Манефа

Глава 1.КРЕЩАЕТСЯ РАБА БОЖЬЯ

Марьяна  вошла в храм. Ее сопровождали две монахини.  Они держали ее за обе руки под локти, прижав их к телу, не давая ей высвободиться.  Марьяна, уже не сопротивлялась, она шла, ведомая монахинями, и ничего вокруг не замечая.   Было душно в маленьком храме.  Её тошнило от затхлого запаха балахона, надетого на неё, от смрада коптивших свечей и ладана… Она шла, опустив голову, покрытую черной тканью.  Ноги  её не слушались,  но монахини ее понуждали двигаться дальше.

В  ее памяти, как будто всё стерлось. Она не помнила, как оказалась здесь и кто эти люди, пришедшие в храм. Ей было уже всё равно, что с ней будет. Лишь  бы всё скорее закончилось.  Она не могла ничего больше воспринимать и осознавать. Монахини,  ей шептали:

- Ну, вот касатка,  вот и пришли… Батюшка тебя перекрестит.  И заживешь по хорошему…    Все грехи снимет, легко станет… Смирись девонька, смирись…

Вдруг  боковым зрением она увидела  женщину и  мужчину в дорогой светской одежде.  Она их не узнала. Они выделялись среди толпы монахинь,  местных прихожан и зевак,  пришедших  посмотреть на обряд.
 
Женщина была одета в дорогой черный костюм и черным собольим  воротником, шалькой и шляпу с большими полями и черной вуалью. Она была бледна, не спокойна.  Часто  подносила черный кружевной носовой платок к глазам и лицу. И все порывалась подойти к ней, но мужчина её удерживал за локоть.
 
Мужчина, лысоватый господин, полный,  в добротном костюме с манишкой, тростью и черной шляпой в другой руке,  стоял,  склонив низко голову,   и не смотрел на неё.

Когда Марьяна проходила мимо них,  женщина вскрикнула,  и потянула к ней руки.   Господин  в  очередной раз удержал её.   Дама заплакала навзрыд, почти  в голос  и  он   стал её уговаривать:

- Потише , Машенька, потише… Что уж теперь…  Разве  можно переделать… Пусть будет так… Успокойся,   пойми,  ты  на себя обращаешь  слишком  много  внимания…  Крепись…

У него это получалось неуклюже, складывалось впечатление, что он в чем – то виноват,  и теперь  извинялся  перед  ней. Дама стояла, смотрела на неё через черную вуаль и беззвучно плакала, прижав кружевной платок к лицу.

- Где я их видела?- пронеслось в памяти  Марьяны, но она не вспомнила.

Монахини  хлопотали  рядом. Поправляли черный балахон, надетый предусмотрительно на неё, черную накидку,  зажгли и,  вставив  в   её левую её руку свечку с бумажкой, чтобы воск не капал на пол, и  продвигались ближе к иконостасу.  Они  подвели  Марьяну к Алтарю и Вратам,   и поставили на колени. Перекрестившись, старшая монахиня сказала:

-  Слава, Тебе Господи, привел,   новую  служку   к Себе.
Обе встали   рядом  с ней  на  колени.

-  Потерпи,  постой,  скоро всё кончится. Смирись и прими Господню  Благодать…. – шептала вторая монахиня.

-   Скоро  полегчает,  девонька,  полегчает… Господи, благослови…- так увещевала  Марьяну старшая из монахинь:

 -  Все мы через это прошли и живы,  и   здоровы…   Хвала,  Господу…

К тошноте и духоте, добавилась еще боль  в коленях. Стоять   Марьяне  на коленях,  на жёстком полу было  неудобно. Свеча коптила, а  монахини не давали ей присесть  на пятки… Ноги затекли. Она не знала сколько, таким образом,  ей предстояло  простоять. Силы были на исходе…

Все ждали  священника.

Вдруг резко  запахло ладаном  и откуда то, как из подземелья  послышался мощный бас.  Он нарастал и заполнял всё пространство. И уже звучал под куполом и обрушивался на каждого стоящего в храме.
 
Иконы с иконостаса строго смотрели  с укором на всех.  Свечи горели,  и их отблеск  делал  лики святых  почти  живыми.

-  Миром помолимся, братья и сестры!!! Еще раз миром помолимся, братья и сестры…    Еще раз помолимся…  -  пропел бас.

И вдруг сверху с хоров запели в разноголосицу певчие - « Славу Господу», а священник начал читать молитву.

-  Отче наш, и  же еси  на  небеси. Да святиться Имя твое, да придет Царствие Твое…. Да буде воля твоя ….

Ему вторила и нарастала сила и мощь хора…

Марьяна, еле держалась на ногах.  Слезы катились ручьем. Мурашки и липкий холодный пот струился по ее телу.

-  Вот она благодать то… Девонька…- шептала ей монахиня.

-  Поплачь, поплачь.. Попроси  Его…     Полегчает…  Очисти слезою душеньку.  Покайся,  батюшка,  отец  наш родной,   Ефимий,  примет твое покаяние  пред  Господом,  покайся ….   Полегчает…  Поплачь, поплачь.
 
Но Марьяна уже не могла ни плакать,  ни слушать.  В голове шумело. Её осознание   происходящего  металось,  искало выход.  Она подняла глаза вверх и высоко  на потолке  главного купола увидела лик и глаза Господа.  Он грозно  смотрел и вопрошал. О чем?  Она не понимала.   Хоры запели «Верую».  Небо,  проглядывавшее сквозь маленькие оконца,  своды храма, лик Господа, голоса певчих - всё  слилось и закружилось  в не вероятном кружении.  И вдруг, как гром среди ясного неба она услышала:

-  Отрекошися?

-  Да, отрекаюсь – подсказывали ей монахини.

-  Отрекошися?

-  Да, отрекаюсь - опять прокричали монахини, подсказывая   Марьяне.

И в третий раз с силой и нажимом в голосе прогремел  священник:

-   Отрекошися?

-  Отрекаюся,   отрекаюся, отрекаюся… -  прокричала Марьяна вместе с монахинями и упала  замертво.

Марьяна  очнулась  от  того, что кто – то брызгал ей в лицо святой водой.  Она сначала подумала, что это был сон и всё кончилось, но священник, как ни в чем ни  бывало,   продолжал своё дело.  Певчие пели  «Верую», священник читал молитву, а монахини ползали рядом с ней на коленях и приводили её в чувство. Марьяна лежала на полу, черная ткань слетела с её головы, волосы были влажными.   Она посмотрела  вверх, в купол и увидела  несколько светлых лучей света исходящих от лика Господа. Глаза его были умиротворенными и спокойными, а на самом верху купола  струился солнечный  свет,  а в ниспускающемся луче света, она увидела  игру пылинок, переливающуюся всеми цветами радуги.  Марьяна лежала и думала, что всё в этом мире не однозначно.

Вдруг рядом с этой красотой Марьяна увидела эту женщину в   черном   и мужчину…  Они стояли рядом.  Женщина рыдала и пыталась подойти к ней, но священник её отстранил и не пустил.

-  Кто она? Я её знаю, но не помню.  Почему она так плачет?  Что у неё за горе? - подумала Марьяна.

Монахини поправили ей накидку и поставили опять на колени,  встали рядом и запричитали:

-  Знамение. Знамение. Сам Господь принял…  Слава  Тебе,  Господи. Сподобил… Знамение…..

Отец   Ефимий  окропил ее святой водой и окурил ладаном.

-   Веруешь  во  Единого  Бога,  Отца  и всемогущего  творца?-  спросил  он.

-  Верую  –  ответила Марьяна.

На хорах запел  мощный бас «Крещаюся», а затем женские голоса на распев  стали вторить …

Марьяна, как будто первый  раз  услышала  пение.  Её слух  пробудился,  ей казалось, что пение певчих проникает во  все пределы храма, поднимается и заполняет все купола и всё это   разом спускаются на неё и проникает в каждую клеточку ее разума и  сознания,   но не пугающими, а благодатными  созвучиями.   Её сердце  бешено колотилось,  кровь  пульсировала. Не  понятная  радость  освобождения и причастности охватила её…   И   она  услышала  спокойный и мощный голос, обращенный  одновременно  к ней и Господу  отца   Ефимия:

-  Нарекаю  тебя раба Божья -  Манефой.  Крещается   раба  Божья Манефа…

На  хорах запели «Слався..»   «Богородицу..» , «Да воскреснет БОГ…»,

Но  Марьяна  не слышала этого. Как прошел весь обряд  крещения она не запомнила. Была словно в тумане.  Она не чувствовала ни усталости, ни боли в коленях.  В душе у неё творилось что – то не понятное. Ей было  и тяжело,  и радостно, только от чего, она и сама не  понимала. Очнулась она от того, что батюшка выстриг ей крестом волосы на голове, соединил с остатком свечи и бросил  в чан с  водой.  Дал поцеловать крест и  поднял её  с колен.

- Пусть  прибудет с тобой благодать Господа нашего.

-  Отринь всё земное. Теперь ты служка самого Всевышнего и другого тебе пути не дадено  – сказал отец  Ефимий.

-  Поди,  простись с матушкой и батюшкой, им пора. Благослови Господь их  и прости,  и ты их прости. Пусть идут с миром…  Им с этим грехом жить.   Ну, Господь милостив к тебе.    Поди,  простись.

И  тут, как  пелена слетела  с глаз,  и Марьяна вспомнила всё.
Мать безутешно,  запоздало рыдала.  Отец,  опустив голову,  упорно молчал.

 - Прости, нас  Марьяна…  Что делать.  Назад хода нет.  Прости доченька…
Мать  была почти в обмороке, а  Марьяна, вернее уже Манефа,  просто сказала:

-  Я Вас прощаю, простите и Вы меня. Прощайте. Вам пора.

Низко поклонившись,  сдерживая рыдания,  пошла,  поддерживаемая монахинями в трапезную.

Манефа не видела, как мать упала в обморок, как плакал её отец, и как их провожали.  Как уехал экипаж. У неё на сердце остался большой рубец, закрывший глубокую   рану прошлого.

Она  не  знала,   что  ей  сулит  жизнь,   какие  её  ждут  трудности  и радости.    Она  знала одно,   что   это  её путь    и  только   ей  по  нему  идти.

В  трапезной   Манефу усадили за стол.  Дали попить святой  водички и просвирку.  Есть ей не хотелось, но её заставили. Она поела постной пшенной каши, запила квасом.

-  С крещением тебя,  матушка Манефа. С благодатью - поздравили  её монахини.
Потом  они  с уважением проводили её до кельи и оставили  там одну.

-  Манефа, почему Манефа? – вздохнула она.  Села на  грубо сколоченный табурет.  На таком же столе горел светильник, слабо освещая ее скромное жилище.

Она не могла  не  плакать,  слезы ручьем текли по ее щекам.  Память потихоньку начала возвращать ее в прошлое.


ГЛАВА 2. ДОБРОЕ СЛОВО В ПОМОЩЬ

Манефа просто сидела  без движения и  давно.  Слезы ручейками сбегали с ее припухших век и щек. Она этого не замечала, только изредка вытирала их тряпицей. Сколько прошло с того момента времени, как она сюда вошла, она не помнила.
 
 Коптилка погасла.  В келье было темно. Манефа  стала ощущать себя, только тогда, когда поняла, что устала сидеть,  а  встать  не  может.

- Неужели, ноги отнялись?- подумала она – Господи,  Иесусе ... Дожила.  Сейчас,  попробую встать…

Ноги были ватные, отёкшие и не  слушались.   Манефа испугалась и попробовала  пошевелить  пальцами  ног.

-  Ой, да, что же это такое?  Как больно ….

Пальцы едва  шевелились,  и  было очень больно.
 
Манефа, представила себя  беспомощной в этой келье,  как погребенной,  почти заживо…

-  Нет!!!! Нет!!! -  крикнула   она  и  не услышала своего голоса.

Вместо голоса,  исторгалось какое – то сиплое шипение.

-   Господи,  не оставь,  дай сил подняться… -  прошипела она.

Попробовала еще  раз пошевелить пальцами ног. Это ей почти удалось. Боль  была невыносимая, она сжала зубы, чтобы не крикнуть и продолжила…

-  Нужно встать или лучше просто  приподняться на руках  и облокотиться на  стол.   Ну,  Господи благослови…   - промелькнуло в  голове,  и  она ухватилась за край стола. На её  счастье   стол  был  прибит  к  полу.  Он был   тяжелым,  сколоченным,  из  грубо  строганных   досок,  с мощной,  толстой  столешницей.
Манефа  отодвинула  коптилку,   немного  погладила шероховатую столешницу  рукой,  собралась силами  и  стала приподнимать   свое  онемевшее  тело  над  табуретом,  тем самым  давая  отток крови с ног.  Ноги не  слушались,    казались   ватными   и   её не держали.  Она опять села.    Ноги свело и сильно покалывало, словно миллионы игл воткнулись разом.  Боль,  чуть не лишила  Манефу сознания,  но она знала, за что ей нужно бороться.  На кону –  ее собственная жизнь…
 
-  Господи, ты услышал меня, спасибо.  Я знаю, теперь,  для  чего  дана  жизнь и,  как  за  неё нужно  бороться.   Я встану… -  шипела Манефа и двигала пальцами ног, превозмогая боль,  и пыталась  приподняться,  тем   самым давая крови наполнять ноги.   И  наконец, ей  удалось ухватиться за край столешницы,  подтянуться  и втянуть свое тело на стол.

Манефа без чувств почти лежала на столе. Ноги горели огнем,   и  она радовалась  этому.

-  Я чувствую их,  я  чувствую.   Я  буду ходить… - шептала она.

Всё случившееся вчера и прощание с родителями,  и  крещение,  все обиды и переживания  стали  какими – то  мелки по сравнению  с  этим  чувством победы над  собой….  Жизнь и  молодость победили…

Вдруг дверь в келье скрипнула и в  светлый  квадрат  проема, освещенный из коридора,  кто – то  входил.  Манефа  заплакала  или от безысходности  и боли, или от радости, что о ней вспомнили и ей помогут…

В светлом проёме сначала показался батог причудливой формы с крестом на верхушке  и    рука,   сморщенная, скрюченная,   в  черном балахоне.   Затем  появилась  голова,  низко наклоненная  вперед в черном платке под булавку с  белой  полоской  под  ним и  немного помедлив,  в келью  вошла  горбунья- монахиня,   держа  во  второй  руке костыль  с медным  набалдашником,  тускло  поблескивающим красноватым  оттенком   в темноте.

