объект в темноте. Тонкий месяц, затянутый туманом, стелющийся густой изморосью, словно провис дугой в атмосфере и лишь едва мерцал. Батюшка сел в машину, включил зажигание и выехал за ворота. Странный телефонный звонок одной из его прихожанок не давал покоя весь вечер, хотя, казалось, не было оснований для волнения. Во время службы он всматривался в каждое лицо, но не видел ту, которая могла бы звонить, обещая прийти,  в  её  голосе  было  столько  тревоги,  что  заставляло о.  Александра снова и снова возвращаться к мысли о странном звонке.
Он проехал до поворота, пересекавшего переулок с раскуроченными бордюрами. Внезапно свет от фар упал на предмет у придорожной канавы, о. Александр притормозил машину, приоткрыл дверцу и быстро соскочил на тротуар, однако тотчас споткнулся. Это была женская сумка с порванной змейкой, виднелся блокнот в кожаном переплете. Батюшка подхватил сумку с блокнотом и бросил в машину, не отдавая себе отчета в том, почему он касается чужих вещей. Неподалёку валялся цветок, взял и его, признав лилию, понюхал.
– Как пахнет! – вслух произнёс о. Александр, – откуда здесь лилия? Белая лилия, откуда? – его удивлению не было предела.
Священник сел за руль и повёл уже машину так медленно, что следующие за ним автомобили то и дело сигналили, пытаясь обогнать его.
Сам же  о. Александр жил скромно, в небольшом домике под шифером, который перешёл в полное распоряжение после смерти родителей его жены и почти следом отошла в мир иной матушка Лидия, так же тихо и спокойно, как и жила, лишь после её смерти с восточной стороны, в  аккурат напротив окна, вырос репей, которого почти не замечал о. Александр. Колючий цвет вскоре разросся и почти до самой глубокой осени цвёл, распахиваясь фиолетовой корзинкою на макушке, самой большой и пышной, источая тонкий запах, однако по своей занятости о. Александр аромата не ощущал или не придавал тому факту значения. Репей словно заглядывал в распахнутое окно, сокрытое от досужих взглядов занавесочкой, но когда на первой заре  о. Александр  отодвигал шторку, то первое, что ему бросалось в глаза, так это красавец репей, который навевал на него приятные воспоминания, то ли детства, то ли службы в армии, после которой он сразу женился, – одним словом, что-то родное было во всём величии могучего куста.
Батюшка вывел машину под навес, бросил сумку на приступок. Подпрыгнув, ридикюль снова  раскрылся, из него  выпал знакомый блокнот, разглядев его получше, он понял, что это не блокнот, а толстая, исписанная бисерным почерком, тетрадь. Он стряхнул пыль и вместе с ним и  цветком вошел в дом, переоделся, повесив рясу на большой гвоздь прямо у входа в горницу, опустил лилию в вазочку и расположил в красном углу под иконой Иверской, покро¬ви¬тель¬ствующей монахам.
В округе полустанка свет гасили где-то уже после 23 часов, поэтому о. Александр  так и не заметил, как бутон лилии, оживший в проточной воде, полураскрылся. Батюшка зажёг большую свечу, поставив подсвечник на тумбочку. Повечеряв, чем бог послал, принялся листать тетрадь. Он понял одно, что перед ним был или дневник, или рукопись, а на чистом листе штрихом нарисован мужчина в тёмных очках с линзами, что-то несколько лукавое, или скорее ядовитое сквозило в его тонких губах, переходило на высокий лоб и гладко зачёсанные волосы. Под рисунком приписка, рас¬плывчатая, возможно от сырости  рас¬теклась  последняя строка: «О д н о м у  и з  в о ¬с е м¬ н а д ц а т и   д и н о з а в р о в».  Усмехнувшись, о. Александр отпил чай, настоянный на травах, осознавая, что новое испытание, возможно, легло на его плечи. Он не любил читать чужих записок, но в облике мужчины что-то заинтриговало, потому решился полистать дневник и незаметно для себя углубился в чтиво.
Ночь была почти без звёзд, туман всё стелился над землей и в этой мокрой атмосфере порыв ветра неожиданно донёс запах маков со стороны насыпи железной дороги. Окно настоятеля с западной стороны выходило на большой железобетонный мост, под которым неслись поезда, и их неугомонный стук не смолкал и в ночные часы, о. Александр потянулся к окну, распахнул его шире и вдохнул ночной воздух, улыбнувшись  своим мыслям.
На полустанке, по обе стороны железнодорожной насыпи, начиная с мая цвели целые поляны простых маков, до самой почти осени раскрывались по утрам таким плотным по окраске тёмно-красным цветом с чёрными пупырышками на кончиках лепестков, что рябило в глазах от обилия красноты вокруг железной дороги. Обычно маки каждую весну меняли свой цвет, из красных превращались в белые, или пёстрые, или жёлтые, но эти у придорожной полосы были верны родословной, избранной раз и навсегда. Возможно от обилия лучей, сама местность была открытая и солнечная, особенно на закате цветы, пропитанные лучами, закрывались так медленно, словно желали, чтобы случайные прохожие любовались красным соцветием, как можно дольше; быть может, время наложило свой отпечаток, шёл конец семидесятых двадцатого столетия, и послало простым макам бесподобный по окраске пролетарский цвет.
 Хотя, один из восточных гостей, побывавший на полустанке, и увидев в такой красоте маки, сказал, что это любимый цвет Будды. К тому же, чуть вдали от железной дороги, на пологом холме, увитом одуванчиками, звонила церквушка, она так и осталась действующей по какому-то опять странному стечению обстоятельств, даже воскресный перезвон колоколов никому не мешал, наоборот, как бы вписывался в гармонию цветущей природы полустанка. Его старожилы рассказывали, что под самой насыпью есть пещера, вылезшая после землетрясения, с целебным источником, но как попасть, никто не знал, или же скорей, не проявлял особого интереса. Служители станции, порою, слышали из-под земли протяжные медвежьи завывания, от которых ,порою, содрогались сердца. Да иногда на полустанке, а сами жители почти каждого знали в лицо, появлялся странный человек, в накидке из шкуры медведя и волочивший за собой правую ногу. Он шёл с жёлтой кувшинкой к машинисту, который возил начальника станции во время обхода всей железнодорожной ветки и менял кувшинку на орехи, или дарил по настроению.
 «К р а с н ы й  п о л у с т а н о к»,- так назывались воспоминания. Настоятель предположил, что хозяйкой дневника была та самая прихожанка, журналистка, он знал её в лицо, лишь по рассеянности запамятовал имя, та, которая обеспокоила его звонком перед службой, но в церковь не пришла. Он поймал себя на мысли позвонить в местную редакцию, но вдруг спохватился, тогда ему придётся расстаться с рукописным сюжетом, который начал занимать его всё больше и больше. Он решил по⬬ременить со звонком, в надежде, что журналистка объя¬вится сама. После размышлений, о. Александр углубился в чтение.
•

Красный полустанок.    Кто хочет искать правду, пусть выходит на трассу главной магистрали, где бьет ключ «Алёнкино зеркало». День и ночь стоят у ключа вереницы автомашин. Шофёры услаждают утробу проточной водицей, балагурят, заливают ею радиаторы и комментируют события. Когда же новички спрашивают: «Но где же правда?». В ответ старички свистят в небо. В каком году, никто не помнит, но у ключа «Алёнкино зеркало» опрокинулся самосвал и шофёр отправился искать правду. Он поклялся, что найдет правду и вернётся. Вот уже и год забыли, а его всё нет с правдой.
Ищущий, точно жаждущий в знойный день, сколько не утоляй утробу, всё пить хочется.
Утром я вскакивала с энтузиазмом футбольного мяча и гадала: в районе какого часа моё одинокое величество изволило пробудиться (как я заметила, категория времени переходит в категорию пространства). За тонкой стенкой трещали и свистели катушки приёмника, и мой хозяин Петя Карпенко насвистывал: «остановилось чьё-то счастье у разведённого моста». Я ударяла ладонью по стенке и кричала: – Петенька, время!
Он приглушал приёмник, появившись  в дверях. Петя такой деликатный, никогда не осведомит о времени через стенку. На нём - чистая салатового цвета  майка и сандалеты, с отрезанными на пятках ремешками, как женские босоножки.
– Привет, Петенька.
– Привет. 23 минуты восьмого.
И тут же исчезал, бесстрастный и равнодушный. Как я понимала, он считал меня за парня и поэтому вваливался без стука.
Я запахнула бессменное пальтишко, как цыгануш, и взяла маршрут на остановку автобуса. Ветер гнал в спину, как последнюю сволочь, прикладывал к позвоночнику ледяную лапу и свистел в ухо: «Мало тебе! Мало!» В автобусе меня зажали в клещи, я ощутила, что отрываюсь от точки опоры и становлюсь летающей тарелкой.
– Гражданка, станьте боком, а то стали столбом!
Я попыталась развернуться, но всё тот же дядя с тонкими пикантными усиками раздражался: – Чего вы щиплетесь.
В одной руке он держал заячью шапку, в другой журнал – увы, он читал. Возле перекрёстка я выскочила, автобус покатился влево к кирпичному заводу, я прямо по трассе. Кроме меня и Ветра Ивановича ни души. У меня сегодня хорошее настроение – я выспалась – поэтому можно покалякать с Ветром Ивановичем о смысле жизни. Он в рукав влетает, из-за пазухи вылетает, его совершенно не трогает, что краснеет мой нос, трескаются губы. Со стороны кирпичного завода выскочил со свистом «Маз», покрыв пылью и газами. Сбавил ход, шофер высунул голову:
– Маруся, куда?
– Всё туда же, с ветерком!
– Валяй.
Я хотела влезть в кабину, но подножка у «Маза» высокая, а юбка узкая – призадумалась.
– Чего стала!
– Не ори!
– Не орал бы.
Он перегнулся через сиденье, подхватил за локоть, я села, как мяч. В кабине была настоящая благодать, вздохнула, откинувшись на сиденье, ехала, подпрыгивая на ухабах, с закрытыми глазами, продлевая удовольствие в мечтах. Потом очнулась в нужный момент.
Привет, пустынный уголок. Отсчитываю шофёру полтинник, кладу на сиденье. Он не глядит – вежливый – бывает, прямо в руке пересчитает. Дом, куда я вхожу через распахнутые ворота, с пятью окнами на трассу, четырьмя во двор, с двумя клёнами и молоденькой сиренью – прямо резиновый. Наша контора, то бишь, местная редакция, дом пионеров, детская библиотека и общество охотников в тесноте и в обиде. А по средам и субботам Магеллан начинает свою программу, кружок «Умелые руки» и с десяти утра уже взвизгивает пилорама, как молодой поросёнок в мешке. Появляюсь на работе и вижу вполне оптимистическую картину.  Сашка Синякин делает два шага направо, два шага налево и пижонится в новых иллюстрированных брюках. Стелуца оглядывает его и командует:
– Повернись... так, хорош, хорош, гусь.
Сашка, довольный, великодушно поворачивается на все тупые и острые углы, демонстрируя новые венгерские брюки за 5 карбованцев. А за стеной жжи-жжи-жжик гуляет пилорама, то замолкает, то с ураганной силой врезает мелодии через стены наружу.
Наша газета существует недели три: с той минуты, как полустанок объявили райцентром. Сначала нас поселили в домике, построенном по типу конюшни. В домике было холодно, как в ящике для мороженого. Сашка сидел с красным носом, Стелуца с модным японским гриппом, я сочетала в себе то и другое, одному Магеллану светило солнце: он по рецепту жены охлаждал горло чесноком с гранатом на водочном растворе. Все мы жили в ожидании лучших дней, Магеллан и Синякин сражались в шахматы, заделывая друг другу  «маленький Сталинградик», Стелуца проверяла культурно-бытовое обслуживание райцентра, я читала «Жизнь пчёл» Метерлинка. Наш шеф, Андрей Фёдорович, прозванный в кулуарах «ты-ты-мы-ты» нас¬вистывая, размахивая сеточкой, в которой сияли парниковые огурчики, ходил по аллее в партком. Жизнь била своим ключом и тогда, когда нас пригласили всем коллективом в партком. Стелла Фёдоровна успела починить и почистить белые туфли. Синякин Александр Фёдорович накрахмалить белую сорочку. Андрей Фёдорович облачился в типовой – коричневый в полоску – костюм местного комбината бытового обслуживания, а Магеллан блистал своей галантностью, как средневековый рыцарь доспехами, поддерживал Стелуцу под руку – ночью прошёл дождь, аллея набухла, и Стелуца должна была не идти, а лететь, чтоб не запачкать белые туфли. Потом мы терпеливо сидели на скамейке в саду парткома: у секретаря шло совещание. Мужчины пожалели, что нет шахмат, Стелуца вытирала бумагой туфли, шеф то появлялся бледный и взволнованный, то исчезал в дверях, которые нам было суждено судьбой переступить, Магеллан принёс горсть крупных семечек с чёрными обводами. Семечки были сладкие, сочные, и мы весело принялись за переработку масленичной культуры.
Наконец, грянул гром. Из речи секретаря парткома выяснилось, что мы вполне взрослые люди и должны сознавать, какую ответственность несём на своих плечах. Каждый из нас рассказал автобиографию. Биография была только у одного Магеллана, а у Синякина, Стелуцы дни рождения. Я узнала, что всех моложе, но от этого не стало ни холодно ни жарко, потому что секретарь в конце своего напутствия высказал мысль: с молодых двойной спрос. Через десять минут мы покинули партком, посовещавшись, решили поддержать гаснущие силы и направились в сторону чайной. Впереди шагали шеф, Магеллан и Синякин – три богатыря, которые понесут на своих плечах всю ответственность. Как раз подходило обеденное время, и чайная была заполонена, как половецкие степи. Под потолком повис гул, похожий на пчелиный рой – от него, казалось, покачивались громадные люстры, мы, однако, пересекли по диагонали говорливую чайную и скрылись за жёлтой бархатной ширмой. За ширмой светлела маленькая комната с двумя столиками: накрахмаленные скатерти, бумажные и льняные салфетки, рюмки, похожие на раскрывшиеся синие тюльпаны, пепельницы и прочие мелочи. Появилась разносчица.
– Ёлки-палки, девочки, командуйте, – сказал шеф.
Я остановилась на шампанском, мужчины предпочли «Дойну», Стелуца неизменную «Фетясочку». На десерт выбрали сармале, редис, зелёный лук, брынзу. Шеф сказал, что голубцы  можно делать ещё меньше и добавить перца – тогда они будут пикантнее.
Итак, мы наполнили бокалы, похожие на раскрывшиеся синие тюльпаны, угодными душе напитками. Можно предположить, наш шеф был чудный парень, Стелуца вспомнила легенду: чёрт собирает всех грешников за ширму, когда уже некуда, бьет в барабан, ширма раздвигается, и грешники предстают во весь рост перед народом. Однажды чёрт перевыполнил план, радостный, ударил в барабан, ширма раздвинулась, увы... ни одного человека. Грешники возликовали, прогнали чёрта и повесили на ширме лозунг: «Нельзя посеять одно, а получить другое». С двадцати лет я предпочитаю есть всё жёлтое, пить всё жёлтое, носить всё жёлтое – ярко-янтарный цвет возбуждает угасающие силы в молодом возрасте.
Чайная уже закрылась на обед, и разносчица провела нашу весёлую банду чёрным ходом через бухгалтерию. По дороге шеф открыл нам секрет: партком скоро выделит редакции солидное помещение и тогда у каждого будет свой кабинет. Синякин развил мысль шефа дальше – хорошо бы получить помещение, например, в «Долине роз», или в совхозе «Гратиешты». Мимо проносились машины, гружённые щебнем, плитами, пивом, пустыми бутылками, мешками с удобрениями. Новый райцентр скорей напоминал полустанок; все дома высыпали по обочинам трассы, усыпанной по весне обилием красных маков, а если обложится дождь, то грязь кругом непролазная, и ползёшь по ней пятым колесом телеги в совершенной растерянности, куда ставить ногу, везде засосёт, как в трясине.
В домике, похожем на ящик у мороженицы, мы прозябали ни много ни мало пятнадцать дней! И вдруг в разгар упорных боёв «за маленький Сталинградик» по шахматам влетел разгорячённый шеф и выпалил новость.
– Ёлки-палки! Переезжаем. Отвоевал в парткоме половину дома пионеров.
Началось переселение. Первым делом мы перетащили два приёмника. Один установили в кабинете шефа с окнами, выходящими во дворик с молодой сиренью и грядкой синих петушков.
Магеллан же занял маленький кабинет под салатовый цвет с окном, выходящим на трассу, расположившись в нём с тщеславием молодого рыболова. На долю Синякина и Стеллы Федоровны достался кабинет с двумя окнами, видом на партком, дверью, ведущей в кабинет Магеллана.
Как выяснилось на планёрке – все были счастливы, и в полную силу приступили к подготовке первого номера.  А в домик, построенный по типу конюшни, завезли линотип и прочие орудия труда. Синякин вместе с рабочими из «Межколхозстроя» выгружал по щитам новенькую печатную машину. При виде её сверкающей красоты Синякин переименовал нашу типографию в полиграфкомбинат.
В среду, когда я сочиняла свой первый опус о доярках под заголовком «Сёстры», Стелла Фёдоровна писала обращение к читателям, Синякин рисовал макет и одновременно кричал по телефону: «Красное знамя»? Кум фамилия? Товарищ Рошка? Товарищ Рошка, как у вас дела с горошком», – а Магеллан, плотно прикрыв свою дверь, набрасывал черновик передовицы: «Весна вступает в свои права». В десять утра вдруг тоненько взвизгнула пилорама и замолкла. Синякин глянул в окно на трассу: ему, наверное, подумалось, что у машины лопнула шина. Жи-жж-жжжик...пилорама постепенно озвучивала свои голосовые связки. Распахнулась дверь из кабинета Магеллана, он спросил:
– Вы слышите? Нет, вы слышите?
Мы кивнули головой.
– Додуматься же надо! Как работать, товарищи!
Но ответ повис в воздухе звоном пилорамы.
Итак, была среда, кружок «Умелые руки» приступил к своим повседневным обязанностям. Синякин стряхнул пылинку с новых иллюстрированных брюк и сказал:
– Девочки, я пошел в полиграфкомбинат.
Проходя мимо окон, остановился и сделал Стелуце «козу рогатую». Стелуца без внимания на выходку старшего коллеги по перу достала из сумочки пачку «Ляны»,покуривая анализировала кружок «Умелые руки».
Вскоре в нашу среду влилась девочка с надломом. её звали Галина Норкина. Магеллан, великий знаток женщин, сказал, что полустанок ещё не видел такой красивой девушки. Поцеловав Галине ручку, он ушёл в управление за данными для статьи о табаководстве. Шеф увёл Синякина к себе посмотреть макет. Галина, оглядев нас, затараторила:
– Здесь нет ни одного красивого мужчины. Господи, как вы живёте? Как вы живёте? А я сбежала от мамки и бабки. Хочу остроты, хочу событий. Послушайте, здесь есть события?
Я вспомнила кружок «Умелые руки» и подтвердила: – ещё какие события!
– Правда! – она встрепенулась, – знаешь, мое кредо: хочу событий. Не стимула – стимул это суета, хочу событий!
Синякин через дверь громко крикнул: Норкина, к шефу!
Галина стремительно поправила высокую причёску.
– Как говорил Суворов: трудно в ученье, легко в бою. Она бесшумно прошла в кабинет на высоких туфельках с электрической лампочкой, оставляя тонкие светлые полосы на полу.
– Подумаешь, птица. Магеллан ей ручку целует, шеф командировку выписывает, а вдруг она потерпит фиаско?
– Напрасно, напрасно, – сказал Синякин, – она ничего. Она девочка с надломом. Люблю девочек с надломом.
Синякин заметив, что Стелуца померкла, поцеловал её в правое плечо.
– Стеллочка, я не могу сказать тебе на земле «люблю». Мне нужен возвышенный воздух. На луне, пожалуйста. Мы будем ходить с тобой по луне и говорить: ах, опять этот земной свет.
Стелуца улыбнулась, но.., тут впорхнули французские туфельки с электрической лампочкой.
– Еду в колхоз «Суворова». Рейд по детским яслям, – сказала Галина.
На трассе уже сияла наша голубая «победа», и Сеня усердно протирал капот. Вошёл, легко насвистывая, шеф, крикнул в окно:
– Сеня, ты нужен!
– Как шофёр?
Андрей Федорович погрозил ему кулаком.
– Повезёшь новую сотрудницу в колхоз «Суворова». Заправься.
– С утра ещё заправился, – ответил тот.
Сеня надраил голубую подругу, три раза просигналил, и Галина отсалютовала нам. Шеф, давая ей последние указания, пошёл провожать к машине – что значит красивая женщина. Синякин стукнул в окно:
– Сеня, бдительность!
Сеня королём сидел в машине, готовый ринуться на всех парах.
Шеф распахнул дверцу «победы». Галина, однако, не спешила. Она наклонилась к шефу, сказала слово, – к сожалению, из-за расстояния оно не было уловлено всеми наблюдавшими через окно. Шеф полез в карман, и, встряхивая коробок спичек, поднёс девушке огонек. Держа сигарету в руке, она легко опустила свои ножки на бордовый коврик и незаметно поправила шов капрона правой рукой.
– Женщина должна роскошно сесть с сигаретой в автомобиль и тут же, подоткнув подол, пойти мыть пол, – философствовал Синякин.
Голубая «победа», сигналя и оставляя после себя клубы пыли, развернулась в сторону колхоза «Суворова». Шеф, растревоженный, вероятно, цветением красных маков на обочинах дорог, постоял ешё на трассе и свернул на путь полиграфкомбината. Заглянул Магеллан, что бы предупредить Синякина – сколько строк оставить для статьи о табаководстве.
– Девочки, слыхали новость?
– Какую новость? – воскликнули все разом.
– Вчера в парткоме было собрание табаководов, секретарь спросил: что вы, товарищи табаководы, сделали по поднятию производительности труда на табаке, табаководы ответили: мы бросили курить.
Магеллан вытянул папиросу из пачки «Север»,  лежащей на синякинском столе. Прошёл в свой кабинет, записал на обрывке бумаги осенившую его внезапно мысль и спрятал в грудной карман костюма. Костюм на Магеллане был тёмно-серый в крапинку, с разрезиком на спине и жилеткой с подкладкой из чёрного шёлка.
– Новый костюм? – спросил Синякин.
– Да где там, уж третий год.
– Хорошо носишь, выходит!
– Не ношу, а одеваю!
Магеллан присел, выкурил папиросу, хотя с тех пор, как мы сошлись на газетном поприще только и разговору, что он бросает курить и носит с собой ментоловые леденцы. Кинул окурок к печке, придавил горящий конец, посмотрел на часы.
– Девочки, может, пора заглянуть к «Борису?» И поэты не живут святым воздухом.
Стелла Федоровна подкрасила губки, перебросила через плечо сумочку небесного цвета. Синякин с листа набора прочитал: «Сумерки. На развилке двух дорог дул сильный порывистый ветер.» «Светало. И вот зарокотали на полях моторы.» «Вечерело». Девочки посмеялись, защёлкнули дверь, спрятали ключ под бак с водой и поспешили в пельменную утолить голод. Минуты через три заискрились горячие мететеи с красными солёными помидорами, зелёным горошком и мелко посыпанным молодым луком, два по сто граммов и три чая из трав. Сашка принёс ещё чистый стакан,  разлил мне и Стелуце сто граммов пополам.
– Эх, девочки, сейчас бы в горы. Я бороду бы себе отрастил. Барана пригнал, костры разжёг и шашлыки рисовал.
Стелуца неожиданно пришла к выводу.
– Люди боятся открыть  свои чувства. Они хранят их под семью запорами, как змей Горыныч душу... Я когда преподавала в техникуме французский язык. во время одного шестого вопроса коллега всё говорил под пьяную лавочку: «Эх, потанцевать бы, потанцевать», – и целовал ручку и пытался поджениться. А потом стал избегать меня. Я набралась храбрости и спросила: «Ну, берёшь замуж?» А он те...те…те.., я тогда выпил лишнее. Я ему посоветовала прочитать рассказ Мопассана «Дебют».
– Стеллочка, оставь свой подкожный юмор. Попей чайку с молочком и закуси яблочком с червячком, – Синякин помешал ложкой сахар, отпил пару глотков и сморщился:
– Брандахлыст, а не чай. Рейд надо провернуть. Мы расплатились и пошли трудиться. На трассе уже голубела «победа». Сашка свернул в полиграфкомбинат, а мы в контору. Галина сидела за синякиным столом и курила.
– Председатель, здоровенный мужик, – сказала она, – такие плечи и взгляд дремучий, приглашал в гости на воскресенье… Но я устала. Сеня вытряс, пока довёз. Я хочу выспаться.
На меня легла почётная миссия отвести красивую женщину в гостиницу.
– Как ты думаешь, – спросила она небрежно, – ехать мне к нему в воскресенье? Нет, я боюсь к нему ехать, ещё мной овладеет – он крутой. А мужчины не любят, когда их водят по краю пропасти.., я вот хочу их водить.
В гостинице же мест не было. Я позвонила шефу, шеф в партком, и в результате долгих переговоров Галину поселили в комнату на двоих. Зато воды в гостинице не оказалось. Галина очень расстроилась.
– Чем я смою ресницы. Если я не накрашусь, я страх.
Вздохнув, взяла графин, прошла через чёрный ход гостиницы, нашла колонку, наполнила графин холодной, резко отдающей хлоркой, водой. Галина, увидев графин, полный воды, стала обнимать меня.
– Когда я училась в университете, меня любил парень, – говорила она, смывая ресницы, – он, собака, становился на колени и чуть руки не лизал. Типичная юношеская, первая, страстная, чистая любовь. А он уже так никого не будет любить, и меня так никто не будет любить. В нём не было моей струнки. Я люблю у парня щетину, а у него персиковый пушок на губе, курить не умеет, возьмёт сигарету и пых...пых.., как паровоз дым пускает, а потом кашляет. Бабак, папаша, говорит: выходи за него замуж, а то по рукам пойдёшь. Бабак кладезь мудрости, он за толщу событий уловит, что чем кончится. Однако кто-то внушил парню прочитать Монтескьё «Персидские письма». Там есть мысль: сделайте же ради самих себя то, чего вы не хотели делать ради меня.
Галина вытерла ресницы полотенцем, разыскала в сумке складную вешалку, сбросила с себя шёлковую чёрную кофту в белых горохах, как снег по чёрному полю, и, набросив на вешалку, привесила на угол двери.
– Нравится моя блузка? Это мне тётка сшила на госэкзамены. В такой обнове все парни меня замечают. Приехала я в колхоз «Суворова», председатель увидел и пас, а была бы я в ситцевом платьице, думаешь, заметил? Что значит тряпка на теле женщины. У меня в жизни такой план: сначала дашь себя заметить парню, а потом уже период игноризации. А он: «Ах, почему она была тогда такой, а сейчас такой». Она взяла со стола зеркальце, кусочком ваты начала протиратъ глаза.
– Я, наверное, страх буду в старости. Тонкий рот, большой нос и мешки под глазами... У меня типичное папино настроение лица. Хочешь посмотреть нас вместе?
Галина из кармана сумки вынула карточку, где была снята с отцом.
– Правда, похожи? Он циник и пессимист. Одна моя знакомая сказала, что у моего папы порочный взгляд.
– Нет, красивый папа.
– Мой папа юморист. Но у него мрачный юмор. Сидим с ним в кафе, я говорю: «смотри, папуля, люстры какие грязные». Он: «ничего, не волнуйся, к маю их почистят, они и заблестят».
Я включила свет, за окном повисло отражение лампы волшебника Эдисона. Если украсть слово из лексикона Магеллана – уже «Вечерело».
Галина вышла проводить меня на трассу.
– Событий хочу, а председатель в моём аспекте. Как ты думаешь, ехать к нему в гости?.. Что за век, какой жестокий век! Вот я молодая, остроумная женщина не могу просто посидеть с мужчиной. Да он должен быть доволен, что сидит в моем обществе. Нет, я не поеду к нему – он овладеет мной.
Трасса была пуста. Прогромыхали два самосвала с белыми от гашёной извести кузовами, но и те свернули в «Межколхозстрой».
– Ну, скажи, как быть женщиной необычной? Чтоб войти в дверь ,как свежий ветерок, а не так, пришла на кривых ногах и ушла, – Галина вздыхала.
– Ну, скажи, кто выходит замуж за дипломатов? Кто? Надо быть или с происхождением, папа-«волга»-дача, или быть в обществе экстазом. Нет, всё-таки меня интересует, кто выходит замуж за дипломатов. А вот я, молодая, красивая, остроумная женщина должна прозябать в невежестве. Где справедливость. Как хочется событий. Событи-и-й! Мама говорит: подожди, будет толк. А я не вижу толка. Она познакомила меня с одним инженером. Ему тридцать лет,  хочет ехать в Норильск. Но он нудный. Говорит: «Здравствуй, друг мой». Если мы поедем вдвоем в Норильск, нам сразу дадут комнату. Слушай, а может поехать в Норильск? Я ему скажу: это твой угол, это мой, каждый пусть будет хозяином.
Нет, Галина Норкина, эта девочка с надломом, неповторима.
– Думаешь, он согласится?
– Ну, ладно, раз в месяц я буду ему отдаваться, закрыв глаза, рот, нос, уши. Нет, как вспомню его, не могу. Он обычный. Он не задевает моих струн, а я девочка, воспитанная на аллегориях.
