Записки подпольного писателя. Я остался

Вчера мне пришлось притвориться, что я согласен был с женою моей относительно расстановки мебели в комнатах. Я не могу заявить о том, что мебель, выбранная для гостевой комнаты, слишком скромна или чрезмерно неопрятна. Со смелостью, присущей мне только тогда, когда из-под половиц я достаю этот дневник, я не мог бы сказать, что стоит поощрять излишнюю скупость при врожденном скудоумии, но приобретенных стараниями моих предков богатств. Я лишь только протестую против одного - системы, которая иными превращенная в аллигатора была. Огромными челюстями она пожирает объемы всего того хорошего, что в нас родилось под воздействием света и тени. Эта система заставляет жену мою экономить на мебели для гостевой комнаты, она же и гасит в человеке искры добра, безмятежности и любви, а делает из него не более, чем фарфоровое существо. Посади это существо на полку - и оно более не сдвинется с места. Как я ошибался, когда думал, что существо это все еще может дышать. Много лет назад я посадил его на подобную полку этими самыми руками, что сейчас держат перо. И сидит оно там по сей день, с не сходящей с окаменелостей лица улыбкой взирает на меня. Я тому существо более не господин. Рядом с ним сидит другое такое же существо, одетое в добротно сшитый из шерсти костюм. Я становлюсь этим существом в дневные часы, и не могу признаться в том, что метаморфоза эта доставляет мне особенное несчастье души. Подобно человеку, подлому и стремящемуся привыкнуть к существующему положению вещей во что бы то не стало, я быстро становлюсь тем, что должно существовать в данный период, оправдывая ожидания праздных зевак. А где-то внутри тревожатся птицы, безрассудные и субъективные, стихийные творения живой природы. Как больно мне душою за моих птиц! Как хочу я открыть клетку и выпустить их на волю, но что я могу, будучи сам шатким шалашом, скроенным наугад? Могу ли я вообще говорить об этом? Имею ли право распространяться о таких вещах на обертке клочков бумаге, сдавленном резинкой? Несдобровать душе моей, найди мои записи кто-либо из членов моей семьи! Разве буду тогда я думать о птицах невольных, когда запрут меня в тюрьме за инакомыслие? Разве станут меня, безрассудную куклу, заботить мысли о бесконечности, когда стану бороться за выживание на правах животного? И разве имею я право нравоучительствовать над собой, прекрасно понимая, что лучше меня уже ничто не сделает? Что я обречен пожизненно держаться на плаву в реке, наслаждаясь иллюзией берега как возможности почувствовать под ногами почву?
Не знаю, что и сказать.
Я остался после обеда внизу - разбирать газеты. Душа моя стремилась к полету, но бумага тянула вниз. Тем временем жена моя все суетна была по поводу расстановки мебели в комнате. Время от времени она вбегала в мой кабинет, чтобы сообщить мне о том, что фамильные кресла нынче не в моде, и что мы с нею обязательно должны будем заказать новые, кожей обтянутые. Мысль о креслах, обтянутых кожей, вызывает во мне тошноту, ведь прежде чем обтянуть этой самой кожей изящное кресло, необходимо с мертвого животного ее снять. Хорошо снятая, покрашенная и тщательно залакированная кожа выручает буржуа в производстве мебели и обуви, а во мне вызывает тошноту глубокую. Быть может, уродливы люди все мы, а не только те, у кого есть физический недостаток. Мне кажется, что внешнее уродство так пугает окружающих лишь по такой простой причине: они видят какой отвратительной может быть наружность их, и как несправедливо обошлась матушка природа с теми, иными, и каковы они сами прекрасны. Но какая большая ошибка, о, какая большая! Разве может быть уродство скрытым, когда те физически прекрасные юноши снимают кожу с трупов существ, той же природой созданных? Не может ничуть. Это сон, страшный сон - увидеть кровь на руках своих. Но есть насилие не столь физическое, сколь моральное. Вот и жена моя совершает надо мною моральное насилие, время от времени забегая в комнату и умоляя меня сделать в гостиной новый потолок. Я чувствую в ней внутреннее уродство и неудовлетворенность желания, но осуждать ее не могу: я более ее не удовлетворен бываю. Я не удовлетворен тем, что потолки менять придется, поскольку не считаю наш старый потолок хуже того, что покроют заново. Одна вещь будет отличать его от предшественника - новизна. Но вкус новизны играть долго не любит и проходящий он. Так зачем же в этом фамильном доме необходим новый потолок, когда старый был выложен добротно и качественно? Я презираю потолки, презираю мебель, презираю людей за суетную сущность их и погоню за ощущениями, хотя сам ощущений новых пленник заядлый.
Бог простит мне мои прегрешения, если я раскаюсь. Я упаду в его объятия, и все мои страдания забыты будут мною как страшный сон. Но к раскаянию сейчас я не готов. Мне страшно победить презрение, к которому долгие годы я сосредоточенно шел, любя всех и вся, а теперь любовь моя и покладистость растерзали меня на части. Я презираю жену свою и отпрысков, и нет в мире ни единого человека, кто мог бы привнести в душу мою перемену. Я болен горячкой. Я погиб. Боже, прости мне грехи мои, мысли суетные! Я лечу в бездну, будучи не готовым не падать в нее, раскрыв руки.
Я остался на полу с газетами моими и не пошел вниз ни после третьего, ни после четвертого, ни после седьмого жены моей прихода. Потому что газеты - это баррикада. Сотни журналистов трудятся, чтобы я и люди окружающие лучше себя узнавали. Новость, кажется, так и кричит: взгляни, взгляни же на свое отражение, ведь я лучшее зеркало твое! Взглянул. Стало тошно до безобразия.