Монахиня  была   сгорбленная,  тщедушная,  ноги  почти   не слушались её,  но она,  шаркая  валенками,  приближалась к  Манефе,  лежавшей на столе.

Монахиня  повернулась   в её сторону.  Манефа увидела, что на неё смотрят маленькие,  с прищуром глаза ребенка,  с голубоватым  сиянием  и блеском.   
Монахиня   спросила:

-  Манефа, где ты?  Тут?   Чего в темноте сидишь? Ай, лежишь?  А чего не на кровати?  Или зря тебя Отец   Ефмимй   Манефой нарёк,   слабовата?  Жалеть не буду.   Ни  к чему.    Да,  совсем  забыла,  стара уже, мне 98й  годок  пошел,  меня  Пелагеей кличут,  игуменья Пелагея  я…

Игуменья,  чиркнула  чем- то и зажгла свечку и только тогда увидела сведенное  сильной болью тело Манефы, лежащее на половину,  на столе.

-  Ничего, терпи касатка, терпи..  Раз ломит, значит отойдет…   Непременно   отойдет…  Почитай  более  двенадцати  часов без движения…   Ну  чего маешься?  Видать судьба такова,  и не чего грешить.     Силы  нужны,  чтобы  жить и  Ему служить, а ты их без  толку  тратишь.   Не  хорошо…  Силы беречь надо. Пригодятся,   жизнь  долгая...  Я вот тебе водички  святой принесла и иконку Ангела.     На   ко,  попей   и  давай  ко  помолимся  о  твоем исцелении…   Господь милостив.   А ты Ему верь,  а всех прости.  Так надо.    Жить    легшее   будет…

Она поставила  на  полочку  маленького  иконостаса   иконку   Ангела Хранителя,  рядом  с  иконой  Владычицы и обернулась к ней.

-   На,  попей,  водички  то, силы придаст …. Пей, а я почитаю...

Не смотря,  на  тщедушное тело, у  игуменьи  Пелагеи был  сильный, но немного трескучий, голос.  Отставив  батог у  стены,  опираясь на костыль , монахиня подошла к иконам, затеплила лампаду  и начала читать молитвы.

-  Ангел Хранитель, святой избавитель.  Повторяй за мной, касатка, как сможешь.    Вернуться   силы,   вернуться…  Господь милостив,  поднимет,  не зря  наши пути пересеклись…

Манефа,  попила водички  и  у неё  закружилась  голова,  так  как -  будто   она  хлебнула  водки.  У неё не было  сил  встать  и повторять,  но  она понимала,  что  Пелагея  права.

-  Ангел  Хранитель,  Святой  избавитель…  – неслось   в   её  воспаленном мозгу,  и  вдруг  она  увидела,   как  разгорелась   множеством  ярких  лучиков свеча,  стоящая на иконостасе.

-  Вот , она жизнь…     Благодарю,  Тебя Господи,   что  не  оставил…

Поднимусь,  обязательно поднимусь,  иного  пути  не  дано…  - думала Манефа,  слезы выступили на глазах, но это были слёзы радости  и причастности…  А боль – это, как напоминание о том, что человек еще жив и его душа жива,  и нуждается  в помощи.  Вот она помощь  пришла  вместе с  этой старой игуменьей   Пелагеей. Она  едва стоит старенькая, но такая  сильная женщина,  прожившая такую большую  и сложную жизнь,  и смотрит на мир чистыми глазами ребенка и радуется любой возможности  еще пожить.
 
-   Ну ты, касатка пей водичку  то, пей… Я знаю каково это… Меня почитай в 12  годов  сюда привели  и оставили…  Тетка привела,  мои родители  меня рано покинули…    Да, разве угадаешь свою судьбу…. Вот я тут сколь   лет , а  мне  98  годков  уже.     Много   повидала.  Вот  уже  собралась  и  ждала,  что  скоро  за  мной  косая  придет  и  Господь  призовет,  ан    нет…  Ты пришла   и  помешала.  Значит   так  надо…  Кто тебе слово доброе скажет и  научит,  как  не я?  Вот  и  встала,  и пришла…   Видно Господу так угодно…    Да и ты мне,   меня напомнила…  Да и дела пора сдавать и знания  передавать,  Господь  велит,  вот и не принимает. Я  тебя  всему  научу и расскажу.    Не  зря ж тебя нарекли -  Манефой,  вон монашки стали сразу величать матушкой Манефой,  хотя тебе сколь годков то?

-   Девятнадцать?- ответила Манефа.

-  И то, хоть  сколь  жизни  повидала,  с понятием  будешь к грешницам относиться.   Их  обидеть может каждый,  а вот защитить не  кому и заступиться  перед  Господом  тоже…   Не даром,  ох не даром   Отец   Ефимий  тебя  нарек  Манефой,  редкое  имя… Сильное,  мощное,  стойкое и  доброе одновременно…   А он видит и знает нашу сестру насквозь.  Не бойся его, он с виду строг и мощен, а в душе слаб и мягок…   Я ему верю,  сможешь...  Все  старые  грехи  списаны и видишь, какую цену высокую заплатила, чуть ног не лишилась. Господь наказывает, справедливо,   значит,  есть за что.   Не  бойся, не нужна твоя исповедь,  все прощено.   Ты   чиста, как  младенчик.    Ну, что это я раскаркалась,   как  старая ворона.    Устала?    Отдохнула,  ну,  что давай с  Божьей помощью, вставать.    Давай я буду читать  молитвы,  а  ты  потихоньку   вставай  и  по  стеночке,  по  стеночке.   Нельзя   дольше  лежать,   нельзя,   касатка.

Манефа, вздохнула  полной грудью, как перед прыжком  и стала пробовать  встать  на  ноги,  спускаясь со стола…  Ноги,   держали  плохо,  сильно   болели,  но  стояли  на  полу.    Полностью  встать  она  боялась. Просто  стояла  и  пыталась  почувствовать  их.

-  Ну чего, боишься?  Смелее,  Господь  милостив…   По стеночке,  вон возьми  мой  батог  у  стенки…  Давай,  вставай,  смелее…

Добрые,  напутствующие  слова  Пелагеи  придали силы,   и Манефа встала на ноги. Ноги  горели  огнем  и  не слушались.  Она,   опираясь  на стол,    сделала над своим страхом  усилие  и  шагнула.    Казалось,   прошла  вечность,  и она  сейчас  упадет,  но  устояла.  Потом  маленькими движениями  ступней,  под  аккомпанемент  сильной  боли,   сначала   держась  за  стол,  потом  за  стенку,  Манефа  добралась  до  батога  Пелагеи.

-  Ну,  вот и вернулась – обрадовано сказала Пелагея:

-  Жить захочешь – сделаешь всё.    Живи,   касатка,  живи…  Ишь чего удумала…   Жизнь - она разная.  Много хорошего  и  много плохого…   Как горькое   и  сладкое…  Если  не  посолишь – не  вкусно,  а  если  еще и подсластить,   и переборщить - горько будет.    Вот,  так то…   Вот и думай,  крепко думай…

Она обернулась  к иконам, перекрестилась и произнесла со слезою в голосе:

-   Благодарю,  Тебя Господи,  вернул  душеньку в тело… Слава Отцу и Сыну и Святому Духу.   Аминь.    Все,  Манефа, стоишь?  Ну,  теперь потихоньку, по стеночке пошли в трапезную.    Хоть,   и не положено,  но тебе там оставили…. Впредь никто правила нарушать не будет.   Знай,  и не нарушай.  Не давай дьяволу тебя искушать.  Ну,  пошли по стеночке, потихоньку.    Не  могу я тебе помочь, сама немощна. Знаю  одно,   и ты знай - слово иногда может лечить лучше всяких лекарств,  а иногда и убить.    Ну,  пошли,    покуда   все  спят…


ГЛАВА 3. ТРУДНАЯ ДОРОГА К ЖИЗНИ

Манефа, превозмогая боль,  по стеночке  стала продвигаться в сторону двери.  Первые шаги давались ей с  трудом,   и  каждое движение отзывалось болью в ногах.

Пелагея,  медленно, шаркая обрезанными валенками, опираясь двумя руками на костыль,  шла следом.

-  Ну,  шагай,  касатка, шагай  девонька,  шагай… -  приговаривала она.

-  Переступай порожек то, переступай…    Ай,   устала?   Отдохни и опять.   Знаю,   трудно.   Больно,  но  надо,  очень  надо,   милая.    Шагай  не останавливайся. Знаю,  девонька,   трудна твоя дороженька,  а что делать?   Идти нужно.

Так,  под поддерживающее  причитание Пелагеи,  они добрались до трапезной.

Манефа, вся взмокла, в глазах  кружились  черненькие мушки.  Она была на грани обморока, но  сила духа  и  уговоры  Пелагеи  не  дали  ей  упасть.

- Господи, помоги, все  выдержать,  если упаду,  не кому  поднять …  - повторяла она в  мыслях.

Трапезная находилась в конце коридора.  Пелагея  первой вошла и  зажгла  керосиновую   лампу.

-  Дошла.  Слава,  Богу,  дошла.

-  Проходи,  касатка,   проходи, осторожно.  Вот так,  вот так то…  Садись здесь и ноги положи на лавку.     Вот так,   правильно…   Облокотись на стеночку…  Ох, какая бледная,  краше в гроб   кладут,   но  ничего  молоденькая еще,   отудобишь.  Отдохни   малость… Я,  щас…   Нет  уже той   успеши  и прыти,    старовата   уже,  но   я скоренько,   потерпи…   Скоро   боль  отойдет,  вся  стихнет…   Всё пройдет,  погодь,  я  щас,  налью тебе  из  батюшкиного    Ефимия   запасу  кагорчика…… Хоть и без разрешения, но надо,  кровь  разжижить… Вот,  на ко пей… Да не нюхай, а пей.   Лекарство.  Вон  сестры укутали   в  печке  чайник  с травами  для  тебя.  Щас,   налью чайку  и  сотрапезничаем.  Правда,   поздно, но  сегодня  особый  день… Можно сделать исключение…

Пелагея налила ей пол стакана кагора и держала перед ней:

-Пей, не думай, пей!   А то ноги болеть будут, застой даром не пройдет,  пей!  Не медли, пей!!!   Ну молодец, ничего, невкусно, потерпи…  Вот  тебе травный  чаек,   душистый, сладкий. Пей, пока горячий.

Манефа,  выпив кагор  на  голодный  желудок, сильно опьянела,  а сладкий  горячий  чай -  её  совсем   расслабил.  Пелагея дала ей каши с мясом  и ложку.

-Ешь, закусывай,   и пойдем, дальше.

Горячая  волна  пошла  по телу.  Ноги  потеплели.  Кровь  стала  потихоньку   наполнять  вены  и боль отступала.   Манефе  захотелось спать.

-  Нельзя спать,  нельзя,  Манефа.  Застой может получиться.   Вставай, пошли  в  коридор ходить.. Нужно еще 2 часа или больше ходить, чтобы кровь заиграла…    Пошли...  Я посижу на табурете, а ты ходи,  да не жалей себя,  не жалей…  Потом спасибо скажешь…   А если не сдюжишь, то как быть… сиднем сидеть  или  с костылем,   а ты еще молодая.  Ноги  здоровые,  ой как нужны…   Ходи, милая ходи…

Под строгим  приглядом  Пелагеи,  Манефа  с трудом вышла  в коридор и пошла вдоль стенки, держась одной  рукой  за нее, а другой опиралась на батог  Пелагеи. Первую часть пути,  Манефа  шла медленно.  Её  качало  из  стороны  в сторону, она почти падала,  постояв у стенки,  опять двигалась вперед.  Ноги не  слушались,  заплетались, но вопреки  всему  Манефа  ходила.

- Господи,  хожу... Как страшно  остаться  без ног..  Как же я так  сама себя  чуть не  погубила.  Ничего нет  важнее  в жизни,  чем сама жизнь... -  сквозь боль и слезы  тихо  шептала она.

Проходила  Манефа почти час. На большее  не  хватило  сил. Она остановилась и навалилась на стенку рядом с Пелагеей.

-  Ну, вот,  касатка устала?   Иди,  посиди  на  тубаретке,  посиди  немного,  а  я   тебе еще кагорчику  налью,  вона  нога  еще  подхрамывает   и  не  слушается,  отдохни  малость.   Я, щас…

Манефа  без  сил  обрушилась  на  табурет,  стоящий у стены. Силы ее оставили. Ноги горели пламенем,  голова кружилась, хотелось спать…

- Господи, сколько еще мне выдержать нужно, чтобы  выжить и жить дальше.  Почему  судьба, так жестока ко мне  и почему это со мной случилось…   Что же такое Бог и человек?   Почему так трудна дорога назад? Почему, так легко  можно уйти и трудно вернуться …  Права Пелагея,   нужно иметь мужество жить по совести и с любовью ко всем,   всех понимать и принимать…   А так, хочется все бросить.  Может просто  уйти и всё?  А вдруг не получится и что тогда?... Нет, нет,   буду бороться за жизнь… Господи прости моё  малодушие  и помоги….  – думала Манефа,  почти теряя сознание от усталости и жалости к себе.

Пелагея принесла еще кагору и горячего чая. Манефа всё выпила и почувствовала, какой - то  прилив  сил и желание бороться до конца.   У неё появилась жажда  жизни и желание победить боль.  Сердце отчаянно стучало, кровь теплой волной  наполняла  вены,   и всё тело… Силы возвращались.  Ей стало жарко.
 
-  Ну, вот, вижу -  румянец  появился. Слава  Господу,  сдюжили  твою беду.  Теперь  иди еще походи часок и на отдых… А я еще посижу и погляжу. Да молитвы почитаю…

К концу второго часа,  Манефа  ходила уже без батога, почти свободно, слегка припадая на правую ногу и изредка опираясь на стены.    Она неимоверно устала, и уже не могла ходить, но Пелагея строго следила за ней.