Вечер стоял прохладный, но тихий, и хотя ещё сравнительно светло, но яркие звёзды были уже видны. Красные маки на отшибах трассы сомкнули головки и словно прилегли к стебелькам. Неподалеку разрослась персидская сирень. Я перебежала трассу, пригнула ветку – в ту же минуту залаяла собака, и на трассе показался «Молоковоз». Я инстинктивно выбросила руку, «Молоковоз» остановился, открылась дверца, я вскочила на подножку и села на пыльное,  нагретое за день солнцем сиденье. Попрощалась с Галиной и снова почувствовала себя в своей стихии, и какой же русский не любит быстрой езды!
Родной до чёртиков город начинался маленькими синими домиками и впечатление, что въезжаешь в большую деревню. Здесь я останавливаю «Молоковоз», бросаю на сиденье полтинник и выскакиваю. Поворачиваю на Ашхабадскую улицу – проклятая улица! Вечно её путаю. Раньше я ориентировалась по башенному крану, а теперь его демонтировали и увезли, а я должна страдать. Улица как из сказки: идёшь прямо, потом направо, потом ещё прямо, потом влево... стоит там колонка, так от этой колонки ещё чуть прямо и будет деревянный колодезь с журавлём, ещё прямо – и... хижина дяди Пети Карпенко. Отмыкаю свою комнату, слышу в стену стук. Я села на койку и не могу встать, как пригвоздили. Опять стук. Ничего не поделаешь, надо идти – хозяин!
В комнате Пети Карпенко, царица небесная, разбросаны по полу катушки, мотки медной проволоки, лампы и прочие запчасти. Возле тахты на подставке восседает самим сконструированный, приёмник, величиною чуть не с трансформаторную подстанцию. На подоконнике устроился, как огромный заяц, самодельный вентилятор. Летом вентилятор работает всю ночь и охраняет Петю от комариного нашествия. В углу собралась куча бутылок, банок, пластмассовых пробок. На маленьком столике под фиолетовый цвет тарахтел будильник. Ход у него был тяжелый и резкий, словно в комнату вползал трактор ДТ-54. Петя сидел в майке и брился. Когда я вошла, он, не поворачивая головы, сказал:
– Я уезжаю на восемь дней, присматривай тут. Если кто спросит меня, скажи, что я здесь, но приду поздно. Поняла?.. Возьми будильник, проспишь на работу.
Я испуганно махнула рукой.
– Не просплю. Сейчас солнце бьёт в окно, разбудит.
 Петя побрился, налил в ладонь тройного одеколона, смочил лицо, и вытер махровым полотенцем. Разбил в сковородку тройку  яиц, включил плитку – спираль вспыхнула, как ложное солнце, разлил остатки столового вина в стаканы.
– Налягай, пока я добрый!
Нарезал хлеб, причём ножик был сделан из тонкой стали и конец обмотан изолентой – наверное, в приёмниках им ковыряется. Поужинала с Петей за компанию и ушла спать. Через десять минут он стукнул ладонью в дверь – я услышала его шаги по коридору. Набросила пальто, вышла. Петя стоял у ворот и поджидал меня.
– Завяжешь калитку проволокой. Поняла?
Я прислонилась к воротам стареньким, осевшим, и позавидовала Пете, что он уходит вдаль с чемоданчиком-балеткой. Завязала ворота проволокой, опустила крючок входной двери, легла спать… И вдруг услышала шорох. Шорох, шорох, кто-то царапнулся в дверь. Сердце застучало, как вибратор. Вскочила, включила свет. Подошла к двери, прислушалась. Тихо. Я распахнула дверь, перебежала коридор и здесь включила свет. Что за чертовщина! Сорвала крючок, выглянула во двор. Страх не проходил, он стал большой,  одушевленный, сидел в каждом углу и следил. Господи, спаси мою душу грешную – что это со мной? Я накрылась с головой одеялом, но страх лез туда. Так я мучилась и боролась со страхом всю ночь при свете и только под утро забылась. Не знаю, прошли какие минуты, а может я и не спала, но меня заставил вскочить тяжёлый вздрагивающий звон. Я огляделась – трещит,  кажется, сверху сыпется звон, но откуда? Ах ты.., перепугал насмерть. Наверху печки была квадратная дыра через стену, как оконце – там стоял будильник и ревел белугой. Опять Петины проделки. Я придвинула стол, залезла, схватила будильник, нажала кнопку, стрелка дрожала на семи, сунула будильник под бельё в тумбочку, чтоб не слышать его тяжелого хода. Посмотрела машинально на себя в зеркало. Мамочка моя, в зеркале был мертвец. Ну и ночка! Ещё одна такая ночка и что будет со мной? Я вышла на улицу – свежий, утренний воздух влил в меня немного бодрости, первый раз в жизни, за двадцать пять лет, я почувствовала Страх. Петя сколько раз не приходил ночевать, я была королевой в доме и не боялась, но ведь я знала, что он где-то здесь. Если бы он уехал молча, не сказав мне, возможно, я бы никогда не испытала этот Страх. Через восемь дней появился Петя, загоревший, привёз бочонок вина, новые мотки проволок, листы железа, лампы, предохранители и прочее. Я первым делом пожаловалась ему о своих бедах. Он засмеялся и сказал: – Водку пила бы.
-А, это бабушка надвое сказала.. .-на этой фразе батюшка отключился от чтива, захлопнул дневник ,повернувшись на правый бок, так и заснул при горящей свече, положив, видно, машинально, ладонь на недочитанную страницу, испещренную мелким почерком..
•

Матриса начальника дороги.   После капитального ремонта матриса сверкала под лучами утреннего солнца, как новая. Машинист восседал в большом кресле, обитом чёрным дерматином, легонько нажимал на кнопки пульта управления, словно игрался, насвистывая привычную мелодию, ведя локомотив в объезд полустанка, проверяя тем самым безопасность сквозного пути. Та, в скользящем солнечном луче, бьющим в смотровое стекло и рассеивающимся пучком, машинист неожиданно увидел человека на рельсах, от неожиданности вздрогнул, подался вперед, пытаясь притормозить.
– Откуда эта баба вырвалась?– прохрипел он сквозь зубы, сбавляя ход.
Женщина же шла по рельсам, в чёрных очках так спокойно, словно гуляла в собственном саду. Заметив её секундами позже, он разнёс бы колёсами, не оставив и живого места от путешественницы по насыпи. Резко остановившись, матриса вздрогнула и по инерции ещё поддалась вперед, зацепивши полу длинного платья. Чертыхнувшись в пространство, машинист выскочил на пригорок насыпи. Сила воздуха обдала гуляющую по рельсам горячим паром, она качнулась, протянув руки вперёд, касаясь локомотива.
– Мадам, вы в своём уме? – машинист схватил жен¬щину за руки, – слепая, что ли ?! Или глухая?! – кричал он ей в лицо.
Та же не шелохнулась, лишь после некоторого молчания, чувствуя, что сделала не то, спросила примирительно: – ты кто? – она провела ладонью по его лицу, – я не знаю тебя.
– Ну, конечно, – машинист был в гневе, – откуда тебе знать меня! Вот я бы четвертовал твоё красивое тело, тогда сразу узнала бы.
– Я потеряла Сёмку, – сказала в ответ женщина и оглянулась.
Машинист снял с женского лица тёмные очки, чтобы понять, с кем имеет дело, однако встретился со странной пустотой в глазном дне, из которого полились слёзы, женщина смахнула их и сказала: – щиплет, – и снова заплакала.
– Это солнце бьет в лицо и слепит твои глаза, видать, они у тебя нежные, – и машинист отдал очки, в замешательстве оглядывая пришлую, не зная, что делать.
Из орехового сада, вдоль правой стороны насыпи выскочил человек, в накидке из шкуры медведя и, волоча правую ногу, вскоре приблизился к матрисе. Машинист признал в хромом продавца жёлтых кувшинок.
– Не бей эту женщину, Генка, – крикнул хромой, размахивая кувшинкой, – она с другого мира, не с нашей планеты!
Тяжело переводя дыхание, хромой стал застёгивать ворот платья на женской груди, потом припал к низу и стал счищать мелкие репьи с подола одежды.
– Да я не собирался бить, – удивлённо сказал машинист, – я чуть не подмял её колёсами, ты же знаешь, что машинисты за это не отвечают, – и он вздохнул, –  счастье, что новые тормоза.
Хромой протянул машинисту кувшинку: – твоей Насте, сегодня я не беру за озёрный цветок денег, и ничего другого, это подарок.
Генка взял кувшинку, понюхал: – спасибо, Настя обрадуется, – сказал он, – я насыплю тогда орехов, у меня их почти мешок.
Он поднялся в матрису и вскоре выволок на насыпь целофановый пакет, распахнул его: – бери, сколько сможешь, кстати, это собирала Настя, она варит из молодых орехов варенье, готовит настойку, очень полезна для желудка.
– Мне это не грозит, – хромой стал набирать орехи и рассовывать в карманы, – мой желудок может перегонять даже солярку, – он рассмеялся, – мне вот нога не позволяет лазить по деревьям, я бы сам себя обеспечил орехами, – он вздохнул, – спасибо Насте, что она такая шустрая, даже с пузом лазит по деревьям, наверное, пацана носит в животике?
Генка лишь засмеялся: – надо уметь собирать орехи, только и всего, Настя родилась на полустанке, она знает каждую малейшую кочку, даже пещеру под насыпью, но боится войти, – машинист кивнул в сторону орехового сада, – а вдруг приглянется мишке, говорят, что подземные места облюбовал какой-то бурый медведь с человеческой закваской.
Хромой нахмурился: – а вот Насте это делать не следует, надо беречь ребёнка, чтобы медвежонок не родился, – и он захихикал, – мне будет жаль её молодой красивой жизни.
Хромой взял женщину под локоть, отвёл её с рельсов и тихо спросил: – как ты потерялась, Сандра? – хромой покачал головой, – я же сказал, следуй за мной, – он снял с её лица тёмные очки, – откуда у тебя эти чёрные линзы?
– Сёмка?! – вдруг вскрикнула женщина, – я узнала тебя по голосу, – женщина потянулась к хромому, – я узнала тебя по голосу, хотя из-за солнца почти не вижу, свет ослепил меня, – и она, смахнув обильные слёзы, одела очки.
Приблизившись , они обнялись и притихли вдвоем. Машинист смотрел на них в недоумении, не зная, что и предположить. Тогда он обратил лицо к подаренной жёлтой кувшинке, ловя себя на мысли, что как обрадуется жена водяной лилии, ведь Настя любила только жёлтые цветы. С кувшинкой машинист вскочил на подножку, поднялся во внутрь матрисы и сел за пульт управления, потом выглянул, чтобы ещё раз приструнить женщину, однако насыпь была безлюдной, ни хромого, ни её не было, только пригнулись сильнее к земле головки красных маков, словно по цветам кто-то прошёлся, примяв их.
– Эй! – крикнул машинист, – ребята, где вы? – лишь эхо разнеслось по полустанку, растворившись в стуке колёс со второго пути встречного поезда. Не услышав ответа, Генка вывернул матрису по направлению к главной магистрали.
Меж тем, хромой, крепко взяв женщину за руку, подвел её к низине, поросшей густым бурьяном, отодвинул большой камень, сбросил накидку и подмял медвежью шкуру под камень.
– Ты в медвежьей шкуре выглядишь более привлекательным, – она выдернула руку, – не делай мне больно.
– Где ты нашла эти чёрные линзы? – хромой в раздражении сорвал с её лица очки и бросил их под медвежью шкуру. Сандра пожала плечами: – почему я не слышала стук колёс?
– В пещере ты потеряла ощущения света, звука той жизни, из которой ушла – он раздвинул сухой бурьян, нащупывая тропу, ведущую под землю, – я же сказал, не ходи за мной. Ну а если уж пошла, то не теряйся, иди по следу.
Сёмка обнял Сандру, расстегнул вырез платья и ввёл руку, но она отбросила, поёжившись.
– Ты холодный, а рука шершавая, – Сандра пере¬дёрнулась плечами, застёгивая платье, – в медвежьей шкуре ты был нежнее.
– У тебя было много мужчин? – глухо спросил хромой, разворачивая её лицо к своему и снова пытаясь прижать к себе.
– Не помню, – ответила она, – и что тебе за дело до моих мужчин?
– Разумный вопрос, – он взял её за руку и ладонью прижал к своим губам, обсыпав поцелуями, – твоя ладонь горячая, а я же холодный, ты права, и пока твой огонь не растопит ледник моего сердца, ты побудешь со мной в пещере, так хочется с тобой побаловаться при закате у берега озера.
– А нельзя ли это начать сейчас, не заходя  в пещеру, – Сандра вздохнула, – так и быть я закрою глаза, – и она стала растирать его спину, – может, после этого я обрету память и останусь на полустанке.
– Нет! – он покачал головой и отвёл её руку, – я хочу видеть твои глаза открытыми, в их зрачках купаются жёлтые кувшинки, их я увидел при падении, – кувшинки моего озера.
Хозяин ударил ногой о камень и прохрипел заветное слово, от которого содрогнулась земля, кроны ореховых ветвей, заволновались красные маки, послышался протяжный вой медведя, пришелица почувствовала, как сильные руки подхватили её тело, сжали груди, сдавили дыхание и бросили куда-то вниз, в глубину. Позже Сандра, вспоминая движение губ Сёмки, домысливала это слово, звуком которого открывалась пещера.
Первое путешествие на землю и обретение вновь себя закончилось глубоким сном, лишь посторонний шум разбудил Сандру, она вздрогнула от того, что увидела причудливо изогнутые корни, густо меж собой переплетённые, надземных деревьев, склонившиеся над лицом. Она приподнялась, отстраняя от себя разросшиеся корневища, хотела встать, но от резкости движения возобновилась боль в ступне, она только охнула и села; на её крик появился здоровенный бурый  медведь, обнял лапой за плечи и приподнял с настила.
– Ну и  спала ты, Сандра, как младенец, – он засмеялся, – я дважды разогревал тебе пищу, лишь понял, что духовная гораздо важнее для восстановления сил. Придерживая за плечи, медведь провёл Сандру к озеру, она припала на колени и стала плескаться с берега.
– Я так не могу понять, – сказала Сандра, – мне это снилось или я действительно чуть не попала под локомотив? – развернулась лицом.
– Чтоб ты знала, – уходя от прямого ответа, про¬го¬ворил хозяин, – машинист не отвечает за смерть чело¬ве¬ческую, это даже нигде не разглашается, – он вздохнул, – на твоё счастье, что была матриса начальника дороги и Генка отличный машинист.
– Разве ты был в моём сне, Сёмка? – удивилась Сандра, – откуда ты всё знаешь?
– Это моя вина, – ответил он, – тебе ещё рано выходить на землю.
– Значит, я была на земле? – удивилась она, – но я ничего не помню, только шум в висках.
– Надо поменять тебе платье, Сандра, – он приподнял Сандру и усадил на песок, старое слишком потрепалось, я это заметил издали, когда ты разговаривала с маши¬нистом. Моя ухажёрка не должна походить на бомжу, особенно, если она рядом с ним на воле.
– Разве я твоя ухажёрка? – усмехнулась Сандра, – я не помню, чтобы я шла за тобой.
– Это я так, к слову сказал, – он засмеялся, – возможно, нам приснился один и тот же сон, – помедлив, он добавил, – не ходи за мной, пока не обретёшь силу и не вспомнишь, кто ты?
– Что ты хочешь этим сказать, – она засмеялась, – значит, я похожа на бомжу, – Сандра захохотала на всё озеро, сбросила с себя  потрёпанное платье и вошла в воду, с трудом волоча больную ногу, потом поплыла на середину озера к царству жёлтых кувшинок.
Медведь разорвал её платье когтями и втоптал в песчаное дно, присыпал песком и сел на бугорок, наблюдая, как плывёт Сандра.
Меж тем, женщина, оказавшись в середине царства кувшинок, слегка потянула скользкий стебель и осторожно сорвала маленькую кувшинку в полубутоне и снова повернула к берегу. Увив волосы кувшинкой, сверкающая в бисерах озёрных капель, обнажённая Сандра была так хороша собой, что Сёмка отвернулся, смахнув слезу.
– Где моя одежда, – спохватилась женщина, – я же сбросила её у берега, – и она поёжилась.
– Ты хороша без тряпки, которую я втоптал в песок, – он выбросил лапу вперед, не глядя на пришелицу, – поднимись по настилу, справа от моей берлоги большой сундук, спрятанный под корневищами, там платья бывшей супруги, – он чихнул, – выбери пару платьев на вкус.
– Сразу два платья, – усмехнулась Сандра, – не много ли? – она попыталась погладить медведя по голове, но он увернулся, – а что взамен?
– Ну, тогда дай мне разок, – он не смотрел на женщину, – ты так хороша, что я плачу, сожалея, что моя морда в пещере не человеческая, а медвежья, лишь всё остальное...
– Что мне до твоей морды, – она развеселилась и обняла голову медведя, – главное, всё остальное.., – Сандра так расхохоталась, что вспугнула дикую пчёлку, невесть как попавшую в пещеру и вкусившую медок жёлтых кувшинок, – впрочем, эта мысль, должна же я тебя отблагодарить за то, что ты воскресил меня в пещере, уберёг от поезда, а у  бедной девушки, кроме её  к о р м и л и ц ы, – и она провела ладонью ниже живота, – ничего нет!
Поймав себя на мысли, что медведь всё же не мужчина, она шумно вздохнула, упала спиной на песок, разбросав ноги и закрыв глаза. Сандра лежала так долго, пока не стало зябко; не встретив участия, она вскочила, смахнула с плеч песок и бросилась вплавь, на середину озера, где бил горячий источник, пытаясь согреться. Сама пещера бурого медведя как бы разделялась на две плоскости. Верхняя походила на настил, сплетённый причудливо изогнутыми корнями, порою трухлявыми отмершими, но ещё продолжающими висеть под землёй, лишь стоит прикоснуться, как они рассыпались и превращались в пыль.
Второй же ярус пещеры занимало озеро в жёлтых кувшинках, вылегшее из горячего ключа в самом глу¬боком пласту земли. И в полдень вода так прогревалась, что стебли кувшинок сжимались, цветы несколько привядали, но ближе к вечеру, когда прохлада обво¬лакивала пещеру, они вновь оживали и цвели до самого последнего луча заходящего солнца, которое виднелось в отражении глади воды сквозь обильные трещины верхнего пласта земли.
Самая большая кувшинка была так царственно хороша, что у Сандры захватило дух, когда она подплыла к ней ближе, вспугнув дикую пчёлку, та взлетела и растворилась в брызгах озёрной воды. Плывя на спине, разгребая руками стоячую гладь озера, пришелица осматривала верхнюю часть пещеры, ища глазами Сёмку.
– Будь осмотрительна ночью, – вдруг услышала чей-то нежный голосок, совсем рядом, прямо почти под ухом. Со спины перевернулась на грудь, но никого не было, кроме царства кувшинок.., хотя человеческая речь звучала очень близко.
– Кубышка? – Сандра вдруг поняла, кто с ней за¬говорил, – что ты хочешь этим сказать? – она подплыла впритык к цветку и развернула его чашу, чтобы отчёт¬ливо расслышать слова.
– Ночью хозяин сбрасывает шкуру медведя и становится мужчиной, злым и похотливым.
– Хромым? – переспросила Сандра, – лаская взглядом чашу жёлтого цветка, – как  ты прекрасна, кто заточил в этот горячий ключ?
Кувшинка же продолжила: – возможно, он припадает на правую ногу, потому что в той первой жизни подражал Оводу, то есть был романтиком.
– Я ищу свою память, милая, – сказала Сандра, – и многое вспоминаю, – она задумалась, – ты хочешь сказать этим, что он притворяется.
– Нет, – засмеялась Кубышка, – он привык так ходить, он считает, что волочить правую ногу более мужественно, чем твердо ступать на обеих ногах.
– А куда же он прячет шкуру медведя? – спросила обеспокоенная Сандра, – мне это не нравится, в этом я вижу злой умысел, человек в двух лицах всегда опасен, где бы он ни был, на земле или под ней.
– Тут я с тобой согласна, – Кубышка развернулась совсем близко к лицу женщины, – прежде чем снять шкуру медведя, он произносит одно заговорённое слово, пьёт горькую отраву, считая этот напиток, вызы¬вающим страсть, – Кубышка вздохнула, – прошлой весной Сёмка оборвал почти все кувшинки вокруг меня для своего бренди.
– Он делает из кувшинок напиток? – удивилась Сандра.
– Зелье, – продолжила с грустью Кубышка, – он мстит мне, придет время, и в озере будут торчать одни голые стебли, он даже листья обрывает, когда выносит цветок на продажу.
– Что же это за слово? – в раздумье переспросила Сандра, – я слышала нечто похожее во сне, но теперь я всё более склонная думать, что это был далеко не сон, там тоже присутствовало какое-то слово, отчего задрожала земля под ногами и я потеряла ориентир.
– Я так  думаю, что это слово самое простое, – продолжила Кубышка, – ночью я плохо слышу, потому что опускаюсь со своим царством на дно озера, в самый глубокий пласт земли, – после паузы добавила, – но, по всей вероятности, магическим словом является – О в о д.
– Овод? – удивилась Сандра, – если он ночью снимает медвежью шкуру и становится мужчиной, которому помогает стальной Овод, я могу в это поверить.
– Возможно, в нем дремали когда-то медвежьи силы, – продолжила Кубышка, – они и убили в нём постепенно ощущение человеческого «Я».
– По всей вероятности, его спасает то, что он романтик, – Сандра отмахнулась от надоедливо жужжащей дикой пчёлки, словно та хотела ей что-то сказать. Женщина бросила взгляд в сторону первого яруса пещеры и вдруг увидела Сёмку, отчего ей стало не по себе.
– Плыви назад, к нему, – тихо сказала Кубышка, – и не показывай виду, что ты проникла в суть его легенды, а то может случиться беда. – Кубышка вздохнула и собралась в полубутон, – мужчина не понимает тонкий язык цветов и в этом проблема в любой жизни.
Сандра, вобрав грудью воздух, нырнула под воду и выплыла почти у самого берега озера Наступали сумерки, которые прикрыли её наготу, к тому же, она извалялась в песке для большей убедительности, что ей особенно сейчас нужно платье. В таком виде Сандра стала медленно подниматься по эстакаде, слегка охая, ещё ощущая, как ноет ступня. Увидев перед собой Сандру в мокром песке, хозяин пещеры лишь вздохнул и стал слизывать шершавым языком струйки мельчайших ракушек с тела.
– Ну что так извалялась? – удивился медведь, – как будешь мерить теперь новое платье, а оно очень дорогое, может, даже из парчи понравится.
– Тебе не жалко для меня парчового платья, – смеялась Сандра, –  ой, так щекотно от твоего языка, Сёмка!
Он же молча мял лапами её  белое тело, счищая песчаный покров с кожи, тем самым доставляя женщине какое-то странное удовольствие от забытого ею чувства невесомости. Хозяин  неожиданно сплюнул, песок попал ему в полость рта, встряхнулся, припал на задние лапы и подтянул к своему животу Сандру с такой силой, что она вся передёрнулась и вдруг застыла под его грубой силой.
– Так где же сундук с платьями? – еле слышно спросила она, – вся растворяясь в его ласке.
– Будет тебе и сундук с платьями, – прохрипел хозяин, – я отдам их все, только будь умницей и не дёргайся, я тебя не сьем!
Сандра расхохоталась, Сёмка меж тем нежно покусывал её маленькое ухо, выспрашивал, почему так долго купалась?
– Я? – кокетничала Сандра, – я просто наслаждалась запахом водяных лилий, они так пахли перед заходом солнца.
– Ты права, Кубышка всегда пахнет перед заходом, – и он развернулся лицом, – посмотри мне в глаза, Сандра? – попросил он.
Сандра лишь качала головой и ловила себя на мысли: «медведь не мужчина».
– Жаль, что ты не смотришь в мои глаза, – говорил ей Сёмка, – ты б увидела, какой я красавец и под медвежьей шубой бьется сердце настоящего мужчины, чтоб ты знала, Сандра.
День клонился к вечеру, когда Сёмка, насытившись соками женщины, оттолкнул её от себя: – жаль, что твои глаза были закрыты, – он и сейчас пытался поймать взгляд Сандры на расстоянии от себя, – ты получишь все платья, – и он, нагнувшись, поднял с настила крохотную кувшинку, упавшую с волос пришелицы и снова украсил цветком её голову, –  если я был и груб с тобой, то  во всем виноваты твои закрытые глаза. Я бы мог обработать пришелицу нежнее.
– Я не жалуюсь,– скороговоркой сказала Сандра и рас¬¬¬¬¬хохоталась, было видно, что она осталась довольна его силой.
Хозяин, польщенный, взял её за руку, и потянул дальше по эстакаде к берлоге, открыл полог, ввёл во внутрь, сорвал с топчана покрывало, под ним был сундук с железными обручами. Сёмка приоткрыл крышку, разворошил все платья.
– Бери, какое нравится, пока я добрый, – он засмеялся и похлопал Сандру по спине, – одевайся, а то замёрзнешь, ночи здесь прохладные, я предпочитаю спать один у самого берега озера, смотреть, как Кубышка со своим царством опускается на дно, – он обнял Сандру за плечи, – в таких случаях я не люблю, чтобы мне мешали.
– Никто тебе не будет мешать,– женщина медленно перебирала платье, примеряя их к груди, – платья слишком закрытые, я люблю свободный фасон.
– Всё на вкус пришелицы, – сказал он, – пока приготовлю ужин, – а ты выбери платье, потом искупайся, смой остатки песка, – хозяин коснулся бедра женщины, – ты вся такая горячая, так бы пил и пил соки, – и он стукнул лапой по настилу, – а я холодный, биополе только раздразнило меня, это от того, что твои глазки были закрыты! И я не увидел в них жёлтых кувшинок твоей любви ко мне, Сандра!
– О какой любви ты говоришь, Сёмка, – она смеялась, разбросав платья, – это не ты пил мои соки, а я черпала твою медвежью энергию, от того я горячая, а ты холод¬ный, – и она, передёрнувшись, расхохоталась, – а теперь я ещё и есть хочу.
Сандра неожиданно развеселилась, ей стало так хорошо, что она запела, улыбаясь,  какой-то незамысловатый мотив без слов.  Хозяин покачал головой и молча почекелял к лестнице через эстакаду первого яруса пещеры, где он готовил пищу. Сандра, меж тем, выбрала самое простое, цветастое платье, светлое с красными маками по полотну, с глубоким вырезом на груди, так что, когда она нагибалась, её груди открывались до розовых сосков, словно они тоже хотели обозревать пещеру, куда во второй жизни попала их хозяйка. Взяв платье под мышку, она спустилась с лестницы, забыв про боль в ступне, вошла в озеро и стала в нём плескаться, издали любуясь новым платьем, разбросанным по песку. Озеро было чистым, всё царство Кубышки уже погрузилось на дно. Сандра развернулась и закричала на всю пещеру: – Сёмка! - Откликнулось только эхо.

•
Красный полустанок. Проснулся о. Александра перед рассветом, задул догоравшую свечу, захлопнул дневник, спрятав его под подушку, и улёгся поудобнее на кушетке.
Однако поспать подольше и не удалось, запел петух, взобравшись на шест, словно он был господарь на полустанке и все за ним должны были просыпаться разом. Батюшка вышел во двор и умылся на воздухе, ещё пропитанном туманом. Скромно сотрапезничав, он решил позвонить в местную газету и справиться всё-таки о журналистке, которая была прихожанкой его церкви. Правда, в следующую минуту снова поймал себя на мысли, что не может вспомнить её имени, хоть убей!
– На всё воля божья, – сказал он вслух и отказался от телефонного звонка, решив переждать какое-то время. После ухода супруги в мир иной о. Александр свободное время проводил в беседах с собственным сердцем. На исходе были семидесятые годы,но его церквушка оставалась действующей на всю территорию вокруг полустанка: и в этом он увидел, дарованный свыше Промысел Божий. В ту пору ходило не столь много народу предаваться благочестивой службе, и потому настоятель дорожил каждым и каждого знал в лицо, по имени, а тут... Шёл понедельник, погода ни весна, ни начало лета, хотя уже повсюду зацветали маки и радовали атмосферу своим благоуханием, особенно на рассвете, когда приоткрывали чаши.
Покормив в сарае живность, он сменил воду в вазочке, где ещё благоухала, слегка подсохнув по краям, белая лилия у Образов в красном углу горницы. Он улыбнулся, распахнул окно, выходящее на репей,  который тоже приготовился к цветению на самой макушке. Нео¬жи¬данно вместе с многоголосьем утреннего воздуха в ком¬нату, ему почудилось, что вошла супруга и властно спросила: «всё мечтаешь? –  он вздрогнул, –  а птица, смотри, голод¬ная!»
Батюшка перекрестился, зах¬лопнул окно, вставил в кассетник новую запись песнопений со всенощного бдения на Казанскую, вклю¬чил на всю громкость и облегченно вздохнул. Он заварил свежий чай на травах; устроившись с большой кружкой в плетёном кресле, пил мятный чай с бубликом и листал чужой дневник, ему нетерпелось продолжить чтение исповеди далее.
•
… К маю у меня наступает критическая точка – я изнашиваюсь и выдыхаюсь – впору хоть становиться на текущий ремонт. Смотрели, наверное, кинофильм «Прекрасная американка» – там есть момент, когда механик включает свой станок, а он не заводится. Механик разбегается, даёт станку пинка, и он, встряхнувшись, получает контакт и включается, – тоже рекомендуется и моей персоне.