-  Ну, вот и хватит. Пойдем в трапезную.  Попьем  еще  чайку,   и спать.. Скоро сёстры придут,  завтрак  готовить.  Не  зачем   им  всё это видеть.  Помоги  мне  подняться. Обессилила я совсем…   Устала с тобой….
 
Чай уже остыл, но так было приятно сидеть на прохладной лавке  в трапезной и чувствовать, как гудят  от усталости ноги, как бешено, от слабости и желания спать  стучит сердце.  Чувствовать, как горят натруженные и ободранные  о стены руки.  Жизнь возвращается.

-  Ну, вот и улыбнулась…   О чем думаешь?   Какая я смешная, старая?

-  Нет - ответила Манефа - просто хорошо жить и чувствовать себя. Даже боль  радует, значит все в порядке,  живу.  Я так испугалась, когда не смогла встать.   Спасибо, Вам матушка Пелагея. Век  Бога буду молить за Вас.

-  Не торопись обещать, лучше исполни.

ГЛАВА 4. НАПУТСТВИЕ ПЕЛАГЕИ

Уже светало, когда в трапезную вошли сестры Анастасия и Малуша.

Анастасия, высокая, худая, с неподвижными рыбьими глазами, бледная и заспанная, надевала черный, до полу фартук, а Малуша, девушка лет 15, еще растрепанная, со светлыми вьющимися волосами и цветастой рубашкой, выглядывающей из – под черного балахона. Она остановилась в нерешительности и одновременно страхе, что ее застали врасплох, в непотребном виде.

- Доброе утро матушка Пелагея и матушка Манефа.

- Доброе утро. Чего растрёпа? Быстро приберись. Бог в помощь. А мы пойдем, покуда. Завтракать не будем, а на обед - кличте. Да всё приберите тут. Так надо было. Ну, пошли, Манефа. Проводи меня. Устала, ослабла, теперь твой черед.

- Сейчас, матушка Пелагея - откликнулась МАнефа, с трудом пднимаясь с лавки.

Манефа с трудом оторвала свое тело от лавки. Оно болело, ныло, местами пылало огнем, но жило и чувствовало, и это придавало ей сил. Она взяла костыль и батог Пелагеи, помогла ей подняться. Пелагея двумя руками опёрлась на костыль и с трудом встала, покачиваясь от усталости и слабости в ногах.

- Ну, вот и то дело, веди – произнесла она.

И они, шатаясь от усталости и боли, но с большой жаждой жить и помогать ближнему, двинулись к келье матушки Пелагеи.

Манефа, еще плохо осознавала всё случившееся сегодня, но своей интуицией и женским чутьем почувствовала, что она изменилась, и Господь дал ей еще один шанс и силы начать всё с начала.

- Устала я. – прервала её размышления Пелагея - Всё, силы покинули меня. Видать всё исполнила, что Господь требовал, теперь примет с покаянием.

Монахини Анастасия и Малуша, с испугом смотрели на них, но не решались помочь. Они не могли понять, что связывало этих разных людей. Престарелую игуменью Пелагею и новопроизведенную к постригу Манефу. Они посмотрели, как тяжело ступая, Пелагея двигалась, немного приседая на слабых ногах, а Манефа, придерживая её под руки, почти волокла ее по коридору. Перекрестившись, пожелав им доброго пути, приступили к работе.

Пелагея шла тяжело, двумя руками опираясь на костыль. Ноги не слушались, еле двигались. Манефа одной рукой поддерживала ее под руки, а второй опиралась на батог и переставляла его.

Келья матушки Пелагеи находилась в другом конце коридора. Двери были оббиты бычьей шкурой для тепла. Пелагея толкнула с усилием дверь, собираясь переступить порог, но не смогла. В изнеможении прислонилась к стене:

- Открой дверь, сил нет. Слава Богу, всё хорошо кончилось. Проводи до постели, не дойти…

Манефа открыла дверь, поддерживая Пелагею сзади, вошла с ней в келью…

Келья была угловая, несколько больше остальных. В ней было два небольших окошечка, занавешенных выбитыми и шитыми шитьем с мережкой, белыми занавесками. В углу на восток большой иконостас, с множеством икон и церковных принадлежностей, применение коих ей не было знакомо. Рядом стоял столик с горкой старинных и потрепанных книг и большой, кованый сундук, покрытый шкурой волка. В противоположном углу стоял деревянный, невысокий топчан с травяным толстым матрацем, покрытый стеганным лоскутным одеялом и высокой подушкой, в белой, с мережкой сверху, наволочке. У кровати лежала большая коровья шкура, коричневая, белыми пятнами. У окна стоял не большой стол, покрытый скатертью, вышитой яркими цветами и табурет, с маленькой стеганной лоскутной подушечкой.

- Ну, чего встала? Заходи… Вот здесь и живу. Помоги лечь, мочи нет, вся вышла. Да валенки не снимай, не надо. Ноги мерзнуть будут. Кровь уже старая, не греет…Время умирать, а костлявая всё не идет. Присядь, девонька, поговорить надо…. Отдышусь я, и ты отдохни и поговорим…

Манефа присела рядом с кроватью на табурет. Двигаться и думать от усталости не хотелось. Она просто осматривала келью и представляла, как здесь столько лет прожила Пелагея. Что думала, что читала и как просила Его за себя и других… Вдруг она увидела маленькую лампадку, в виде Ангелка, высоко под потолком. Лампадка, мерно покачиваясь от движения воздуха, теплилась яркой точкой огонька, направляя свои блики на образа. От этого лики на образах казались живыми и смиренно поглядывали оттуда на Манефу. Складывалось впечатление, что они тут, рядом с ними и всё видят, и слышат, всегда могут дать совет и помощь. Манефа кожей это ощутила, и ей вдруг стало тепло и спокойно.

- Ну, что осмотрелась? Да, здесь я прожила свой век – с задыханием в голосе, тихо произнесла Пелагея.

- Подойди, поправь повыше подушку, а то дышать трудно, а разговор долгий. Ну вот, так удобно. Сейчас отдышусь, что - то дышать трудно стало. Слава, Господу, сподобил, всё справили … Ты смотри, больше не гневи Его, не испытуй судьбу, и так она тебе мачеха. Да, что я взялась нотации читать, ни к чему… Мне пришло время о смерти думать, а тебе жить самая пора и Ему служить, и людям помогать.
Помни этот жестокий урок на всю жизнь, помни… А смерти, девонька, не бойся. Смерти старому бояться не чего, она в радость, освобождение и отдых, а молодому- грех… Крепись и обеими руками держись за жизнь… А для чего же еще жизнь дадена? Чтобы всё повидать, порадоваться солнышку и дождичку. Людям помочь, и самому суметь помощь принять. Вот она мудрость в чем… А богатство пришло и ушло, сколько из-за него греха и искушения…. Встань, открой сундук, там всё мое богатство. Смотри сверху пакет в белой бумаге, это смёртное, как обмоют, оденешь меня, там все сообразишь. Там ниже рушники, свечи и деньги на поминки. Отдашь их настоятельнице в трапезную, еще часть батюшке Ефимию на храм, а там в маленьком конверте записочка и деньги себе возьмешь, это на вечный помин и свечи для этого, будешь ставить в годовщину и молиться, за меня грешную и моих близких мне людей…

Голос Пелагеи дрогнул и она замолчала. Закрыла глаза и что - то перебирала невидимое руками. Руки подрагивали.

- Я назначаю тебя моей душеприказчицей, верю тебе, всё исполнишь. А там на самом дне, смотри, лежат старые книги с деревянными окладами и на старославянском… Учись читать на нем, в их большая мудрость. А еще хочу отдать тебе все мои записи и дневники, это самое большое моё богатство – это мудрость человеческая и глупость одновременно, это боль и радость и нет ее ценнее в этом мире. Потом ты это все прочтешь и поймешь…. Там вся моя жизнь описана. На опыте и знаниях все держится. Вот если б я не знала, как застой лечить, что было бы, как бы ходить не стала? А Господь дал из последних сил мне встать и к тебе идти, знать для чего – то надо это было, вот я и говорю – читай, учись и помогай людям и тебя все помнить добрым словом будут. А еще там мамина брошь, дорогая она с сапфиром большим. Я ее на черный день берегла, так и не решилась продать, знать не было черных дней у меня и то счастье. А ты ее возьми, может, пригодится , или тебе, или еще кому, но только по большой нужде, коли других средств не будет. Да еще, сходи, позови настоятельницу, да не мешкай, скажи Малуше сбегает, пусть придет. Я хочу, чтобы ты тут поселилась в моей келье, когда отойду. Да не бойся ты покойников, живых пужайся, некоторые, аки волки, опасны… Всё мое добро и иконы хочу тебе передать… Дай лЕстовку…. Устала.
Пелагея, трудно задышала, прикрыла глаза и стала про себя читать молитву, перебирая узелки на лЕстовке заскорузлыми, узловатыми пальцами.

- Учись, девонька, учись. - немного помолчав, продолжила Пелагея.

- Вона у меня много книг и с молитвами, и травников, и по лекарству. Все в жизни сгодится в услужении. Нужно знать и травы и лекарства и минералы. Монастырь, он и есть монастырь… Сюда люди разные за помощью идут, кто за душу молиться, кто просит помочь выздороветь… Знаю ты сумеешь… Учись. Успею, помогу, а не успею Господь поможет… На мирское смотри спокойно, без зависти, как бы со стороны, с анализом и трезвой головою……. Всё это временно… а царствие небесное вечное, знай это и помни, дважды шанс Господь не дает. Дай мне твою руку, подержу напоследок…. Прохладная, значит отудобила. Все значит правильно сделали… Береги себя, девонька.

Пелагея держала руки Манефы в своих холодных руках и слегка похлопывала по ним, поглаживала пальцы и о чем – то думала. Манефа не могла сдерживать слезы и они катились по щекам, они душили её. Ей хотелось кричать и бежать от сюда, но маленькая старенькая игуменья со своим миром и мудрость уже посеяла в ней свои семена сомнений и желание помочь ей… В этом и есть мудрость жизни. Манефа встала на колени у топчана, сама не зная, почему возникло это желание, взяла в свои руки маленькие, изможденные тяжкими трудами руки Пелагеи, сначала прижалась горячей щекой, а потом поцеловала их.

- Спасибо, матушка Пелагея, живи и здравствуй, долгих лет тебе и здоровья. Всё исполню, никогда твоей щедрости и добра не забуду…

- Не гневи Господа. Это всего лишь Его воля. Дай тебя напоследок обниму. Худенькая. Ничего все поправится… Ступай, скажи Малуше и чтоб скоренько… Да не реви, чего ревешь, радоваться надо с миром в душе ухожу. Да и когда провожать будешь, чтоб не слезинки… Все твои слёзы горькие вчера вышли. Так надо, сильной будь… Всё ступай, да дверь прикрой и пойди поспи. Малушка разбудит перед обедней. Иди… Не мешкай, храни и благослови тебя Господь.

Манефа, превозмогая боль в ногах и усталость, поцеловала Пелагею в сморщенную прохладную щеку и вышла. Она передала просьбу Пелагеи Малуше .

- Сейчас сбегаю – сказала Малуша и убежала, а Манефа присела на лавку в трапезной и вдруг ощутила всей кожей, что это теперь всё ее, и ей здесь жить и служить. На душе стало спокойно и радостно от того, что жива, что болит нога и бьется сердце, что есть в её жизни Малуша и Пелагея и что все будет хорошо.
Прибежала Малуша, и доложила, что настоятельница уже пошла к Пелагее.

С трудом Манефа добралась до кельи. В келье было сумрачно. Сквозь маленькое, тусклое оконце пробивалось утро. На её маленьком иконостасе теплилась лампадка, зажженная Пелагеей. Она подошла к кровати, легла, не раздеваясь, и забылась беспокойным сном.

ГЛАВА 5. ГОРЬКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Манефа  открыла  глаза.  Она  ничего  не узнавала  и теряла  реальное  ощущение  время  и места.

-  Господи,  где  я?  В  глазах  туман   и боль  в  груди?  Что это?  Я  еще  жива?
 
-   Степа?  А  Степа?  Ты  где?  Дай  попить.   Грудь болит.   Степа…

Вдруг  из  тумана,  совсем  рядом  она  услышала  тихий  шепот:

-  Да  святится  Имя  Твое,  да  придет царствие  Твое…  Да  будет  Воля  Твоя….Аминь.   Благодарю,  Тебя  Господи,   очнулась…  На,  матушка,   попей  травки,  отойдет..   зря  ты  так рано   собралась,   поживи  еще…

-  Нет,  видать мое  время  пришло,   Пелагея  за  мной  пришла.  Пора  уж…
Степушка,  ты  не  бросай  меня,  схорони, прибери… Там в сундуке  все припасено.  Книги  береги,  спрячь,  как бы  чего  не вышло,  ноне  неспокойно… Грудь  давит.  Воспоминания  придавили.   Вспомнила,  как в монастырь  меня  привели,  как чуть ног  не лишилась,  как Пелагея  своей  душеприказчицей    сделала…    Дай  попить…   Травки,  грудь  давит..  посиди со  мной,  расскажу.

Степанида,  присела  рядом  с кроватью,  взяла  горячую, натруженную    руку  Манефы  и сказала:

-  Посижу,  как же  иначе.  Вся  жизнь  моя  здесь,  с тобой  в лесу,  в этой  сторожке.   Как  же  я без  тебя  буду    жить- то одна?  Поживи  еще,  ведь не старая…  И  Отец   Ефимий  еще  жив…     Зачем очередь  нарушать?    А?  Матушка,  ты  меня  слышишь?

-  Слышу,  слышу, Степушка.  Тебя  ко  мне  в лес,  в мою  землянку   Господь прислал,  чтобы  дать мне  еще  шанс,  второй  шанс  пожить и послужить  ему, Господу  моему…   Когда  я  в  монастыре  жила,  сколько   рассказов  о  его  доброте  слышала  и,  как он  наказывает…  тоже…-   тихо,  почти неслышно проговорила  Манефа.

Манефа,  замолчала.  И Степанида  привстала,   прислушиваясь  к её  сиплому  дыханию.
 
Манефа  лежала  на кровати, укрытая  двумя  ватными  одеялами  и  стонала.   Она,  вернее,  постанывала в полузабытьи   и  искала  что- то рукой,  слегка  её,    приподнимая,  выставив  её из-под  одеял.

-  Что,  что надо  подать,  матушка?  Что?  Скажи?

-  Ничего  не надо,  просто  в глазах моих  не то сон,  не то явь…. Вижу,  как  меня  разбудила  Малушка,   как  причитает,  как  все  бежим   к    Пелагеи.   Как  она  меня  благословляет  на  скит,  в  Сюкеевские  каменоломни  и  дает  мне  свою  ручку  проститься.   Все,  вот  рука  уже  упала,   я  не  успела  ее поцеловать.  Ищу,   ищу…  не  могу  дотянуться…  Почему   Сюкеевские  каменоломни,   почему  рудники?   Не  знаю…  Помню  как  отпевали,  хоронили  Пелагею,  но  я  не плакала,  и ты  не плачь,  будь  сильной.  Смерти бояться  не  стоит… Живых  -  бойся.  Книги  спрячь… Слышишь  спрячь…

-  Слышу,  слышу,  матушка….  Не  буду  плакать,  не  буду… Все  исполню,  схороню -  прошептала  со  слезами в голосе Степанида.

- Грешная,  я  Степушка,  очень  грешная,  всю  жизнь  молилась,  так и не отмолила  свой  грех…  Нет мне прощения,   боюсь  Его,  осудит на  Гиену  Огненну…     Убийство   ребенка,  не  прощённый  грех...  Слышишь..  Нет  мне прощения…   Вот, наверно,  поэтому  за  грехи  меня  и отправили  в  Сюкеевские    рудники   служить, в помощь  старой   Макарихе…
 Настоятельница,  как  только  отчитали сороковой  день  по   Пелагеи,  наняла  подводу  и отправила  меня  на  каменоломни  в скит. Я  тебе  никогда  не говорила,  почему  меня  мать отправила  в монастырь?  Время   пришло,  слушай…. Дай  еще  травки,  попью,  раздышусь  и расскажу… 

Степанида,  налила ей  настоя  в  кружку,  приподняла  голову Манефы  и  стала  поить.

-  Да  не  спеши ты,  не  спеши,  всё   успеется.  Время  еще  есть… Не  спеши,  попей  и усни…

Манефа  в изнеможении откинулась  на  подушку.  Глаза  ее были  закрыты,  седые длинные  волосы  разметались  по подушке,  платок  черный  сбился  на  затылок.   Она  умирала  тихо  и спокойно,  иногда  приходя  в сознание, 
что- то бессвязно рассказывая  из  своей  жизни.
 
-  Степа,  ты  здесь?  Посиди  со  мной…  Вон,  видишь  лампадка  - Ангелочек,  её  мне передала  Пелагея,  когда  отходила  и  благословляла  на  службу  в   каменоломни.  А   я  тебе  отдаю,  сохрани  её,   и запомни  все,  что  тебе  скажу,  потом  батюшке   Ефимию  перескажешь,   и   пусть он  отпустит  мне  мой  грех.   Это случилось  еще,  когда  мне исполнилось 18  лет.  Жили  мы  в Симбирске,  был  у нас большой  дом,  слуги, магазины  и фабрика.   Батюшка  распутничал,  пил,  гулял,  бил  и издевался  над  матерью.    В  дом водил  женщин.   И однажды,  в день  моего 18летия,  он  устроил  большой  праздник,  пригласил гостей,  и мы  отметили  его,  лучше бы  и не отмечали.  В день моего рождения   отец   пил  много  и  вел себя омерзительно,  а  когда  все разошлись,  он избил  маму  в очередной  раз  и запер  в  комнате.  Она  плакала,  стучала,  но он  её, так и не выпустил.  Мне показалось,  что  ей  там будет  спокойнее,  он  её  больше  не тронет,  но  я  ошиблась. Мама кричала  и стучала  в дверь,  билась и звала  на помощь.  Отец  только  отмахивался  и  грозил кому – то кулаками,  пока  не ушел и не   уснул  в  спальне.  Я  решила  открыть дверь  и выпустить маму,  но нигде  ключа  не было,   и  я  зашла к отцу  в спальню.  Он  храпел  пьяный,  а   когда  я доставала  ключ  из  его  пиджака,  он проснулся и накинулся на  меня.  Он  избил   меня,  а потом  изнасиловал.  Я  отчаяно сопротивлялась  и кричала….
Манефа  замолчала,  она  тяжело  дышала,  лежала  и о  чем-то думала.  Все  мысли  были  там,  в родительской  спальне,  распластанной  на  супружеской  кровати  ее  матери.  Немного отдышавшись,  она продолжила:

-  Я потеряла  сознание.  Отец пьяный  уснул, как ни в чем не бывало. Он  даже  не понял,  что  сделал.  Прибежали   на  мой   крик    слуги. Пригласили урядника.    Отца  забрали в участок.  Я потом    долго  болела.  Мать пошла  в   участок  и  выкупила  отца   домой,  а меня  обвинила  в том,  что я  сама виновата, что  я  его  соблазнила. Но  самое главное,  что отец  ничего  не помнил,  что сделал.  У  него была  белая горячка  от пьянства. Вот  так  Господь  наказал  меня,  за  непослушание  родителям.  Не пошла бы  я  в  спальню  за  ключом,  ничего бы и не было. Но эта  беда,  еще    полбеды.  Я с первого раза  забеременела. Ты  представляешь,  Степушка,    грех   то  какой,    забеременеть   от   собственного   отца.   Мать обвинила  меня  во  всем  и отправила  к  знакомой   игуменье  в монастырь,  чтобы  мой  позор скрыть.  Там  меня  напоили  чем- то  и я  родила  мертвого  мальчика.  Ой,  Степушка,  всю жизнь  свою   молюсь,  не могу  отмолить этот грех. Камнем на  душе  вся  эта  жуткая  картина.  Потом меня  привезли в монастырь  на постриг.   Так я  стала Манефой.  Не  виновата  я,  что так  случилось.  Я очень  любила  и жалела  маму,  а она  послушала  отца  и обвинила во  всем  меня.  Нельзя    делать   человеку  добра,  если он  этого  не  хочет. Всю  жизнь  стоит у  меня перед  глазами это маленькое  тельце  не то  брата,  не то  сына,   а  еще  слова матери…  Жесткие  выкрики,  в  ее бессилии,  против  моего отца.  Я  не  знаю,  что  с ними  случилось дальше,  я с ним больше  не встречалась.     Да,  и    они,  думаю   не   очень  хотели  меня  видеть.   Вот,    так то…

Манефа  закрыла  глаза  и как -  будто  задремала. По   серой  впалой  от болезни и старости  щеке  медленно  катилась  крупная  слезинка. Она  тяжело  дышала  всей грудью,  хрип  и  сдавленный  стон  выдавал  ее состояние  и  внутреннюю борьбу  со  своими эмоциями,  с  жалостью  и ненавистью     к себе  и  своим   родителям.

-  Грех,  это большой,   Степушка,   большой…  Я  ведь их,  так и не   простила выходит,  раз  обида  до  сих  пор  жива…. Молись  за  меня  и мою  грешную  душу…   На  словах  все  простила  и отпустила  с миром,  а  в  душе,  не  смогла,  по  сей  день  болит...

Степанида  поправила Манефе  подушку и одеяло,  села  рядом на  табурет  и сказала:

-  Господь с тобой,  матушка …. Господь простит  и тебя  и родителей.   Схожи у нас с тобой  судьбы,  вот и соединил  Господь наши  пути. Поспи,  отдохни,  тебе  силы  нужны,  а я  посижу  рядом,  почитаю.
Манефа  опять  забылась  в тревожном  сне…

Манефа  забылась   в тревожном  сне.  Спала  она  неспокойно.   Седые  взлохмаченные  волосы  выбились  из – под    черного  платка  и разметались  по  подушке.  Руки  её  искали  чего-то,  то  сжимала  она  кулаки,  то  поднимала  руки  вверх,  как бы  прося  что – то,  и бормотала  несвязно,  что – то рассказывая.

Степанида  ничего  не могла  разобрать и только  могла  догадываться,  что Манефа  вспоминает  свою  жизнь и просит Господа  её простить.  Она  тихонько  сидела  рядом и по надобности поправляла  одеяло  и подушку  больной.

-  Степа,  Степа,  ты  слышишь,  херувимы поют,  слышишь?  Вон  у  входа  дожидаются…  За  мной  пришли… Время  мое  настало…

-  Ну,  чего придумала?  Энто ветер,  ветер  воет  и лес  шумит. Там никого нет.  До людей  далеко,  никого  не  ждем…  Спи  спокойно,  я  тут …

-  Знаешь,  Степа,  вся  жизнь  перед глазами,  как во  сне проходит.  Вот сейчас все  стало на  свои места.  Все  вспомнила  до  самой  последней  мелочи, до  самой  последней  капельки.  Ох,  грехи мои  тяжкие  не  пускают,  не  приберет  Господь,  пока не покаюсь.  Все  хочу  поведать тебе. Грешная  я  сильно, грешная…

-  Ну,  чего  придумала,  ты,  да  грешная?  Всю  жизнь  Ему  посвятила  и служению  людям  и грешная…   Не гневи  Господа,  не зачем.

-  Ой,  как сейчас  помню…  Схоронили   мы  Пелагею, а потом  все и началось.. Невзлюбила  меня  настоятельница. Заставила  читать сорокоуст и псалтырь по ночам,  а  днем по  хозяйственным  делам  отправляла,  да  с пристрастием,  а  еще  пост наложила  за  мой  грех,  что  чуть жизни  не лишилась по  своей  глупости…  Я  еле -  еле  выжила.  Меня  все монашенки  жалели…  Наверно ей  мало показалось,  что  Пелагея  ей оставила,  а может и другое  что,  я  не знаю.  Только  ближе к сороковому дню,  я  уже еле ноги таскала,  вполовину  усохла,  пришел ко  мне в келью Отец Ефимий.  Я его до  сих пор уважаю  и почитаю,  за  ум  и  рассудительность,  за  справедливость,  настоящий  священник,  от Бога.

-  Молодец, Манефушка,  молодец.  Сдюжила,  гнев  матушки   настоятельницы   -   напраслина,   а  ты  молчишь  и  служишь  Ему,  и не жалишься.  Это хорошо,  Он  все  видит,  и  посему  все  тебе  зачтется. А настоятельница  Беса  тешит,  грешит  почем зря,  ей  и ответ  перед Богом  держать,  а ты  потерпи  еще  немного.  В  жизни  еще  не то придется пережить,  умей   чистым  сердцем  все видеть и понимать,  легче  жить будет.  Знаю  в  жизни  тебе,  хоть и молода,  пришлось повидать многое   и беду, и предательство,  и боль,  и горькую  обиду.   Исповедал  я  твою  матушку пред постригом,   мается   ее душа,   мается,  а  значит, виновата  она перед  тобой.  Прости ее.  Видать  судьба  твоя  в ином предназначена. Вот мы посоветовались и решили.  Дабы  избежать конфликта  с настоятельницей  и  помочь  тебе  в  услужении   получить,  как можно  больше  навыка,  а еще по рекомендации  новопреставленной  Пелагеи,  отправить тебя  в скит,  в Урочище,  к Макарихе.  Ей  помощники  нужны,    напротив,   через  Волгу,  рудника,  в  простнародие   их  называют   каторгой.  Там  помощь  твоя   будет кстати,  а еще с тобой  пошлю  Малушу,  пусть   учится,   а то Макариха  стара  уже.  Работы там много.  Люд разный  приплывает  и требы  разные. Все придется  повидать,  но не  думай  не о чем,  Господь  сподобит   и   силы  даст.  Пелагея  так и сказала, когда соборовал,  назначаю  за  себя  Манефу,  верю,  справится.  И я  верю,  все  получится,  ну а если не  сразу,  так потом,  когда   подучишься.   Вот сороковой  день  отчитаешь,  помянем Пелагею  и собирайтесь  с Малушей,  я ей  скажу,  а настоятельница  тебя больше  не потревожит.  Малуша,  хоть и   молода,  да  ушла.  Благослови тебя Господь,   ой  не просто там будет,  ох  не просто,  но   думаю,   справишься.

Манефа  тяжко  вздохнула,  пошевелилась под одеялами.

- Поправь  меня,  дай  вторую  подушку,  устала  лежать,  посижу,  расскажу, как   в скиту  жила.  Ох,  и трудно   пришлось,  пока в 11 годе,  хозяин не объявился  рудника  и не выгнал нас  с насиженного   места,
 а как  я ушла в  лес,  почитай и месяца  не прошло,  Малуша  все  спалила  и сбежала с  каким – то  мужиком,  мирского захотелось ей,  а я  и не  сужу.
Все  мы  из одного теста  деланы  и одного замесу  Божьего,  только кому  что на роду  написано,  кому   жить,  да  детей  рожать,  а кому  Ему  служить.
Помню,  прошел сороковой  день,  вызвала  меня  к  себе  настоятельница  и сказала:

-  Все,  кончилось  твое  веселое время,  отправляйся в каторгу,  там твое  место,  за  то  злодеяние,  что ты  сделала.  Нет  тебе прощения. Завтра  подвода  будет,  собирай весь  свой  скарб  и айда  в  скит, а  эту  непослушную  Малушку  забирай.  С глаз  долой из   сердца  - вон.  И весь  сказ.  Благодари за  это Пелагею,  это она  тебя  туда  сосватала.  Все  пошла.

-Вот,  с этим и простились.  Когда  утром уезжали,  она  даже  не вышла  благословить.  Да мне её  благословление и   не   надобно  было.  Меня  Пелагея  и Отец   Ефимий  благословил.  Ехали  мы  долго почитай  цельный  день.  Красота кругом.  Воздух  свежий,  осенний аж  до печенок  достает своей  прохладой.  Лес в золоте,  а осины  как в огне горят в  багреце…  Красота. Малушка молоденькая,  все впереди лошади бежала,  радовалась  свободе  и тому,  что  уехала  из  монастыря… Дуреха… А  того  не знала,  что в каторгу  Сюкеевскую  едем...  Мы  тогда  обе  не могли  даже  представить с чем  столкнемся.  Все  пережили  и смогли,  если бы  не  люди  со  своей  ненавистью  и завистью,  так бы  и жили там…

ГЛАВА 6. УРОЧИНСКИЙ  СКИТ


-  Принеси  мне,  Степушка,  холодненького клюквенного морсу  или брусничной  водички  со льда. Пить  хочется,  все внутри  горит…  Огнем палит,  терпежу  нет.
 