В конторе все события перегорели – тоска зелёная. У Сени «сломался передок», и он целый день лежит под машиной на спине, гремит ключами. В колхоз не уедешь – слушай, стало быть, баллады полустанка. Синякин с утра завёл цыганский романс «Я ехала домой».– Двурогая луна светила в окна тусклого вагона... Казалось мне, что все с таким участьем, с такою ласкою смотрели на меня... Я ехала домой. Я думала о вас».
Он пел только те строчки, которые помнил. Шеф укатил за своим милым семейством: он перебирался, наконец, в новый финский домик. Магеллан ещё не появлялся. Приходилось мне и Стелуцэ оценивать талант Синякина.
Пришла Галина в совершенном отчаянии. Она вытянула папиросу из пачки «Север, закурила.
– Мастер удрал. Я говорю ему: дайте ваших лучших людей. А он отмахнулся: не до вас сейчас, барышня. И удрал, – и задымила в потолок. Выкурив папиросу, выпорхнула.
Синякин опять запел «Я ехала домой».
– У меня дыра. Сходи ты на стройку, – сказал он мне, когда спел все знакомые строчки романса. – Поймай бригадира, нормировщика.
– Сашка, у меня босоножки разваливаются, а туда три мили.
– Что? Это ж твоя стихия!
Он посмотрел на часы: – полчаса туда, полчаса обратно, полчаса пельменная, полчаса на воображение... десять минут на мелкие расходы. В полпятого я несу полосы в полиграфкомбинат. Усекла?
Ветер по-летнему сухой и жаркий. Погода такая капризная – не знаешь, как одеваться. Утром холодно, днем солнце обожгёт, а потом вдруг небо затянется тучкой и хлынет дождь – волнуется атмосфера. За километр слышно стучит трос башенного крана. Я чувствую: у крановщика, наверное, крепко подхвачены тормоза – трос рвет, и груз тяжело покачивается в воздухе.
– «Майна» – бьёт в ладоши строповщик. – «Майна» ещё.
Груз садится на землю так резко, что крючки сами слетают.
– «Вира».
Я пролезаю через оконный проём, поднимаюсь по лестничному маршу. Алебастр, сухой раствор и лестничный шлак звенит и рассыпается под ногами. На третий этаж ещё не опущен марш, я гуляю по бетону, соображая, как строители поднимаются наверх. Из санузла выходит мужчина в порыжевшем длинном плаще с откинутым назад капюшоном. Он бросает удивленный взгляд.
– Барышня, что вы тут делаете?
Я поняла, что это и есть «жёсткий мужчина» и решила сразу брать быка за рога.
– Вы мне нужны. Спустимся в контору.
Он оглядел меня, усмехнулся, но, не сказав ничего, устремился вниз по лестничному маршу. Перемахнул через проём, сел на плиту, закинув ногу на ногу. Я опустилась рядом с ним, – странно, будто толкнули в сердце. Мы говорили пять минут – я выяснила обстановку на стройке, поблагодарила, попрощалась, ушла. В полпятого Синякин понёс информацию о трудовых буднях строителей в полиграфкомбинат, я, представьте, запела цыганский романс: «Я ехала домой». Стелла Фёдоровна запечатывала пригласительные билеты селькорам на день печати, искоса поглядывала в мою сторону.
– И ты запела?
– Стелуца, дай билет, я пошлю одному человеку.
– Кому ещё?
– Не спрашивай. Не спрашивай. Во всём виноват Синякин.
– А, ты видела красавца Маноле?.. Ну, он крепкий орешек.
Потом наступили праздники, я встретила их в полной меланхолии. Ничего хорошего, ничего плохого. Скучно живём. Пару раз вспомнила мастера Маноле и ту линию,  которая  разбудила  меня  на  миг.  Я иллюзионистка.  Я не сгораю на медленном огне от желания стать необычной женщиной и впорхнуть в дверь, как зефир. Я должна иметь иллюзию, которая будет меня кормить. Если вчера моей иллюзией был воображаемый предмет, теперь ей завладел конкретный образ, дав обширную пищу моему воображению. Сначала яблоко висело в воздухе, потом оно упало на землю ,и родился всемирный закон тяготения. Моей иллюзией стал Маноле. Я должна или очень сильно любить, или очень сильно жалеть, тогда могу быть покорной и великодушной. И неважно – любят меня, или... я даже об этом не думаю. Мне важно, чтоб моё сердце трепетало, тогда я чувствую, что ощущаю иллюзию. Архимед сказал: дайте ему точку опоры, и он перевернет землю. Внушите человеку иллюзию, и он освободится от страданий. Кто попадал в мир иллюзий, тот знает – как сладок этот мир желаний и грёз.
Ах, боже, что это со мной? Я не виновата: праздники, дождь льёт, завязь на абрикосах осыпается, приёмники трещат, вино кончилось... Я балансирую на острие ножа, через три дня, есть вести, увижу Маноле. Покорим мастера Маноле? Наложим яичную маску, выспимся, выберем такую попутную машину, чтоб не помять платье в изумрудных тонах.
…Вино привезли из подвалов колхоза «Бируинца». Шеф сказал, что его ещё в продаже нет – пока эксперимент. Я попробовала – дай бог каждому пить такой эксперимент. Аромат – по-моему, роза и европейский сорт розового муската. Густое, чуть сладкое, и в стакане будто фосфор горит. Я пропустила первый тост, потому что вникала в тайну нектара, а второй тост сказал Магеллан.
– За наших женщин. За наших красивых женщин. Он сидел между Стелуцей и Галиной.
На полустанке фирменное блюдо – лангет. Возможно, я не обладала навыками резать это выбитое до прожилок мясо, но у меня было ощущение, что режу не мясо, а кусок хромового голенища. Я отодвинула лангет, как неоправдавший мои надежды. Маноле курил в окно «шипочку». Может, попросить сигарету? За мной ухаживали два парткомовских работника, и вся их мужская инициатива уходила на то, чтоб следить за моей рюмкой. Муж¬чины стали просить Стелуцу спеть свою коронную арию: «Листья жёлтые».
–  Стелла Фёдоровна, – сказал шеф.
–  Стелла Фёдоровна, – сказал Магеллан.
– Дуй, чеши, папаша, – крикнул Синякин.
Он уже успел набраться, и вино, как солнце, прошло через его лицо – он сгорал. Стелуца поднялась из-за стола, сплела ладони  и меланхолично запела: «Листья жёлтые медленно падают в нашем старом забытом саду, пусть они тебя больше не радуют, я к тебе всё равно не приду».
Маноле бросил курить и улыбался краешком губ- он был гостем нашей редакции.
– Стелла Фёдоровна, вы артистка, – сказал растроганный Магеллан. Через три года я поеду в кругосветное путешествие – непременно возьму вас, непременно.
Началась маленькая разминка, и все по одному стали выходить. Стелуца вызвала меня кивком головы за ширму. В зале столы уже сдвинулись, вполголоса крутилась радиола, и молодёжь полустанка танцевала «енку».
– У тебя с мастером Маноле типичная постановка вопроса. Двое сидят в разных углах, смотрят – не смотрят, но им всё понятно, что через час они будут одни, вместе, – шепнула она лукаво. – Я знаю нашу натуру – он осторожен. Хочешь, я проявлю тенденцию, как соотечественница?
Однако ширма резко приподнялась, вошёл Маноле.
– Девочки, хотите кровавую Мэри? – спросил он.
Маноле взял меня и Стелуцу под руки и, не дожидаясь согласия, повёл к буфету.
– Я хотя сам чёрный, но хлеб люблю белый.
Мы расположились в уголке прилавка и следили за таинственными движениями Маноле. Сначала он налил водки, потом осторожно по стеночке стакана добавлял томатный сок, который держался над поверхностью алкоголя.
– Вот вам, девочки, кровавая Мэри. На полстакана водки полстакана томатного сока. Только залпом.
Мы пили кровавую Мэри «ла фуршет». Глаза у Маноле тёмно-синие, почти как чёрные, глубоко посаженные, то играли, как будто в них натягивали струну, и тогда они становились синими с поволокой, то незаметно темнели, почти чернели и скрывали его суть в этой волнующей глубине. Боже мой, как всё сложно! Открылась ширма. Магеллан крикнул: – Стелла Фёдоровна!?
Стелуца засмеялась: – иду петь свою коронную арию: «листья жёлтые медленно падают», – и добавила: – Магеллан отправляется в путешествие на велосипеде, а меня посадит на спицу для услады души.
Посмеиваясь, прорвала цепь финского танца и скрылась за ширмой. Господи, дай мне сил. Волосы упали на глаза – он быстро и нежно перекинул кудели за плечи, слегка задержавшись у поясницы. Типичный мужской жест.
– У моего соседа есть коза и поросёнок, так тот говорит: коза кушает, а поросёнок жре.
В его глазах натянулась струна – они стали синими с поволокой.
Проскочила Стелуца, моргнула мне, я вздохнула.
– Где спать будешь?
Я совсем забыла, что должна ещё спать.
– В последнем варианте вали ко мне. От полиграфкомбината третий дом. Войдёшь не в первую калитку, а во вторую – в первой хозяева – выскочит Белка. Скажи ей: «Белкуца», и она пропустит.
Стелуца скрылась через запасную дверь – кажется, она убегала от своего неудачного кавалера. Через минуту появился Магеллан и растерянно оглядел зал. Вышли, воздух был холодный и сырой – я поёжилась.
Маноле придвинулся, накинул свой пиджак на спину и тихо спросил:
– Пойдём ко мне?
– В гостиницу?
– Я проведу.
– По водосточной трубе? Нет, проводи лучше меня.
Мы шли молча, прижавшись плечами.
– Считай, третий дом от полиграфкомбината, – смеялась я.
– Раз, два, три, – вот и пришли…
– Вторая калитка, а в первой живут хозяева.
Я открыла калитку, и отскочила, потому что из будки выскочила собачонка и залаяла.
– Белка, Белочка.
Но Белочка как с цепи сорвалась. Тогда Маноле нагнулся, положил ладонь на её головку и тихо заговорил:
– Belcuta, fetita mia. Belcuta, frumos? Frumos, belcuta.
И, чудо, собачка присмирела под его ладонью, завиляла хвостом и заскулила. Выглянула Стелуца и крикнула: – прошу!
– Что, твоя собака только по-молдавски понимает?
– Э, – она расхохоталась.
Мы вошли в узкий коридорчик, через него в комнату, где была застелена тахта и на ней карты разбросаны.
– Гадаешь всё? – сказал Маноле.
– Гадаю.
– Ну, гадай, гадай.
– Располагайтесь, а я в «саsa mаrе»на раскладушке, – она собрала карты в колоду, постояла, задумавшись, и вышла в другую комнату, оттуда сразу повеяло холодом, но в ту же минуту она плотно прикрыла дверь.
– Настроения нет. На праздники ездил домой, вымотался. Спать хочу, – и он шумно вздохнул.
Мы молча разделись. Привычно, как будто тысячу раз приходили под эту крышу и знали друг друга. Легли и обнялись.
– А большой у тебя дом?
– Семья-то большая, да двое всего мужиков – отец мой, да я, – смеялся он.
Его пальцы скользили по бровям, открывали и закрывали веки.
– Я растаял, – тихо сказал он и обнял крепче.
Потом высвободил руку, встал, вынул из кармана брюк сигареты, погремел коробком спичек. Присел на край тахты и закурил.
– Я пойду, наверное. Не обижайся, устал.
Он холодно поцеловал в лоб, мы попрощались. Белка ещё раз тявкнула и замолчала уже на всю ночь. Я вошла к Стелуце, огромная ледяная комната с пустой посудой, бутылями солений, кучей белья в углу и прочей мелкой утварью. Посреди на раскладушке полулежала Стелуца в синей трикотажной рубахе – её смуглые покатые плечи согревала большая цветастая шаль.
– Поскандалили?
Я пожала плечами и вздохнула: – осечка!
Она курила и гадала. Я присела, одолжилась сигаретой.
– Поскандалили? – переспросила.
– Он запсиховал. Надо было бы идти к нему.
– Я сочувствую тебе.
– Лучше ему.
Стелуца собрала карты: – представь, выпал нечаянный король и восьмёрка пик при нём, типично постель. Но откуда?
Погасили свет в «саsa mаrе». Залезли на тахту под одеяло – я вдруг вспомнила всё и заплакала у неё на плече.
– Я помню, читала рассказ, – тихо сказала Стелуца, – один мужчина случайно познакомился с женщиной. Посмотрели они друг на друга – любовь с первого взгляда. Но он принял её за проститутку и пошёл за ней домой. По дороге взаимопонимание, экстаз. Пришли к ней домой. Он сел у камина, огляделся, увидел книги, рояль и не смог. А потом попался в руки Фрейд «Очерки по сексуальной  психологии» – на два часа мальчишки дали, и я читала на лекции. Ничего особенного для себя я не открыла, но предпоследняя глава «Унижение половой любви» потрясла меня. Я сразу вспомнила тот рассказ и поняла его в новом свете.
– Он так переживал, как будто в этом вся жизнь.
– Жизнь не жизнь, но он же мужчина. У вас, наверное, была типичная нежная любовь, а чувственной может и не быть. Почему мужчина перед женщиной, которую боготворит, робеет?
Стелуца повернулась на левый бок и неожиданно успокоилась, тихо посвистывая в нос. Мой же сон походил на бодрствование. Я как будто и спала, но всё слышала, как хлопали дверью хозяева, чуть слышно стонала  во  сне  Белка,  кто-то шёл  мимо  дома,  гремела кузовом машина, очевидно, самосвал перескакивал рытвины. Утром Стелуца сотворила чай-чефир, потому что, по её словам, она тоже плохо спала. Я безразличным движением помешивала ложечкой сахар. Хлопнула калитка, я вздрогнула и напряглась.
– Belcu;a, feti;a mia.
– Э, – засмеялась Стелуца, – прячься.
В дверях вырос Маноле, в светло-коричневом берете и распахнутом рабочем плаще, в его руке были красные маки, он виновато протянул мне цветы.
– Как ты угадал, что я люблю маки?
– Я сам люблю маки, – засмеялся, – да и других цветов на полустанке нет.
Он сел между нами, сбросив плащ на спинку стула.
Стелуца вдруг с неожиданным любопытством задержала на нас встревоженные глаза, возможно, она анализировала на практике Зигмунда Фрейда, которого познала за два часа на лекции. Маноле выпил полстакана крепкого сладкого чая с брынзой, усмехнулся, глаза его вспыхнули – в них снова натянулась родная струна и они стали синими с поволокой.
– Читали, девочки, рассказ Мопассана «Средство Роже»?
«Чувствуете, как просвещает Маноле? Ну, валяйте, просвещайте. Я всё вынесу» – подумала.
– У молодых никак не получалась брачная ночь, тогда супруг оделся и отправился в мезон де публик владельца Роже. Через какое-то время прибыл домой, и брачная ночь прошла у молодых на уровне. Отсюда и мораль: средство Роже.
Я поставила маки в банку с водой на подоконник.
– Оставить ключ? – спросила Стелуца и посмотрела на своего дорогого соотечественника.
– Нет, я пойду.
– Значит, и я пойду.
Я понимала, что должна сказать ему что-то хорошее, но у меня оборвалась струна. Мы вышли втроём, Стелуца сразу нас опередила, потрепав собачку.
Белка же полудремала в конуре, и потому выпустила нас с миром, а, может, у неё на этот счёт были свои соображения.
– У тебя депрессия? Что ты делаешь, когда депрессия? Ты бросаешь пить? – он засмеялся.
– Я хожу смотреть поезд.
– Я тогда срочно командируюсь домой и продергиваю петрушку в морковных грядках. Я как будто сеял одну морковь, но почему-то выскочила петрушка. Если петрушка не помогает, я сажаю Олечку «на горшки» и топаю с ней на луг собирать букашек. Она дергает меня за ухо и шепчет лукаво: «Папа, ты опять пьянчил?» Насобираем букашек-таракашек и рассматриваем их под микроскопом. Олечка бьет в ладоши и визжит от радости: «Папа, букашка большой крылом хлопает. Он тоже пьянчил?» Я её учу говорить по-русски, но она признаёт только мужской род. «Папа, ты видел, за окном похорон прошёл. Сильный похорон, играл туш, и тётка Лукерья плакал».
Развеселил, слава богу. Уже миновали Дом пионеров, ДК, свернули за полустанок, мимо красных маков. А налево луг, мост, великая река Бык, гравийная дорога ведёт к насыпи – разъезд.
– Ты приложишь ухо к земле, послушаешь поезд, я соберу букашек, – он посмотрел на часы, – через полчаса пройдет рабочий поезд. Хочешь смотреть поезд?
В нём было много чертей. Его глаза потемнели, почти чёрные – кажется, в них скрестились сабли.
– Зачем столько дум на лице? – спросил он и обнял.
– Ладно, я не буду больше думать.
Мы целовались возле когда-то быстротечной реки Бык. Потом Маноле перепрыгнул её, я за ним, потеряв босоножку, как золушка в полночь золотую туфельку. Река Бык излучала сероводород, словно была поражена светящимися фосфорическими бактериями, которые выбрасывали специфический запах.
По одну сторону насыпи шумел ореховый сад. За ним, на пригорке церквушка, раскинулся молодой луг в росе, и каждая капля росы глядела на нас зеркальцем. Мы свернули на луг, ноги мяли жёлтые цветы, похожие на чашечки степных колокольчиков. Воздух был спокоен и ещё прохладен. Ушли далеко от жилья, лишь в поле зрения осталась видна насыпь с шумящим поодаль ореховым садом. Я опустилась на его плащ, а он, полузакрыв глаза, полулежал на влажной траве. И такая благодать господня сошла на нас при виде всей этой первозданной прелести, что мы, обнявшись, затаив дыхание, молчали до той минуты, пока вдруг не засвистел поезд.
– Поезд! Вставай, Маноле, поезд!
Я толкала его, а он притворялся, что спит, и не вставал. А потом вскочил быстро и резко, он словно весь состоял из порывов и каждый его порыв для него же самого был, наверное, неожиданностью. Мы стояли спиной к солнцу и смотрели, как гуськом, будто держались за веревочку, люди шли на работу в полустанок. Поезд уходил, и земля чуть вздрагивала под ногами. Я увидела на траве тень в солнечных кругах вокруг головы, вздрогнула, в следующую минуту бросила взгляд на его тень, – ничего подобного не увидела.
– Ты что-то видишь? – спросила я.
– Как и ты.
– А я не вижу у тебя.
Он засмеялся, – и не увидишь. Природа умнее людей. Она говорит: зачем тебе видеть у других, когда ты ещё не всё увидел у себя.
– Хорошо тебе, Маноле, ты всё знаешь.
– Ну, я как балда. Сижу на коне и коня ищу. Ладно, забудем прошлое. Я хочу прикорнуть.
Он сел, нашел в плаще сигарету и закурил. Я засмеялась.
– Это называется прикурнуть.
– Я путаю два русских глагола: прикорнуть и прикурнуть.
– Люблю смотреть, как курят мужчины и молчат – мне кажется, в них тогда совершается таинственный процесс, совершенно непостижимый женскому уму.
На небе появилась тучка, накрыла солнце, и неожиданно раздался сухой треск грома. Такие вещи бывают только в мае.
– Побежим домой? – спросила я.
– Ты боишься грозы?
– Я люблю смотреть грозу из окна.
Гром шёл издали, молодой ещё, и набирал с каждым треском силу. По горизонту повисли тёмные полосы, и вмиг хлынул дождь крупный, градовой и бил по озябшим рукам.
В ту же минуту Маноле обнял меня, и я почувствовала у щеки глухое биение сердца. Мы накрылись плащом ,насколько это было возможно.
– Это грех, во время грозы? – шепнула я.
– Разве ты никогда не совершала грех?
– Совершала.
– Чего сейчас боишься?
– Гром убьёт.
– Не гром, а молния сожжёт, – смеялся он, – Господь нас не видит.
Дождь проскочил так же внезапно, солнце осветило луг и словно обожгло его, и запахло озоном. Мы сбросили плащ и расположились на нём обсушиваться.
– Ты был сладким, – сказала я.
– Я где-то читал, – усмехнулся Маноле, – любая девушка может выйти замуж за любого мужчину, которого она желает,  если будет повторять каждый раз: какой ты замечательный человек, ты был сладким…
– Какой ты замечательный человек. Какой ты.., – растрепала ему шевелюру. 
– Ты с ума сходишь. А кто будет продёргивать петрушку в морковных грядках? – он пригладил волосы, –  я как растрёпа теперь!
Маноле был в том редком настроении, которое неожиданно посещает после лёгкого весеннего дождя с грозой. Он вынул из коробка спичку.
– Это верхний конец верхней спички, это нижний конец нижней спички. Зарежем верхний конец верхней спички и нижний конец нижней спички, – и сломал спичку пополам, – смотри, что получилось – верхний конец верхней спички, нижний конец верхней спички и верхний конец нижней спички, нижний конец нижней спички. Зарежем верхний конец верхней спички, нижний конец верхней спички и верхний конец нижней спички, нижний конец нижней спички, – он сломал две половины спички ешё пополам. – Получилось – верхний конец верхней спички, нижний конец верхнего конца верхней спички, верхний конец нижнего конца верхней спички, нижний конец верх¬него конца верхней спички и верхний конец верхнего конца нижней спички, нижний конец верхнего конца нижней спички, верхний конец нижнего конца нижней спички,  нижний конец нижнего конца нижней спички.
Я смеялась, смеялась, смеялась…
– Зарежем верхний конец верхнего конца верхней спички и нижний конец нижнего конца нижней спички, получилось... не режется больше, – и сам стал смеяться.
Вынул другую спичку: – это верхний конец спички, это нижний конец спички... зарежем...
Я смотрела на него удивлённо и радостно – в эту минуту я не то, что не любила его – нет, больше ,я обожала… Я опустила ладони на его лицо.
– Молчи, или я умру.
– Полвека молчал. Не молчит больше молчанье.
Балаболка я теперь. Думал, через пару годков стукнет золотая середина, я остепенюсь, осяду, уйду в науку, Олечка побежит в школу.
Он спрятал голову в траву. Я засмеялась: – что ты делаешь?
– Тише, я балдею. Валяй сейчас на стройку, поймай бригадира и скажи: Мирза-Мирзавчик, тащи бутылку водки, банку томатного сока и кусок брынзы – мош Маноле балдеет.
Вскочил с земли, смеётся. Мы брели в обнимку, а правой рукой он волок по траве плащ.
– Жизнь пробежала, как поле вспахал. То целину поднимал, то реки перекрывал, теперь космос пошлют завоёвывать.
– А я думала тебе лет тридцать пять от силы.
– Хорошо, значит, сохранили. У меня в саду яблоня дуплится, я скоро в этом дупле пчельник разведу ,и соты буду сосать, совсем помолодею. Ты видела моего бригадира? Ну, увидь. Изящный, поджарый, девки мои балдеют и ласкают его: Мирза-Мирзавчик. Он мне по пояс, такой маленький мужчинка, а девки балдеют. Он лезгинкой по бетону бегает. Когда войдёшь в дом, услышишь, что бетон звенит – это мой Мирза-Мирзавчик лезгинку отплясывает. Он говорит: «на луне есть пятно, на мне нет пятна».
Перед нами опять несла свои приятные воды могу¬чая река Бык. Маноле набросил на плечи плащ, и мы, за¬быв обо всем, целовались, совершенно потеряв рассудок.
– В окна смотрят на нас.
– Солнце слепит, не видно.
На повороте остановились. Он вдруг притих, как лист. Ему надо направо, мне налево.
– Не прощаемся?
– Не прощаемся.
Он свернул направо, я налево. Я не знаю, что вспомнил он в эту минуту, но я шла по бордюрам дороги и пела считалку Маршака:
– Интер, мици, тици, тул.
Ира, дира, дон.
Окер, покер, доминокер.
Шишел, вышел вон!
Я поймала себя на мысли: – перемахнуть через борт машины, подставить руки, спину солнцу, врасти в дорогу, в ветер, в солнце – я люблю чувство движения и постоянно ловлю его в себе, а без него я умираю и тоскую – в этом отношении я завидую лётчикам с их незнакомым никогда мне ощущением чувства полёта.
Чувство движения мне в чём-то напоминает блаженство загара, когда приходишь, словно опалённая горячим ветром, в прохладную комнату, ложишься под белоснежную простыню, натягиваешь до подбородка, кладёшь чёрные руки поверх простыни, закрываешь глаза и блаженствуешь в мире, который похож на цветную радугу.
Всё познается в сравнениях. Или как глаголет наш Магеллан: каждому овощу свой фрукт. Странно, по всем показателям, я должна радоваться, но чувствую: мои паруса опять не тянут. Лопнула струна. Я не хочу влюбляться. «Патроны расстреляны, свечи погасли» – сказал философ. Откуда брать сил для любви. Говорят, что сама любовь даёт силы. Сколько раз я себе говорила: люби только природу, она единственная – тебе не изменит. Прозреешь, прозреешь и опять бросаешься из полымя в огонь. Раньше я думала, что мир совершенен и любила его. Теперь я вижу, что мир, увы, далеко не совершенен. И я приняла этот несовершенный мир и тоже полюбила. И сейчас я не могу сказать: какой мир лучше – совершенный или несовершенный.
Человеку нужен источник. Насладившись источником, он черпает новые силы: подъём души, просветление мозгов, очищение памяти. Но где источник? Я знаю один источник «Алёнкино озеро» у развилки: там шофёры услаждают свою душу и машину звонкой струёй, точно натянутой струной. И я, бывает, опускаюсь у этого знаменитого ключа, освежив лицо, плечи, грудь, и шагаю до самой Ашхабадской в мезонин Пети Карпенко бодрым здоровым шагом. Я люблю одиночество, тишину, раскрытое окно, настольную лампу под оранжевым колпачком и чтоб ночью приходил в раскрытое окно дрожащий гудок с пристани. Я не хочу, чтоб меня где-то ждали и терзались – я тогда начинаю тайно страдать, и сама не знаю отчего, но чувствую, кто-то ходит за мной, как привидение и зовёт. Если человек мне внутренне симпатичен и если хоть однажды он сделал мне добрую услугу, я могу стать его рабом, но так, чтоб он не подозревал о моём рабстве. Это рабство мне приятно, как может, приятно матери отрывать от себя последний кусок ребёнку.
Вначале шестого я выхожу на трассу, издали вижу родной затылок и смеюсь: нашла козла отпущения. Над кем смеюсь? Над собой же. Быть может, я встречаюсь с ним от скуки, от того, что больше никого нет? Какие глупости. Нет, если я ещё вздрагиваю, когда вижу его и ощущаю в груди прилив – значит, мне хорошо. Значит, это не обман.
У нас бессловесная информация – лишь друг на друга глянем – соскучились. На счастье загрохотал «ЗИС» с прицепом. Маноле опередил толпу на трассе, которая и здесь упорно соблюдала очередь, но восторжествовал железный закон – кто смел, тот два съел. Толпа, разгневанная, что мы сломали очередь, кричала нам вслед: – молодёжь! Молодёжь какая!
– Это я молодёжь? – Маноле сразу повеселел. В кабине душно и пышет снизу, как от печки, ноги греются, приходится их каждый раз передвигать – в движенье быть. Конец лета, асфальт горячий, пыль, духотища. Хочется ливня с грозой, чтоб через душу токи проходили.
Пролетело в бессловесной информации сорок минут, мы, запыленные, выпрыгнули на асфальт. И пошли по асфальту, по обочинам которого благодатно шелестели молодые тополя, и взялись за руки. Я люблю чувствовать трепет в руках.
В кафе «Золотой початок» в честь понедельника безлюдно. Плохая примета: я начинаю пить с понедельника. Это как дождь – уж если зарядит, так на всю неделю. Я люблю это местечко. Шторы, висячие торшеры – имитация под стебли сухой кукурузы. На стенах коричневые вольные узоры, как разбитые черепки. Во всём этом есть что-то охлаждающее ум, да если ещё стоит безобидная бутылочка «Флоря вий».
– Я вчера услышал одну песню. Слёзы навернулись. Запомнил только, – и Маноле тихо напел, – а где-то там, вдали курлычут журавли, они по родине заснеженной курлычут... Чуть не плакал.  Даже во сне пел, и всё утро, и весь день,.. но родина милей – запомни это журавлёнок несмышленый. Нравится?
– Я не слышала, но мне нравится.
– Я весь день, как помешанный.
Развернули перед нами чашку, похожую на маленькую плетёную сапетку, с первым виноградом. У «Жемчуга» особый аромат – так пахнут, может, ночные фиалки – и особая чуть приторная сладость Маноле не ест, только шепчет губами, наверное, поёт своего «Журавлёнка». Нет, он ребёнок, неповторимый ребёнок, мой милый – я разумнее его.
– Я у своей мамы третий выскочил. Сначала выскочил Аурел, потом Мишка, потом Маноле. Мама видит такое дело, и крикнула врачу: «выключи свет, а то они сейчас полезут!» Я открыл левый глаз, открыл правый и заорал: «пить!». Мама сунула мне кружку вина. Я схватил кружку, бросил на пол и заорал: «мало!». Мама сунула мне графин – опять «мало!». Тогда мама швырнула меня в бочку, я захлебнулся и успокоился. Она вытащила меня, и вино сразу осело на дно, я опять заорал: «мало!». Мама сказала: «третий, как камень, вырастет, в каменщики определю», и назвала меня Маноле.