-  Нет,  тебе нельзя  холодного, и так  дыхаешь,  хрипишь   вона  вся.  Принесу  кисленького хлебного кисельку с клюквой  или  кваску?

-  Ладно,  давай  кисель,  вкусный  он у  тебя  получается.  Умру,  не  попью…

-  Да,  ладно  тебе  помирать,   все пройдет и снова заживем тут  вдвоем  в  нашем лесу.

-  Да,   красивые  у нас места.  Тихие  никого нет на 25-30км  вокруг, только  звери  да птицы. Вот и тогда  мы  с Малушкой  ехали    в   Урочинский  скит,  любовались  лесом  и Волгой.  Глухой  лес,  росший  в   широком  и  глубоком распадке, спускался  к  самой  воде. Волга  заходила  в очертания  распадка метров  на 300,  образовывая  небольшой  залив.    Вот в этом  заливе  был   построен   небольшой  причал   в  несколько  лодок.  От причала  вглубь  леса  вела  проторенная,  довольно    хорошо  утрамбованная  тропа,  поднимающаяся   вглубь    леса,  покрывающего  левый   берег   Волги.

-  Ну,  вот и прибыли.  Выгружайся…    Далее не пойдет  моя  коняга. Сейчас  полкилометра  пехом  и все.  А  я  домой.  Пусть малая  сбегает,  у   их  там тележка  есть, и все  увезете,  а   мы  пока   отдохнем с конягой  моей, а  я подожду  вас,   постерегу,   чтобы  не растащили ваше барахло,  а то народец  здесь  шастает  всякий…  Я  им сюда  иногда  продукты  вожу… Знаю.  Покараулю.    Да, какое   барахлишко  у  монахинь… Одни  слезы…  Но,  и без  него  никуда.
 
-  Это точно.  Всего один  сундук да  несколько  узлов  скарба  и все. Да одёжа  -  сказала я.

 Малушка  ветром унеслась  в  скит.  Добежала  шементом  видать,  раз  залаяли  собаки.  Встречать вышли нас двое.  Одна  пожилая женщина  в  мирском  и  монашка.

-  Ну,    наконец…  Дождались….  С   благополучным прибытием.  Ждали,  очень  ждали,   Вас  матушки,  ой  как помощь  нужна.  Ну,  а  ты,   Силыч, погоди,  не уезжай.  Ночуешь,  а   потом    повезешь  Нину  с   младенцами в монастырь…  Не  куда  их  девать.  Брошены,  пусть пристроят.  А  мы  теперь втроем управимся.  Айда,  грузите  пожитки  на тележку,  да   впрягайтесь,  слуг  здесь нет,  все графья,  поедем  вечерять,  а то не ровен час опять кого принесет  нечистый.  Да  меня  все  тут величают  Макариха,  повитуха  я,  а  это Нина,  она  и  настоятельница,   и кормилица,  и  моя  помощница.  Чего удивляетесь?  Здесь же  каторга,  а   женщин  много…   А   куда  им?  Вот они   и бегут  от мужиков да к Богу.  Вылечатся,  родят, и айда в бега  опять по  мужикам.   Охота  пуще  неволи….   А  мы  расхлёбываемся…   Да  деток  по  монастырским   приютам  развозим,  не пропадать же  ангелочкам,  да  и  служить  Ему   потом  есть кому будет… -  засмеялась  Макариха,   не молодая,   невысокого    роста ,  с горбом над правой лопаткой и несоразмерно -  длинными руками, женщина.  Она  смеялась  почти беззубым   ртом,  прикрывая  его  неловко  концом  темно- синего платка,  повязанного  концами назад. Глаза  ее были  серьезными  и колючими,  изучающими,    приехавших.   На  ней  был   теплый   фланелевый    синий  халат,  одетый   поверх  коричневого,  в мелкий  яркий  цветочек,  платья. На  ногах  стеганые   чуни  с галошами.

-  Ну,  что ты  так  сразу  и огорошила  всех.  В  жизни разные   обстоятельства    бывают. А  здесь  тем более – каторга. Так  ее все в народе  зовут.  Асбестовые рудники и каменоломни ракушечника здесь   рядом,  на  правой   стороне Волги…   А  хозяева не прочь и колодников  выкупить,  вот они  и  распускаются  и насильничают,  а  сколько  мрут -  не  счесть.  А всё  беспутный  образ  жизни. А  бабам  куда?  Больницы  нет,  все к нам за  травками.  А детки не виноваты…  Ну  пошли  что  ли?  А то Капа  не  справится.  Сейчас у нас 5  младенцев  и две роженицы  там…  А так  все  тихо.  Ничего,  не пугайтесь,   все обойдется,  все будет хорошо.   Меня  Нина зовут,  все  так  зовут.  Мы  с Макарихой   тут  давно,  почитай  уже  лет 10... Рудники эти  здесь  еще  с петровских  времен.  Добывают  здесь   ракушечник  и асбест   для  строительства купеческих и посадских  домов Казани,  Болгар,  Мелекесского   посада  и  других волжских городов. Ну,  собирайтесь  и пошли в скит,  а разговоры  потом  говорить будем.  Повечерять спокойно  хочется.  Расскажите,  как живете,  как  Пелагея?   Она обещала  давно   подмогу   прислать.    Вот и прислала…  Спасибо ей. 

-  Да,  умерла,  матушка Пелагея.  Вчера  был  сороковой  день.  Как только помянули,  так и собрались в путь.  Отец  Ефимий  нас и благословил. 

-  Да,   прибралась  сердешная… Господь  милостив… Земля  ей  пухом пусть…   Много хорошего  сделала  матушка.  Сколько ей  довелось  греха  принять  чужого,  да  отпустить…   К  ней  многие  приходили  за  советом…    С пониманием  к  мирскому  греху  относилась  матушка.  С пониманием…  Да,  что  я  все  заладила?  Покойникам  -  лежать и с Богом  калякать,  а нам  мирскими грехами  заниматься,   и  невинные  души  спасать.   Ну,  что  стоите?  Потянули…  Здесь  рядом,  не успеете  умаяться -  подначила  Макариха  и пошла  передом. 

Манефа  замолчала,  прикрыла  глаза. Лежала  спокойно,  слегка  покачивая  головой  из  стороны  в сторону,  как бы  рассуждая  и  вспоминая   что – то….

-  Мы  пришли в  скит -  вскоре продолжила она.

 -   Он  состоял из  трех  жилых  изб   и  бани с хозяйственными    постройками. На  цепи  сидели две  больших  собаки  неизвестной породы,  все  черные,  а морды,   напоминали волчьи,  серые.  Собаки   нас    встретили  дружелюбно,  виляя хвостами.  У хозяйственной  постройки  был   привязан  старый,  с провисшей  спиной  мерин  и   корова  с раздутыми,  стельными  боками.

-  А  я  думаю,  куда это вы  поспешили?  А  это у нас гости.  Да,  что  ж  не кликнули,  помог   бы…     А    Силыч  тоже  приехал?  Пойду  с ним посижу,  погутарю…. Давно  не приезжал... 

-  К нам навстречу поспешил  старик.  На вид  ему было  лет 70,  а то и больше.  Он  был  высок,  худощав.  Огромная  седая  курчавая  борода  скрывала  пол его лица. Не  нем  была стеганка  и треух.

-  Да  не торопись.  Никуда  твой   Силыч  не денется.  Завтра поедут назад  с Ниной  и малыми.  А это  смена  приехала.  Учить  будем.  Давай  баню  топи  шибче.  Если успеют помоются,  а то  после,  как  Танька родит…  Где Капа,  ни  кликала  еще?   Значит еще  не  время  -  скомандовала  Макариха.
 
 - Вот так  и все  началось.  Приехали  мы,  и  сразу  началось… Всякое  началось:  и плохое,  и  греховное  и радости  были…. Такое,  что  порой  уму  не  постижимо,  как все  это можно  пережить…   А  люди  жили,  грешили,  каялись,  рожали  и  деток  отдавали  в  служки  Богу.  Разместились  мы  с Малушей  в одной  из  тех  изб.  Она  была  срублена  на  две половины.  В  одной  жили  Нина  с Капой,  а  вторая  была  припасена  для матушки  Пелагеи,  когда  она  живала  здесь.  Никто  не  осмелился  занять ее светелку.  Во  второй  избе   жили  Макариха  и Тит Иваныч.  Они  просто вместе  с Макарихой   жили.   Было  что  меж них  или  нет, никто   не  знает,  да и не наше  это дело.  А  третья  изба  была  пятистенок.  В  ней  располагалась  небольшая  больничка  и  гостинчика,  для  пришлых  и  комната  для  брошенных   или подкинутых  младенцев.  Еще  были баня  и  хлев  с дровяником,  а  вокруг  шумел  лес.  Красота.   Издали,  с косогора  было  видно  Волгу  и  Сюкеевский  спуск  с высокого берега Волги,  где  и располагался  в   угоре   рудник,  выходя  наружу  только  провалами  штолен  и спусками  к  Волге  виде  колеи  для  вагонеток,  для  погрузки камня  на  баржи. Ох,   Степа,  Степа…  Каторга,  она  кругом  каторга..  Тяжелый труд,  пьянство  и разврат  процветали  во  всей  красе.  Да,  что и говорить… Досталось нам вскоре  с Малушей.  Устала  я.   Подремлю…

Манефа откинулась  на  подушку.  Прикрыла   веки,  а   из – под них  побежала  большая  слезинка…

-  Ох,  и трудно  пришлось….  Мы  были  молодые,  неопытные,  а  женщины  грязные,  пьющие  и развратные..  Что  мы  натерпелись…  Только одному  богу  известно….-  сквозь  дрему  проговорила  Манефа….
-

ГЛАВА 7. МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ


Степанида  бережно  и  осторожно  прикрыла  Манефу  стеганым  одеялом,  поправила  подушку и внимательно посмотрела на неё.

За эти годы, прожитые вместе в лесу, Степанида впервые  видела  Манефу,  беспомощно  лежащей  на  кровати.  Она  очень  трепетно относилась к этой  женщине с такой  непростой  судьбой,  такой сильной,  терпеливой  и  внимательной и одновременно  стойкой в своей  вере и  служении Богу  и людям, и вместе  с тем,   такой  скромной  и сдержанной  в желаниях.   Манефа  всегда  довольствовалась   малым  в   быту и  никогда  не  роптала  на  свою  судьбу.  Степанида  многому  научилась  у  неё.  Постепенно   пришло  понимание  того, что каждой женщине в этом  не  простом  мире уготована  Богом   своя  стезя,  по которой  необходимо  следовать  ей. Степанида  благодарила   Бога  за  эту  встречу с Манефой,   тогда  в лесу   и   еще за то,  что  она  дала  возможность  ей  все понять  и принять,  а  сейчас,  когда  она  уходила,  стойко  перенося  свою  немощь    и   боль,  печалилась  лишь о   том,  что это случилось,  так  скоро.

- Господи,  будь милостив  к матушке Манефе,  дай  ей  еще  пожить.   Не оставляй  меня  одну. Призываю  и слезно прошу,  Тебя, смилуйся  –  плача,  прошептала  Степанида.

-  Каторга,  она и есть  каторга -  прошептала   в бреду  Манефа,   как бы  отвечая  на  просьбу Степаниды -  каторга,  а мы  Его слуги…  Мы  должны  помогать   Ему  и  всем нуждающимся…  Господь  наказывает  только  тех,  кого любит…   Дарует прощение   тем,  кто   Его просит об  этом.  Молись  за  них,  Степушка,  молись…   И  я  там  буду…

Степанида,  сидела у изголовья  и  тихо плакала.  Слезы  крупными каплями   медленно  скатывались  одна  за  другой….  Платок  стал  мокрым  от слез,  а  Степанида  не  замечала  этого.

Всю  ночь  Степанида  просидела  рядом с больной,  поправляла,  разметавшиеся  в бреду,    влажные  от жара  волосы,  давала пить настой из трав,  снимающих  боль.

Наступало  хмурое зимнее утро.  Вьюга  немного приутихла.

-  Степа,  ты  здесь?  Темно в глазах.  Сейчас ночь или  день… Не   понимаю.  Все  смешалось…  Зажги  свечку.   Пусть горит.  Мне,  так легче  будет.  Всё   мне   корзится   и  грезится   наш  Урочинский  скит.   Все думаю,  как мы  все пережили…  Помню, как  пришли мы  в  Пелагеену  обитель.   Сколько   света  там было.   Я,   как вошла туда,  так и разрыдалась.  Никто за  всю  мою, на тот момент, короткую  жизнь  ни  сказал  и не  сделал  мне  столько  добра,  сколько  Матушка  Пелагея.  И сейчас, когда  я умираю,  да  не плачь,  меня Господь призывает,  это  радость,  я вспоминаю  тот день  и час когда прощалась  с ней.  Я  в самые трудные  минуты  своей  жизни  обращалась  за помощью  к Господу  и к ней.

- Слышишь, Степа,  ты  здесь?   Что – то в глазах  темно…

Дай  твою  руку,  подержу,  прохладная какая,  это значит у  меня  жар.  Сходи,  налей   твоего  кваску  хлебного или кисельку  кисленького,   внутрях  всё  горит,  есть  не  хочется,  только  холодненького  чего – то или кисленького…

-  На,  попей  травки,  легшее  будет,  а потом  кисельку,  всё  сытней…

Степанида  приподняла  отяжелевшее  немощное  тело  Манефы,  и  стала ее поить.

-  Степа, а что  еще  ночь?  Почему  так темно  в   избе?

- Да, нет  уже  время  обедни, просто  ты  от жара  плохо  видишь   пока,  все потом  восстановится…   Мало ешь,  все  лежишь,  слабеешь…

-  Нет.  Ничего уже  не восстановится ,  умираю  я… Собороваться пришло время.  Ты  приготовь все  для  этого.

-  Ой,  Степа,  страшно, как…  Господь, Он за  все взыщет…  Сколько греха мною принято….   Сколько   срама,  боли и крови на  мне…  Только закрою  глаза  ,  младенцы  кричат.     Господи, на то была  Твоя  воля,  Тебе  служила… АААа……. Сил нет, как  Душа   кричит от боли…. Господи, дай  силы  достойно  смерть принять…   Пошли  Своё  прощение  мне, за мои и чужие грехи….. Мммм…… – Застонала Манефа…

- Что? Что Манефа?  Болит? –  заволновалась  Степанида.

- Не могу,   больше  слушать и встать  не  могу посмотреть,  что там…  Слышишь  младенец  заливается,  плачет и плачет,  а я подойти не  могу…  Сходи , дай  пузырек,  да  пеленки поменяй.   Мать, то его бросила…  Кукушка….  Опять побежала  искать…  Сходи, Степа….   Сходи -  Манефа  откинулась на  подушках,  закрыла  уши  руками  и застонала,   металась   в предсмертной  агонии…

- Ничего,  матушка,  ничего…  Схожу,  сейчас схожу…  - шептала, плача  Степанида,  поднимая  ее голову,  чтобы  дать  успокоительного отвара.

-  Глотни,  матушка,  глотни,  полегчает.

Степанида,  сидела  у изголовья умирающей.  В ее памяти всплывали  ужасающие рассказы Манефы о Сюкеевской каторге. Перед ее глазами  проявилялись одна  картина  за  другой, рассказанная  Манефой…

Как  на картине  стояла перед глазами  изба, где  жила в Урочинском  скиту   Манефа.

Небольшая   комната  с двумя  маленькими окнами, на четыре  стекла. Лес почти вплотную  подходил к  избе, и в окна проникал  серый рассеянный  свет.  В комнате  было  пасмурно, а по углам  стоял и клубился полумрак.  На окнах  висели  белые  выбитые занавески, наследство от Пелагеи.

Вечерело,  в комнату потихоньку,  как бы  на  ощупь, заползала  темнота, и только  лампадка,  виде ангелочка  у  киота  останавливала ее,  очерчивая  круг, тусклым  светом , горящего фитилька.

В комнате было все устроено просто,  ничего  лишнего:  кровать, сколоченная  из  досок,  заправленная  аккуратно лоскутным одеялом и  горкой  подушек,  с красивыми  белыми наволочками с  мережкой.

У кровати  была  разослана  домотканая  дорожка  и обрезанные  валенки, вместо тапочек. Рядом с кроватью  стоял  табурет, накрытый цветным домотканым  лоскутным ковриком,  а  с другой стороны,  почти вплотную  стоял большой,  ручной работы,  крашеный  морилкой, деревянный  стол.  Стол был накрыт  белой  вязанной  с кистями   скатертью. На столе  стопка книг в деревянных переплетах,  несколько амбарных книг  и толстая  тетрадь,  банка  с заточенными карандашами и керосиновая лампа  с немецким изысканным  абажуром,  подарок  за оказанную помощь,  от одной  знатной  дамы.

У противоположной  стены стоял кованый  сундук, покрытый,   выделанной  коровьей  шкурой.

А  напротив,  в  восточном  углу красовался  большой,  изумительной работы и с  причудливой резьбой киот.  На  киоте располагались  множество икон, а в центре стояла  главная, большая икона со старинными  вензелями и литерами, которая именовалась  -  Владычица,  скропоручница  болящих и  страждущих. На иконе был  списан  сюжет -  где умирающая  Владычица  возлежит на ложе  и дает  Свое благословение страждущим.  Темные лики, низко склоненные головы скорбящих и страждущих и только лик Владычицы  спокоен и светел, а взгляд устремлен в  душу  смотрящего, как бы  успокаивая  и благословляя…  Напротив  киота, на потолке  на цепочке  висел фарфоровый ангелок – лампадка.  В нем теплился маленький  огонек,  как бы напоминание о том,  что  Владычица  с нами,   и  все  зрит и помогает,  но не  судит.   Свет,  мерцающий от лампады,  делает взгляд Владычицы  живым  и ощутимым.

Посреди комнаты  стоит тренога  с пюпитром, на котором  лежит большая,  в деревянном окладе,  старинная  книга,  и стоит в подсвечнике  свечка.  Огонек свечи, отбрасывает  на темные бревенчатые  стены,  свои косые лучики, от чего комната,   кажется  еще  темнее и  таинственнее. Рядом с треногой лежит волчья  шкура,  на которой  стоит  на коленях    монахиня,  это  Манефа.   Монахиня   молится.  Спина прямая,  а голова, в  черном платке, склонена в поклоне.  В руках  держит  лестовку  и читает  молитву,   нанося  крестное знамение  и  кланяясь до земли, в такт чтения  молитвы.

- Господи помилуй,  Господи помилуй,  Господи помилуй…. Аминь… Аминь… Аминь…  Господи, помилуй нас грешных.  Грешна и страшусь гнева  Твоего. Страшусь  своего конца.  Смилуйся и прости  мои прегрешения. Отпусти  все  мои грехи  и даруй  мне Царствие  Небесное. Не разумна  была,  молода.  Прости меня  за всё. Не  прощённый   грех, убийство в утробе  чада  своего, да  не  своим умом  жила, а Тебя  не  послушала.  Это мой грех,  мне и отвечать.  Прошу  Тебя ,  не откажи в помощи,  помочь  великим грешницам,  они ведь  тоже  Твои овечки,  а  младенцы – невинно  страдающие.   Помоги мне дать им возможность увидеть свет,  научить их,  Тебя почитать   и  служить Тебе. Господи,  прости,  и  сними с меня  грехи мои тяжкие.  Не согрешишь  - не покаешься  - это Твоя  милость,  явленная нам  для  покаяния.  Господи  каюсь  и  прошу   заступления  у  Владычицы,  покровительницы    страждущих.   Заступись  Владычеца  и помоги,  помочь  всем,  кого Господь приведет к нам за помощью.

Манефа падает ниц  и шепчет в  исступлении:

-  Господи помилуй, Господи, помилуй,  Господи, помилуй…

Во имя Отца и Сына и Святого Духа, Аминь…

Потом  встает и в изнеможении садится  на  табурет  и  долго сидит,  скорбно опустив голову.

Темнота постепенно  заполняет  всю комнату. Свечка почти догорела,  только  слабый  отблеск  еще  блуждает по лику Владычицы, а монахиня  все просит  Его о милости к ним,  к великим грешницам и  к женщинам, утратившим  само понятие  - женщина,   и веру во  все  святое на этой грешной  земле.

-  Господи, прости им грех прелюбодеяния,   слабы они,  не волны над  своими страстями,  немощны. Они и так наказаны, влачить эту жизнь и каторгу,  прости их Всемилостивый, а мне дай  силы  помочь им, благослови на  муки  и благополучный  исход. Благослови  меня  на труд, дабы помочь им… Все мы  дети Твои..  Господи, помилуй и помоги…

Манефа замолчала.  Она просто сидела в темноте  и о чем- то думала  о  своем.

Вдруг дверь со скрипом, нехотя,   отворилась, и в комнату осторожно,  крестясь  и  кланяясь  вошла  Малуша.

Из – под  платка  выбились  светлые кудряшки, глаза встревоженные,  метались в поиске  Манефы,  рукава  по локоть  закатанные,  руки в крови:

-  Матушка,  Манефа,  Матушка  Манефа!!!  Вы здесь? А  что  у Вас  темно?  Простите, Христа ради, потревожила.  Беда пришла,  беда… Привезли  Татьяну,  помните Танька приходила  за  травкой, живот болел?  Муж избил  ее жестоко…  Схватки уже,   вся в крови...  Не  выживет…  Хотели в больницу отправить в Затон, да хозяин не дал подводу,  говорит - дешевле  схоронить, вот ее и к нам… Макариха  говорит младенчик еще  живой.  Пойдемте,  Макариха   кличет.  А то  может,  помрет,  соборовать надо.

Манефа,  резко встала,  перекрестилась,  сделала три земных поклона, и сказала:

-  Не  тараторь…  Все в руках  Божьих.   Иди,  готовь все.  Не  забудьте  воды горячей   побольше.   Да и еще попроси  Титыча  приготовить свежей  бычей  крови, пусть  пустит  поллитра,   думаю,  хватит.   Я  сейчас приду.

Малушка   убежала.  Манефа  выпрямилась во  весь  свой  рост и подошла  к иконе Владычицы.

-  Владычица,  Заступница,  Ты  же  мать,  помоги и нам,  защити  своё   дитя,  дай  силы  нам ему  помочь… Ты Господа родила и Ты  знаешь,  какая женская доля трудная… Помоги нам,   грешным…  Не оставь в  своем покровительстве…  Благослови, Владычица,  рано  еще  бабе  умирать,  грехи у нее тяжкие,  кто искупать то будет, пойдем со  мной в помощь,  добро творить -      попросила  Манефа Владычицу,  трижды поклонилась,  надела  большой  клеенчатый  фартук и вышла  из комнаты…

В  Урочинском  скиту  эта  ночь выдалась   сумасшедшая. Никто не  спал.  Дети плакали  то и дело,  чувствуя  тревогу  взрослых.  Манефа  и  Макариха  спасали  Татьяну,  как  могли  и   на   сколько,   хватало   возможностей  скита.  Дед Тит  топил  беспрестанно  баню, грел воду,  варил  бычью кровь,  чтобы поддержать силы  роженицы.  Пьяный  её  муж  сидел  у дверей  бани  и пил  горькую уже  за упокой  двух  душ,  того  не понимая,  что сам  явился  причиной  всего  случившегося.

Женщины,  находившиеся в скиту по  своей  надобности,  то и дело подходили узнать. Как дела у роженицы. Стояли и потихоньку молча,  вытирали глаза, им было известно,  как  на  свет рождаются дети и  как это порой не просто.

Малушка  носилась туда и  сюда по поручениям  Манефы и Макарихи,  в  короткое время передышки, останавливалась у  дверей  бани,  где и происходили роды,  говорила:

-  Господи,  помоги Матушке  Манефе  и  Макарихе,  трудные  нынче  роды у  Татьяны. Матушка Владычица  заступись,  пусть младенчик  выживет…  Прошу  тебя. Слаба  Татьяна,  очень  слаба…   Кости сломаны.  Крови много потеряла.  В чем душа  только  держится?  Господь милостив…

Постоит, послушает и бежит дальше по  делам.

-  Да, ни  при   чем   здесь   Господь.  Каторга,  она и есть каторга.  Ведь никто не знает, что нас здесь  ждет. Сами виноваты,  раз оказались  здесь.  Бабы,  мы мокрохвостые,  что ж делать… А  любви и на каторге  хочется…-   тихо говорила  женщина,  из пришлых.

-  И не говори… Кара  она, Господня  всюду  достанет.  Вот и Татьяну,  ничего от возмездия  не спасло.  Мужа убила  своего.  Не хорош был.  Всего вдосталь  было, а она и тут нашла,  да  немного промахнулась…  Все равно  её  жалко  - поддакивала ей  еще одна женщина.

-  А   энтому   бы только  налакаться… Эх,  жизнь ,   невезуха…  - вторила ей   другая  женщина.

-  А может, кто и попользовал,  а теперь брюхатая  не нужна, вот и стравили  мужу,   а она  еще  жива.  Каторга… Но, тогда  вся  воля  малыш, если родится отдать монахиням,  пусть спрячут,  они это умеют…  Спаси , Господь.. Вон кто-то идет…

Все бабы притихли.  Двери предбанника открылись, и из проема, отрывшейся двери,  вышла  сгорбленная – старуха Макариха.

- Ну,  чего  столпились,  стрекочите.  Вам бы  только  повод  дать,  всех осудите и обсудите.   Сами не лучше.  Всё,  идите   отсель.  Жить будет.  Кузмичу скажите,  пусть гробик  маленький готовит, на всякий  случай.  Мальчонка  пока жив,  но недоношен,  мал родился.  Скорее   всего  не жилец.

Манефа сейчас окрестит,  причастит.   Господь привел на свет еще одного Ангелочка,  за  её  муки.  Всё,  пошли …

Макариха  скрылась в предбаннике   Женщины  пошли  к  себе,  тихо переговариваясь.

-  Ну,  слава Богу.  Жива.  Окрестит матушка  и  тогда  не страшно…

-  Да, лучше бы  жил, хоть немного, послабление  кормящим ведь.  Хотя  и  на кой ляд  он  ей на каторге.

- Ты,  все  знаешь?  Да?  Он  же  её  дитё,  как так можно рассуждать…   Её и решать   ей,  только пусть оклемается, а  энтому,   что свадьба,  что  крестины,  что похороны -  всё едино,  только  б  напиться. Вот уж кого  ни одна  лихоманка не берет, так это ее мужика.   Ну, пошли  уже.  Скоро утро… Спать не могу.  Свое покоя  не дает. Ретивое всколыхнулось.  Как они все это переносят?

-  Да, кто?

-  Монахини  и  Макариха  с  Титом…  Вот уж нервы наверно из железа деланы.  Дай Бог им здоровья…

-  Вы, идите, а я к Кузьмичу  стукну  и приду.

Женщины  разошлись.   Дед  Тит ушел кормить животных  и тоже немного поспать.  Прибежала   Малуша,  зашла в предбанник.  Ей хотелось взглянуть на младенчика.

Неспокойная ночь подходила к концу. Все обошлось на этот раз. Женщину спасли.  Младенчик пока еще  жив.  Манефа  назвала его  Филиппом.

- Пусть  будет – Филиппом.  Больно уж  лицо  у  него  тонких  черт,  нежен   кожей.  Похож на  Отца Филиппа,  будет Филькой,  если  выживет -  сказала  Манефа, обращаясь к  Малуше.

- Ты, Малуша,  посиди  с  Татьяной,  она  спит.  Дали  травки, проспит  часа три,  четыре,  а ты  смотри,  может кровью истечь.  Если что, зови.  Устали мы,  пойдем,   отдохнем.  Не проворонь,  ворона.   Ну,  с Богом.  Пошли,  Макариха,  Господь  сподобил  на  сей  раз.

- Пошли…  Может чайку попьем, а то  с вечера маковой росинки не было.  Задала, нам жару Татьяна.   Пусть поправляется,  зря, что ли  старались.  Ну,  смотри,  Малая,  не испорть трудов  наших -  сказала Макариха,  надевая  фланелевый синий халат и выходя на  волю.