– Красивое имя. Своего сына я тоже назову Маноле.
– А Олечку ты не хочешь?
– Можно и Олечку.
– Моя Олечка все куклы зовёт Олечками. Когда я уезжаю на работу, она говорит: «папочка, привези мне Олечку». Я всегда забываю ей купить, только у дома вспоминаю – бегу в сельмаг, покупаю куклу, приношу и говорю: «вот, я привёз тебе Олечку из самой столицы». Она счастлива.
Маноле тихо напел: «а где-то там вдали курлычут журавли, они по родине заснеженной курлычут». – глянул внимательно в лицо, – я признаю только русский глагол хотеть. Любить, желать, знать, терпеть, вертеть – не та обстановка. А в глаголе хотеть всё конкретно. Я хочу, ты хочешь. Мы хотим. Все хотят. Прекрасный русский глагол хотеть.
Маноле пьёт вино, разбавленное минеральной водой.
– Раньше я столько пил, и ни в одном глазу не было видно. Теперь сдавать стал. Цыган тоже хитрый, как я. Цыган пришел в ресторан и говорит: «сделай, барышня, шприц». Барышня пожала плечами: «что такое шприц?» Цыган сказал: «пора уже знать – на полстакана вина полстакана воды».
Мы идём по ночному городу словно в раю – такая умиротворённость.  Я люблю ночи августа, потому что ветер уже навевает осень, осень, осень, Дневные лампы, похожие на стручки молодой фасоли, пускают на асфальт фиолетовые тени.
– Не кажется тебе, тень от этого фонаря и моя тень образуют одну большую тень? – спрашивает Маноле.
– Не кажется тебе, вон- то облако и то, вместе образуют два крыла громадной чёрной птицы? – спрашиваю я.
– Ничего подобного, облако как облако.
Бывает такое настроение, когда душа переполняется, как шар воздухом, и он тогда взрывается. Петя Карпенко спит беспробудным сном.
Я делаю знак своему милому – «осторожно», захожу с левой стороны, распахиваю окно. На подоконнике у Пети шумит вентилятор, как крылья ветряной мельницы, и комаров пугает. Все эти кровопийцы сразу ринулись в мою комнату, потому что я включила свет, и забились бабочки. К счастью, Маноле не знает, что за стеной хозяин-холостяк. Я его держу в неведение: мужчине это на пользу. Маноле оглядывает мою мебель.
– У тебя тоже салфеточки?
– Ну, покритикуй, покритикуй, – я смеюсь, – сейчас время такое. Молодых овзросляют – стариков омолаживают.
– У меня в доме ленточки висели по койкам лет семь. Я сказал жене: ты б ещё на стулья повесила ленточки. Я конечно мог бы сорвать все ленточки, решил же – пусть сама поймёт и снимет. И каждый вечер её пилил. Наконец, ленточки исчезли. Может, она поняла, или надоело меня слушать, но исчезли. А потом я услышал, как она рассказывала соседке: «мой такой капризный. Ничего ему не нравится». Женская логика.
Мне нравится прижимать ладони к его лицу – кожа у моего милого смуглая и нежная, как кожица молодого ореха.
– Моя Олечка говорит: «папа, давай играть. Я буду учительница, а ты ученик. Я соглашаюсь и спрашиваю: Ольга Манольевна, а кто такой Фаргелет?». «Папа, не задавай глупый вопрос». А ты знаешь кто такой Фаргелет?
– Не знаю, кто такой Фаргелет.
– Ученик сидит у раскрытого окна и читает афишу: «Фаргелет». Учительница делает ему замечание: «Костика, куда всё смотришь?» Костика поднимает руку. «У меня вопрос: а кто такой Фаргелет?» Учительница, чуть подумав, говорит: «Фаргелет это римский оратор пятого века новой эры... «Слушал, слушал Костика про Фаргелета, опять случайно глянул в окно и прочитал наоборот: «Телеграф». Я рассказал эту балладу Олечке, она нахмурила бровки и говорит: «папа, всё честно?» Она принесла из детского садика: «честно, железно, законно». Вечером укладывает любимую куклу спать и поёт вполголоса: «куколка нарядная, с распущенной косой жила у чёрта старого, как в клетке расписной...» Одна трагедия.
Он в состоянии говорить всю ночь, а я всю ночь слушать. С ним невозможно спать. У него такая быстрая смена настроений, что диву даешься.
Метерлинк пишет, как он подобно всем любителям пчёл, выписывал царицу из Италии. Один раз в ящике умерли от голода все работницы – оставшаяся чудом спутница предложила царице последнюю каплю мёда, которую она берегла в запасе, и погибла. Царица выжила. Единственный мир, где существует абсолютная преданность – мир пчёл.
Может, неосторожно восхищаться пчёлами – будем же восхищаться природой. Я изменяю своей верной привычке «голосовать» на трассе – иду на поезд. Пахнет лугом. Словно из-под земли уже потянуло прохладой. Я ловлю себя на мысли: хочу упасть на траву, чувствовать её запах, цвет, остроту. Луг пересыпан жёлтым, белым цветом. Я вскакиваю на подножку рабочего поезда, и как будто вырываюсь из своего сердца. Устраиваюсь возле окна. Опять мелькает луг, охваченный разноцветьем, насыпь и повсюду мелкие маки в красных обводах чаш, – дикие маки долго держат цветение,-это были строки, на которых батюшка заострил свое внимание, потому что у него в лесу была своя пасека .Свернув дневник ,он  занялся хозяйством ,всё пытаясь вспомнить имя журналистки…
•
Царство жёлтой Кубышки.  Близился новый вечер, в пещере он почти не ощущался, лишь лучи, проникающие сквозь трещины земли, её самые мелчайшие щели, растворялись в бликах серебряных ключей озера, охваченного жёлтыми кувшинками, от глади искрился свет, который обволакивал пещеру, создавая полувидимость, полупрозрачность ощущений ни дня ни вечера ни ночи, однако стоило подняться на верхний ярус пещеры, как тень от корневищ в причудливой форме становилась плотнее, поглощая серебряный луч, и только отсюда становилось заметнее, что земля погружается в ночь.
Поплескавшись на берегу, очистив себя от песка и смыв ласки Сёмки, присутствие его энергии в теле, Сандра вошла глубже в воду, нырнула и поплыла под водой к жёлтым барышням. Кубышка, царица озёрных кувшинок, располагалась на ночь, смыкая лепестки в полубутоны, когда услышала всплеск под водой. Она приостановила уход на дно озера и развернулась к тому месту, откуда вынырнула Сандра, обдав её всплеском горячей воды. Пришелица коснулась больших влажных листьев, поцеловав бутон цветка.
– Ну, как Сёмка? – лукаво спросила Кубышка, – есть ещё порох в пороховницах?
Сандра слегка смутилась, не ожидая такого прямого вопроса: – медведь не мужчина, – уклонилась Сандра, – он же только жаждал, чтобы я посмотрела ему в глаза.
– Да ну? – протянула Кубышка, – когда он ночью сбрасывал шкуру медведя, я думала о том, как он красив и сколько в нём соков жизни!
– Он же медведь, – всё хитрила Сандра, – а медведь не мужчина.
– Да ну?.. – повторяла, смеясь, Кубышка, – разве тебе плохо было с ним? – царица жёлтых кувшинок  продолжала донимать пришелицу, – когда он тянул из тебя соки, глаза твои были закрыты, но мы всё видели, – сказала она многозначительно, – вот если бы ты при¬открыла свои  з е н к и,  то бы поняла нечто такое, от чего замерло сердечко, – царица вздохнула, – твои белые груди мял красавец-мужчина, которого днем с огнём не сы¬щешь на той бренной земле, откуда мы вышли.
Сандра замерла, перестав плескаться: – ты шутишь, Кубышка, как же он мог так быстро преобразиться?
– Женщина всегда преображает мужчину, даже если он в медвежьем обличье, – Кубышка разза¬дорила Сандру, – увидев твою наготу, все прелести, он сбросил шкуру медведя, ты почивала на лаврах, зак¬рыв глазки.
– Он колдун? – испугалась Сандра, – он такими чарами меня охватил, что вся сомлела, я и сейчас чувствую истому от его ласк.
– Нет, я так думаю, что не колдун, –сказала Кубышка, – возможно его  о п а р а ф и н и л а  какая-то сквалыга, жаждущая насытиться плотью, увела под землю и превратила в бурого старого медведя, а при выходе на бренную землю сделала хромым, брюзгой, лысым и злым…, – Кубышка смеялась, – н а ф т а¬- л и н о в ы м.
– Ты совершенно права, – сказала Сандра, – нет  ничего  хуже  н а ф т а л и н о в о г о  мужчины, можно умереть от тоски.
– В следующий раз постарайся открыть глазки, – назидала Кубышка.
– Ты близко видела его лицо? –  переспросила Сандра, – он часто приходит сюда?
– Не имеет сейчас значения, – ответила Кубышка, – лишь однажды я ощутила, что опускается озеро, а серебряный ключ уходит в третий ярус пещеры и чуть не задохнулась со своими детьми, а если бы я умерла, погибло и всё царство и тогда в пещере бурого медведя не стало бы источника энергии.
– Значит, та энергия, которая подпитывает жизнь пещеры, – удивилась Сандра, – в жёлтых кувшинках, в них спрятан солнечный луч, я сразу поняла, когда подошла к озеру.
– Мы не только сгусток энергии, дарящей жизнь пещере под землей, но и цветочные часы, нам передается ключ восхода и захода солнца, через трещины земли, притяжение, тот, кто живёт в пещере, с течением времени может стать правопреемником, -ответила Кубышка.
– Как Сёмка? – спросила Сандра, – он вернул мне память на вторник, день, когда умерла моя мать, – она помедлила, – он повернул лицо в сторону царства жёлтых кувшинок, но как? Как он узнал, что был вторник?
– По лепесткам, – засмеялась Кубышка, – но это знает только он, поскольку он хозяин пещеры, я лишь... – она помедлила, – источник энергии, но тоже принадлежу ему одному.
Кувшинка стала сворачивать чаши в бутон, медленно погружаясь на дно.
– Плыви назад, – уходя под гладь озера, сказала Кубышка, – он машет тебе рукой, только знай, что я с тобой никогда и ни о чём не заговаривала и не рассказывала, даже о цветочных часах. Ты из немногих пришелиц, понявших язык цветов, Сёмка нашего языка не различает, но он может почувствовать своей медвежьей душой неладное.
– Но мне что делать? – Сандра развернулась в сторону эстакады и помахала рукой хозяину, – я заставлю себя открыть глаза, когда он коснётся моего тела.
– Можешь ослепнуть, – крикнула Кубышка уже под самой водой, – его лицо так прекрасно, что может охватить таким сиянием, от которого сгоришь за миг.
– Я могу сгореть от избытка чувств, но не от красоты лица, – ответила Сандра, однако царство кувшинок опустилось под воду, лишь образовались круги на тёмной глади озера.
Меж тем Сёмка спрыгнул с эстакады первого яруса и поспешил к берегу. Неожиданно Сандра услышала шёпот, он шёл со дна озера: на ночь он сбрасывает медвежью шкуру и прячет в цветах у берлоги, но они опасны для водного царства.
– Что ж это за цветы? – думала Сандра, пересекая озеро.
Она выплыла раньше, чем хозяин успел приблизиться к берегу озера. Смахнула с себя капли воды и набросила новое платье, в аккурат, появился и Сёмка, оглядел Сандру.
– Одежду выбрала со вкусом, – сказал он, обходя женщину и касаясь её бёдер, – но почему белое платье с красными маками?
Сандра пожала плечами: – не знаю, кто-то шепнул внутри, бери именно это платье, оно твоё,  и я взяла его.
– Жаль, что ты не сорвала для меня кувшинку, самую маленькую, – говорил Сёмка, обхаживая Сандру,  я бы заварил на её лепестках напиток страсти, – он перекинул мокрые волосы с лица за спину и стал расправлять складки платья на талии, – или бы утром выбрался из пещеры смотреть поезд и подарил бы кувшинку стрелочнице Насте, этой объезженной кобылке, жене машиниста Генки, она обожает именно жёлтые кувшинки и всегда за этот подарок целует в щёчку и насыпает полные карманы молодых орехов.
– Я не учла этот момент, – Сандра пыталась отстраниться, – да и про Настю я слышу впервые, – но придёт утро, я поплыву, чтобы нарвать букет кувшинок.
– Утром я и сам сделаю без помехи, – Сёмка обхватил женщину за талию, – пошли, я покормлю тебя ужином, – он взбил её волосы, – ты вся пышешь, как раскалённая жаровня.
– Я же купалась в горячем источнике, – тихо сказала Сандра, – не могла оторваться от воды.
– И только? – переспросил он, – ты так долго общалась с Кубышкой?
Сандра пожала плечами: – да я же её почти не видела, она погружалась в аккурат под воду, – пришелица вдруг прижалась к Сёмке, – было же почти темно.
В обнимку они поднялись на первый ярус пещеры, тот приподнял полог из сплетённых корневищ, усадил её за маленький столик, приоткрыл кувшинчик, из него повалил пар.
– Сумерничай сама и наслаждайся пищей, похлёбка из стебельков одуванчика, преаппетитная вещь, сам бы всё съел, да дорожу здоровьем гостьи, – и он слегка коснулся влажных губ пришелицы, на которых дрожали капли воды, – вот и я теперь напился, а то весь вечер мучила жажда.
Сандра дала себя поцеловать без риска.
– Спокойной ночи, – сказал он жёстко и вышел за полог, и не оборачиваясь, словно вспомнив, переспросил: – всё-таки, почему так долго общалась с Кубышкой? Мне слышалась женская речь? – Сёмка остановился, не оборачиваясь, словно хотел выслушать Сандру спиной к ней.
– Возможно, я разговаривала сама с собой, – ответила Сандра, – восхищаясь красотой цветка, кувшинка на моих глазах погружалась в воду, это так загадочно, ничего подобного не видела, только ради этого стоило попасть в твою пещеру, – Сандра смеялась.
– Ладно, я поверю тебе снова, – он засеменил к лестнице, соединявшей два яруса пещеры.
Когда Сёмка растворился в сумерках, женщина принялась за пищу, которая на этот раз не принесла ей удовольствия. Пюре из одуванчиков, хотя ещё теплое, было таким лёгким, что Сандра почти не ощутила ужин. Лёгкость пищи придала и новые ощущения, в которых главным было разыскать медвежью шкуру, права ли Кубышка в своих доводах насчет Сёмкиного перевоплощения?
Сандра приоткрыла полог и выбралась наружу, боясь зацепиться и создать шум в ночной тиши пещеры. Конечно, женщине, потерявшей в жизни ориентиры, не прилично сетовать на того, кто помог встать ей на ноги. Продвигаясь осторожно, наощупь, Сандра отчётливо услышала милый лепет знакомых цветов ещё с детства, а она думала, что всё забыла. Улыбнувшись, женщина присела на корточки и сквозь отражение лунного света, проникавшего в пещеру, увидела милые водосборы, их разноликие венчики, в сумерках пещеры светились только белые и бледно-розовые, другие краски растений были почти незаметны. Сандра коснулась корзиночки, полной воды, припала к чаше и напилась из неё, трёх её глотков было достаточно, чтобы ощутить прилив сил и вернуться в воспоминания давно минувших лет.
– Доброй ночи, голубки, – тихо сказала она, – как приятно услышать на чужбине ваше разноголосье, хорошо, что вы ещё не спите.
– Как ты узнала нас? – удивился один из белых цветов, – мы такие неприметные по жизни.
– По запаху всегда отличишь водосбор от других, – сказала Сандра, – вокруг вас всегда другой воздух, мягкий, словно ветер с моря дует, и в чашах есть водичка, которой можно освежиться.
– В наших корзиночках ещё осталась вода от недавнего ливня, который пронёсся над землёй и его потоки прошли через нас, – сказал один из бело-розовых водосборов, – однако, как попала в пещеру бурого медведя, этого сквалыги, женщина, понимающая язык цветов, наш милый вздор!
– Ох, сколько ты наговорил! – воскликнула Сандра, – коснувшись корзиночек, омыв водой пальчики, – я потеряла ориентиры и земля ушла из-под ног и тот сквалыга, как вы назвали медведя, спас меня, – она вздохнула.  – Я – С а н д р а!
Соцветия водосбора зашумели, венчики оживились, разбрызгав воду и капли упали на женские руки, Сандра вмиг подобрала их языком.
– Сандра, – протянул один из голубков, незаметных в ночи, даже при лунном отражении мерцающих лучиков, он, видимо, был по цвету или синим, или фиолетовым, пришелица же различила его голос, – по ночам Сёмка кимарит у озера, духота заставляет его сбросить медвежью шкуру, которую  прячет под тяжелый камень, прикрывающий вход в пещеру.
– Спит у озера? – Сандра задумалась, – это интересно, он ищет прохлады, ночи такие колоритные в пещере, можно задохнуться от жары.
– Не уверен, – воскликнул один из соцветий, – спать подле нас гораздо приятнее и всегда можно напиться прохладной воды, озеро же даже по ночам не освежается из-за горячего ключа.
– Я хочу видеть его медвежью шкуру, – тихо сказала Сандра, – может, Сёмка колдун?!
– Так просто?– воскликнула белая корзиночка, – назвать Сёмку колдуном.., нет, здесь всё гораздо сложнее и опаснее, есть уловка, тайна.
– Тайна? – переспросила Сандра, – но самая большая тайна та, которая касается меня, – она усмехнулась, – как я попала именно сюда, в пещеру под железно¬до¬рожной насыпью.
– Может, ты где-то близко жила, – сказал один из водосборов, выглядывая из соцветия, – раз земля ушла из-под ног.
Сандра уже не слушала говор водосбора, она стала раздвигать кустики цветов, пока рука не задела какой-то острый предмет, им оказался ребристый камень, как бы угольником вошедший в землю снизу доверху. С трудом, приподняв его, она нащупала что-то мягкое, ворсистое, вытянула из-под плоскости камня и распахнула – это была медвежья шкура.
– Ох ты! – заволновался водосбор, – такая красивая шубёнка, но мы никогда не видели здесь Сёмку, хотя знаем, что он приходит сюда и прячет одежду, наверное, он делает это, когда мы спим, – сказал белый цветок и прильнул чашей к шубе, – какая мягкая!
– Если Сёмка не медведь, а мужчина, то он не понимает язык цветов, поскольку не придал значения моему разговору с царицей жёлтых кувшинок Кубышкой.
– Может, он слишком хитрый и свои мысли держит на затылке, – засмеялся лукавый водосбор, – чтобы проверить тебя, Сандра.
– Он красив? Волосатый? – допытываласъ Сандра, – всё равно кто-то из вас да не спит, вот он, самый дальний тёмно-коричневый голубок, разве он не видит, как сбрасывает Сёмка шкуру?
– Ты права, Сандра, – тёмно-коричневый цветочек приподнялся, – раз ты приметила меня такого неприхотливого среди белых и нежно-розовых соцветий, то я скажу тебе по секрету, – водосбор улыбнулся в сумерках, и Сандра неожиданно почувствовала его расположение, – Сёмка очень высокий, красивый и волосатый весь, – цветок прильнул к женской руке, – не только я, но и другие не спят, мы видим, как он сбрасывает медвежью шубу и каждый раз топчет наши угодья, он никогда не приветствует нас, как ты, не пьёт воды из наших чаш.
– Он слишком гордый, – засмеялся другой цветок, – он же   в ы с о к и й!
– Что будет, если я сожгу эту шкуру? – тихо спросила Сандра, – а пепел развею, тогда Сёмке некуда будет деваться, и я увижу его голым, – женщина рассмеялась.
– Это опасно, – сказал белый водосбор, – пещера держится на энтузиазме бурого медведя, сразу вырвется горячий ключ на волю, начнется наводнение, а это же гибель для жёлтых барышень, – продолжил разговор другой цветок, – ты заметила, как в полдень всё царство оживает, распахивает чаши и охватывает ароматом пещеру, даже мы, столь неприхотливые цветы, в отдалении от озера дышим им, энергией кувшинок.
– Кубышка может погибнуть, – вступил в разговор новый голубок, – гейзер выйдет из-под контроля, причинит Кубышке ожоги, мы не хотим стихийного бед¬ствия, потому что оно коснётся нас, так или иначе.
– Я сплю в той хижине ,где  он  сам сдвигал заветный камень, чтобы дать мне возможность напиться, – сказала Сандра.
– Как он был неосмотрителен, – протянул один из тёмных соцветий и заволновался, – нам кажется, не надо спешить сжигать шубу, лучше дождаться рассвета. К тому же, разве Сёмка был груб с женщиной?
Сандра смутилась: – вы что, всё видели? Вы знаете?..
– Мы же кумушки, – водосбор засмеялся, – нас же ещё называют в народе травой сварливой бабы, мы всё про всех знаем, все здешние легенды нам открыты.
– Всё было хорошо до той минуты, – сказала Сандра, – пока Кубышка случайно не приоткрыла мне тайну, что Сёмка не медведь, а мужчина, к тому же с двумя лицами. На земле он хромой, лысый и похож всем обликом на мелкого сквалыгу, под землей же – в пещере он, прикрытый шкурой медведя, вызывает интерес мужскими качествами.
– Разве плохо, что медведь  в пещере поступает, как настоящий мужчина, – удивился синий венчик водо¬сбора, – их так мало осталось на земле, – сам голубок синего венчика был похож на бабочку и понемногу стал различаться, по всей вероятности, над землей забрезжил рассвет, и его первые лучи уже проникали сквозь трещины.
Вскоре в пещеру, словно подслушивая. проник розовый луч
– От мужчин всегда  одни  проблемы,  – ответила жёстко Сандра, – они подчас беззаботны и хотят жить лишь в своё удовольствие.
–  Сёмка другой, – продолжил тот же белый водосбор, – он поднял пещеру на своих плечах, очистил и наши кусты от всяких репьёв, притянул их ближе к источнику, потому что наши корни также стали касаться истоков гейзера, дремавшего под камнем в пещере, прочистил озеро и воскресил жёлтые кувшинки.
–  Он спас и меня, – продолжила Сандра эту мысль, – лишь мне не понравилось то, что он воспользовался ситуацией и стал пить мои соки, в моём теле сейчас какое-то недомогание.
– Может быть, тебе было мало, – засмеялся хитрый темно-коричнерый цветок, уже вкушая близость розового предрассветного луча.
Сандра не ответила, она стала сворачивать шубу, пытаясь её разорвать, но плотная кожа усилиям не поддавалась. В тот миг женщина ощутила крепкий запах пота, она передёрнулась плечами и с испугу сунула шкуру под камень, присела на него и запела. Однако вблизи никого не было, хотя запах пота не развеивался, Сандра раздвинула кусты водосбора и стала как бы с ними играться, но они тотчас поникли, словно уснули, возможно, крепкий потный запах плохо подействовал и на них. Однако после того, как она вышла из  кустарника, увидела картину, которая повергла её в шок. Пришелица вскрикнула, к месту двигался, припадая на правую ногу, нагой и убогий старец, стуча зубами от озноба.
– Почему ты коснулась моей одежды! – он пытался ударить, но Сандра успела сорвать водосбор и размахнулась цветком, – я открылся перед тобой, ты воспользовалась моей тайной,– он выхватил из-под камня медвежью шубу и набросил на плечи.
Сандра отшатнулась, но старец успел схватить её за руку и с размаху притянул к себе. На её глазах медвежья шкура преобразила того, кто под ней находился. Старец раздался вширь, принял полусогнутое положение и вдруг зарычал: – что ты здесь делаешь, Сандра? Разве ты здесь должна была ночевать? И почему ты вся мокрая и дрожишь?
Сандра на мгновение потеряла дар речи, пытаясь вырвать руку, лишь Сёмка был настойчиво угрюм. Розовые лучи всё более и более проникали в пещеру, обволакивая её мягким светом и возвещая о рассвете на земле.
– Не гоже женщине дрожать, – сказал он, – сначала я тебя согрею, потом выслушаю твои объяснения, почему оказалась у водосбора, – он стучал зубами от озноба, –  ты вошла в мою тайну, коснувшись шкуры и пытаясь её разорвать, – он глубоко вздохнул, – теперь по твоей  прихоти я ни медведь ни человек, хуже всего быть средним, ни то ни сё!
Сёмка оттянул змейку на платье, провёл лапой по спине, обхватив её груди и сдавив так, что Сандра вскрикнула:
– Не бойся, я женщин не ем, – сказал он глухо, – от тебя лишь требуется покорность, раскройся, как жёлтая кувшинка, которая на заре выплывает на поверхность озера, – он прищурился от луча, бьющего в глаза, – ты нарушила мой распорядок в пещере, обычно в это время я сижу на берегу озера и любуюсь восхождением царства кувшинок, особенно хороша одна, самая высокая с жёлтыми зрачками. Мне кажется, что её когда-то глаза были полны изумруда, когда я заглянул в них, они заиграли.
Сандра неожиданно оттолкнула медведя и побежала, однако запуталась в переплетениях корневищ и упала на колени. Сёмка настиг её, приподнял платье и отшлёпал лапой: – не хотела по-хорошему, получай то, что заслужила.
Сандра разрыдаласъ не от боли, а скорей от досады, что упала и тем самым показала свою слабость. Сёмка развернул лицо пришелицы к себе, поднял с колен, одёрнул платье и смахнул слёзы: – никогда не убегай от меня, – жёстко сказал он, – когда женщина убегает, это распаляет мужской тонус, но от меня ты сладких минут не дождёшься, пока не расскажешь мне правду, что побудило тебя прикоснуться к моей шкуре, – и он глухо застонал, словно от боли, или обиды, – разве я был груб с тобой, держал в чёрном теле? – он подтолкнул Сандру, – пошли к озеру, вымоешь свои коленки, после я накормлю тебя деликатесом, – он засмеялся, – если будешь при этом послушной и дашь мне так, как я захочу, возьму смотреть поезд.
Они спустились вниз к озеру, Сандра молчала, то и дело всхлипывая, Сёмка крепко держал её под локоть и, ковыляя, делая нагрузку больше на левую ногу, шёл за ней следом, сопя; она только сжималась, но ускорить шаг не могла, потому что хозяин сдавил локоть, это мешало идти быстрее.
Кувшинки медленно поднимались со дна озера, разворачивая бутоны к розовым лучикам, словно прохаживающим по зеркальной поверхности, разминаясь и делая зарядку. Сёмка попытался сам снять платье с женщины, но  она отвела его лапу, неожиданно распрямив плечи, и  сбросив с себя одежду на песок, с размаху кинулась в озеро, поплыла на середину. Сёмка сел на край платья и стал наблюдать за быстрыми движениями пришелицы.
Сандра же, доплыв до середины озера, развернулась лицом к бутону восходящей Кубышки: – доброе утро, гос¬пожа жёлтых барышень, – тихо сказала пришелица, – я опарафинилась перед Сёмкой – и теперь не знаю, что станет со мной?
Кубышка лишь кивнула бутоном, приоткрывающим лепестком, нежась под мягким розовым лучом, бегущим сквозь трещины земли и преломляющим над заводью.
– Нe спеши открывать ему тайну, что знаешь от меня про шубу, – шепнула Кубышка, – он тебя так разделает, выпьет энергию, а потом бросит под рельсы проходящего поезда.
–  Я уже и так мертва и духом и телом, – сказала она, – хозяин, которого я увидела, совсем не красивый, он лысый и убогий старец.
– Это мираж, – засмеялась Кубышка, – его сила в шкуре медведя, которая придаёт ему тонус, питает соки вожделения. Ты видишь простую метаморфозу человеческой сути, – Кубышка медленно приоткрывала чашу цветка, становясь всё притягательней, – в своё время Сёмка выпил слишком много настойки, любовного отвара из жёлтых кувшинок, – царица поёжилась, – ты же видела, что он лапой вырывает прямо с корнем каждое утро соцветие, сбивает бутоны, топчет ногами, из выжимок готовит взвар для насыщения своих отмерших клеток. В человеке ведь миллионы клеток, если суметь познать каждую, проникнуть в её суть, то можно прожить и две тысячи лет, независимо, в шкуре ты медведя или нет.
– Интересная философия, – сказала Сандра, – но сейчас меня не интересует бессмертие души. – Сандра нырнула, задев ладонью скользкий стебелёк маленькой кувшинки, одной из многочисленных деток Кубышки, вытянула его и всплыла с ним на поверхность, убрала цветком волосы.
– Тебе идёт жёлтый цвет, Сандра, – в тон пришелице сказала Кубышка, – многие люди не любят жёлтой окраски, жёлтых цветов и многое теряют в жизни. Возможно за любовь к жёлтому, царскому цвету, Матерь Небесная одарила тебя пониманием звуков, говора цветов.
– Язык цветов я усвоила ещё с детства, –  улыбнулась Сандра, – с маков, жёлтых георгинов, цветов бабушки, – Сандра помедлила, – кажется, ко мне возвращается память.
– Если ты вспомнишь, где упала,– ответила Кубыш¬ка,–будет легче найти дом.
–  Я сомневаюсь, –  усмехнулась Сандра, – что вырвусь из пут хозяина и вернусь домой, от солнечного света у меня слезятся глаза, и я не вижу даже мчащийся на меня локомотив,
–  Теперь ты под охраной нашего царства, – сказала Кубышка, – и Сёмка более не посмеет пить твои соки и наслаждаться энергией твоего тела.