Манефа, пришла в  свою  избу,  когда  солнце уже встало.  Владычица внимательно с иконы  смотрела на неё, как бы  изучая и понимая происшедшее .

- Благодарю,  Тебя,  Матушка - Заступница,  за помощь.  Все,  огоревали.  Спасли невинную   душу,  а теперь воля Господа,  выживет,  младенчик  Филлип, и послужит  Ему... А не выживет,  Ангелом одним больше станет.  Вот,  так то...  Господня на то воля.

-  Стёпа… Стёпа… Спишь что ли… Не  слышишь..

Степанида очнулась от воспоминаний  и неожиданного видения:

-  Что,  Манефа,  что?  Печет?  Давай травки еще попьем… Полегчает…

ГЛАВА 8. ПУТИ ГОСПОДНИ НЕИСПОВЕДИМЫ

Степанида  наклонилась над Манефой,  пытаясь послушать ее  дыхание,  и  приложив  свою руку к её  лбу,  чтобы почувствовать  температуру ее тела.
 
-  Потерпи,  Манефа,  потерпи.   У  тебя  жар…    Попей травки,  попей…  Я мяты  добавила и багульник болотный,  легче  будет…  Отвар тепленький  еще,  я  бутылочку в валенок  положила.   Крепкий   получился.   Давай,   приподниму,  попей…

Степанида  приподняла   голову   Манефы,  стала  маленькой  чайной   ложечкой  вливать ей в приоткрытый рот  обезболивающий  травный   настой.
 
Манефа,  пыталась все проглотить, но не получалось,  темный отвар  струйкой  сбегал, по подбородку.

- Ничего,  ничего,  сейчас вытру.  А ты  глотай,  глотай…
Потихонечку,    осторожненько,  не торопись,  все наладится – приговаривала  Степанида.

Манефа откинулась на подушку  и забылась.  Отвар  сделал  свое дело.  Манефа ровно задышала.  Дыхание стало глубокое и спокойное.
Сколько времени прошло,  Степанида  не помнила, как вдруг   услышало спокойный  голос Манефы:

-  А помнишь,  Степа,  как ты появилась в моей  землянке?
Сколько лет прошло,  а вижу, как   будто   вчера   было.  А ты помнишь тот день?
 
-  Да, помню…   Разве такое забудется…

-  В то время я уже ушла от людей в лес.  Вырыла  землянку  у ручья в распадке,  смастерила печку.  После того, как разгромили наш   Урочинский скит,  идти было не куда,  да и  греха много приняла я на  себя.  Как душа моя  все это перенесла,  не знаю….  Малушка,   тогда  сбежала вскоре с каким – то мужиком,  и то правильно,  ведь для жизни мы  рождаемся,  для  счастья,  хотя  какое оно, порой  и не узнаем  за всю  свою  жизнь…  Вот для  тебя  счастье,  и великая милость Господа,  что я  тебя  нашла  тогда в лесу…  Счастье просто  жить на  свете…  Всё помню… Лежу  и вся моя грешная  жизнь передо  мной  проходит, как картины… Много их у нас было в доме.  Матушка  моя  любила,  когда гости приходили  и хвалили её  за  вкус  и  убранство гостиной.  А я,  как любила их рассматривать…  Вот и сейчас вижу  матушку веселой… А батюшку  на   обличность вспомнить не  могу.  Господь над ним.  Ни   разу больше  не видела их и ничего не слышала о них.  И не хотелось,  а  сейчас бы  попрощалась…   И слезно простила бы их  и сама попросила прощение   за  всё…  Спокойнее  было бы  уходить.   А еще, ты  меня  прости,  Степушка,  Христа ради,  за все…  Я ведь намеренно  тебя  отговорила  со мной  остаться.  Хорошо мне с тобой  было.  Я почти 5 лет прожила  в молчании. Дала обед молчания после  того, как ушла от людей. Только иногда Отец  Ефимий  наезживал и исповедовал.  А тут ты,  как   знак Господа был, о конце  обета молчания.  Ты  моё  счастье  и надёжа.  Это день как сейчас помню….
Манефа замолчала,  тяжело задышала.

-  Не  волнуйся.  Молчи.  Все прошло. Что теперь. Прощаю  я  тебя,   и  Господь простит за  всё.

-  Ой, как боюсь я кары Его,  боюсь…   Много греха приняла через  себя,  разве всего расскажешь… Тайна исповеди  не прикасаема…   Всё,   уже ног не чую…  Зябнут,  холодно  мне.. Уже скоро.  Два дня осталось, а сказать много надо.
-  Да, не придумывай,  отдыхай,    успеется… -   уговаривала ее Степанида.

- Побереги силы. Тебе пригодятся еще. Слаба  ты.

-  Нет,  нет у меня уже время. Я знаю.  Меня  не проведешь.   Дай, там настой конопли  с репьем есть в сундуке, на всякий  случай держу.  Вот  он   и   наступил…    Сил  нет,  болит  внутрях,  всё  болит.  По 5 капель в ложку кипячёной  холодной воды будешь   давать…  Слаба  я, боли боюсь. 
Достань  и сделай  мне.  А я   покуда,    отдохну.  Устала…   М…  -   застонала Манефа, откинувшись на  подушки.
 
-   Сейчас,  сейчас…  Не тревожься,  всё  сделаю…

Степанида  достала заветную  бутылку  темного стекла и сделала, так как учила Манефа. Манефа перекрестившись,  выпила  настой  и  уснула.

- Матушка,  матушка  Манефа…  Как мне жаль, что ты так рано меня  собираешься покинуть.   Что  мне делать?  Как быть.  Идти к людям?  Да я и ничего делать не умею, как только в лесу  жить  и болящим помогать.   Да, видать, так Господу  виднее  - думала Степанида,  сидя у постели больной.

-  Мела  метель,  стояли жуткие морозы той  зимой -  прервала ее размышления   своим скрипучим,  с придыханием,  голосом Манефа -  Ночью на лыжах ко  мне прибежал   ходок с соседней  деревни, это в 30 верстах отсюда. Они вдвоем доехали до пади на  лошади  в кошевке,   а ко мне прибежал на лыжах, в такую пору только так можно…  Я  испугалась сильно,  он так громко стучал,  думала,  окаянные   каторжники  набрели.  Каторгу разогнали, вот они и лютовали по лесам.  Ан,  нет. Прибежал  и как кинется в ноги.  Сын у него в лесу  погиб,  единственный, а невестка на сносях,   разродиться  не может,   умирает.  Вот он и просил помочь хоть  кровинушку   сына,  младенчика   спасти.  И я  согласилась.  Вмиг  собралась,  на лыжи  и   айда.   Он обещал дать продуктов,   мои припасы    заканчивались,  а   есть надо  было  и  жить тоже.   Да,   и  о  своем грехе я  помнила, ни на час   не   забывала,  да и отказывать нельзя в помощи,  когда  «Христа  ради» просят.  Мне тогда казалось, если успею,  спасу невинную  душу,  Господь простит  меня…  Вот мы  и побежали.  Мороз,  метель.  Замерзли.  Прибежали к распадку, а там кучер нас ждет.  Спрятали  лыжи,  погрелись   малость у костра  и  в путь.  Цельный день ехали.  Снегом дорогу занесло,  лошадь сама  целиной  шла.  Умная    животина,  привезла к дому. Я чуть отогрелась и к роженице.   А она уже не жилец,  только  живот  еще ходуном ходит.  Борется за  жизнь  младенчик.  Я, как представила, что  мой  малыш, так же бился,  боролся  за  жизнь  свою…    Ой!!!  Откуда,  что взялось и сила  и смелость и Господь послал умение. Кричу  воды горячей,  самогону,  ножницы  овечьи быстрей  несите.   А у  роженицы   уже и пульса нет, отходит… А живот вздымается,  кислороду уже не хватает младенчику.  А я почти в крик прошу  Его,  спасти малыша,  дать ему  силы  выжить.  Никогда я так  Его не просила, как в тот раз… Я ведь своего  младенчика  спасала  в мыслях, только  одно и было…  Пусть     выживет, пусть живет… Господи…
 
Манефа тяжело задышала,  перебирая  своими уже  не  слушающимися руками, вздымая их к невидимому  собеседнику  вверх и роняя от бессилия.

-   Ты  знаешь,  Стёпушка,  я никогда в жизни, так не волновалась  и не спешила.  Женщина  мучилась,  цеплялась за  жизнь  уже трое суток. Не   было  уже пульса и жизнь уходила. Я  должна была успеть вынуть младенчика, пока не задохнулся  в утробе. А я  тогда,  да простит меня Господь,  не о ней  думала,  а о себе  и своем  грехе,  я  тогда  себя  спасала  и своего  ребёночка.  Господи, прости меня грешную…  Каюсь  тебе, перед  Ним, отпустила я  роженицу,  отпустила,  так  как просила  сохранить  дитя…  Виновата сама,  что допустила  на  свет еще  одну сиротинку.  Как ни говори,  а без матери  дитя – сирота.   А Господь дал мне время и возможность спасти  малышку. Как принесли овечьи  ножницы и самогон.  Облила я все  самогоном и рассекла промежность, и кричу  свекрови  -давай  простынь, давить будем… А свекру велела  потолок рубить, душу  ее отпустить и муки прекратить.  Никогда я больше и раньше  не слыхивала  такого вопля  на  исход  души. Да и не жилец она  была,  крови почти в ней и не осталось, так чуть – чуть на  срезе  выступила.  А девоньку мы  выпростали…   Еле  живенькая,  замученная,  но живая.    Вся бледная,  как коленкор,  ни кровиночки. Я ее  похлопала и сразу  окрестила, боялась умрет, а она возьми и закричи…  Никогда  я не видела, как мужики плачут навзрыд,  так свёкор  плакал,  услышав крик младенца.  Кровь умершего сына  и невестки  обрела  жизнь, а я получила прощение за  мой  грех.  Только тогда я поняла,  всё поняла, как нужно держаться за  жизнь,  бороться и любить  её,  а еще поняла,  что во  мне есть сила  и знания,  чтобы помочь этой  маленькой  жизни  укрепиться  и  продолжится.  Степушка,  вот  как это было.  Вот тогда я и решила,  всё, пришло время закончить обет молчания и идти к людям, но судьба распорядилась иначе.    Я прожила  три дня  с этими людьми,  отпели мы  роженицу,  схоронили,  а малышку в честь Владычицы Машенькой  назвали. Она была махонькой, бледненькой,  почти не плакала, но очень сильной, как Владычица, а в ней  хранилась и росла  вся  сила  рода. Вот мудрость жизни…  Потом  меня  снабдили всеми припасами,  мороженым   молоком, творогом, мясом,  мукой и отвезли до моего распадка на лошади, а там я встала на лыжи,  все сложила в санки  и пошла  к  себе в  землянку, с мыслью, что весной  выйду  из  леса,  но этому  не  суждено было  сбыться.

Манефа,  закрыла  глаза,  как бы  набираясь  силы,  просто лежала.  Она вытянулась на кровати во весь  свой  немалый рост. Она была  бледна  и худа,  одеяло  почти не  выделяло ее тело,  смотрелось ровно,  без рельефа ее тела. Её  длинные  музыкальные пальцы  едва шевелились, как бы  перебирая  лестовку.  Потрескавшиеся  губы от температуры и болезни  едва  шевелились,  в  такт ее мыслей.
 
Степанида  скорбно  сидела  рядом,  боясь  показать свое присутствие.

-  Вот,  вот… Что это,  что?   Следы  человека!  Кто это…  Вон упал,  а потом  снова пошел…  А  следы  маленькие,  наверно  ребёнка.  Валенки аккуратные,  да и глубоко не проваливается,  легкий…  Надо  идти, посмотреть...  Далеко  не ушел…   Слышишь,  Степа,  я  тебя  приняла  за  ребенка, подроста заблудившегося  в лесу.  Я  санки  спрятала  и бегом по твоим следам.  Набрела на  тебя  недалеко от моей  землянки. Ты уже  замерзала.  Щеки были в инее и мерзлые, руки в рукавицах,  холодные, только кончики пальцев белые, а ноги в валенках  еще теплые.  Сунула руку  под шубейку, а там еще теплица  душа.   Сняла лыжи,  наложила лапнику  и бегом  к  землянке своей. Быстро затопила печь,  раздела и давай  растирать тебя  снегом.   Да  медвежьим    жиром и  желчью.  Руки  и ноги оттёрла,  а лицо ты  сильно поморозила…    Долго    болела  ты, но я  тебя  выходила.  А потом решила уговорить со  мной  остаться…   Прости меня,  Христа ради,  что  лишила тебя  счастливой  жизни,  а может наоборот от чего – то уберегла. Ну, вот и вся  моя  исповедь.  Остальное ты  знаешь  всё.  Хорошо мы прожили эти годы  с тобой,  а  сейчас я  тебя  оставляю  одну.   Схоронишь  меня,  иди к людям,  иди  в  Триозера  в Ефимию.  Он поможет.  Всё  устала…  Дай  мне капелек  моих..  Сил  нет  печёт внутри, огнем пылает.  Видно  скоро уже…  Ты  не плачь…  Не плачь по  мне,  не надо…  Перед дорогой  нельзя  слёзы  лить…  М… …..

Манефа  застонала.  Степанида  быстро дала ей  капель,   она  успокоилась  и затихла.


ГЛАВА 9. ЭПИЛОГ.ЛИКУЙ ДУША, ТЫ СВОБОДНА


Что значит жизнь человеческая   в  бесконечности   мироздания  - всего лишь  миг.
Жизнь человеческая это  искра, комета  или просто  свеча  в ночи.  Никто не знает  когда  она  догорит  или потухнет.

Для одного человека  жизнь, в его понимании, - это   радость пробуждения  утром,  счастье видеть первые лучи  солнца  и   волнующий  крик  младенца,  для другого жизнь –  это череда   серых,   нескончаемых  и  похожих   один на один  унылых   дней.  И это не зависит от достатка или   мировоззрения,  а зависит от  того, как человек принимает дарованное,    ему Богом    внимание  и  напоминание   о себе  и своей  душе.

Я  не  знаю,   из каких дней  складывалась   жизнь  Манефы и Степаниды,  моей  бабушки и ее подруг, вдов,  погибших   и  без  вести  пропавших     солдат, оставшихся одних без помощи  и поднимавших  детей в трудные  послевоенные  годы.   Я  не могу сказать, как они  справлялись  со  своими горем и радостями.    Меня   еще не  было  тогда на  свете, но  я  отлично помню,    а  вернее   запомнила на всю  жизнь,    как сидела  на   бабушкином,   с   коваными   уголками   и  музыкальном  замком,    сундуке,   накрытым  лоскутным покрывалом  и слушала их рассказы.     А   ещё,    как   долгими  осенними  и зимними  вечерами,   пили чай  с душицей и ватрушками,    а   бабушкины   пришлые  приживалки,   как их   все   называли,  а вернее зимовавшие  бездомные  старухи – монахини,    рассказывали    историю   их   жизни.  Монахини   кочевали из  дома в дом,  ибо за всю  свою жизнь, так и не  смогли  устроиться в мирской  жизни, после ликвидации  монастырей,   скитов  и монашества, как класса.

-  Запомни, Олька – говорила  мне моя  бабушка:

-   Жизнь очень сложная и тонкая  штука,  как рояль. Потяни за одну  струну,  другая прогнется, а потом третью потянет  за  собой,  вот и музыки не будет.  Сама   слушать не захочешь, скрипеть будет,  и  рояль расстроится,  и жизнь  не получится.   Все вместе взаимосвязано.  А настрой  рояль  и  обиходь   его, и тогда   зазвучит  музыка,  айда, только  слушай,  не наслушаешься.  Так и в жизни.  Это только кажется,  что  в жизни только  черное  и белое,  ан   нет,  там много    оттеночков.   Есть черные,  как сажа,  плохие  люди и   поступки  их  черные.      А   еще  есть,  так   называемые праведники,  они никого и ничего  кроме белого и правды  видеть не хотят,  не многим они отличаются  от первых.   А есть  -  никчёмненькие  серенькие  людишки, они   скользкие,   как  лягушки,  так и неприятно  становится,  но   есть  и  такие,  вроде  бы  в черных одеждах  и  бездомные,  а  душа  светлая,  радужная,  говоришь,  не   наговоришься.     Они  выслушают  и совет  дадут.  Ты  их  слушай,  они много знают  и  видели,  только  жизнь  вот   так у  их  вышла,  но они  не   робщют    и   радуются,  что живут и,  что   есть люди  добрые  на  белом  свете,  которые дают кров,   хоть на  месяц,  хоть на  день и счастье  обретения   мира.  Ты  запоминай,  потом  расскажешь  дальше,  когда   вырастешь.   Надеемся   мы  на  тебя. Не подведи….

А я смирно   сидела  и  слушала  их  разговоры,   рассказы  о   жизни  и,  как они  читали молитвы.
 
-  Запомни, Олька,  только  слезное прошение принимает Господь,  чтобы  шла молитва от души. Не надо ни какого бахвальства,  Бог един и разговор у вас с Ним наедине, третьего  не надо.  Пришла в храм,  встала в  стороночку,  или   дома,   и   тихонечка   проси Его о помощи,  да поплачь,  да  от   души,   и всё  сложится.  Господь велик,  поможет  твои  просьбу   и   печали    снесть.  Только  зря  не беспокой,  и сама  трудись. Пользы больше  будет.

Сейчас вспоминаю  мудрые наставления  моей  бабушки  и   плачу.  Почему, спросите  Вы.   Наверно,  потому, что только  сейчас  начала  понимать, насколько  они были правы.  Пишу  и надеюсь,  что  меня  мои дети и внуки  поймут, прочтя  мои рассказы  о великих  моих  старухах,  так любивших  весь  мир.

-  Свою  судьбу на хромой козе  не объедешь – говорила  мне всегда Степанида,  когда  я  отлынивала  от прополки в огороде – Ты, Олька,  поли лучше, да и мой полы  чище, а   то   муж    лентяй  попадёт.    Смотри,  вон под  столом опять нетронуто осталось.

И как в воду  глядела…..

-   Кому,  что на роду написано. Вон Степа и Манефа,  да и Макариха   с   Пелагеей  всю  жизнь  прожили    для  людей,  служа  Богу, и им   все   сторицей  возвернется.     Ничего  они не   боятся.  Богатств   не    нажили,  а уважения  много от  кого   видали.    А   вот    возьми    начальников   ваших,   и  тоже  ведь для  людей  поставлены,   а коленкор   совсем  иной,      разный  и не  сравнить.  У  их  всего полно  и добра  и денег, только совести нет.  Их назначили людям  служить, а   они барствуют. Вот и боятся  за  свою  жизнь,  а надо  за  душу  бояться.  Господь всё  взыщет… Умирать им страшно,  а моим товаркам – не страшно…   По  совести прожили.  У  моих   подруг   порой  ни  дома,  ни пристанища  нет,  они гонимые  людьми и   любимые  Богом.  Властьимущие  все монастыри,  скиты  и многие церкви порушили,  прогнали их   ото   всюду,  а  люди им дают  всё:  кров,  хлеб  и приют за их добрые  слова и дела. Посмотри сколько от них  света и пепла  и  понимания.  Запомни  мои слова,  запомни,  ты  моё продолжение  -  говорила  мне моя  бабушка.

Только  сейчас в свои 58  лет, я  осознала  во  всей  мере справедливость   слов  мой  бабушки  и  ее подруг.  Их уже давно нет в этой  жизни. Пусть им земля  пухом буде  и Вечная  память. Народ  мельчает.  Побеждает  меркантильность и стяжательство,  а доброта  и  человеческое участие  и  помощь  сейчас просто не в тренде, как бы сказал мой  внук Иван,   ему всего 14  лет, но он тоже по - своему  прав.
 
Бабушкины   приживалки -  монахини ушли  в  прошлое,  надев  на плечи котомки  с необходимым  багажом. Ушли тихо, и не оставили даже холмика,  так они  завещали  нам.

- Чтобы помнили,  не нужны  меты.  Меты   ставят,  чтобы  не забыть. А коль забыли,  значит,   и помнить  было  не  о  чём,     значит,   и  прожили в пустую,  а холмик навещать   не  зачем   –   говорила  Степанида и тоже по - своему  права  была.

И я с ней  согласна.  Вот и настало моё  время,   дорогие мои читатели, поведать хоть толику того,  о чем мне рассказывали   эти замечательные    женщины.   Пишу  и плачу. Плачу от щемящей  боли  и счастья  что это было,  что довелось  мне,   что привел  меня Господь к тому,  чтобы  всё  написать,  тем самым сохранить о них  память. Я  не  знаю,  где их  могилы, но   знаю,  что   в   ногах  у   них  растет  березка,   или рябинка,  давая людям и птицам  тень  и  еду. А   как же иначе,  иначе нельзя……

Вы спросите меня,  а как   же  Манефа? Что с ней  стало?

Манефа  металась двое  суток.   То  приходя  в сознание,  то  опять проваливаясь  в  беспамятство. Степанида  ни на минуту  не отходила от неё. На третьи сутки  Манефа  очнулась.

-  Степа,  Степа,  слышишь,   птицы  поют. А недалеко  где-то  младенчик  плачет.  Хорошо  кричит,  голос  развивает…  Раз  кричит,  жить будет…  Сколько их я приняла на  свои руки…  Всех  разве упомнишь.  Это же  счастье.  Большое  счастье помогать новой  жизни рождаться  -  спокойно  и внятно проговорила  Манефа.

-  Слава, богу,  Манефушка,   очнулась.   А я уж  думала,  что    не   приведет Господь   прощенья попросить  и  проститься -  плача,  проговорила  Степанида.

- Да,  вот  вроде  легче  стало.  Отпустило  покуда.  Слышишь плачет,  ой, как заливается.  Он  ведь  и есть чистый Ангелочек.  Они,  Степушка,  все  ангелочками рождаются,  откуда потом  нелюди берутся  сама не знаю.  Я помню  своего первого принятого в Урочинском скиту.  Как женщина кричала,  как проклинала  всех  и младенца  своего.  Я  не могла  терпеть. Вышла  за  баню,  пала  на колени  и давай  молиться. Плакала,  просила  Его сохранить маленького. А как взяла  на руки младенчика,  всё  забылось.  Все обиды  и неприязнь  к его матери - каторжанке  и его отцу - пропойце.  Личико красное,  сам   розовенький.  Ручки маленькие  и  малюсенькие ноготочки на каждом пальчике. Ни про что Господь не забыл.  Человек родился. Помыла  его,  окрестила.  Дала матери кормить,  а сама  едва держусь,  чтобы  не рыдать от счастья,  что  спасли малыша.  Нет в мире  более  великого чуда,  чем рождение  человека.  Когда  женщина  мучилась,  мне казалось,  что ее Господь карает  за грехи,  а  сейчас я  думаю и понимаю,   что  Господь просто  дает  свое  напоминание и любовь, говоря  этим,  что ребенок  рожденный  в муках – это  самое  дорогое,  что  есть на  свете.  Только жалко  не все  это понимают.

Манефа  немного  притихла  и замолчала.  Её  похудевшее  от болезни тело,  осунувшееся лицо,  бледные  и худые  тонкие  музыкальные  пальцы -  всё говорило о том,   что  она    давно  тяжело   больна,  и   конец ее земной  жизни   уже  близок и   неизбежен.  Дыхание  было  частым и не глубоким. Степанида  взяла  ее худую  прохладную руку  в свои ладони,  согревая  её, сказала:

-  Так,  всё  так  Манефушка,  всё  так и есть… -  поддакивала  она Манефе.

-  Ты права,  дарить жизнь  другим -  это большое  счастье  и великая  радость,  если всё  благополучно.  А еще  большой  тяжёлый  труд,  и не каждому  это по плечу.  А тебя Господь сподобил.  Твоя  судьба  в   этом   скорее   всего  и была.

-  Да,  Степушка,  это похоже так и есть.  Я помню, как меня  крестили на Манефу,  как я упала, как Он на  меня смотрел. Я тогда глупая напугалась,  а сейчас я   понимаю,   с состраданием    смотрел, Он тогда  знал, и Пелагея  и Ефимеем  знали,   какая  мне жизнь  и служба  Ему  предстоит,  вот  и  смотрел на  меня  внимательно и серьезно,   как бы проверяя,  сдюжу  или нет.  Сдюжила,  Стёпушка,  сдюжилаааа……..-  заплакала  Манефа,  не в силах  вытереть даже  слезы,  лежала  и тихо плакала.

Степанида обтёрла её слезы платком.  Дала  отвару  и капли  из  бутылочки.

-  Попей,  полегчает.  Попей.  Все так,  Всё  так…

-  А теперь  и я  знаю.  Всё  понимаю.

- Всё правильно,  кому  что дано,  а кому  на  роду  написано….

-  Не перебивай  меня,  Степушка.  Не перебивай.  Кончилось  моё  время. Всё  пора уж пришла.  Когда  Пелагея  уходила,  я  не могла понять, как она  знает,  что уйдет,  а я  сейчас тоже  знаю.  Все  ухожу.  Ноги не слышу уже.  Холодные, как  замёрзли. Не чувствую. Руки тоже зябнут.  Не слушаются, как не мои. Тяжело тело стало  и  ничего уже  не болит. Только  душа  немного трепещет.  Вылететь стремится. Вот, вот полетит.  Душа уже  ликует-  свобода  ей  скоро.   Хочу попрощаться.  Схорони меня  тут,  холмика  не делай.  В ногах  вместо креста посади березку  и нарисуй на ней  крест. Березка – это наше  женское  дерево.  Люблю  я ее   белоокую  подружку мою.  Сколько  дней и ночей  я  с ними беседовала  в одиночестве. Простите  меня,  мои  подруженьки,  бросаю  Вас.  В  сундуке  свечи и  помин,   одёжа  смертная.  Помоешь,  оденешь. В клете долбянка   лежит, а   в   ей   гвозди  и молоток. Самый главный наказ – книги береги  и лампадку  Ангелочка моего.  Умру,  схоронишь, спрячь.  Время не спокойное. А потом кому передашь,  сама решишь. А еще брошь   там есть дорогая,  ее мне оставила  Пелагея на всякий  случай,  если большая нужда  будет,  продашь.  Ни у неё,  ни у меня  такой  нужды  не  случилось. Может  тебе пригодится.

Манефа откинулась  навзничь.    Подняла  руку,  закрывая  ладонью  глаза, как от яркого света:

-  Ой,  какое яркое  солнце…  Глаза  режет. Слава богу, думала  ночью умру  и  солнышка  не увижу,  ан вон какое яркое пришло меня  проводить…. Степушка,  прости меня  Христа ради…  За всё прости…  Господи прими меня  с миром.  Прости  меня  за  все   мои   пригрешения…  Степа!!! Степа!! Не вижу  тебя… Обними меня… Страшно  мне…  Обними меня… 
 
- Прощаю,  Манефушка,  прощаю.  И ты  меня  прости ,  за всё  прости.  Всё  исполню,  всё,  что просила…   -  только и успела  проговорить Степанида,  как вдруг душа  полетела, да с таким  хрипом  и стоном,  что Степанида  опешила  и молча смотрела , как  умирает Манефа.

Тело   Манефы вытянулось  во весь  свой   рост,  руки спокойно легли вдоль тела, грудь последний раз  приподнялась  и затихла.

Степанида  старалась  не плакать,  но  слезы  градом  катились по  её  щекам.  Она  обняла  свою  подругу,  прижалась  к ней  всем телом,  удерживая  ее в  своих  объятьях,  но  Манефа  была  уже  далеко, только полночная  звезда  светила  в  окно  и лампадка,   летящий   Ангелочек светилась  маленьким огоньком, говоря о том,  что  жизнь продолжается.

Степанида   выполнила  всё   обещания  данные  Манефе  и ушла к людям.

С тех пор прошло много лет.  У  же   давно   нет   ни Степаниды,   ни моей  бабушки,  но до  сих пор в нашей  семье  хранится,  как великая реликвия  книги  и лампадка  летящий  Ангелочек.

Когда  мне становится невмоготу,  я зажигаю  лампаду. И маленький летящий Ангелочек  своим светом  указывает  мне путь,   и  я понимаю,  что жизнь продолжается.