– Однако я не в большой претензии к Сёмке, – ответила Сандра, – если медведь в своем превращении мужчина, то его не надо дразнить. Спокойнее дразнить зверя, нежели мужчину, – Сандра внезапно расхохоталась, – вот этого я не учла, – она потрогала кувшинку, украшавшую волосы, –  цветок ароматный, может, с ним я больше понравлюсь хозяину.
–  Постой, Сандра, –  удивилась царица жёлтых кувшинок, – да ты влюбилась в него, ни в медведя ни в мужчину, зачем же ты хотела порвать его шкуру и тем самым внесла сумятицу в сущность медвежью и человеческую? – Кубышка помедлила, – теперь хотя бы не сожги её.
– Если сила хозяина в шкуре медведя, зачем её жечь. Меня подтолкнула ночная жара и эти вездесущие сплетницы-кумушки, цветы водосбора смутили моё пребывание в пещере.
– Это очень коварные цветы, – ответила Кубышка, – они с виду кажутся такими простыми, на самом же деле себе на уме, недаром их прозвали кумушками.
Меж тем, Сёмка в нетерпении прохаживался по берегу, размахивал платьем, словно высказывая тем самым нетерпение долгим купанием пришелицы.
– Он нервничает, – тихо сказала Кубышка, – возвращайся и будь с ним благоразумна, а то навлечёшь беду и на всех.
Сандра взмахнула рукой, словно давая понять хозяину, что плывёт к нему, потом нырнула, подняв фонтаном ,и выплыла у самого берега, лишь ощутив под ладонями и животом песок.
Сёмка подал платье женщине, смахнув с её тела капли воды, подтянул на спине змейку.
– Тебе к лицу жёлтая кувшинка, – он вздохнул, перекинув ее волосы за плечо, – ты так долго плавала возле Кубышки.
– Вода была хороша, – ни холодная, ни горячая, – уклончиво ответила Сандра и стала гладить по медвежьей шкуре.
– Сандра, тебе не впрок по утрам так долго купаться в горячем источнике, – он попытался отвести её руку, однако женщина настойчиво продолжала наступление, –так и не ответила, – сказал он хмуро, – сбрасывая её ладонь с плеча, – что ты делала ночью у водосбора?
– Мне стало жарко в хижине, – ответила она поспешно, – ты же знаешь, как пахнет ночью трава водосбор, а в их корзиночках всегда есть капли воды, я помню это ещё с детства, такую воду мы называли святой.
– К тебе возвращается память,– удивился хозяин, – возможно, я поверил тебе и на этот раз, – он стал ласкать её волосы – я открыт для тебя, Сандра, только выполни маленькое моё условие – смотри прямо в мои глаза, я устал искать твой взгляд в потёмках.
Как бы в знак согласия, Сандра, обхватив спину хозяина , стала массировать.
– Ты снова отвела глаза, в которых плещутся кувшинки, – усмехнулся хозяин, – разверни своё личико, дорогая женщина, невесть как свалившаяся на мою голову.
Волосы Сандры рассыпались, и бутон цветка соскользнул и попал прямо в вырез груди: – не поддавайся ему, – Сандра услышала тихий шёпот бутона и улыбнулась.
– Здесь кто-то ещё есть? – удивился Сёмка, подхватил кувшинку с груди и воткнул снова в волосы, – странное ощущение третьего повсюду.
– По утрам здесь прохладно, – Сандра прижалась к хозяину, – уведи меня ближе к хижине, я проголодалась.
– Ладно, пойдем наверх, я разогрею устрицы, – ответил он, – однако это не спасёт тебя, если я пойму, что ты играешь с кем-то за моей спиной.
Обнявшись, они прошли к эстакаде, поднялись по лестнице на первый ярус. Здесь было теплее, Сёмка растолок молодые орехи ладонью и стал подкармливать пришелицу. Она раскрывала ротик, а он бросал мякоть так ловко в рот, что она еле успевала прожёвывать.
– Ох! – воскликнула Сандра, прищурив глаза, – я потеряла в пути свою кувшинку, – она коснулась волос и прижалась к хозяину пещеры..
Отстранив её, он сказал: – ладно, я найду тебе новую, – с этими словами Сёмка сорвался с места и спустился к озеру, выловил вблизи берега маленький бутончик и вновь поднялся на первый ярус, лишь Сандры там не оказалось. Он шумно вздохнул и повернулся на свет, бьющий из-под земли через большую трещину. Здесь он внезапно увидел след маленькой ноги, удивившись, как Сандра обвела его, опередив с выходом на землю смотреть поезд.
–  Но как женщине доступно земное восхождение? –  спросил он себя, –  ночью пыталась разорвать мою шкypy, а сейчас нашла лазейку сквозь трещину наверх... –  размышлял хозяин пещеры, –  и откуда эта баба свалилась на мою голову, так хорошо я жил рядом с Кубышкой...– может, узнала моё заветное слово, которым я открываю пещеру, – он помедлил, не проговорился ли, утешая хитрую Сандру. Сёмка присел на корневища и неожиданно смахнул с лица слезу, он плакал, как маленький ребёнок, – кто-то раскрыл ей мою тайну? – говорил он самому себе, – предал мою романтическую любовь к Оводу. По всей вероятности, Сандра произнесла –  О в о д , и пещера выпустила её, – он стукнул ребром ладони по корневищу, вокруг него клубами взметнулась пыль столетий. Хозяин был в шоке.
•
Красный полустанок. Вестей о загадочном исчезновении местной журналистки не было, как впрочем, никто не заявлял о ней ни в полицию полу¬станка, к тому же на эту тему никто не спешил писать и в местную прессу, никто не приходил к нему и в церковь с расспросами. По вечерам, когда выпадала свободная минута, о. Александр урывками продолжал изучать дневник, постукивая указательным пальцем по недочитанной странице, как бы, оценивая ситуацию, и снова углублялся в события, на первый взгляд не столь важные, да и к тому же безвозвратно канувшие в Лету. Хотя, дневник его увлекал, возможно, своей искренностью и простодушием, ведь  ничего нас в жизни порой не привлекает так сильно, как простодушие. Батюшка остановился где-то на середине дневника, точнее, на предпоследней главе, которая начиналась с размышлений о действующем и потухшем вулкане, о слабом поле и, естественно, о нравственности, о. Александр читал и улыбался...
•
Всё! – я дала себе обет – вести самый, что ни на есть благоразумный образ жизни и читать философов, которые – да поселим надежду – выведут меня на светлую дорогу. О, эта светлая дорога! Сколько раз я припадала к тебе коленом, сколько слёз пролила, сколько раскаяний ты слышала, а сколько призрачных молитв принимала в свой волшебный дорожный карман. И хоть бы одна уцелела – обида какая!
Итак, читаю философов, я хочу понять жизнь, ибо до последней минуты смотрю на жизнь, как смотрели люди на первый паровоз – с восторгом и страхом. Придя к такой мысли, я ощутила глубокий выдох, который вырывается только после продолжительного горячего душа. Я одна, я могу начать новую жизнь. Разве не счастье? Итак, да здравствует новая жизнь!
Эту ситуацию я обдумывала, медленно поднимаясь по лестнице дома советов на пятый этаж. Сжалась, почувствовала взгляд на спине. Да, кто-то упорно гипнотизировал мою спину, остановилась и спокойно оглянулась. Сейчас же вздрогнула – Маноле? Представьте, но его лицо показалось мне странно родным, до боли родным, кажется, я всю жизнь знала сию фотографию – сию мрачную мину. И тайная, тайная сила повернула меня не по лестнице вверх, куда лежал мой благоразумный путь, а по лестнице вниз – ему навстречу.
– Здрасте, – насмешливо сказала.
– Здрасте, – был ответ.
Маноле замедлил шаг. Нет, я не могла ошибиться. Его глаза изменились.
И тогда я пришла к такому выводу – мужчину надо продолжать любить в том случае, когда он что-то  даёт.  И не обязательно с ним заниматься любовью в свободное от работы время, лучше парить с ним в облаках и пить его энергию, питаться соками и крутить так или играть, что он даже сам об этом и не подозревает.
Когда с ним спишь, то он, наоборот, пьёт твою энергию, поглощает бальзам лучших сил, сокрытых в теле и потом, насытившись, да ещё и дав жизнь другому существу, может отбросить тебя в любую минуту и уйти к другой, сказав на ходу, что та,  д р у г а я,  красивее и аккуратней. Мой совет, любите как я, тогда можете им вертеть, выворачивать наизнанку, и пусть, бедолага, тешит себя мыслью, что по нем сохнут, так сохнут, что нет сил, а на самом же деле пейте его биотоки, расслабляясь, наслаждайтесь его близостью, но.., держа на расстоянии.
Молча прошли, оглянулись и ещё раз встретились взглядом,  кивая друг другу.  А, чёрт! Потом он, как мальчишка, побежал по лестнице вверх, на что я тихо рассмеялась – так он хорошо бежал.
Маноле сидел в прорабской, небольшом  кабинете с довольно широкой оконной рамой ,наполовину застекленной, смотревшим на стройку с восточной стороны, откуда ветер доносил запах настурций.. Шкаф и стол были завалены рулонами чертежей, свёртками разноцветной бумаги и прочей незнакомой моему глазу мелочью. И хотя в наш век спокойствие очень деликатная вещь, но я сказала себе: «спокойно». Маноле носил тёмно-синий берет, (тогда была мода на береты) и свитер, тоже тёмно-синий, оказывается, всё под цвет глаз. Он кивнул на стул, который сразу пошатнулся, как я присела на краешек.
Однако в дверь просунулась голова, обляпанная то ли алебастром, то ли белилами и вызвала его. Маноле с предельной вежливостью извинился, натянул берет, и вышел на зов так осторожно, словно я была не женщина, а атомная бомба. Ладно, не буду иронизи¬ровать. Обдумаю лучше ситуацию. Я ему безразлична? Ну и задала себе загадку. Вошёл он по тем же прави¬лам общежития, сел, смахнул берет, бросив на подоконник, и ладонью расчесал полуседую, полутёмную, но ещё довольно красивую шевелюру. Ощутив, что я за ним наблюдаю, сказал с улыбкой:
– Одни лысеют, другие седеют, третьи красятся. Я же выбрал глагол седеть.
Улыбка смягчила его большой рот, и всё стало на свои места. Я не чувствовала себя здесь лишней. Опять просунулась голова, что-то спросила и, удовле¬творившись ответом, скрылась. Но за ней нырнула в пространство  другая, но более настойчивая и урвала наше уединение на целых десять минут. А впрочем, если рассудить, ничего не было странного в появлении этих голов, ибо прорабская имела такой малый габарит, что уже третьему следовало, или висеть на шнуре лампы волшебника Эдисона, или избрать более реальный случай под видом неопределенной формы «просу¬нуться», соблюдая, однако, все правила техники безопасности. Я не вникала в строительные речи – было просто приятно сидеть здесь, рядом с ним, безмолвствовать – вот именно, ни о чём не думать, ничего не слышать, только улавливать интонации его голоса. Да, в эти минуты я была счастлива – безмерно, а всё остальное безразлично. И потом ещё я была счастлива, потому что мы вышли вместе через стройку и долго провожались удивлёнными взглядами, пока не свернули на главную улицу. Я читала вслух вывески:
– «Пельменная», «Буфет № 3», «Баня», «Соцстрах». – Маноле смеялся.
– «Вино»,– продолжала я в том же духе, ободренная его смехом, – «Артель инвалидов», «Лapёк № 6» от столовой № 3».
Может, пригласить снова на чай. Нет, какая пороч¬ность дремлет во мне.
– Кинотеатру «Ударник» срочно требуется опытная кассирша, – читала я объявление, прихваченное двумя кнопками наискось.
Маноле неожиданно повернул мой взгляд своим в cтopону комбината бытового обслуживания, и, первое, что я успела заметить – в его глазах вспыхнула лукавинка. А впрочем.., на цоколе комбината бытового обслуживания, выкрашенного в коричневую краску, чья-то озорная рука наскребла мелом: «Сдаётся койка (матрас свой)».
На повороте мы расстались. Я с надеждой задержала на нём свой взгляд, он тоже схватил его и обласкал. Никогда я ещё не чувствовала столько нежности в одном взгляде – обольститель! Он, кажется, подслушал мое тайное намерение и ободрял его. Нет, я балансирую на острие ножа. Расстались, я заставила себя не оглянуться.
Итак, проанализируем себя. Боже, я влюблена? Нет, невероятно. По вечерам то плачу навзрыд, то смеюсь и опять вдруг плачу, опять смеюсь и разговариваю с ним в одиночестве, Боже, я влюблена? Нет, невероятно.
C утра начался обложной дождь, гром обкатывал небо. Гром шёл усталый, осенний, словно прощался с нами до весны, и потомy в последний раз ещё хотел порезвиться, чтоб прослыть в округе неугомонным, и сильным, и молодым. Но к обеду неожиданно прояснилось, затянутое тучами небо, охватила радуга и эта омытая, словно в слезах чистая оранжевая осень вскружила голову. Я открывала в себе новую женщину, совершенно незнакомую мне ранее. Да, эту новую женщину, которую я вдруг открыла в себе, звали Любовь.
На двери  прорабской – висел замок. Однако я была уже на взводе. Моя женская интуиция подсказывала – он здесь. На портале башенного крана приспособился кудрявый мужчинка Мирза, который крутил в воздухе кирзовые сапоги и счищал щепкой раствор. На железе ещё держались, как растерявшиеся слёзы, крупные капли недавнего дождя.
– А где Маноле? – спросила я.
– Ушёл подышать озоном, – хмыкнул он.
Спрыгнул молодецки с портала, сплюнул под ноги и скрылся в подъезде, гремя по шлаку совковой лопатой.
Свернула на полустанок и увидела знакомую спину. Держа в руке берет, Маноле перемахнул насыпь, первый путь железнодорожного состава. Я окликнула. Он не обернулся, однако остановился. И не оглядываясь, ждал меня, пока я не приблизилась.
– Хотел Олечке маков нарвать, последних осенних маков, – сказал он, – она ни разу не видела мак.
– Разве в селе не растут маки? – удивилась я.
– Может и растут где, но не такие, – он взял мою руку, – раз провидение  привёло сюда, пошли, я покажу полянку маков---- это такая красота, у них второе цветение, что в природе бывает довольно редко.
За молодым ореховым садом вырвались осенние лужайки, обсыпанные после дождя, жучками, бабочками. Неожиданно я вскрикнула:
– Маки! Жёлтые маки! – и побежала вперёд.
Припала на колени и стала слизывать с лепестков их распахнутых чаш капли дождя.
В атмосфере парило, хотя сентябрь; Маноле сбросил свитер, снял часы с руки и присел.
– Такую красоту жалко рвать в букет, даже любимой дочери, – он притянул к себе головку мака, – когда я служил в армии и бороздил Ледовитый океан, то видел полярные маки, они расцветали подо льдом, жёлтые, яркие, солнце было затянуто туманом, вместо него светили маки.
– Если мак выживает подо льдом, – удивилась я, – наверное, красота его вдвойне ценнее.
– Я должен согласиться с тобой, – и он привлёк к себе, после паузы продолжил, – сдаю дела прорабские, буду работать в селе. Не хотелось сегодня говорить о грустном.
– Ты хотел уехать, молча? – я отстранилась.
– Да нет, это не меняет нашей дружбы, может, наобо¬рот, – сказал он, – я буду наведываться или названивать, – и он притянул настойчивее, – кого бы ты хотела, мальчика или девочку? – его глаза снова изменились.
– Ты неисправим! – я ударила его по руке, в синих глазах с поволокой было столько чертей.
Мы обнялись. Он обхватил за плечи и правой рукой растегнул на шее цепочку с серебряным крестиком, снял с груди, сдавив в ладони. Это было проделано так мгновенно, что в первую секунду я и не предала значения, скорее, не почувствовала. Однако он приоткрыл ладонь, и, размахнувшись, забросил вглубь поляны маков смятую цепочку.
– Я подарю тебе золотую, с медальоном.
– А вот этого делать не надо, – резко отстранилась, если я принимаю тебя с женой, дочкой, со всеми грехами,..
– И ещё с партбилетом, – он прижал ладонь к сердцу. Его глаза смеялись.
– И ещё с партбилетом, – продолжила я, – почему же ты не можешь меня принять такой, какая я есть, в чём провинился тот крестик? Может, он мне памятен и дорог родительским домом?
Я раздвинула поляну маков в поисках цепочки. Он поднялся, подхватил на руки и вынес.
– Ты помнёшь маки, – сказал Маноле, – и я не смогу нарвать Олечке букет, уж я такой.
С ним не возможно было ссориться.
– Я буду приезжать к тебе каждую субботу, – продолжал он, – я не рвался в партком, но народ так решил, что я в селе самый лучший, честный, порядочный, хороший семьянин, и выдвинул меня в секретари, – он усмехнулся, – я с женщинами умею ладить, а в колхозе почти вся работа на женских плечах.
– Я так думаю, что народу нравятся твои грехи, – в тон сказала ему, – потому что в тебе видит себя, поэтому избрал тебя секретарём парткома. Кстати, я слышала это в редакции, но не придала значения.
Раскрыла сумочку, вынула фотоаппарат.
– Ладно, отойди к макам, я запечатлею новоявленного секретаря для истории, – сказала, наводя объектив.
– Ты простила меня? – он покачал головой, – как жаль, что этих качеств не хватает моей жене, – Маноле пятился назад к поляне маков, а я снимала во всех ракурсах.
Он, то смеялся, рвал цветы, бросал их в меня, то корчил рожицы. Я же пыталась уловить и запечатлеть, потом мы присели в обнимку и притихли.
Близился вечер, я проводила его на местный поезд, Маноле долго махал из окна букетом жёлтых маков, крича  на весь полустанок: – не забудь про фотку для меня.
Я вернулась в поисках цепочки, лишь поляна была затоптана, да маки почти все или примяты,  или же сорваны. Вдруг стало грустно, а так всё хорошо начиналось. Небо вновь распорола молния, следом вырвался гром и оглушил пространство, хлынул дождь.
– Кажется, мелькнула радуга, лишь потом пошёл дождь, – подумала я, вышла к полустанку через ореховый сад. В отличие от поляны, которая была в тени деревьев, вдоль насыпи давно отцвели дикие маки и лишь кое-где ещё колыхались на ветру коробочки, полные семян. Мелькнула шальная мысль: «если родится мальчик, я не дам ему имя отца». Наверное, в тот момент я была зла на Маноле, на весь белый свет- , на этом батюшка ,послюнявив палец, провел черту ногтем, захлопнув тетрадь, перекрестившись трижды.
•
Жасминовый чай.   Генка вёл матрису начальника дороги по объездному пути рано утром во вторник, на этот раз ему везло, не было тумана, и он ехал быстро и спокойно, слегка насвистывая и думая о Насте, их будущем ребенке, ему хотелось мальчика...
– Ах ты! – машинист внезапно громко вслух чертыхнулся, – опять эта баба в чёрных очках на пути! – отжал тормоз, и матриса медленно стала сдавать ход, вздрогнув, замерла, слегка покачиваясь прямо впритирку с неожиданной спутницей, преградившей движение.
От резкой остановки вздрогнул закипавший в углублении от пульта управления заварной чайник с жасминовым настоем, покачнулся слегка от сотрясения, заварка только начала вскипать, сами цветы всплывали к верху чайника и разваривались, словно заново распускались и благоухали, однако любоваться было некогда, Генка с досады дёрнул розетку, вынул кипятильник. Выпрыгнув прямо на насыпь, миновав подножку, он с ходу стал отчитывать женщину, лишь она молчала и улыбалась как-то странно. Генка попытался сорвать с её лица очки, но та отдёрнула его руку.
– Заколебала меня, – крикнул Генка, – скажи хоть как зовут, чтобы я мог твоим родственникам посылать письма мелким почерком!
Из-за орехового сада вырвался низкий человек и, сильно прихрамывая, держа на плечах медвежью шкуру, направился к матрисе.
– Сандра! – крикнул он ещё издали, – ну что мне с тобой делать? – подбежал, схватил за руки и стянул с рельс.
– Сёмка! –  женщина обхватила его голову, – как ты нашёл меня снова? У меня слезятся глaзa и я ничего не вижу , если бы не твой голос.., он привёл меня в чувство.
– Скажи спасибо, что я сегодня добрый, – крикнул Генка,– в следующий раз уж точно твоё молодое красивое тело проляжет под рельсами, так и знай!
– Да она, как младенец! – хромой гладил волосы Сандры, –  он достал из-за пазухи кувшинку и протянул машинисту, – это всё, чем я могу тебя отблагодарить, – сказал хромой, – я так спешил за ней, по её следу, что не взял мешочек для орех.
– Я дам тебе свой, – ответил Генка, – а за бабой присматривай в оба, раз она без царя в голове, – Генка постучал по виску, взял кувшинку, вдохнул её запах, – где ж ты рвёшь их, моя Настя страсть как обожает кувшинки! – и помедлив, добавил, – я полустанок вдоль и поперёк исходил и объездил, но нигде не видел озера с кувшинками.
– Оно под твоими ногами, – усмехнулся хромой, – многие ищут, но не каждому дано найти его.., – он развёл руками, – на всё воля божья!
– Ну и шутник! – Генка рассмеялся, – ладно, в благодарность за кувшинку я напою вас чаем жасминным , такого, наверное, вы отродясь не пили.
Он с ходу поднялся в кабину матрисы, взял две алюминиевые кружки вместе с заварным чайничком и снова соскочил на рельсы.
– Китаец знакомый, мой стажёр, подарил чай, – Генка засмеялся, – отродясь не пил такой, – и он плеснул в кружки заварку,– смотрите, как он,  п а д л а,  прямо цветком раскрывается…
Сверху чайничка на диво, в заварке распахивался жасмин бело-жёлтым цветком. Чай благоухал, хотя и слегка горчил, но с приятным ощущением вкусовых качеств. Сандра, глотнув слегка, тотчас поперхнулась, то ли от горечи, то ли от того, что жасминовый чай был слишком настоян и ещё горяч. После двух глотков она отдала свою кружку Сёмке. Генка же присел на рельсы и наслаждался чаем прямо из самого заварника, и потому хромому досталось сразу две кружки с чаем, отчего он весь разомлел, сдвинул медвежью шкуру с плеча, открыв волосатое тело.
– Нy  и волосья на тебе, мужик, – воскликнул Генка, – чисто медведь!
– А я и еcть медведь, – Сёмка засмеялся, вытирая ладонью губы от чая, а та кувшинка, моя супруга дражайшая, только ей малость в жизни не повезло!
– Вроде бы и не пьян, а говоришь, как спьяну, – усмехнулся Генка, – а кто же, эта…  баба      о ч к а с т а я, –  он повертел рукой у виска, – эта смурная баба?
– Л ю б о в н и ц а.., стало быть! – хромой захохотал, – вишь, какие у неё  ц и б а р ы, – он продолжал хохотать, склоняя до земли медвежью шкуру, – сиськи по пуду – работать не буду, говаривали раньше в колхозах!
Генка, посмеиваясь, допил последнюю каплю жасминового чая в своё удовольствие, лишь сплюнул смятые заваркой жасминовые цветы. Сандра, не реагируя на смех, подняла с земли цветы и прислонила к мочке правого уха, и вот что она услышала: – будь осмотрительна, пришелица, Сёмка, мужчина в соку, это он прибедняется, что хромой, старый и лысый, в фокусе зеркала он совсем другой.
– Я уже слышала нечто подобное, – тихо сказала она жасминовым цветам, отвернувшись от мужчин, – чтобы это значило?
– У хозяина пещеры  таких как ты  ч е т в е р о, – цветок жасмина выпал из рук Сандры.
– Четверо? – она удивилась, – пока я видела в зеркальной глади озера только своё отражение, – она нагнулась, подняла жасминовый цветок и стала обрывать его лепестки, – но если у него их четверо и хватает на всех, то я могу быть и пятой, – она язычком сжевала лепестки, закашлявшись от их горечи.
– С кем ты говоришь? –  хромой повернул за плечо Сандру к лицу и вылил остатки жасминовой заварки на железнодорожную насыпь, поставил кружку на подножку матрисы.
– Сама с собой, – Сандра усмехнулась, поправила вырез платья и стала заплетать волосы в косу, – очень душно, как перед грозой.
– Я рад, что память возвращается к тебе, а с ней и прежние ощущения.
Сёмка обнял Сандру, – возьмём орехов для устриц и пойдём домой,– он стал обхаживать женщину, помогая ей заплести косу.
Генка отвернулся, взял кружки, внёс в кабину матрисы, потом сбросил пакет с орехами, – спасибо за кувшинку, – машинист захлопнул дверцу, и матриса тронулась в путь по маршруту.
Хозяин же потянул Сандру в тень раскидистого ореха, росшего почти рядом от железнодорожной насыпи, как бы предвещая начало ореховой рощи в полустанке, сбросил на землю шкуру.
– У меня в запасе лишь полчаса, Сандра, – он попытался обнять её и усадить на шкуру, – те самых полчаса, которые дает мне провидение на ощущения настоящего мужчины.
– Так мало! – Сандра вскрикнула слегка, пытаясь отвести цепкие руки, – может, ты не тот, кого я знала в пещере, мои глаза слезятся на солнечном свете, к тому же земные ориентиры возвращаются не сразу. Сандра отбивалась от домоганий  хозяина.
– Так важно, кто я сейчас?– он вздохнул, чувствуя, что ничего не получается в тени, падающей от орехового дерева, – неужели я такой противный?! – он стягивал с неё платье, оно от жары прилипло к телу женщины и не поддавалось скользким и влажным рукам.
Сандра смеялась, раззадоривая его пыл ещё более, она складывала руки на груди, закрывая доступ к змейке платья.
– Ах, ты мать честная! – сетовал он, – какое роскошное тело, а я не могу с ним совладать, – шептал он Сандре, пытаясь подмоститься к её пахнущим тайникам, – какое тело…
От ласк Сёмки женщина разомлела  и  уступила ему неожиданно очень простым способом. Мужчина в соку  сорвал в тени ореха полевой цветок, и положил сизый росток во впадину её груди, и вдруг женщине стало так хорошо от дуновения цветка лугов, она залюбовалась его формами и завела с ним тихие речи, тот  же  пытался нащупать змейку и расстегнуть её.
– Василек, что мне делать? – спросила Сандра цветок, – жасмин открыл мужскую тайну, сказав, что у него их четверо?
– Если у женщины всё созрело для ощущений, – ответил василёк, – зачем их скрывать от того, у кого ты можешь быть пятой, – василёк прилип к женской груди ещё сильнее, – выходит, что на тебя у мужчины больше опыта, – лукавил василёк, нежась под солнечными лучами в вырезе платья.
И  пока  Сандра вела беседы с васильком о премудростях опыта мужчин, Сёмка всё же усадил Сандру на медвежью шкуру, обнял женщину за шею и вновь попытался оттянуть змейку до талии, обнажить её спину. Сандра неожиданно громко рассмеялась, подхватила василёк и помахала цветком над верхней губой Сёмки, потом принялась раздевать мужчину, однако солнце вновь ослепило её глаза, и пришелица так и не увидела, насколько красив тот, у кого она стала пятой в непривычных неземных ощущениях. Прошло полчаса, Сёмка отдёрнул подол платья Сандры, подхватил медвежью шкуру и снова набросил её на плечо, и как бы вырос в женских глазах, стал высоким, красивым, просто одно загляденье. Сандра прищурилась  и сама обняла хозяина пещеры.
– Пора домой, Сандра, – он сбросил василёк с верхней губы, подтянул змейку до самой шеи, задев несколько кожу. Сандра, закашлявшись, вскрикнула и отвела мужскую руку.
– Как ты вышла без меня из пещеры, женщина? – Сёмка был вне себя, – как ты проникла в мою тайну. Кроме бывшей законной супруги её никто не знает.
– Я воскликнула: –  Овод! И камень сдвинулся сам, свет упал на мои ноги, я же поняла, что впереди по тропе земля, – тихо сказала Сандра.
– Овод? – Сёмка сжал пальцы так, что они хрустнули, – ты знаешь мою легенду? – и он замахнулся, однако Сандра увернулась, – я влип, так же, как мой любимый герой. Меня предала жена, но как? Она же кувшинка?
– Я понимаю язык цветов, дорогой Сёмка, – тихо сказала Сандра.
– Язык цветов тебе доступен? – удивлению не было предела, – он дёрнул змейку на платье пришелицы.
– Какой ты стал неуклюжий, – сказала она недовольно, – было всё так хорошо.., с медведем и то лучше, чем с мужчиной, который не может найти змейку на женском платье, – она засмеялась, – тебе надо учить¬ся обращению с женскими змейками и не делать больно.
– Возможно, – Сёмка взял руку Сандры, сдавил запястье, – я несколько переусердствовал, чтобы выпить не только твоё удовольствие, но и твою злость, – он потянул Сандру за собой к большому камню, который был прикрыт густо цветущим водосбором. Отбросил его ногой, сгорбившись, проник первым через отверстие, крепко держа руку женщины и пакет с орехами. Он снял с неё тёмные очки, спрятал их в траву и приподнял плоскость камня. Послышался шум, в глазах у Сандры потемнело. Произнося заветное слово, привыкнув через минуты к новому восприятию подземной пещеры, Сандра неожиданно почувствовала себя лучше, глаза перестали слезиться, и в хромом, который только что её домогался, снова увидела бурого медведя.., на некоторое время ей показалось, что она вернулась домой, в пещеру под землёй, где тишина, а внизу плещет только озеро в жёлтых кувшинках.
– Я пойду искупаюсь, – сказала она виновато хозяину, – я вся вспотела, то ли от жары, то ли ещё от чего-то, – и она поёжилась.
Сёмка хмуро кивнул головой, подхватил мешочек с орехами и заспешил к хижине, оставив Сандру в замешательстве.  Пришелица , поправив на себе платье, спустилась к озеру через эстакаду из корневищ, на ходу разделась и с размаху бросилась под воду, поплыла, отбрасывая волны пятками. Искупавшись, она вспомнила про маленькую кувшинку в своих волосах. Сандра сняла её.
– Ну, плыви, детка, – сказала она тихо, – а я за тобой следом.
Кубышка, заметив пловцов, развернулась цветущей чашей им навстречу.
– Почему ты не сказала мне правду, – спросила Сандра у Кубышки, приблизившись к царству жёлтых кувшинок.
Кубышка нежилась в лучах солнца, падающих сквозь щели земли на гладь озера, – не было подходящего момента, – ответила Кубышка, – лишь я не в обиде на тебя, Сандра, может быть, на твоём месте я бы поступила таким же образом, раз мужчина пышет энергией, не стоит им пренебрегать, в каком бы образе он не находился, в человеческом, или медвежьем.
– Теперь я понимаю, почему хозяин каждую ночь спит у озера, – сказала Сандра, – он любуется тобой, вечером, на закате, как ты погружаешься с детками на дно озера, утром, когда ты восходишь и раскрываешь чаши, наверное, в них он видит твоё лицо, – Сандра вздохнула, – я так думаю,  он тебя любит.
– Это уже не столь важно, – Кубышка встряхнула чашей, и роса обсыпала волосы Сандры, – кто кого любит в пещере. Лишь мой совет, будь с ним осторожна. Я видела, как он зол, то, чего Сёмка не добился от тебя, как мужчина, но возьмёт своё, как медведь. К тому же ты проникла в тайну его легенды, – царица качнулась чашей цветка.
– В чем же его сила? – спросила Сандра, – что связывает вас вместе в подземной пещере? – она помедлила, – нет, скорей всего… с пещерой?
– Его сила в том, что ты постоянно думаешь – медведь не мужчина, при этом каждый раз закрывая глаза.
– Ты и это видела? – Сандра смутилась, – я же не знала, что царица жёлтых кувшинок его жена, – она вздохнула, – больше этого не будет, как видно, я должна всё-таки довести дело до конца, сжечь медвежью шубу. Сандра коснулась виска, растёрла его струёй горячего источника, – как стучат виски, словно черти возят воду по голове!
– Может ты поймала? – Кубышка раскачивалась на лёгком дуновении ветерка, – когда думала, что медведь не мужчина, с ним можно повольничать.
– От медведя? – Сандра развеселилась, – нет, я всё-таки сегодня ночью сожгу его шкуру! – женщина нырнула, прошлась под водой и вновь всплыла, обдав брызгами царство жёлтых кувшинок, – так что случилось, Кубышка, почему ты стала водяной лилией?
– Уж лучше быть кувшинкой, – ответила та, и видеть по ночам своего благоверного рядом, на берегу озера, чем считать его пёстрых бабочек, – Кубышка снова развернулась по ходу отражения луча солнца, парящем над гладью озера, вобрала в себя воздух, словно приготовилась к длительной исповеди. Следом распахнула чашу цветка, из глубины хлынул тонкий аромат. На миг Сандра залюбовалась кувшинкой, строением её чаши; в ожидании рассказа, она повернулась на спину ,качаясь на волнах, прикрыв глаза, нежась в розовых лучах восхода.
•
Рассказ Кубышки. «Сандра, – так начала царица водяных лилий свою исповедь, – мы так хорошо жили и вдруг в один вечер мой благоверный говорит: я ухожу к другой, она красивее и аккуратнее. В переживаниях и бессонных ночах я хотела отравиться, на помощь пришла соседка, она научила меня сварить из жёлтых кувшинок отвар и напоить благоверного, когда он придёт попрощаться с семьей, – Кубышка вздохнула, – мой Сёмка был такой красивый, высокий, добрый, весь из себя ладный, балагур и шутник, к тому же пел красиво. Мне все говорили: твой так красиво поёт! И как ни странно, когда он всё же зашёл домой попрощаться, то вдруг обнял меня, смахнул слезу и запел, он любил песню Рыбникова из кинофильма «Весна на Заречной улице». Сёмка засуетился, напевая: «Когда весна придёт не знаю…» Мы сели за стол, как он сказал, в последний раз вместе, я налила ему зелья кружку и подсластила, себе тоже, естественно, но в маленькую посудинку. Я же сказала, что Сёмка был очень добрый, поиграв на этой его струнке, попросила провести со мной последнюю ночь. Я так думаю, что именно отвар из жёлтых кувшинок сыграл свою роль, он, выпив, вдруг разомлел, глаза загорелись, и он согласился остаться со мной на прощальную ночь. Мы провели её так, как будто она была первой. Любовь запивали в постели отваром до тех пор, пока не опустели кружки от напитка. Моя беда была в том, что я, как всегда, переборщила.
Кубышка разнервничалась и сомкнула на миг чашу, потом вновь распахнула её, – я всегда или пересаливала, или пережаривала, это от излишней старательности угодить супругу. Не скрою, может, где-то я была и неаккуратной. В ту последнюю нашу звонкую ночь он пил из моей кружки, а я – из его, в эйфории выпила больше чем положено и захмелела, всё остальное помню как в тумане. Когда же мой благоверный проснулся, то увидел перед собой не жену, а жёлтую кувшинку. Он стал кричать, но никто не приходил на помощь, кувшинка на его глазах вяла, в доме же не было даже грамма воды, выходит, я действительно была плохой хозяйкой, раз не имела ни капли воды. Я же сказала, что Сёмка по натуре был добрым парнем, он увидел, что цветок, каким-то чудом оказавшийся рядом с ним в постели, привял, сворачивался бутон, а стебель становился липким. Он принялся дышать на кувшинку, но это ничего не помогало, она медленно сгорала на его глазах. Наш дом был рядом с полустанком, где по обе стороны насыпи цвели красные маки, следом к ореховому саду кустился водосбор. Возле этой балаболки Сёмка, прижимая кувшинку к груди, припал на колено и вслушался.., из-под земли доносилось журчание, где-то поблизости пытался пробиться на волю ключ. Сунув кувшинку за пазуху, он стал разбрасывать землю по сторонам, делая воронку, злясь и кляня всех на свете. «Овод, помоги мне! – крикнул он своему кумиру». Злость залила лицо, оно исказилось, почернело и стало покрываться волосьями, он же не замечал перемены, выгреб воронку и просунулся через неё в пещеру из двух ярусов, внизу клокотало озеро, на радостях, что нашёл воду, он спрыгнул с настила из корневищ деревьев, подбежал к озеру, омылся водой, бросил кувшинку, которая тотчас начала погружаться на дно. Лишь после этого он обратил на себя внимание и оторопел – на гладкой поверхности чистой озёрной воды на него смотрел  м е д в е д ь!  Сёмка зарычал от горя так, что вскипело озеро, хлынуло к его ногам, обдав горячей волной. Он отскочил, оглянулся и увидел посреди озера большие круги, в них плескалось царство жёлтых кувшинок, над ними жужжал пресловутый Овод.
– Где ты?.. – спросил Сёмка, но ответа не услышал, поскольку не понимал языка цветов. А если бы он умел слышать звуки природы, не важно откуда они исходят, над землей или под землей гуляют, то знал бы, что я сказала такие слова: – я здесь, милый… – так закончила рассказ о своей неудачной семейной жизни та, которая в иной жизни приняла не самый худший облик, став царицей жёлтых водяных лилий.

•
Кубышка развернула полубутон к розовому утреннему лучу и стала на глазах Сандры преображаться.
– Как ты прекрасна, как хороша, – тихо сказала Сандра, поменяв позу пловца, со спины перевернувшись на грудь, – жаль, что твой благоверный не заметил чуда твоего преображения.
– Наверное, ему просто это было не дано, – сказала Кубышка, – увидеть чудо перевоплощения не каждый может, но он хотел найти это в других, лишь сломался, правда, на помощь ему пришел его кумир, О в о д,  который помог проникнуть в пещеру по наитию, следуя за его жужжанием.
– Что же мне делать, Кубышка? – спросила Сандра, – вот теперь я окончательно решила сжечь медвежью шкуру, может так это нас спасёт.
– Это ничего не даст для его нового преображения, если не принесёт ещё больше несчастий, лишь я прошу, не искушай Сёмку на моих глазах, то есть…
– Я поняла, что на берегу хозяин просто мстит, а мстительных мужчин я не люблю, – она засмеялась, – у женщин тоже должна быть своя солидарность, я же не царица, в конце концов, жёлтых кувшинок!
– Твоё преображение ещё впереди, – ответила Кубышка, – оно несколько затянулось, но, не дай бог, чтобы ты не стала каким-то ползучим гадом и не подкопалась под моё царство.
Сандра не успела ей ответить, раздался шум, потом странное сопенье, женщина испуганно оглянулась и сделала несколько рывков в сторону берега. Сёмка бил лапами о гладь озера, словно тем самым выражая недовольство в долгом купании Сандры.
– Не нервируй его, – шепнула Кубышка, – плыви ему навстречу, успокой, чтобы он не натворил бед!
Сандра широким взмахом прорезала гладь озера и вскоре выплыла к берегу, поправила волосы, вспомнив, что потеряла где-то в пути бутончик, но возвратиться не решилась.
– Как ты хорошо плаваешь! – Сёмка приложился к Сандре лапой.
Пришелица, слегка отстранившись, нашла платье, встряхнула от песка и набросила на плечи, завязав рукава его на груди.
– Если не изменяет мне сейчас память, то я выросла на реке, – она засмеялась, – так что озеро.., здесь же нет волн, вода тёплая, купаться одно удовольствие!
Медведь  отдалился на несколько шагов, разрыхлил лунку с песком и вынул оттуда свёрнутый в трубочку большой лист водяных лилий, протянул Сандре,  спрятал под песок, чтобы не ушло всё тепло, он развернул лист, – напёк утром ореховых лепёшек для дорогой женщины, – сказал он, сопя.
Сандра улыбнулась, довольная такой странной заботой со стороны Сёмки и не стала сопротивляться. Она взяла с листа ещё теплые лепешки и медленно принялась их жевать, лишь сожалея, что было нечем запить.
– Немыслимо, как ты изводишь меня, – он нагнулся и надкусил с листа лепёшку.
– Я хочу пить, – сказала Сандра, – лепёшка очень сытная, – пришелица отстранилась от медведя, – набери в лапу воды и принеси мне.
Он лишь шумно вздохнул и почекелял к берегу, зачерпнул воды и понёс женщине, та припала к ладони и стала жадно пить.
– Ты меня всего сжигаешь, Сандра, – Сёмка вылил последние капли воды на её волосы, – откуда ты свалилась на меня, – и он попытался развязать узел платья на груди, лишь женщина увернулась, рассмеялась и мигом взобралась по лестнице из корневищ деревьев на первый ярус, одела на себя платье, расправила складки, ей не хотелось быть перед водосбором обнажённой, казалось неприличным, там на берегу, наверное, она мстила, а кому и почему, сама не знала.
Натягивая на себя одежду, женщина зацепила подол платья за корневище и никак не могла сорвать ветку, на помощь пришёл белый мотылёк. Сандра пригнулась и поцеловала головку цветка, под ногой что-то забилось, Сандра вздрогнула, ощутив на спине озноб, отняла ногу: – о боже, – воскликнула она, – медвежье сердце! – Сандра присела на корточки и веткою коснулась белого округлого полушария, – живое медвежье сердце, откуда оно?
Сердце, лежащее на большом листе водяной лилии, трепыхало, пришелица услышала его стук. Мотылёк склонился к руке женщины и сказал: – Сёмка впопыхах забыл поменять человеческое сердце на медвежье, – мотылёк обдавал жаром откровения уши пришелицы, – он побежал за тобой следом, когда понял, что ты проникла в его тайну и вышла одна из пещеры. Преобразившись в медведя, лишь забыл поменять сердце.
Сандра сжала кулаки: – значит, мой дорогой мотылёк, под медвежьей шкурой был мужчина, раз он вышел за мной с человеческим сердцем, а сколько синяков оставил на моей белой груди, – и она приоткрыла ворот и показала мотыльку свою грудь в кровоподтёках. Бедный мотылек, невольный свидетель истязаний, лишь вздохнул.
– Медведю я бы простила, а вот мужчине..? Эти ссадины на моих руках и синяки на теле, никогда! – крикнула Сандра вне себя от ярости, что не сумела вникнуть в суть, не различив мужчину от медведя, она стала топтать сердце ногами, сбила корневище и острым концом принялась прокалывать его.
Сандра не понимала, что с ней творилось…Ярость охватила пришелицу до такой степени, что она потянула на себя эстакаду и стронула её основу. Первый ярус стал медленно опускаться, скрежет корневищ выворачиваемых вместе с землей, вызывал в ней ужас, почему-то в памяти вырос машинист Генка, он медленными глотками отпивал жасминовый чай и говорил, глядя прямо в глаза: «смотри, как цветок, п а д л а, раскрывается в заварке, прямо жасмин живой…»
Строение пещеры рассыпалось и уходило из-под ног. Сандра услышала шум озера, кажется, это был голос царицы жёлтых кувшинок: – боже, Сандра, что ты наделала! – дальше всё смешалось ,и пришелица вместе с первым ярусом стала падать вниз.
Зажатая, однако, меж корнями, она вскоре повисла посреди пещеры, раскачиваясь от сотрясения, горячая струя воды обдала её лицо, тогда женщина крикнула заветное слово:
– Овод! – послышалось медвежье завывание ,и всё смешалось в подсознании у Сандры.
•
Красный полустанок.  Вечером народу в церквушке почти не было,  вёл службу  семинарист,  о. Александр расхаживал в тёмно-синем костюме, голубой сорочке под галстук в шахматную клетку у кассы, где продавались свечи. Было слышно, как во дворе работали строители, обновляли крышу и купола. Пошарив в карманах, он сказал стоящему рядом с ним дьякону: – надо рассчитаться со строителями, – и вышел во двор. Сел в машину и вырулил за ворота церквушки на тротуар. В пути поменял кассету и включил песнопения, привезённые им недавно из Одесского монастыря «Неупиваемая чаша».
За рулём о. Александр любил слушать именно такие проникающие в душу мелодии, псалмы, тропари, они уносили его в небытие, тогда он вспоминал супругу, нежданно покинувшую и ушедшую в мир иной. Вздыхал.., на всё воля божья, так  О н  п о ж е л а л  забрать на небеса красавицу Параскеву в расцвете сил и оставить его на попечение судьбы и благочестивых прихожанок, ревностно ухаживающих за ним.
Приехав в родительский дом и поставив машину под навес, переодевшись, занялся нехитрыми домашними делами. После молитвы приступил к вечерней трапезе, она состояла из яичницы на подсолнечном масле и луке, вместо хлеба он нарезал кусочки мамалыги и, побросал в сковородку, прикрыл крышку и протушевал до поджарки. В аппетит покушав, запил чаем из трав с шиповником.
В красном углу горницы среди образов была икона  с изображением  Богородицы,  Лик  которой  был инкрустирован на дереве. В сумерках, когда из-за экономии о. Александр не зажигал электрическую лампочку, а работал при большой свече, так она, эта икона, вся светилась изнутри, посылая ему свое благословение, по крайней мере, так казалось батюшке. Рядом со старинной иконой лежал полувысохший бутон заветной белой лилии, нашедшей им однажды в пути вместе с рукописью журналистки и по сути что-то изменившей в привычном его укладе. Он лишь вздохнул, засыхающий полубутон напомнил ему снова ту женщину, которую он так и не дождался, имени которой так и не мог вспомнить.
Из горницы прошёл в спальню, вынул из-под подушки дневник, полистал, отогнул страницу. Поправил повыше подушку, придвинул большую свечу и ушел весь в мыслях в странное переплетение событий, ему нетерпелось дочитать до конца, возможно, тогда он вспомнит имя, забытое в суматохе мирских забот.
• Я  ала в  район с самыми благими порывами. Мне понравился полустанок, хотя было сыро, туманно. Добиралась поездом, ещё полчаса шлёпала по болоту, пока не попала в центр. Появилась я синяя, как буряк, а в домике нашем тоже жуткий холод. И он скорее походит на конюшню, чем на редакцию.
Шеф встретил, чуть ли не с объятиями. Я подумала: вот хороший дядька. Он был невысокого росточка, пухленький, похожий на воздушный пончик. Разрешил приезжать на полустанок каждый день к десяти, только во вторник на планерку – к девяти. Сразу хотела метнуться в командировку, потому что душа горела. Шеф сказал: за нами не гонятся, с неделю пойдёт организационный период, будут молодыми кадрами уплотнять газету, и только потом выпустят первый номер.
Через неделю состоялось уплотнение. Нас вызвали в партком. Секретаря звали Владимир Ильич. И когда в приёмной женский голос сказал тихо: «Пожалуйста, к Владимиру Ильичу» – у меня сердце забилось. Мне показалось, что этот голос задел святую струну.  Шеф, сияя, воскликнул, что дела идут хорошо, номер на подступе, и только заикнулся о квартирном вопросе. Но секретарь дал понять: район новый и нужно временно перебиться. Шеф оптимистически заверил, что не будет он Николаевым, если его люди станут скитаться по частным квартирам.
Когда мы вышли, Синякин шепнул: хотя он никогда не ездил на слоне, но шеф похож на попика, маленький, кругленький, с бородкой. Возможно, сравнение было не столь удачным, потому что у него выскакивало  слово-паразит: Николаев потирал руки, говорил при случае: вот, ёлки-палки, какого секретаря откопал – золото! Вообщем, ходил довольный, мурлыкая себе под нос. Размахивая авоськой, в которой были две книжки и тетрадка, он учился заочно в педагогическом институте. Через три недели ему пришел вызов на сессию. Николаев закрылся в кабинете и «сел на телефон». Выяснилось, что созванивается с районами и переманивает к себе сотрудника, знавшего молдавский язык, обещает ему квартиру.
Потом приехала молоденькая женщина с печальными серыми глазами, родинками и мальчишеской стрижкой. Она была одета по последней моде на периферии – серый в крапинку галстук стягивал ворот чёрной мужской рубахи. Она застенчиво протянула шефу руку: – Тамара Фёдоровна.
Шеф вдруг засуетился, капельки пота выступили на носу. Закурил, но смял тут же папиросу. Шеф сказал Тамаре Фёдоровне, что пока отделил ей комнату в типографии.
Синякин сразу сдружился с Тамарой Фёдоровной и пропадал по ночам в типографии. Я подозрительно смотрела на молодую особу. Раздражала её медлительность, вся её одежда.
Синякин сказал: две вас классные  женщины, а не можете найти общий язык.
Однажды я вышла в проливной дождь на трассу. Вымокла, а машины попутной нет. Вижу, под мужским зонтом Тамару Фёдоровну. Я отвернулась, но она остановилась и робко предложила пойти к ней домой. Я согласилась.
Тамара Фёдоровна обрадовалась, взяла меня под руку. Молча ,свернули в типографию. Она провела в свою комнату. Стоял диван, приёмник на тумбочке и стол, заваленный гранками. «Вот и всё моё богатство», – сказала она.
До десяти часов вечера она читала полосы с Синякиным. Потом Сашка ушёл, а она осталась. Я часов до трёх не могла уснуть, потому что гудела печатная машина. А в пять утра раздался телефонный звонок из цеха. Тамара Фёдоровна спала, как убитая, я выскочила в цех. Звонили с почты и кричали: «почему нет газеты?» – «сейчас будет», – сказала я и бросила трубку. Только задремала, прямо очередь пальнула, вздрогнул телефон. В трубке возмутились. Тогда я растолкала Тамару Фёдоровну. Она долго и нудно объясняла в трубку, что сломалась печатная машина и газета будет готова часа через два. А мне Тамара Фёдоровна сказала, что печатник опять запил, и она дала ему проспаться.
– Подожди,  вот  как  сорвется  Синякин, – сказала я.
Потом Тамара Фёдоровна выдала такую фразу, которая сдружила нас надолго: «скорей бы на горизонте появился «мыты, ты-ты, мыты…». Я расхохоталась. С этой минуты Тамара Фёдоровна мне понравилась.
Наконец, показался шеф. Он по-свойски присел возле Тамары Фёдоровны, закурил «Filter». Раньше шеф курил только «Казбек», на полустанке продавался почему-то сырым, и я должна была ему привозить из столицы, обычно он давал мне копеек на пятнадцать больше, я говорила Синякину, что на «Казбеке» шефа можно подработать больше, чем на местном гонораришке.
Итак, Николаев закурил «Filter». Он стал рассказывать: у них на курсе есть одна дама, которая в ширину имеет столько-то метров, в длину столько-то, и как она пошла с ним в ресторан, он заказал отбивную, она две, и как он медленно ел, чтоб не завершить раньше – всё же неудобно – дама. Шеф рассказывал детально, Тамара Фёдоровна смутилась и неожиданно заторопилась в типографию. Шеф пробубнил: да, да. И снова принялся потрошить даму и её привычки.
Только Тамара Фёдоровна подошла к двери, раздался телефон, Николаев схватил трубку. Сразу весь как-то подтянулся, вырос на глазах, подхватил авоську и пошёл, мурлыча, размахивая сеточкой, по пути в партком. Синякин уселся на подоконник и сказал: выпить хочется, давайте, ребятки, скинемся. Шеф вернулся под вечер с новым товарищем. Новый товарищ назвался Зайцебским.
Зайцебский был в кирзовых сапогах, длинном потёртом плаще. Он шумно смахнул плащ в угол. Старенький, серый костюм висел на нём мешком. Зайцебский сел, вытянул ноги. Мне показалось, что он и сапоги сейчас стащит. Зайцебский заговорил. Заговорил громко, быстро, глотая слова. Глубокие туманные глаза загорелись на его рябом лице. В дверь просунулась Тамара Фёдоровна, потянула меня за рукав, шепнула: «Синякин в буфете», вышла бочком, и мы полетели в буфет. «Я как чувствовала, что он сорвётся» – тяжело сказала Тамара Фёдоровна.
В буфет вечером не пробьёшься. Звон стаканов и мужики, как мухи, жужжат возле стоек, глотают красный гибрид. Так и гляди, привяжется какой-нибудь псих и начнёт толковать за жизнь. Тамара Фёдоровна отругала его. Сказала, что идёт «тыты, мыты» и если увидит, Сашке конец. Он сразу померк. Опустил голову и поплёлся за нами.
Мы зашли на работу и замерли. На диване растянувшись, босым, храпел Зайцебский, раскрыв рот. Сашка сказал: «ребятки, кто тут есть». Зайцебский открыл глаза: «здесь никого нет». Потом он приподнялся, зевнул шумно, потянул сползавший плащ. Сел, спрятал под себя ноги, сказал, что будет здесь спать, пока не подыщет комнату.
Сашка глядел, глядел на него и как заорёт: «кум фамилия!» Мы  испугались и потянули Сашку к выходу, боясь, что он сейчас отколет номер. Сашка взвизгнул:-наш шеф –поп, поп!
Утром мы подумали, что разразится гроза. Но шеф был верен своему оптимизму. Он по-прежнему размахивал сеточкой, в которой таскал уже молоденькие огурчики. Хорошо, когда человек умеет делать вид, что всё трын-трава, главное же, газета. 3айцебский развернул бурную деятельность. Он заходил в отдел и говорил: – «Тамарочка Фёдоровна дайте пузырёк с чернилом». А я один раз потихоньку увела этот «пузырёк» с его стола. Он стал кричать: – «кто упёр пузырёк с чернилами!» Тамара Фёдоровна прозвала его Пузырёк.
С первого рабочего дня между Синякиным и Зайцебским пробежала чёрная кошка. Нетерпимость, вообще, жуткая и смешная вещь. Когда Зайцебский передавал Синякину свои материалы, Сашка зеленел. Зайцебский же совал руки в карманы, прижимал голову к плечу и, мерзавец, улыбался. Уходил Зайцебский, Сашка брезгливо, двумя пальчиками, брал материал и читал вслух: «Сумерки. На развилке двух дорог дул сильный порывистый ветер...». Это, правда, была Сашкина фантазия. Но мы смеялись, потому что Зайцебский страдал болезнью: начинать и кончать материалы с лирических отступлений – «Сумерки», «Светало», «Вечерело». В те минуты заглядывали к Сашке и машинистки послушать творения Зайцебского, от которых Сашка не оставлял живого места.
Машинистки Сашку любили и всё ему передавали. Передавали, когда «Пузырёк» ходит с шефом в буфет, и что тот обещал жене шефа подарить кота, которого он назвал «рабочим классом», потому что этот кот сам себе добывает пищу, и как «Пузырёк» привёз из колхоза двадцать килограммов муки и пять из них отсыпал «тыты – мыты».
Я старалась обойти эти разговоры. Я была рада, что хотя на вечер не остаюсь здесь. Дорога возбуждала и успокаивала меня. Я говорила: ничего страшного нет, такова жизнь, и в этой жизни нужно быть актёром и смотреть на все страсти с юмором, иначе лучше умереть. Как сказал Синякин: хорошо только одному Иванушке-дурачку, у которого есть конёк-горбунок.
А район бросать не хотелось. Шла весна, и скоро зацветут сады, и у меня уже был любимый колхоз, там я просто отдыхала, когда случалось быть в командировке.
Лишь у Тамары Фёдоровны начались размолвки с шефом. Она дежурила за него в типографии, вычитывала корректуру и подписывала газету. А теперь стала замещать молдавскую машинистку, потому что машинистка ушла в декрет, а Николаеву некогда искать подмену.
Я заступилась за Тамару Фёдоровну, но шеф вдруг рассвирепел и скaзaл: «ёлки-палки, не лезьте не в свои сани». У меня навернулись слёзы, я выскочила из кабинета. Сашка Синякин посмотрел на меня и сказал:
 – Хочешь взглянуть на своего друга Пашалова?
Протянул фотографию. Пашалов стоял в борозде в своей неизменной гимнастёрке.
Я крикнула Тамаре Фёдоровне:
– Иди смотреть нашего председателя.
Тамара Фёдоровна бросила печатать.
– Завидую я Пашалову, на меня никто так не смотрел, – сказал Сашка.
– На тебя будут смотреть дети, – сказала Тамара Федоровна.
Появился шеф. Тамара Фёдоровна села за машинку. Я отвернулась, чтоб не видеть. Шеф замурлыкал: – Вот командировка. Езжай в колхоз, на выбор.
Но я всё равно не простила ему, а когда шеф удалился, Сашка сказал:
– Поосторожней с ним. Это поп!
Я промолчала. Стала звонить в колхоз Суворова. Соединили меня быстро, но голос, назвавшийся экономистом, сказал, что председатель уехал получать запчасти.
Заглянул Зайцебский, потянул в свой кабинет. Усадил напротив. Сам прислонился к печке и сказал: «что-то колет поясница, наверное, будет дождь.
– А под каким соусом пойдет материал?
Я пожала плечами: видно будет. Но Зайцебский велел достать блокнот и записывать. Он заходил по кабинету, охая, держась рукой за поясницу: «вновь посетил меня роскошный радикулит, – и продолжил – «если пойду на ферму, первым делом, должна посмотреть, есть ли там наглядная агитация и вывешено ли соцобязательство, в курсе ли этого соцобязательства каждая доярка и знает ли она, какой у неё суточный надой».
Зайцебский смолк и забарабанил по печке. Дальше, продолжал он, как обстоят дела с летним выгоном, есть ли корма и какой суточный рацион коровы.
Он прислонился спиной к печке и застонал.
– У вас никогда не ломила поясница?
– Нет, – сказала я.
Взвизгнула пилорама. И так пронзительно пошёл вскрикивать мотор, что Зайцебский посерел. Он забыл про боль в пояснице и забарабанил в стенку: – прикрутите шарманку!
Но «эта шарманка» жужжала, свистела, звенела, дребезжала. Зайцебский дёрнул ящик стола, выхватил кусок ваты, заложил себе уши. Побарабанил и стал писать передовицу: «Весна шагает по полям».
Я вышла. В коридоре пионеры таскали доски, стругали, кололи, гремели. Пилорама то взвизгивала, то замолкала. Мы уже пытались нажать на шефа, чтоб он пошёл в партком и сказал, что невозможно работать с пионерами. Пусть или нас переводят, или их. Но шеф только обещал – обещанного три года жди.
Как-то мы с Тамарой Фёдоровной обрабатывали письма трудящихся, вдруг распахивается дверь, входит товарищ в комбинезоне с молотком.
– Выпишите гвозди, – сказал он.
Тамара Фёдоровна посмотрела на меня, потом на товарища в комбинезоне с молотком. Я сказала: – «здесь редакция и никаких гвоздей». Всё  нужно было принимать с юмором.
Хорошо бы натянуть старую фуфайку, влезть в болотные сапоги, подхватить ружьё и отправиться на охоту стрелять перепелов. Потом забраться в лес. Положить два полена крест--накрест, разжечь костёр. В лесу тишина, только верхушки ш...ш..., их шум напоминает шум рек. Всю ночь потрескивает костёр, лежишь на фуфайке, задрав голову в небо, и чтоб рядом, или где-то поблизости сопел… о н!
Тамара Фёдоровна обладала каким-то особым чутьём, от неё ничего нельзя было скрыть, ни настроения плохого, ни разрыва.
– А ты обрезалась, как стёклышко, видны лишь глаза на лице.
Мы сидели в местной чайной за ужином. Я вздохнула, отпив красного гибрида.
– Странно, но почти те же слова  сказал мой духовник, отец Александр.
Она рассмеялась. – Ты ходила в церковь замаливать грехи?
– Тяжело было на душе и я пошла к о. Александру, он славный, хороший, я знала его ещё по Одесской семинарии.
– Ну и связи у тебя, по нынешним-то временам! – она продолжала смеяться.
– Самые что ни на есть нормальные, – ответила я вполне серьезно, – ты не можешь представить, что когда он увидел меня, то сказал фразу, от которой я чуть не  у м е р л а!
– Интересно, – Тамара Фёдоровна разлила остатки вина из бутылки, – неужели он провидец?
– Ещё какой! – теперь засмеялась я, – он сказал мне, глядя прямо в глаза: «ты совершила большой грех». Я же по наивности спросила: «о каком грехе вы говорите, о.  Александр? «ты сделала аборт?» – спросил он грустно, – ты должна была посоветоваться со мной.
Я лишь покачала головой и ничего не нашлась ему ответить.
– Значит, ты опарафинилась перед батюшкой, – Тамара Фёдоровна расхохоталась, подняла стакан ,чокнувшись: – Ладно, за того парня…
Допили остатки гибрида. Это ещё больше нас сдружило, а выговоришься, становится легче, как ни как.
Пришли на работу, надрывается телефон. Сердечко ёкнуло, я схватила трубку (мне по наивности всё кажется, вот-вот что-то случится). На проводе висит колхоз. Я успокоилась. Звонит Пашалов. Орёт в трубку. Я тоже ору.
– Здрасте!
– Здрасте!
– Звонили?
– Звонила.
– Я запасался частями.
Потом я объяснила, что с нашей машиной. Он спокойненько выслушал:
– Подбросить «Бобика?»
– Подбросьте!
Я воспрянула духом. Запела, стала поглядывать в окошко, поджидая «Бобика». Как это он догадался позвонить? Любочка, Пашалов, он не знает, какие страхи выгнал из моей души. Он всегда приходит ко мне на помощь, когда я чуть не умираю. Какой счастливый случай свёл меня с ним? Была командировка в колхоз Суворова. Билось сердце, когда я подъехала к правлению, когда переступила порог и открыла дверь. Для меня колхоз – тёмный лес. Даже не знаю, о чём буду спрашивать председателя.
Вижу, восседает председатель за столом в ярко жёлтой рубахе, как спелый початок  и счёты перед ним. Думаю, ну, старушка, пропала. Забросает сейчас планами, цифрами, обязательствами. Забьёт голову, а потом выдумывай. Но председатель смутился, полез в карман, достал расчёску, провел по редким волосам. Вышли на ферму.  Он говорил, что девчата у него – бесы. Жаль только, женихов нет. Женихи все в город бегут… И он с такой болью сказал, мне захотелось его расцеловать.
Пашалов чем-то влюбил в себя. Я ловила каждое его слово с жадностью, словно была голодная, словно долго просидела взаперти и только услышала голос настоящего мужчины, хотя.., один уже есть такой, – я мысленно вздохнула. Пашалов сказал, что сейчас самое время подкрепиться вкусненьким.
Он привёл меня в подвальчик, моргнул товарищу с лицом, похожим на спелый гранат, и мигом, как в сказке, появились на столе круг золотистого мёда, куски рассыпающейся брынзы, белый, пухлый каравай хлеба, как подушка, зелёный лучок…
Так,  вспомнилось приятное время.
– Тамара Фёдоровна, – попросила я, – поедем к Пашалову, у него есть вино.
– А кто будет отвечать на письма трудящихся?
Вопрос повис в воздухе. В окно увидела, как проскочил Синякин, и постучала в стекло. Сашка завернул к нам. Расселся на стуле, стал вспоминать молодость: – я, ребятки, проходил практику на Украине. В газете почти все женщины. И такая семейная обстановка. Я был у них как мальчик для растирания красок. Сашка, купи семечек. Сашка, заправь сифон, Сашка, займи очередь за пирожками… Возле редакции пристроилась одна старушка и продавала семечки. Принёс я несколько кульков, развернул их, редактрисса ахнула. Семечки были завёрнуты в письма трудящихся. Привели старушку на допрос. Она разводит руками. Потом решили, что ветер вынес письма в раскрытое окно. Старушку оставили в покое, только попросили не торговать возле редакции. Через неделю о ней забыли, и она снова присела с мешочком семечек.
Тамара Фёдоровна сказала, что юмор Синякина её совершенно не трогает. Она подсчитала сбережения, повеселела, потому что вышло больше, чем ожидала.
На улице была прелесть. Мальчишки кричали вслед: «Тётя, фиалки, 10 копеек! Купите фиалки». Так кричали, что нельзя было не купить. Весна совсем скрутила меня. Я начинаю фантазировать, как будто от этого лучше. Ни черта, одна только злость потом.  Я никогда так не чувствовала одиночество, как этой весной. Маноле далеко, правда, не за тридевять земель, но.., отдушина, поездка в колхоз.
•
Солнце, небо голубое, птички поют, а мне скулить хочется, как побитой собаке. Может, это от того, что в подвальчике для гостей чистое «Каберне», а председатель пил водку, потому что у него изжога. Пашалов расхохотался, сверкнул рыжими глазами и сказал:
– Вот гад! Изжога у него, – это он о себе.
Он опрокинул стакан с ходу, – собрались однажды председатели. Посмотрел я, ремни у всех ниже пояса, морды красные, как у бульдогов. Нет на лице благородства…, мне жена купила косметическое мыло, ничего не помогает. Но пояс свой к весне подтянул
Спустился в подвальчик большой дядя в плаще и шляпе. Зацепился шляпой о косяк двери, она слетела. Товарищ с лицом, похожим на спелый гранат, подскочил, поднял шляпу, стряхнул и подал. Пашалов стрельнул у этого дяди сигарету. Затянулся.
Этот дядя стал разносить ферму Пашалова: почему не выбраковываешь коров?! Я вставила слова: люди на ферме прекрасные, надои лучшие в районе. Дядя оглядел меня потихоньку и как бы спросил: почему я пискнула?
Пашалов спохватился и представил меня. Тут дядя обрушился на редакцию и сказал, что мы выдаем галиматью. Я не сомневалась, что «мы выдаем галиматью», но снова пискнула:
– А вы кричите, как пожарник.
Дядя покраснел, крикнул Пашалову, чтоб завтра выбраковал коров, надвинул шляпу на глаза и его как ветром сдуло!.
Пашалов сказал: – знаете кто? Хлыстов, начальник производственного управления.
– Знаю, – ответила я.
Пашалов развеселился: – а хорошо вы его отделали.
– А я, сознаться, оробел, – сказал Пашалов. – Он, правда, мужик свой, мы с ним не раз по шкалику гоняли, но кричит, гад.
Распрощалась я с Пашаловым по-братски, и унесла в обитель целое море удовольствия. А он, любочка, улыбнулся на прощание: если что, дайте сигнал. Мне понравилась его опека.
Весь день я была в одном из своих безоблачных состояний. Я напевала под нос: «средь шумного бала...». Синякин переглядывался с Тамарой Фёдоровной и крутил пальцем по виску:
– Малость свихнулась. А… она ездила в колхоз Суворова? Ясно, Пашалов чудный парень. И выпить не дурак, и сам не дурак.
Я посматривала на Синякина и пела: «средь шумного бала».
После  обеда  грянул  гром. Николаев через машинистку, обычно он делал сам, пригласил меня в кабинет» Он сказал: «садитесь». Я села.
– На вас жалоба.
Если б я промолчала.
– А, это всё Хлыстов...
Шефа как подстегнули. Он задышал тяжело: мы вот, ёлки-палки… а вы вот…
Я вышла сердитая. Дала слово, что больше моего шага здесь не будет. Часа три я  уже балансировала на острие ножа, но потом нашла точку равновесия, села и выдала, как сказал Синякин, волнующий опус. Наш шеф лишь сопел. Вообщем, встряска пошла на пользу. Я поумнела на грамм.
А Пашалов, кстати, иногда, наведывался в гости. Только он появится, всем вдруг станет нужна Тамара Фёдоровна.
– Тамара Фёдоровна, одолжите конверт, – как будто у нас почтамт.
– Тамарочка Фёдоровна, я вас не побеспокою, если позвоню отсюда, – как будто её телефон самый счастливый. Я страшно гордилась дружбой с Пашаловым. И дорожила ею. Ведь у меня никогда в жизни не было настоящей дружбы с мужчиной.
А Пашалова побаивались в районе, даже начальство. Правда, ходили слухи насчёт его слабости к женскому полу. А у кого нет этой слабости? И про кого не ходят слухи?.. Меня такие вещи не волновали. Я старалась быть выше.
Случайно бросила взгляд в окно, словно кто-то подтолкнул. Увидела, как разворачивается знакомый «Бобик», потом услышала резкие сигналы.
– Прощай, – сказала Тамаре Фёдоровне. Сунула блокнот в стол и вылетела.
Я лишь мигом вскочила на подножку, наскоро поздоровавшись с водителем: – надо же, прислал свою машину!
Замечтавшись, не заметила, как поднёсся «Бобик» к правлению. На ступеньках в гимнастерке стоял Пашалов.
Что-то изменилось в нём. Я увидела это сразу, как подошла и поздоровалась за руку. В ту встречу Пашалов был какой-то буйный, а сейчас он стоял рядом, вдруг притихший.
– Я простыл, – сказал он, – на радостях искупался в озере. А больничный.., да где там! Экономисту можно, инженеру, колхознику тоже, а председатель никогда не болеет. Председатель, как рабочая лошадь, всё тянет, только когда упадет.
Пашалов усмехнулся: – вы приехали в тот первый раз, а я вдруг расплакался. Как-то мой сын шлёпнулся, разбил ножку. Подбежала мать и сказала: – «бедный Ванечка, как не везет тебе в жизни». И Ванечка тогда заплакал.
Пашалов курнул и разоткровенничался:
– Когда приехал сюда, первым делом решил правление строить. Завёз котелец, мастеров подобрал, и тут меня один дед спрашивает: «а чего ты, Микола строишь?» «правление, дед». «а я думал церковь». Я же ответил: можно и церковь, дедуля, да кто поймёт меня?»
Дом был высокий, белый, чистенький – с любовью построил себе правление сам Пашалов!
– Что ж мы стоим, как именинники. Я тут развёл антимонию, – спохватился он. – В правление не хочется, там духота. На простор сейчас тянет.
Пашалов распахнул дверцу «Бобика».
– Иди, покури, – сказал он шофёру. – Я девушке наши королевские поля покажу. Может, хандру развею.
Пашалов сел за руль. Как только мы вырвались из деревни на поля, он весь заиграл. Засверкали опять эти рыжие глаза. От ветра вспухла гимнастерка. Он словно взбунтовался.
– Уйду ли я из колхоза? Присосался к земле, как змей, попробуй вот отдери.
Пашалов приглушил мотор. Вымахнул на поле. Ветер пронзил насквозь. Но ни он, ни я не чувствовали его в эти минуты. Что-то было на этих распаханных полях выше земного, лишь каркали вороны.
Пашалов большими, мягкими шагами выходил пpямo к горизонту.
– Простудитесь! – крикнула вслед.
– Я? – и расхохотался. – Ну уж дудки! Я, как цыган, затянул ремень потуже. Не дует и баста, – потом обернулся, взял в ладонь земли, вдохнул её пар, запах.
– Скоро сеять будем. Вот как тёрн зацветет.
Он вдруг присел, разгрёб ямку, насыпал на ладонь земли, коснулся щекой, – потеплела, кормилица.
Приехав в редакцию, я написала о  Пашалове  д у  ш е в н ы й  о ч е р к,  как сказал Синякин, урвав почти полосу воскресного номера, назвав его «Новым Кола Брюньоном». Разве я могу понять этого человека, чувствующего щекой тепло кормилицы-земли, разве я могу знать, что со мной будет, хотя бы завтра. Неделя прошла в полном смятении, я поймала себя на мысли, что временами не надо суетиться, ездить по командировкам, а копошиться на месте, бегать в детский садик, собирать информацию о пионерском лагере и т. д. Однако ещё через неделю взяла отгул и уехала в посёлок увидеть Маноле, быть может, решила проверить  себя, к тому же надо было показать ему  и  ф о т к у. Была суббота, когда я на попутках, голосуя на большой трассе, до крутого поворота на посёлок, доехала с ветерком, потом шла пешком, нарвав в пути на лугу букетик цветущего дикого горошка. Что удивило, так двор правления был запружен машинами, судя по публике и разных марок автомашин, от чёрных лимузинов до привычных бортовых, что-то намечалось в правлении грандиозное, народ сновал туда-сюда... Я пролетела на второй этаж с бьющимся сердцем, однако с ходу в кабинет парткома войти не удалось. Дорогу перекрыла ,выкрашенная перекисью водорода ,яркая блондинка с хвостом до плеч, на мой взгляд, даже не прилично было сидеть в приёмной парткома с таким цветом волос, вызывающим особые ощущения, но что взять с провинциалки, скажем так!
– Секретарь занят! – крикнула она, – готовится к докладу, – но тут зазвонил телефон, она бросилась к трубке, я же воспользовавшись затишьем, посланным мне провидением, распахнула дверь, повеяло сквозняком, разлетелись на двухтумбовом столе бумаги.
Я тотчас кинулась собирать исписанные листы.
– Какие люди! – увидев меня, Маноле вскочил с кресла, вышел навстречу, его глаза снова изменились и стали тёмно-синими с поволокой, и я забыла все свои горечи и сомнения. Он взял из моих рук бумаги и бросил на стол.
Мы наспех обнялись, я поставила в графин с питьевой водой букетик цветущего дикого горошка. Маноле тотчас склонился, понюхал и тихо сказал: лугом пахнет, люблю деревенское всё!
Плотно прикрыл дверь, приблизившись, что вновь я увидела, как изменились его глаза и заиграли в синеве с поволокой, подобно небесам перед грозой.
– Вы меня сжигаете, –  я слегка оттолкнула его, естественно в шутку, – отойдите!
– Вы меня уже сожгли, – в тон ответил Маноле и поцеловал в губы, – если б я знал, что ты приедешь, отменил бы партийное собрание, – он развёл руками, – а теперь машинка запущена и я не могу остановить её, – несколько мгновений мы постояли в обнимку, потом paзошлись, он сел в кресло, я стала ходить по кабинету.
– Почему не позвонила? – он покачал головой, – надо предупреждать!
– Да такая я смурная, – смеялась, – тыты, мыты дал мне неожиданно отгул, ты же знаешь, какой он скряга на выходные! Вот я и махнула на попутках, через минуту уйду, – приблизилась к подоконнику, в вазончике цвела герань. Я сорвала верхний, самый пушистый тёмно-вишневый цветок, поставила в стакан рядом с ним, он лишь улыбнулся.
– Да, возьми  ф о т к у, – я раскрыла сумку и вынула пакет фотографической бумаги, – как есть, восемнадцать динозавров, – протянула ему фотографии.
Вот тут он расхохотался от души, да так громко, что в щёлку двери просунулся рыжий хвост и забеспокоился, оставалось, как видно, считанное время до начала собрания.
– Настя, прикрой дверь на минутку, – сказал Маноле, – я сейчас, неожиданный гость из редакции, – и он слегка подмигнул мне.
Девушка вздохнула и исчезла.
– Смотри, она ещё и Настя! – сказала я, мы вместе засмеялись, – красивое имя!
– Ещё десять минут моих, – и он стал разглядывать фотографии, бросая взгляд на большие настенные часы. Запечатлённый в разных позах, обнажённый до пояса, перекинув рубашку через плечо, вот он падает прямо на маки, раскачивается на ореховой ветви.
– Волосатый, что ни на есть динозавр, – он от души хохотал, – хорошо ухватила миг, каждая морщинка на виду, сразу видна московская школа журналиста, – он взлохматил мои волосы, – без автографа не возьму!
На последней фотке сделала надпись: «0 д н о м у  и з  в о с е м н а д ц а т и  динозавров».
Маноле вынул из пакета одну из фотографий на память для меня, размашистым почерком на обороте оставил надпись с той же транскрипцией, лишь изменив смысл, слова так и застыли в памяти:  «О д и н  и з  в о с е м н а д ц а т и». Я положила дарственную фотографию в сумку, пакет с остальными он бросил в ящичек стола…,достав коробочку.
– И у меня для тебя подарочек, – Маноле вынул  из неё золотую цепочку с кулоном-сердечком и ловко обхватил им мою шею, подтянул защёлку, – пусть в твоей жизни  будет ещё 18 не менее прекрасных динозавров, я не собственник, – мы обнялись, – однако постарайся  выбрать из них самого достойного, – он посмотрел на часы, – через три минуты у меня партсобрание, – он помедлил, – оставайся, я устрою ночлег у своей первой учительницы, кстати, она хороший парень.
Я покачала головой: – не могу, дела, приехала лишь увидеть твои глаза, мне нравится, когда они изменяются при виде моей физиономии, – вздохнула.
– Ну, ладно, – тогда бери машину и шуруй домой,– мы прижались друг к другу,– не хочу, чтобы ты шла пешком до трассы.
Вышли из кабинета вместе, он передал блондинке Насте, чтобы та нашла водителя срочно отвести журналистку в редакцию на полустанок. Маноле выкроил ещё полсекунды и сбежал по лестнице, провожаемый взглядами солидных с папочками тружеников села.
– Завтра свободна? – шепнул он на ходу.
Я кивнула в ответ: – если надо, буду и свободна.
– Может, в шесть у «Золотого початка»? – бросил он поспешно, завтра, в шесть вечера… – слова повисли в воздухе.
Его синие глаза с поволокой, смеющиеся, так и въелись в память, оставалось лишь до бесконечности сожалеть, что я не приняла предложение переночевать у первой его учительницы.
•
На этой фразе исповедь в дневнике оборвалась, то ли выпали страницы, то ли не была дописана строка…
Отложив чтиво, о. Александр вдруг расчихался от пыли рукописных страниц, возможно, и от влажного воздуха, в ту минуту батюшка заметил с тыльной  стороны приклеенный бумажный карманчик. «Как же сразу не заметил?» – мелькнула мысль. Отогнул его, открылось фото, слегка уже пожелтевшее, в самом низу шуршал засушенный жёлтый мак и цепочка с сердечком-кулоном. Почему-то в тот миг о. Александру стало не по себе, словно тысячи испытаний  за один присест обрушились на голову, нервно стал ходить по комнате,  всмотрелся в фото...  Красивый  мужчина в берете, тёмных очках с перекинутой через плечо рубахой, обнажённый до пояса, улыбался, словно живой был рядом с ним, как давний друг, кажется он вошёл в его дом.
Батюшка перевернул фото и сказал самому себе: – талантливо снято, – на обороте же фотографии была размашистая подпись «О д и н  и з  в о с е м н а д ц а т и…».
Рисунок штрихом и фото были схожи обликом,   разнились надписи, точнее, почерки. Почувствовав вновь равновесие духа, он попытался лишь открыть сердечко, однако створки не поддавались, тогда надел очки и понял, что кулон из литого золота. Словно, чего-то опасаясь, он всё сложил в бумажный кармашек, захлопнул дневник, оставалось только предполагать, что журналистка шла к нему с чем-то очень важным, может, спешила поделиться смятением души. Отец Александр  глубоко вздохнул – ведь, к сожалению, даже и сейчас не мог вспомнить её имя. Единственно, что он знал и то не совсем был уверен, что она работала на полустанке в местной редакции и ходила в его церквушку. Заблеяла козочка, он спохватился, что пора кормить живность, выдвинул нижний ящичек серванта, положил дневник, набросил на рясу старую фуфайку и вышел под моросящий дождь, открыл сарайчик.
– Ну что, красатулечка, замаялась? – он обмахнул шею козочки поводком с колокольчиком и вывел на воздух.
Мелкий дождь шёл полосой, где побрызгал, а где прошёл стороной ,и земля осталась сухой, лишь прибилась белая пыль полустанка, батюшка вывел козу к ореховому саду на клеверное поле с диким горошком в фиолетовую капочку. Заблеяв от восторга, козочка расположилась на воле, жадно срывая свежий корм. Отец Александр стал собирать попадавшие молодые орехи в сумку, висевшую на шее козы вместе с колокольчиком, мерно позванивающим в пространстве. Вдали послышалось приближение поезда, насыпь задрожала, козочка заблеяла громче, испуганно озираясь. Меж тем на первый путь вышел локомотив, сверкающий новизной после капитального ремонта, о. Александр признал знакомую матрису начальника дороги и помахал рукой, он знал эту молодую семью на полустанке, с большой радостью им повенчанную год назад – он любил, когда в церковь приходили молодые. Однако впереди пути замаячила женская фигура, она, как наваждение, продвигалась по рельсам навстречу мчавшемуся локомотиву. Батюшка, вздрогнув, закричал что есть мочи: – барышня, поезд! – побежал к насыпи, придерживая рукой нагрудный крест на рясе. Отец Александр в какое-то мгновение успел подхватить постороннюю за локоть, стянуть с рельсов на насыпь. Матриса, качнувшись от резкого торможения, замедлила ход и остановилась. Распахнулась дверца и на подъездной путь спрыгнул знакомый машинист.
– Ну что мне делать с этой  о с о б о й!? – воскликнул Генка, – в который раз норовит под мои колёса, – он подскочил к женщине и стал перед ней жестикулировать, – чтоб вы знали, моя дорогая, по инструкции машинист не отвечает за тех, кто бросается под поезд, об этом даже нигде в сводках не сообщается! Будто и не было человека, таков суровый закон, – Генка почесал затылок, – да, кажется, мадам, я вам уже говорил об этом!
Следом за машинистом выпрыгнула девушка с округлыми формами талии. Увидев прямо перед собой священника, она припала к его руке, склонившись, поцеловала крест.
– Настя? – удивился  о. Александр,  – так ты уже оказывается в интересном положении? – он обнял её за плечи, – молодцы, не теряете время даром!
– Поговорите с этой особой, отец Александр, – Генка с трудом сдерживал себя, – кто-то же должен вправить ей мозги.
Женщина молчала, словно происшествие никоим образом не коснулось её персоны. Она лишь приподняла тёмные очки, смахнула слезы и всмотрелась в лицо священника.., вдруг как рванулась к нему.
– Отец Александр! – закричала она так громко, что встрепенулись макушки ореховых деревьев, слетела птица и рванулась в поднебесье, – отец Александр! – она бросилась к нему на шею и обняла батюшку, – вы не узнаете меня?
– Вот  ч у м к а, – воскликнул машинист и взял Настю за руку,  – отойди  от  этой бабы,  а то она и тебя  п р и з н а е т!
– Сандра! – вдруг вскрикнул батюшка, – тёзка! Как долго я вспоминал твоё имя, а оно было такое близкое.., С а н д р а!
Они обнялись и расцеловались по-христиански.
– Отец Александр, – кричала на радостях женщина.
– Сандра! – вторил ей священник и хлопал по спине, – как я мог запамятовать такое красивое имя!
Заблеяла козочка и следом зазвенел на шее колокольчик, словно требуя внимания и к своей персоне, или даже ревнуя хозяина. Настя погладила животное по головке: – ну что, красавица, наелась? – и стала всматриваться в лицо женщины, в её разбросанные по плечам волосы, в которых была воткнута нераскрывшаяся кувшинка.
– Какая красивая лилия  в её волосах, – сказала Настя Генке,– мне бы такую, – после паузы, – а где же тот мужик с кувшинками. Его давно не было видно?
Генка лишь в растерянности пожимал плечами: – на том была шкура медведя, и он волочил правую ногу.
– Говорят, что ночью на полустанке подстрелили какого-то медведя, может хромого приняли за зверя? – сказала Настя.
– Интересно, а где же действительно Сёмка!? – вдруг забеспокоился машинист, – я орехов набрал целый пакет, один к одному и все ядрёные, молодые, сочные.
Сандра как бы ни слышала, что к ней  был адресован вопрос. Она радовалась тому, что вернулась память ,и узнано было главное лицо из той жизни, которую она пыталась восстановить. Батюшка провёл ладонью по волосам Сандры: – да ты вся мокрая, чадо моё,– он вздохнул, – я жду тебя столько времени, – он покачал головой,– ты позвонила под вечер, кажется, после этого звонка уже прошла целая вечность, и сказала, что пойдёшь на службу, в твоём голосе было столько тревоги, что я забеспокоился.
– Вы правы, – тихо ответила Сандра, – я должна вспомнить, почему я вам позвонила, но мне кажется, я всё иду к вам, я так долго иду, – она смахнула слезу и снова одела очки, – когда выходишь наружу из пещеры, слепнешь от яркого дневного света, от белого луча, который преломляется в зрачках, – и она посмотрела в сторону машиниста, – поэтому я не вижу поезд, лишь слышу шум колёс, но этот шум где-то издали...
– Мой муж хороший машинист, – сказала Настя, – он видит не только глазами, но и затылком, поэтому ваше счастье, что не сбил вас, другой не возился бы !
Сандра сняла с волос кувшинку, поцеловав, протянула Насте.
– Возьми на память для запаха твоему будущему сыночку в чреве, аромат придаст ему силы, когда проглянет на свет божий и огласит первым криком, – Сандра улыбнулась, – пусть он будет для него белым.
Настя с улыбкой взяла бутон, но воткнула его в волосы мужа, смеясь, сказала:
– Это он дал жизнь моему ребенку, пусть детка водяной лилии оберегает нашего малыша при восхождении, – Настя и Генка обнялись, машинист приподнял за локоть жену, и она поднялась в кабину матрисы.
– Вот так, мамка! – воскликнул он, вскочив за ней следом, сел в кресло и матриса застрекотала по стальной магистрали.
Батюшка намотал на руку верёвку от козы: – ну, красатулечка, пошли домой, поди, досыта наелась свежака? – спросил он у козы. Развернулся лицом к Сандре, провожавшей взглядом матрису начальника дороги, взял из её рук тёмные очки, – ты вся мокрая, если некуда идти, можно ко мне в гости, обсохнешь, потом подумаем, – и он снова надел на её глаза очки, увидев, как они начали слезиться от солнца.
– Если только на полчаса, – сказала Сандра, – чтобы присесть и в спокойной обстановке извиниться перед вами за долгий путь в церквушку.
Женщина взяла о. Александра под локоть, они прошли ореховый сад, купаясь в тени от его роскошных ветвей, почти прижатых к земле от обилия зелёных плодов. В пути Сандра нарвала букетик дикого горошка, неожиданно лицо её, нахмурившись, опечалилось, шла какая-то борьба, словно Сандра что-то пыталась вспомнить. Батюшка заметил, как она прижала к груди букетик дикого горошка, то и дело, опуская лицо в соцветия, вдыхая запахи луга, свежесть наступающего лета. Так незаметно Сандра и о. Александр подошли к низкому домику под шифером, аккуратно побелённым со всех сторон. Женщине бросилось в глаза, что у самого окна под вишней кустился репей, на его макушке уже выспел большой фиолетовый цветок, а по бокам, на ветвях – поменьше и тоже в полубутонах и потому колючее соцветие выглядело роскошно в распахнувшейся короне  напротив окна.
– Какой красивый репей! – воскликнула Сандра, она подошла к нему, понюхала, незаметно один репейник прицепился к подолу платья и повис. Батюшка завернул козу на баз, подлив в корытце воды,  повесил сумку с орехами на гвозде и пригласил жестом в дом Сандру.
– Кажется, по дороге я уже вся высохла на солнце, – она засмеялась, ощупывая себя.
В кармане оказалось ещё несколько крупных молодых орехов, о. Александр положил их на стол, расщепив один ножичком: – вина или чая?
– Чая, но только с сахаром и побольше, – она рассмеялась, – привыкла с детства, именно тогда всего больше хотелось сахара, потому что его не было.
– Так что же случилось с тем парнем? – неожиданно спросил о. Александр – настаивая чай из разнотравья.
– С каким парнем? – удивилась Сандра,  отщипнув кроху мякоти молодого ореха, – у меня давно не было никаких парней, о. Александр, откуда вы взяли?
Батюшка смутился, поняв, что чуть не выдал себя. Поскольку эту фразу он вычитал из дневника журналистки, однако быстро нашёлся.
– Ты же позвонила мне и сказала, что у тебя горе, я подумал, что оно связано с тем парнем, – он пододвинул Сандре большую кружку с напитком, насыпав две столовые ложки сахара.
– Разве я вам так сказала? – она помедлила, отпивая медленными глотками обжигающий гортань чай, – понимаете, это было уже так давно, многие детали стёрлись из памяти, но я помню, что шла к вам с белыми лилиями, лишь споткнулась, каблук попал в рытвину, и я потеряла равновесие… Упала с таким грохотом, почувствовав, как земля стала уходить из-под ног.., помню, что успела подтянуть рукой цветы…
Батюшка пригладил шершавой ладонью волосы Сандры: – я по глазам понял, что душа твоя воскресает, Сандра, а это хороший признак, – кажется, вы договорились с ним встретиться?
– Вы и это знаете? – Сандра усмехнулась, напрягая память, – да, вы правы, – после некоторого замешательства ответила она, – если мне не изменяет память, то он сказал примерно так: «завтра мы встретимся у «Золотого початка», это кафе так называлось,  наше   излюбленное место, он же  м а м а л ы ж н и к,  и я тоже любила мамалыгу со шкварками, – Сандра покачала головой, отодвинув от себя кружку с чаем.
•

Завтра... это должно было быть воскресенье, я прождала его до самого закрытия кафе, уже был поздний вечер, с досады сорвала с шеи золотой кулон, его подарок, хотела выбросить в мусорку, лишь что-то помешало, и я сунула в карман пиджака, – она глухо вздохнула, поднялась из-за стола и стала ходить из угла в угол горницы, – утром в понедельник я вышла на трассу и на попутке приехала в редакцию. Была странная тишина, гнетущая, лишь тикал будильник, на моём столике лежала набранная гранка с некрологом, о боже.., – Сандра разрыдалась,  наступило  молчание, о. Александр открыл шкафчик и достал валерьяновые капли, налил в маленький стаканчик и протянул Сандре, она отмахнулась. – В воскресение, когда я ждала  его у кафе, он выехал ко мне, но в пути попал в аварию….   Какая-то роковая авария, сказали мне в селе, на похоронах, – она большим глотком допила чай, обжигаясь, попросила ещё, батюшка засуетился, добавил крепляка, – странно то, что на обочине дороги, куда он свернул, а зачем, никто, конечно, не знает кроме него, в тот миг вывернулся из-за поворота «КамАЗ» …,тот парень не справился с управлением и влетел в дерево на обочине
– Самая опасная машина, очень много аварий в последнее время идут от поворотов, с которых на бешеной скорости мчится «КамАЗ», – батюшка стал гладить волосы Сандры, успокаивая её этим жестом, – ну поплачь, поплачь ещё, легче станет, – и после паузы, – ты права в одном.., только он знает.
Она сняла руку священника с затылка, – у вас тяжелая рука, отец Александр, – женщина поцеловала тыльную сторону ладони, – вот я и решила тогда после похорон пойти к вам, поставить свечу и, конечно, облегчить душу, по дороге к вам купила белых лилий, красивых.
– Так это ты от него сделала аборт? – тихо спросил о. Александр, – ты ему сказала?
– Не успела, как видите, – она усмехнулась, вдруг успокоившись, продолжая шумно пить чай, – если б знала, что он погибнет, я бы оставила ребёнка, – помедлив, добавила, – у нас мог быть бы мальчик… Как вы сами понимаете, знал, где упасть, постелил бы соломинку. Я не хотела тревожить его жизнь, ещё чего доброго начал бы разводиться со своей женой, а он такой.., – она глубоко вобрала в грудь воздух, – решительный в поступках. Он был из тех мужчин, которые умели отвечать за свои поступки.
– Ты в этом уверена? – спросил о. Александр.
– Я так думаю, хотя.., теперь всё равно, я решила оставить в сердце хорошую память, я всё делала по доброй воле, – ответила Сандра, – я виню себя лишь за то, что не осталась в селе, как он просил, переночевать у его первой учительницы, и тогда он был бы жив.
– Но как случилось, почему ты упала, почему так и не дошла в церквушку? – спросил батюшка, – я так ждал тебя, ждал и на следующий день.
– Я же сказала вам, о. Александр, – женщина вздохнула, – в пути я упала на грудь, раскинув руки, я так думаю, что причиной была моя слабость, я после похорон долго не могла прийти в себя,– она вдруг вспомнила, – у меня была ещё и сумка, в ней лежал дневник, в конце рукописи я приклеила бумажный карманчик, куда спрятала его фотку и золотой кулон. Как хорошо, что я не выбросила его, провидение удержало…
Батюшка несколько смутился, но удержал себя.
– Я закажу по нему панихиду, – сказал он, – у меня тоже горе, не так давно меня покинула супруга,– он вздохнул, – когда я плакал над её могилой, некому было утешить и меня.
– Тот парень не любил  э т о? – она многозначительно протянула  э т о, – не будем тревожить его душу, как жил стремительно, так и умер, словно цветок, подкошенный грозовым дождём и сожжённый молнией, – она покачала головой, – не надо панихидку...
– Разве он не был крещёным? – удивился о. Александр, – он же сельский.
Сандра лишь пожала плечами: – не знаю, мы на эту тему с ним никогда не говорили, – она слегка улыбнулась, словно что-то вспоминая…
– Если он деревенский, то в сёлах, как правило, все крещёные, особенно в наших краях, насколько я знаю по своему опыту, – сказал он тихо.
– Тот парень деревенский, однако, он совсем другой, – сказала Сандра, развернувшись к букетику дикого горошка, лежавшего на столике, – дайте мне баночку с водой, о. Александр, – она спохватилась, – я поставлю рядом с Богородицей цветы, – она поднялась из-за стола, свернула к красному углу горницы, где была поставлена икона Богородицы.
Батюшка принёс вазочку, налил воды и протянул Сандре, удивившись тому, как вспыхнули её глаза при виде букетика дикого горошка, словно в запахе лугов открывалось что-то для неё сокровенное.
– В пещере беда, – вдруг услышала Сандра голосок фиолетовой капочки горошка, – из-под камня вырвался горячий источник, охватил озеро пламенем, задыхается в дыму пожарища царица жёлтых кувшинок, она просит прийти на помощь. Только ты одна можешь попасть в пещеру, ты одна знаешь заветное слово.
– Кубышка в опасности? – тихо переспросила Сандра, ставя цветы в вазочку с водой и опуская рядом с иконой Богородицы, – ты меня озадачила, – она вздохнула, – а мне так было хорошо здесь.
– С кем ты говоришь? – удивился о. Александр и оглянулся, ища её собеседника.
– Я должна идти в пещеру бурого медведя, – Сандра неожиданно заволновалась, оглядывая нехитрое убранство горницы священника, – дайте какой-нибудь платок, отец Александр, мне стало зябко,– и она поёжилась.
– То жарко, то холодно, – он вздохнул, – лучше прилегла, а потом решила бы, что делать, – он открыл шкафчик, порылся в вещах и вытянул вязаный платок из козьей шерсти, чисто белый, развернул его перед лицом Сандры, – это выходной платок матушки Лидии, возьми как память о ней, – и он набросил платок на женские плечи, – потом тихо добавил, – я буду произносить твое имя в молитвах, – о. Александр вывел женщину во двор, – ступай с богом.
Они обнялись по-христиански, о. Александр осенил её крестным знамением: – будь осторожна, Сандра, и всегда знай, что у тебя есть на первое время приют, церковь всегда будет ждать тебя.
– Я ещё вернусь, отец Александр,– женщина вышла за калитку, помахав ему рукой.
– Я не сомневаюсь, – крикнул он вдогонку, – лишь возвращайся быстрей, ведь я не так молод, Сандра.
Батюшка присел на порожек и неожиданно смахнул слезу, он испытывал сейчас точно такое же чувство, когда хоронил свою дорогую супругу. Солнце клонилось к закату, малиновый луч упал на лицо священника и как бы застыл, отражаясь в скупой слезе, вспыхнувшей на щеке. Он вспомнил о дневнике лишь в последнюю минуту, когда Сандра скрылась в глубине орехового сада, и с досады на себя махнул рукой. Наверное, дневник мог бы остановить её, но было поздно.

Платок матушки Лидии. Когда человек умеет чувствовать пульс растения, даже самого неприхотливого, его сердце сжимается от боли в два раза сильнее прочих в предчувствии беды. Сандра шла так спешно, натягивая на грудь большой пуховый платок, который то и дело сползал с плеч, словно пыталась обогнать закат, а солнце же плыло наравне с бегущей, только Сандра убыстряла шаг по земле, а малиновое светило уходило за горизонт в одном порыве. «Только бы успеть» – думала Сандра, минуя ореховый сад ,и выйдя к поляне знакомого кустящегося водосбора.
– О в о д! – шепнула она заветное слово, припав на колено, тотчас тяжёлый камень поддался и её лицо обдали пары горячей воды.
Притянув на себя край платка, Сандра сползла по расщелине вниз, проникла через разрушенный верхний ярус пещеры. Пламя слизывало мелкую растительность, выползавшую из корневищ, горячие струи заливали подземное пространство, грозясь снести с корня. Сандра, ползая на коленях, стала размахивать платком, сбивая его краями пламя, бросая впереди себя кусты водосбора, те же в свою очередь чашами пытались по¬глотить струи горячей воды, заливающей пещеру.
– Какой красивый платок, – сказала Сандра вслух, – не горит в огне, не мокнет под струёй воды, значит матушка о. Александра была доброй, раз оставила после себя такое  крепкое наследство, – и там, где взмахивала Сандра платком, пламя постепенно угасало, растворялись струи воды, проникая в поры корневищ и оседая там, в мельчайших трещинках.
Шаг за шагом, выпрямляясь, продвигалась к озеру, приподнимая по ходу корни, разбросанные по пещере и, связывая их, подтягивая за собой и кусты водосбора.
– Ну, мы никогда не пили  столько воды, да ещё горячей, – смеялся белый цветок, набухший в чаше от обилия влаги в ней. Сбивая пламя пуховым платком, женщина подобралась к озеру, оно пенилось, пытаясь выйти из берегов, объятое сверху пламенем. Чаша Кубышки была опалена, и все жёлтые кувшинки, почерневшие, задыхались от дыма. Сандра, размахнувшись платком, бросила его на бутоны, сама же нырнула под воду и встряхнула стебель Кубышки, потом всплыла.
– Спасибо, Сандра, – тихо сказала Кубышка, – ты просто молодец, раз не побоялась войти в горящую пещеру, чтобы спасти озеро, Сёмкино наследство, я слышала, как надо мной прожужжал овод.
Сандра, раскачиваясь на поверхности и подтягивая платок к себе, ответила: – это не я молодец, скажи спасибо платку матушки Лидии, супруги о. Александра. Это он помогает нам спасать наследство медведя.
Однако силы пришелицы были на исходе, Сандра, чувствуя, что слабеет, вплавь повернула к берегу, подтягивая за собой платок. Тяжело дыша, коснулась ногой песка, облегчённо вздохнув, что страшное уже позади.
Всё было в дыму, хотя огонь убавил пламя, но ещё кое-где догорали огоньки, пахло гарью, повсюду валялись кусты водосбора, чаши которых были полны горячей воды источника. Сандра оглянулась, припоминая место хижины, где жил Сёмка, там был камень, который сдерживал силы горячего источника и не давал ему вырваться наружу. Однако в дыму трудно было что-то разобрать. Сандра ступала на ощупь, укрывшись пуховым платком матушки Лидии, возможно, он помог  обрести равновесие и найти место хижины. Пробираясь сквозь завалы корневищ, она споткнулась. «Камень!» – мелькнула мысль, повсюду стоки воды, хижина раскромсана, нигде не было признаков жизни Сёмки, камень был слишком тяжёл для неё, она же попыталась его сдвинуть: – Сёмка? – она огляделась, – Сёмка?
Повеяло сквозь ощущение гари знакомым запахом, Сандра вдохнула его и усмехнулась, – мужчины уходят, но оставляют после себя надолго свой запах, – и она сплюнула. Ей всё же удалось сдвинуть камень, и прикрыть бьющийся источник, вдруг стало тихо, лишь знакомый  запах мужской плоти витал в воздухе. Пришелица оглянулась, ища нутром близость физического присутствия Сёмки, но он не подавал признаков своей второй жизни, по всей вероятности, его давно уже нет. Волосы зацепились за сломанное корневище, она вскрикнула от боли, присела, охватила руками подол платья и отдёрнула ладонь: – колючка прицепилась к платью! – она засмеялась, – откуда в пещере есть репьи! – Сандра сбила фиолетовый цветок репья и прицепила его над вырезом платья, словно был микрофончик, внезапно тишину прорезал приглушённый женский голос:
– Здравствуй, Сандра, – сказала Колючка, расположившись в глубоком вырезе во впадине груди, – спасибо, что ты не растоптала меня, не придавила ножкой от злости, когда уколола пальчик.
– Кто ты? – изумилась пришелица, – странно услышать новый женский голос в таком бедламе. Как ты присоседилась ко мне?
– Я матушка Лидия, супруга о. Александра, – сказал фиолетовый цветок, – частица того большого репья, что вырос напротив окна в родительском доме.
Сандре захотелось пить, она притянула к губам чашу водосбора и отпила глоток остывшей воды. Меж тем фиолетовый цветок репья продолжил: – когда ты шла с моим мужем мимо садика в дом, то споткнулась, зацепившись подолом платья за колючку, сказав, какой  аромат, я никогда не думала, что и Репей может иметь запах! Вот тогда я и прицепилась к твоей особе, без всякого злого умысла, ради интереса, как мой супруг обращается с другой женщиной, к тому же, ты первая почувствовала, как я хорошо пахну.
– Надо же, – удивилась Сандра, – кто бы мог подумать, что я иду повсюду на пару, хотя я ничего плохого  жене священника не сделала, – Сандра приласкала Колючку ладонью, снова ей уколовшись, но промолчала, – твой платок из козьей шерсти, это подарок батюшки, тут я не виновата, но он согревал меня в пути, сбил всё пламя в пещере,  и я, как видишь, целёхонька, на коже нет следов ожога, к тому же озеро Кубышки очищено от дыма, жива сама и царица водяных лилий, а значит, пещера воскрешает.
– Я и не обвиняю тебя, – ответила ей в тон матушка Лидия, – ты вошла в мой дом с чистыми руками и открытым сердцем и такой же чистой вышла, вот почему я попыталась тебе помочь, божий промысел…
– Значит, божий промысел, –  Сандра удивилась, – хоть в иной жизни повезло, я же знаю, что священник после смерти жены не имеет право венчаться с другой.
– Э… – протянула Колючка, – была бы только эта забота в новой жизни!
В пещере воцарилась гулкая тишина, гарь уходила через щели и, вскоре аромат ожившего царства кувшинок охватил разрушенное, но ещё не погибшее пространство под землей, под самой железнодорожной веткою.
– Если мы, женщины, не будем помогать друг другу, так кто же? – продолжила Колючка, развернув фиолетовый цветок к лицу Сандры.
– Знает ли отец Александр, кем ты народилась в другой жизни? – тихо спросила Сандра, – в том пахучем фиолетовом репье и теперь кустишься за окном дома.
– Не думаю, – сказала Колючка, – но мне доставляет удовольствие то, что когда он на заре распахивает окно, то первым, кого он видит, кто разворачивается к заре, это большой фиолетовый репей.
– Он у тебя хороший, – засмеялась Сандра, –классный отец Александр, – женщина коснулась пальчиками ворсинок цветка.
– Все они хорошие, когда спят, – вздохнула Колючка, – если учесть, что после моего ухода у него стало   ч е т в е р о  з а з н о б  сердца.
Сандра неожиданно расхохоталась на всё подземное пространство: – если мне нравится мужчина, то я могу быть у него и пятой, что за беда!
– Беды нет никакой, – ответила ей в тон Колючка, – одни лишь пересуды.
Громкий откровенный смех Сандры всколыхнул царство водяных лилий, оживающих от стихийного бедствия. Пришелица смела с пути разбросанные корни надземных деревьев и приблизилась к озеру, присела, опустив ступни ног в тёплую воду.
– Кто веселит тебя, Сандра? –  это был голос Кубышки, – недавно на твоем лице были слёзы, а сейчас ты смеёшься.
– Такие мы, женщины, то плачем, то смеемся сквозь слёзы, – ответила Сандра, – к нам присоседилась в полуразрушенной пещере матушка Лидия, которая имела счастье народиться в фиолетовом репье, супруга отца Александра, моего духовника. И выросла в аккурат напротив окна родительского дома, по утрам встречаясь со взглядом супруга, о чем он даже и не подозревает, – Сандра смеялась, лаская фиолетовый цветок-, оказывается, по утрам он иногда затягивал трубочку с махоркой, но это не знала даже и сама супруга, лишь уйдя в мир иной, обнаружила у него эту привычку, видимо с армии
– Надо же, как ей повезло в другой жизни, – удивилась Кубышка, – дышать одним воздухом со своим благоверным ,да еще прокуренным-, раздался легкий смех..
– И то правда, – усмехнулась Сандра, – мы все забыли про Сёмку, – вдруг спохватилась она, – как нескладно с ним вышло, всё-таки он хозяин пещеры, его труд вложен во всём.
– Но ты же проколола медвежье сердце, растоптала корневища старого орехового сада, воспользовалась его тайной, заветным словом, быть может, он не успел выйти и вспыхнул по вертикали во время пожара, когда ты воскликнула: «О в о д» !
– Да, но кто-то открыл выход горячему источнику, – сказала Сандра, – один лишь Сёмка знал об его истоках.
– Да не печалься по нём, Сандра, – начала успокаивать её Кубышка, – мне кажется, что он где-то здесь притаился, может, принял облик своего кумира и вскоре объявится.
– Мужчина ещё больше любит напустить на себя таинственность, нежели женщина, – вставил слово в беседу белый цветок водосбора, – так, он где-то нас подслушивает и размышляет о том, кто более  его любит.
– Таковы они, мужчины, – прислушалась  Колючка в образе матушки Лидии, – звонят к вечерней, я воспринимаю эту самую лучшую музыку даже  сквозь щели земли.
Все развернулись к большой трещине, пролегавшей через поверхность верхнего слоя земли, откуда просачивался белый звук, охваченный протяжным звоном колоколов с местной церквушки «Успение Пресвятой Богородицы».
– Ну и слух, – удивилась Кубышка, – мне же показалось жужжание шмеля, невесть как залетевшего в подземную пещеру.
– А может овода? – с улыбкой сказала пришелица, – я так думаю, что отец Александр молится за нас, он всё-таки славный, -сказала Сандра
– Лишь бы правильно молился, – в тон ответила ей Колючка, – он же не поведал одной существенной вещи, – она усмехнулась, – по ночам батюшка читал женский дневник, твой, Сандра, проник в суть натуры и, приведя тебя в дом, распылялся за чаем про  т о г о  п а р н я,  хотя прекрасно знал всё про него, и как его зовут, и должность партийную, а ты и не вникала, милая Сандра? – подколола матушка Лидия,- откуда такая известность?.
Сандра неожиданно развеселилась: – не ждите от меня, что я разозлюсь, дорогие женщины, мне сейчас так хорошо, как никогда,– и она оперлась спиной на сук от корневища, – я почувствовала, что батюшка хитрит, он знает гораздо больше, чем я предполагала, но моя душа в тот миг была закрыта для излияний, мне подали знак, что случилась беда в пещере, горит царство жёлтых барышень… Я вслушивалась в говор цветка дикого горошка, а он всегда говорит так тихо, словно боится, что услышит ещё и третий, – Сандра охватила руками грудь, скрестив их на белом пуховом платке из козьей шерсти, – и спасибо матушке Лидии, которая увязалась за мной.
– Я тоже хотела помочь той, которая не смотрела на моего супруга, – в тон ей ответила Колючка, – вожделенными глазами, как те четверо, которые садятся напротив него за стол во время трапезы в церквушке и смотрят в рот, как будто оттуда изумруд сыплется.
– Ты радуйся, что твоего благоверного любят женщины, – сказала Кубышка, – тогда от него в доме польза, он добрее ,и его ласка такая сладкая по ночам.
– Интересно, слышит ли нас Сёмка? – снова переспросила Сандра,  оглядывая пещеру, – может во время пожара он перевоплотился в некий звук?
– Осмотри пещеру, поправь корневища, подтяни их друг к другу, – настаивала Кубышка, – не выросли  ли посторонние цветы, когда ожил горячий ключ и стал захлёстывать пещеру, это так похоже на моего благоверного, он долго может отсутствовать, потом возвращается и такой буйный. – Она распахнула чашу, словно смеясь ,и снова стала собирать лепестки в полубутон, – вечер клонится к ночи, я скоро опущусь на дно озера со своими детьми, – она испустила вздох, и он охватил ароматом пространство над озером, – мне надо знать, Сёмка в пещере или испарился через трещины земли.
Сандра приподнялась с песка и прошлась вдоль берега, подбирая разбросанные корни, скрепляя их меж собой и подвешивая к тем, которые уцелели от пожара и наводнения.
– Я не вижу ни одного чужого цветка, – сказала женщина, – разве что Сёмка воплотился в какой-то мелькающий во мраке мотылёк, однако и тот не подает голоса.
– Мотыльки ленивы и к тому же упрямы, – отвечала Кубышка, – скорее всего наш Сёмка упорхнул на волю по звуку, когда закачался первый ярус от выброса фонтана ожившего гейзера, в земле сразу появилось много трещин, как ты думаешь, Сандра? Что-то прожужжало над кувшинками, моя версия – он стал  о в о д о м.
– Я же думаю, что без мужчин в пещере какое-то время будет жить спокойнее, – вставила своё веское слово Колючка, –  пусть они лучше молятся за нас правильно.
– А кто же будет огород копать? – спросила Кубышка, собираясь со своим царством на покой, – не придет же в дом чужая тётя?
– Я так думаю, – сказала Сандра, – вам в жизни, матушка Лидия, с мужем повезло, батюшка очень хороший!
– Да ты мне столько раз об этом твердишь! – развела ворсинки на фиолетовом цветке Колючка, – ты не заметила меж двух его больших пальцев правой руки жёлтые прожилки?
Сандра пожала плечами: – я не была столь внимательна, потому что думала о Сёмке, сожалея о том, что проколола медвежье сердце.
– Разве ты не целовала его правую руку? – переспросила матушка Лидия, так его пальцы, дорогая, покрыты никотином...
– Обычно ,священники не курят ,им по уставу не положено, – в голос вскрикнули Сандра и Кубышка, заволновалось от удивления всё царство кувшинок, погружавшееся на дно озера.
– Он начал курить ещё в армии, а потом не смог убить привычку и чадил украдкой, – тихо сказала Колючка, – не мог отвыкнуть, или носил в себе какой-то грех, от того переживал, скрывал этоот меня.
– Может, он разочаровался? – спросила Сандра, – мы  же простые смертные разочаровываемся, а почему  о н и не могут?
– Не думаю, – ответила Колючка, – он крепко стоит на своем фундаменте.
– А ухажёрки догадываются? – спросила Сандра.
– Да они такие тупые, как гусыни, – сказала Колючка, – они же кроме как смотреть ему в рот, ничего не умеют делать!
– Но в доме не пахло табаком, матушка Лидия, – сказала Сандра, – может, вы наговариваете на своего благоверного. Мне батюшка ваш так понравился, я бы не ушла из вашего дома никогда, если бы не голос дикого горошка, который позвал меня на выручку жёлтых кувшинок.
– Чтоб ты знала, что он на тебя, как на женщину, никогда не посмотрит, – с ожесточением ответила Колючка, – прелюбодейство ещё б^ольший  грех, чем курение!
– А ты ревнива, матушка Лидия, – засмеялась Сандра, он же, как мужчина, не в моём вкусе, кроме того, отец Александр сказал, что он уже не так молод.
– Может, вас соединят общие духовные цели, тогда возраст не играет роли, – вставила царица жёлтых кувшинок, пытаясь как можно дольше задержаться на поверхности озера, – Сёмка же ушел к женщине, которая была намного старше его, а я, глупая, не зная об этом нюансе, пыталась отравиться, вот и имею то, что имею, а как бы я сейчас процветала на земле, одному только богу известно!
– К сведению, я открою маленькую тайну, – сказала Колючка, – по утрам, на самой заре, мой муж распахивает окно и закуривает, выбрасывая струйки дыма прямо на репей и обволакивая соцветие дымом, в такие минуты, он, естественно, считает, что его никто не видит, и в горнице не пахнет табаком, его поглощают только фиолетовые цветы, потом батюшка пьёт, густо настоянный, чай из трав, что и отбивает запах табака.
– А ты не говоришь ему: обними меня, милый… – съязвила Кубышка.
– Обнять репей?.. – Сандра расхохоталась, – какие пустяки, – продолжила она, – курит украдкой, всем присущи маленькие слабости, отчего наши мужчины становятся ещё дороже.
– И даже когда читают по ночам чужие дневники, – в тон ответила матушка Лидия, – они тогда бодрствуют и не жалуются на головные боли.
– Ну ты действительно, колючка, матушка Лидия! – засмеялась Сандра, – даже в другой жизни не оставляешь своего благоверного в покое.
Сандра приподнялась с песка, прошлась вдоль берега, подобрала сломанные стихией корневища и подвесила их: – нет, то был божий промысел, что мои записи попали именно к священнику, в надёжные руки, а не к спекуле, проходимцу с большой дороги. Я жила открыто, на виду у всех любила и ушла следом за ним, – она кивнула в сторону, – оставив лишь после себя тайные записи о первом мужчине, – пришелица сжала ладони, – жаль только, что мы разминулись в пути к звёздам.., а тайное стало явным.
– Вот когда выйдешь из пещеры, – в тон её настроению ответила Колючка, – у вас будет, о чём поговорить, – и уколола грудь Сандры ворсинкой.
Пришелица поймала взглядом отблеск заката, охвативший озеро и царство кувшинок, уходящих на покой, тот розовый всполох, пробившийся сквозь трещины и говоривший о том, что на земле – закат.
Кустики водосбора лишь зашумели, словно захихикали, Кубышка окончательно сомкнула свои чаши и опустилась с семейством на илистую почву ,возможно, третьего яруса пещеры.
Ночь была на подходе, охваченная теплом, пещера бурого медведя погружалась в сон. Пришелица отцепила от платья фиолетовый репейчик, устроив его меж кустиков водосбора.
– Среди вас, дорогие мои помощники, – сказала женщина, – матушке Лидии будет веселее.
–Ты нам подсадила ревнивицу,– сказал синий, почти невидимый в ночи, цветок водосбора.
– Вы же не имеете никакого отношения к отцу Александру, – она усмехнулась, – наоборот, матушка Лидия начнет высвечивать перед вами, незнакомками, его лучшие качества, а их, не сомневаюсь, гораздо больше, чем грехов, – Сандра потуже затянула на груди пуховый платок, присела и прислонилась спиной к наросту из корневищ. Закрыла глаза , в тот миг ей почудилось нечто красивое, она погрузилась в осязаемый мираж.., к ней спешил, распростёрши руки, в  берете, слегка сдвинутом набок, один из восемнадцати динозавров , с той фотки, оставленной ему на вечную память. Синие глаза с поволокой смеялись, в них было столько бесов, что Сандра зажмурилась от предвкушения близости. Он был обнажён по пояс, с перекинутой рубахой через плечо, а в левой ладони держал  ф о т к у,она развернулась тыльной стороной, и прочертилась надпись «Одному  и з  в о с е м н а д ц а т и…». Эти мужчины, порою, такие нафталиновые, распыляют себя на чужих ухажёрок, – неожиданно снизу, из глубины озера, донёсся всплеск и вздох Кубышки, – не замечают тех, кто рядом дышит и сгорает от пылкости чувств, – послышался шелест листьев, пришелица улыбнулась, зачерпнула в пригоршни воды, словно хотела дать понять, что услышала слова милой подруги по несчастью. Повеяло ароматом кувшинок, у Сандры от запаха слегка закружилась голова, пришелица расправила кусты водосбора, приготовив нечто лежанки ,и прикорнула, пытаясь в пещерной тиши привести мысли в порядок, так незаметно и уснула.
•

«Жизнь есть сон», – сказал великий мыслитель, но для Сандры это было тем незаменимым лекарством, которое позволяло спокойно уйти в иной мир, не думая, не слыша ,ни о чём и ни о ком. Только порою в назидание молодым, убегавшим без спроса смотреть при звёздах поезда, несущимся через полустанок, кто-то из старожилов раздражённо бросит в спину: «не будете слушаться, бурый медведь заберёт в пещеру, как ту журналистку Сандру, наказанную Пресвятой Богородицей за  п р е л ю б о д е я н и е». Хотя, возможно, точного значения этого слова никто из них не понимал. Ну, а что до Сандры, то она, находясь в пещере и восстанавливая наследство бурого медведя – царство жёлтых кувшинок после стихии, даже и не подозревала, что на полустанке пугали детей её именем; в этом было её счастье, что находясь в окружении пещерной тиши и цветников, она не слышала о себе плохого. Лишь только оставался на земле один человек, который считал, что Сандра другая, у неё красивая душа, и каждый раз по вечерам в молитвах произносил её имя с трепетом:  «С а н д р а».
Он ждал и надеялся, что по его молитвам Сандра рано или поздно выйдет из пещерной тиши и объявится снова в его милой церквушке «Успение Пресвятой Богородицы». По вечерам, возвращаясь, домой со службы, он включал монастырские песнопения в кассетнике и сквозь эту музыку, только такую он слушал всегда в пути, как бы  улавливал эхо знакомого голоса: «Я  п р и д у  к  в а м,  о т е ц  А л е к с а н д р...»
Батюшка останавливал машину на повороте, в том памятном месте, где нашёл дневник с чужими мыслями, правда, мостовую починили, и в звёздной ночи отсвечивался каждый осколок булыжника, ему привиделся  бутон белой лилии ,а вместе с этим  послышались заветные  слова:  «Я   п р и д у  к  в а м,  о т е ц  А л е к с а н д р».
Сандра долго будет томиться ожиданием, ибо оно есть высшее благо, дарованное Спасителем,  это  т а к о е  же ощущение чувства, ему равноценное, когда на закате дня вдруг неожиданно увидишь  в о с х о д  и в этом, возможно, есть высший смысл  о ж и д а н и я.

1998-2016года  6 мая.